Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Когда посетители вышли из кабинета, Далматов еще долго сидел неподвижно, чуть наклонясь вперед и выбросив руки на стол. Это были минуты тяжелого раздумья. Он думал уже не только об Улыбышеве и Возницыне, он думал и о себе, о своих ошибках, о поспешности своих суждений. Да, ему надо было подумать о многом. Потом он позвонил председателю облисполкома:
– Придется нам с тобой написать протест в комитет по премиям…
– Ты все-таки послушал этого рогоносца? – сердито спросил председатель.
– Больше того, согласился с ним. И должен тебе сказать, что и жену-то у него увели только для того, чтобы сбить его с ног. Он был слишком опасен для нашего протеже. Так что давай казниться вместе.
Председатель крякнул в трубку и после паузы глухо сказал:
– Сейчас я зайду к тебе.
2
Поезд прибыл в Москву в восемь часов вечера.
Сначала на перроне прочернели самые нетерпеливые из встречающих, давно определившие место остановки необходимого им вагона и торчавшие неподвижно, пока их радость подкатит прямо в объятия, затем замелькали носильщики в белом и стали прыгать на ходу в вагоны.
Делегатов Электрического острова никто не встречал. В эти последние мгновения пути они торопливо решали вопрос, как им быть по приезде и с чего начинать выполнение своей миссии.
Самый, казалось бы, нетерпеливый из делегатов – Орленов – на этот раз настаивал на том, что они должны сначала проехать в гостиницу, затем созвониться с Башкировым, выяснить положение и просить о срочной встрече. Его поддерживал Пустошка. Чередниченко только спросила: поедет ли Орленов тоже в гостиницу или отправится домой, на старую квартиру? Этот вопрос она задала, по всей видимости, лишь для того, чтобы узнать, не разъединятся ли они и как будут дальше согласовывать свои действия, если Орленов покинет их. Но не могла скрыть своего неловкого удовольствия, когда Орленов жестко сказал:
– Перестаньте плясать на моих костях, Марина. Я полагаю, что в моей бывшей квартире поселился Улыбышев… Так что вам придется терпеть меня еще некоторое время в качестве своего соседа…
И тут выступил самый спокойный делегат – Горностаев. Но куда девалось его спокойствие! Он потребовал, чтобы делегаты прежде всего ехали в институт; он заявил, что там найдется место в комнате для приезжих, а если и не найдется, так они успеют в гостиницу и ночью. Одним словом, Константин Дмитриевич вел себя так, словно ему было стыдно своего долгого затворничества или он боялся, что Улыбышев – не останови они его немедленно – может за одну ночь сплести такую сеть интриг, что завтра до него и не добраться!
– Он же не уголовник, прятаться от нас не станет! – с неудовольствием возразил Федор Силыч. Оказавшись в составе делегации, он становился все более значительным и уверенным.
– Не знаю, не знаю, – ворчливо ответил Горностаев.– По-моему, если человек превращает науку в лошадь, а себя мнит всадником, который может , скакать, куда его душеньке угодно, он ничем не отличается от мошенника. А мошенники всегда на расправу слабоваты… Мы ведь не знаем, может быть, ему уже сообщили о нашем выезде? А вдруг он побежит по разным инстанциям? Пошли, пошли! – прикрикнул он, и остальные невольно подчинились.
В Москве было по-осеннему прохладно и сумрачно. Липы начали желтеть, на деревьях у трамвайных линий были навешены таблички с многозначительной надписью: «Берегись листопада!» – примета московской осени. Быстро темнело, асфальт становился мокрым, хотя дождя и не было, туман оседал на землю. Может быть, от непогоды, может быть, оттого, что напряжение последних дней было чересчур сильным, все «островитяне» молчали.
В чинном молчании поднялись они по лестнице института. В приемной Башкирова сидела одинокая девушка-секретарь, углубившись в чтение толстого романа. Подняв голову на стук двери, она расширила глаза с внезапным страстным интересом, вскочила со стула, пролепетав:
– Андрей Игнатьевич!
Значит, здесь все и всё знали. «Ну что же, придется тебе сносить и усмешки и колкие замечания – кстати сказать, почему это при разводе все сочувствуют женщине, хотя бы и не он, а она разрушила семью? Почему обманутый муж становится объектом насмешек, а обманувшая жена заслуживает всяческого одобрения? Вы не задумывались над этим, Андрей Игнатьевич? Впрочем, теперь уже поздно задумываться, остается только терпеть и молчать!»
– Как вы изменились! – воскликнула девушка и, почувствовав нетерпеливое осуждение во взглядах странной группы из трех мужчин и одной женщины, – может быть, это и есть та самая Чередниченко, которая, рассказывают, бегает теперь за Орленовым! – поторопилась переменить тему. – А Георгий Емельянович в столовой, – сказала она, улыбаясь. – Там Улыбышев устроил банкет по поводу присуждения ему докторской степени. Ужас до чего много приглашенных! Спуститесь туда, там все наши собрались. И Нина Сергеевна там! – не удержалась она напоследок, видя, что ничто не может нарушить непроницаемого молчания посетителей.
Этого она могла бы не говорить! «До чего бестактны бывают люди! – подумал Андрей. – Конечно, Нина там! Она сидит на триумфальной колеснице рядом с победителем, убежденная, что триумф предназначен ей. Она умеет принимать триумфы». И, конечно, этот куда пышнее, чем тот скромный, который она принимала в том же зале столовой недавно, сидя рядом с Андреем.
– Я спущусь вниз, – холодно сказал он и направился к двери.
Чередниченко, протянувшая было руку, чтобы остановить его, уловила осуждающий взгляд девушки и поспешно отступила. Горностаев дернулся, будто от зубной боли, но промолчал. Федор Силыч поглядывал то на Горностаева, то на Чередниченко своими голубенькими простодушными глазками и только переминался с ноги на ногу. Он тут не имел своего мнения.
Орленов постоял мгновение перед дверью столовой, из-за которой доносился гул голосов. Молодые аспиранты, приглашенные, должно быть, для счета, опять пели «Рекламу».
Потом он широко открыл дверь. Столы стояли «покоем», как раз напротив двери, так что его сразу увидели с председательского места и он увидел всех. По правую руку Улыбышева сидела Нина. Она была сегодня одета в золото и серебро, – так, по крайней мере, показалось Орленову, хотя он и понимал, что это всего-навсего дорогой шелк, вероятно китайский. Улыбышев, вопреки обычаю его коллег, надевавших в такие торжественные дни черный костюм, был в светло-сером свободном пиджаке, может быть для того, чтобы выглядеть несколько моложе рядом с красивой женщиной. Башкиров сидел по левую руку и хмуро тыкал вилкой в салат, словно его мысли были далеко от шума торжества. Рядом с ним сидел благодушествующий Райчилин. Волнение, вызванное появлением Орленова, расходилось кругами, как будто в пруд бросили камень. Несмотря на неловкость, Орленов невольно подмечал, как по-разному воспринимают его приход. Нина побледнела, словно перед нею появилось привидение. Улыбышев, не переставая весело посмеиваться чему-то услышанному до появления Орленова, наклонился к Башкирову и произнес несколько слов. Райчилин вытаращил большие глаза и затем наклонился к тарелке, следя снизу за Орленовым. Молодежь зашумела, кто-то встал, кажется Орич.
«И они уже здесь!» – подумал Орленов, но тут же забыл о них.
Он прошел между крыльями стола так, словно они были нарочно раздвинуты для него, и, остановившись перед Башкировым, тихо сказал:
– Георгий Емельянович, вас ожидает делегация филиала с письмом обкома партии. – Хотя он говорил тихо, но в это мгновение установилась такая тишина, что ему самому каждое слово показалось раскатом грома.
Башкиров кивнул, спокойно вытер салфеткой губы, и встал. Улыбышев попытался было задержать его, но директор громко сказал:
– Вы же слышите, – делегация!
– Это все орленовские штучки!– прошипел Улыбышев.
Но Георгий Емельянович вышел из-за стола. Улыбышев поднялся было за ним, но Райчилин, протянув длинную руку, дернул его за фалды пиджака и усадил снова.
В эту минуту Орленов встретил взгляд Нины. В ее глазах был такой смертельный страх, что ему стало неловко, и он отвернулся. За что или за кого она боялась? За свое внезапное возвышение? За благополучне? За нового мужа?
Не все ли равно! Глухая жалость сдавила его сердце. Ему захотелось выйти отсюда и никогда больше не возвращаться, пусть все будет так, как устроилось. Вдруг он увидел на отдельном столе в противоположном углу столовой модель трактора, осыпанную цветами, – триумфатора чествовали по всем правилам! – и усмехнулся. Эта усмешка возвратила ему ощущение реальной жизни…
Башкиров ожидал Орленова в дверях. И Андрей, кивнув на прощанье всем и никого больше не видя в отдельности, подошел к директору. Георгий Емельянович положил руку на его плечо.
– Что там у вас случилось? Ты выглядел, как плохая новость. И как ты позволил этому пшюту отбить у тебя жену? И что это за глупость с покушением на самоубийство?
– Слишком много вопросов, – неловко пошутил Орленов. – Отвечать по порядку или выбрать главное?
– Подожди, сам разберусь! – хмуро сказал Башкиров.– Я вижу, что у тебя и в самом деле плохие новости! Если бы Улыбышев был фараоном или римским императором, он с удовольствием убил бы тебя по обычаям того времени. А что за делегация ждет меня?
– С протестом против фальсификации испытаний трактора Улыбышева. Данные его подделаны…
– Ну, ну, ну! – остановил его Башкиров.– Ты, кажется, тоже готов съесть его живьем? Так не выйдет! Какой бы он ни был карьерист, но науку уважает!
Орленов замолчал. Если когда-то он думал о том, что ему доставит удовольствие увидеть Улыбышева поверженным, то теперь ему хотелось только одного, чтобы все кончилось как можно скорее. Только Улыбышев мог утверждать, будто труп убитого врага хорошо пахнет.
Они поднялись в приемную. Горностаев, Чередниченко и Пустошка все еще стояли в тех же принужденно-торжественных позах, как будто изображали в греческой трагедии вестников несчастья. Башкиров поздоровался с ними, пригласил следовать за собой и прошел в кабинет.
– Ну, что скажете? – почти враждебно спросил он, усаживаясь.
Орленов понимал его состояние. Успех Улыбышева был неразрывно связан со славой института. А приезд Орленова и его спутников, несомненно, грозил какими-то неприятными последствиями, как бы ни пытался Башкиров отстоять свое мнение об Улыбышеве. И кроме того, где-то в глубине души директор сам таил сомнение… Слишком уж скоропалительными методами действовал Улыбышев. Другие сотрудники института, уже и проверив свои приборы, обычно пытались добиться еще лучших результатов, а Улыбышев шел к цели так стремительно, словно боялся, что его остановят на полпути…
И вот, видимо, его собираются остановить!
Башкиров начал читать письмо Далматова, ничем не выражая своих чувств. Далматов написал возражение не только в институт, но и в Центральный Комитет партии и в Комитет по премиям. Следовательно, скоро всем будет известно, что в институте появился жулик. Не какой-нибудь ошибающийся ученый, не просто схоласт, который не видит живой жизни за построенными им схемами, а самый настоящий жулик. Украл чужую идею, ничем не обогатил ее, а только испортил, даже украл чужую жену. И теперь – он уже доктор! Сегодня Ученый совет присвоил ему степень доктора за конструкцию трактора, степень кандидата наук Райчилину, как соавтору. Башкиров спросил, правда: за что же дается степень заместителю директора? Но и сам не стал настаивать на развернутом ответе, как будто боялся, что если копнуть поглубже, то выяснится, что и Улыбышеву-то присуждать степень не за что.
Но тон, тон письма! Можно было написать то же самое, но помягче! В ученом мире люди не привыкли к таким обнаженным характеристикам и выражениям! А ведь завтра письмо обкома придется огласить на чрезвычайном заседании Ученого совета…
Башкиров уже давно дочитал письмо, но все держал его перед глазами, чтобы заслониться от взглядов посетителей. Добравшись в своих размышлениях до мысли об Ученом совете, он испытал холодное негодование против Улыбышева. Ах так! Ну что же, как говорит сам новоиспеченный доктор технических наук: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» Ну и получай по заслугам! И напрасно укорять Далматова за тон письма. Тут уже не наука, а черт знает что! Почти преступление! Из письма ясно, какой убыток принес государству самовлюбленный «изобретатель»!
Не обращая более внимания на делегатов, Башкиров вызвал секретаря и продиктовал:
– Вызовите всех членов Ученого совета завтра к шести вечера. Сообщите об этом также Улыбышеву и Райчилину. Явка обязательна…
Когда девушка вышла, Башкиров откинулся на спинку кресла и внимательно поглядел на Орленова. А он похудел! Не легко, видно, дается борьба с таким сильным противником! Честное слово, он выглядит почти так же, как в последние дни штурма Берлина.
Ему было и жаль молодого ученого и досадно. Неужели нельзя было все сделать потише, поумнее, и с тем же самым результатом? Разоблачай, если непременно хочется, но не выноси сора из избы.
Однако невольная краска стыда залила щеки Башкирова, когда он подумал об этом. Но вместо того, чтобы рассердиться на себя, он вдруг рассердился на Орленова и грубовато сказал:
– Ну вот, вы слышали мой приказ? Завтра на Ученом совете я дам возможность выступить с критикой работы Улыбышева. Есть ли у вас еще какие-либо пожелания или новые факты? Нет? Ну, тогда до свидания!
Орленов и остальные вышли.
Башкиров заметил недоуменный взгляд Андрея, почти комический испуг Пустошки, гордое негодование Чередниченко, удивление Горностаева, но не стал вдаваться в объяснения. В конце концов еще неизвестно, кому труднее, ему или Орленову. У Орленова вон сколько друзей! Они его, если надо, поддержат, а каково придется Башкирову, когда на институт станут сыпаться всякие нападки. А эта девушка … Похоже, что она метит на только что освободившееся место в сердце Орленова…
Впрочем, пора унять свой гнев. Вспоминая знаменитого цитатчика Улыбышева, можно бы сказать: «Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав!» Орленов заслужил всё: и помощь друзей и любовь хорошей девушки. Он не стал пускаться в сделки со своей совестью, а вот о нем, Башкирове, этого не скажешь! Он, Башкиров, готов был, пожалуй, и упрятать в воду все концы, лишь бы не пострадала честь мундира. Так нет же! Пусть мундир страдает! Лишь бы душа была чиста. И что это за наука, если в ней нельзя сказать правдивое слово? Коли уж Орленов посмел сказать это, что же должен сказать Башкиров, его учитель? Георгию Емельяновичу запомнился недоверчиво-недоуменный взгляд ученика, брошенный на прощанье.
Когда он встал из-за стола, его позиция была ясна, сердце спокойно. Нелегкую ношу возложил на его плечи Орленов, но надо ее нести, иначе стыдно называть себя учителем и руководителем молодежи. Ведь от него ждут правильных поступков и многие по нему выверяют линию своего поведения.
3
Заседание Ученого совета началось несколько необычно.
Большой зал был переполнен. Встревоженные известием о чрезвычайном заседании, пришли и те ученые, которые давно уже забыли о том, где и в каких именно советах они состоят членами, и вспоминали об этом разве что в день получения гонорара, полагавшегося им даже за их великолепное отсутствие. Все места были заняты – собрались и приглашенные и незваные. Обращали на себя внимание журналисты, сбившиеся тесной стайкой в ложе и обсуждавшие вопрос, какие такие новости может преподнести директор института после вчерашнего триумфального заседания.
Улыбышев пришел вместе с Ниной. Если он и знал, что снова придется вступить в бой, то ничем этого не выдавал.
Райчилин отсутствовал – это заметили только сотрудники филиала, потому что на фоне знаменитостей, собравшихся сегодня в зале, не трудно было и затеряться.
Орленов стоял, окруженный своими спутниками, в комнате президиума и глядел через распахнутую дверь в зал заседания, где шумно рассаживались гости. Улыбышев и Нина сели в первом ряду и это тоже было показательно.
– А он и не думает сдаваться! – проворчал Горностаев. – Ну, Андрей Игнатьевич, трудно тебе придется!..
– И вам тоже! – отшутился Орленов.
Он следил за тем, как Улыбышев, склоняясь к Нине, что-то говорил ей, а она отрицательно покачивала своей гордой головкой. Но вот на лице ее появилась болезненная гримаска, она согласно кивнула и встала. Орленов подумал, что Улыбышев послал ее на разведку. Сейчас Нина появится здесь…
Он не знал, хочется ли ему снова видеть ее рядом, но на всякий случай отошел в сторону, предоставив Горностаеву, Пустошке и Чередниченко одним решать сложный вопрос, кому после кого выступать. Было ясно, что Улыбышева не собьешь одним ударом, придется говорить всем. Первым выступит Орленов, а затем уже остальные, в том порядке, какой они сейчас выработают.
Чередниченко проводила его глазами и одобрительно кивнула: пусть обдумает свое выступление.
Андрей ждал. Долго же Нина стоит за дверью в коридоре! Еще так недавно она ожидала его там, когда он, после защиты диссертации, принимал поздравления коллег. Он никак не мог вырваться к ней. А теперь она стоит, боясь подойти к нему и боясь не подойти, потому что обязана выполнить чужую волю. И он почувствовал даже облегчение, когда узкая дверь комнаты президиума открылась и Нина вошла, ища его глазами.
Он ничем не хотел помочь ей, но, увидав ее растерянные глаза, побледневшее, несмотря на смуглоту, лицо, невольно сделал шаг вперед, и она оказалась рядом раньше, чем он придумал, как ее встретить. Впрочем, она тоже не знала, с чего начать, и несколько мгновений молчала, теребя в руках крохотный носовой платок. «Еще расплачется!» – неприязненно подумал Орленов, и от этой неприязни, пришедшей внезапно, ему стало легче.
– Как же ты теперь живешь? – спросил он вместо не идущего с языка приветствия.
– Хорошо, – ответила она, не поднимая глаз.
– Вы остановились в гостинице или в нашей квартире?– спросил он, хотя у него не было никакого желания заходить в их бывшую совместную квартиру, свидетельницу многих радостей.
– В гостинице, – ответила она.
Андрей замолчал. Теперь Нина подняла глаза. Он заметил в них странную жалость – так смотрят на неизлечимо больного человека, на инвалида. Она уловила, что он понял ее взгляд, и торопливо сказала:
– Ты очень плохо выглядишь. Что же она не заботится о тебе?
– У меня нет ее! – жестко сказал он.—Но ты выглядишь отлично. Как видно, он о тебе заботится лучше, чем я…
– Перестань! – взмолилась она. И, должно быть, вдруг вспомнив, зачем пришла сюда, торопливо сказала: – Когда ты перестанешь преследовать его?
– А я его не трогаю, – холодно сказал Орленов. – Сам по себе он для меня мало интересен. Меня занимает его неправильная позиция…
– Но он же включил тебя в список соавторов!
– Милая моя, никакой премии не будет!
Он пожалел, что сказал это. Лицо Нины как будто вылиняло, стало бескровным, худым. Никогда Орленов не думал, что человек может так измениться от одного слова. Уже не испуг, а самый натуральный страх был в ее глазах. Она с трудом смогла разжать губы:
– Что ты хочешь сказать?
– Я бы посоветовал тебе уйти с заседания,– тихо сказал он, не отвечая на вопрос. – Оно посвящено Улыбышеву, и боюсь, что будет неприятно его друзьям…
Он хотел избавить ее от унизительного зрелища, когда любимый человек будет лгать, изворачиваться, дрожать.
Нина вдруг гордо подняла голову и сухо сказала:
– Спасибо за совет! Я никогда не была предательницей!
А по отношению ко мне? – еще тише спросил он.
Лицо ее неестественно покраснело, она хотела что-то ответить, но в это время к ним подошла Чередниченко.
Остановившись в двух шагах от них, не здороваясь, даже как бы не замечая Нину, она строго сказала:
– Андрей Игнатьевич, Горностаев хочет передать вам документы!
Горностаев махал рукой с противоположной стороны комнаты. Орленов еще раз взглянул на Нину, но она глядела только на Чередниченко – долго, не отрывая глаз, страстно, ненавидяще. И Андрей отошел, так и не поняв, почему и за что она так ненавидит эту девушку?
…Члены Ученого совета усаживались за стол. Горностаев передал Орленову свои бумаги, которые, как понял Андрей, нужны были только для того, чтобы оторвать его от Нины. Неужели друзья так не верят в его силы и намерения? Но, увидев, как Нина, с гордо поднятой головой и сухим, раздражающе непроницаемым лицом, снова входит в зал и садится рядом с Улыбышевым, он безмолвно поблагодарил своих друзей. Он жалел ее, а в эту минуту жалость была опасна.
Башкиров, хмурый, потемневший, прошел мимо Орленова на председательское место. За весь день он ни разу не заметил Андрея. Это было простительно – директор болезненно переживал историю с протестом. Но мог бы он хоть взглядом показать, что сочувствует Орленову, что поддерживает его?
Башкиров объявил заседание Ученого совета открытым.
– На повестке дня у нас один вопрос: возражение со стороны работников филиала и партийной организации области против присуждения ученой степени доктора технических наук Улыбышеву Борису Михайловичу и ученой степени кандидата технических наук Райчилину Сергею Сергеевичу, – внятно и сердито произнес он и сел.
И внезапный шум, похожий на рокот отдаленной грозы, пронесся по залу.
В открытую дверь Орленов видел, как Улыбышев вскинулся, чтобы встать, но Нина удержала его. Она была бледна, Улыбышев багров. Орленову показалось, что его сейчас хватит удар.
Однако Борис Михайлович взял себя в руки и постепенно успокоился. Башкиров молчал, пережидая шум. Вот на лице Улыбышева появилась презрительная усмешка, он оглядел зал, словно подсчитывал свои силы и силы противника. И в эту минуту Башкиров снова встал и объявил:
– Слово для сообщения мотивов протеста предоставляю кандидату технических наук Андрею Игнатьевичу Орленову.
Мягкая рука Марины подтолкнула Андрея, и он вышел в зал.
Этот ободряющий жест успокоил Андрея. Подойдя к трибуне, он снова ощутил силы правоты, которая до сих пор помогала ему идти вперед в тяжелой борьбе. Теперь, когда борьба становилась равной, когда он постепенно приобретал союзников, а Улыбышев терял их, он испытал нечто вроде жалости к противнику. Но как поведет себя Улыбышев в будущем, если его не остановить? Конечно, он по-прежнему будет считать, что Орленов действовал из личной вражды, и такая уверенность повлечет за собой новые попытки обмана, корыстного отношения к науке, неправильные поступки… А чем это кончится для Нины? Когда-нибудь ее нового мужа опять схватят за руку, и ему будет уже поздно оправдываться… Пусть уж лучше она изопьет сейчас всю горечь, может быть, она еще поможет Улыбышеву выпрямиться, потом будет поздно!
– Идея, предложенная Борисом Михайловичем Улыбышевым при создании машины, не нова, – сказал он. – Еще в тысяча девятьсот тридцатом году профессор Дидебулидзе сконструировал на основе обычного теплового электрический трактор мощностью в двадцать киловатт. В тысяча девятьсот тридцать третьем году инженер Данильченко поставил на шасси гусеничного трактора электродвигатель в тридцать киловатт. Таким образом, у Бориса Михайловича Улыбышева имелись предшественники, опыт которых он был обязан использовать. Были построены и испытаны и другие конструкции.
Борис Михайлович Улыбышев отклонил предложения товарищей использовать наличные образцы тракторов и создал свою конструкцию трактора. Отказался он и от обмена опытом с другими конструкторами. В результате им была сконструирована машина, которая имеет большое количество недостатков. Здесь выступит инженер Верхнереченского завода товарищ Пустошка, который покажет конструктивные несовершенства трактора Улыбышева.
Моя задача значительно сложнее. Я хочу показать несовершенство позиции ученого. Борис Михайлович Улыбышев поступал примерно так, будто за ним по пятам гнались конкуренты, мечтавшие украсть его проект. Для того чтобы обезопасить себя от воображаемых конкурентов, Улыбышев превратил филиал института в закрытое учреждение, окружил себя почтительными поклонниками, ликвидировал всяческую критику. Одним словом, он создал из филиала в полном смысле слова остров и отрезал все пути сообщения с миром. Диктаторские склонности и замашки директора довели филиал до того, что его работники замкнулись в границах своих лабораторий и вели работу в таком отрыве от практики, что в течение нескольких лет не могли создать ничего достойного упоминания. Исключение составляют работы Горностаева, который меньше всего подчинялся режиму Улыбышева, отчасти Подшивалова. Сам Улыбышев, в корыстных целях, ввел в заблуждение партийные организации области и добился того, что непроверенную, неотработанную его конструкцию пустили в производство. В результате мы имеем сейчас несколько экземпляров электротрактора, причем все показатели машин значительно ниже, чем у обычных тепловых тракторов.
Улыбышев не остановился перед фальсификацией данных испытаний. Я сверил данные о работе электротракторов, полученные нами в поле, с теми данными, которые в отработанном виде были представлены здесь. Расхождения оказались вопиющими. Работа нескольких машин сведена Улыбышевым в один ряд и выдается за данные работы одной машины. Простои не показаны. Случаи неисправности относятся, как правило, к посторонним причинам, например к отсутствию тока, тогда как они происходили из-за трудности управления или невозможности замены деталей на тракторе. Таким образом, можно считать, что все испытания были фальсифицированы с намерением извлечь чисто личные выгоды, которых автор и достиг.
Стены института никогда еще не были свидетелями таких бурь, какая разразилась в зале! Казалось, от шума и криков лопнут оконные стекла. Улыбышев оттолкнул Нину, пытавшуюся удержать его, и бросился к кафедре. Какой-то бородатый старик вопил с места:
– Жулик! Жулик! Жулик! – И было непонятно, кого он имеет в виду – Улыбышева или Орленова.
Пустошка, увидев, что Улыбышев вскакивает на сцену, выбежал навстречу ему и закричал:
– Стойте! Вы еще не все услышали!
Башкиров поднялся, сурово сдвинув брови и протянув руку. Он не звонил в колокольчик, он просто смотрел в зал, и шум начал утихать. Где-то позади еще яростно спорили аспиранты, в президиуме кто-то кричал Орленову: «Это бездоказательно!» Но становилось все тише и тише, и расходившиеся ученые, вдруг услышав собственный крик, смущенно усаживались, стараясь спрятаться за спинами соседей. Улыбышев, еще выше подняв голову, тоже сел на свое место. Наступила относительная тишина, готовая снова немедленно взорваться.
– Слово имеет инженер Верхнереченского завода Федор Силыч Пустошка, – сказал Башкиров и проводил очередного оратора взглядом к трибуне.
Федор Силыч уловил этот взгляд, и вдруг с ним что-то произошло. Он побагровел, швырнул тяжелые папки с актами на пюпитр, повернулся к Башкирову и закричал:
– Что вы на меня так смотрите? Думаете, вот еще один склочник появился? Да? По-вашему, если простой инженер заговорит о науке, так уж непременно из зависти? А Орленов как же? Тоже из зависти? А Горностаев? А Чередниченко?
– Я ничего такого не думаю, Федор Силыч,– устало сказал Башкиров.
– Зато я думаю!– язвительно и резко продолжал Пустошка. – Я думаю о том, что настоящие ученые так не поступают, как поступил ваш Улыбышев. Да, да! Он начисто отверг работу практиков и других ученых, он превыше всего поставил самого себя, а что вышло? Над трактором работали поколения! Первый изобретатель «самодвижущегося рельсового перевозчика грузов» Блинов еще в прошлом веке искал наилучшие пропорции для своего трактора, а товарищ Улыбышев наплевал на все достижения техники, лишь бы только доказать, что он оригинал. А попробуйте его тракторы делать! Я пробовал! Они в моем цехе были выпущены. Громоздкая машина, неманевренная, отставшая от нашей техники на двадцать лет, и все в угоду одному принципу: доказать, что автор – самостоятельный конструктор! И получился деревянный велосипед, которому место разве только в музее технических ошибок! Если бы такой музей был создан, ваш трактор занял бы там первое место и вам не надо было бы фальсифицировать данные о его работе!
У Орленова было странное ощущение, что страстная речь Пустошки почти не вызывает у слушателей возмущения. Достаточно было взглянуть на Улыбышева. Директор сидел как пришибленный. В президиуме молчали, пряча глаза, как будто боялись взглянуть друг на друга, – а вдруг придется немедленно встать и признать правоту этого смешного инженера в клетчатых брючках с маленькими ручками, с похожей на тыкву плешивой головой? А Пустошка оглядел всех презрительным взглядом, вздохнул и медленно пошел с трибуны мимо президиума к выходу.
Башкиров опять провожал его глазами и, когда инженер открыл дверь в маленькое зальце, окликнул его неожиданно мягким голосом:
– Куда же вы, Федор Силыч, останьтесь!
– Вы и без меня разберетесь! – не оборачиваясь, ответил инженер и вышел.
Горностаев и Марина говорили сдержанно, кратко. Они только излагали факты. Но теперь, когда факты громоздились, как Пелион на Оссу, – так сказал бы Улыбышев, если бы речь шла о ком-нибудь другом, – все молчали. Больше не было ни выкриков, ни оскорбительного недоверия. И когда Горностаев осудил работу Орича, когда Марина Чередниченко рассказала о том, как Улыбышев самоустранился от руководства молодыми учеными, когда она пожаловалась на то, что работники института не имели никакой связи с другими научными учреждениями, во избежание, как говорил Улыбышев, выдачи своих секретов, члены Ученого совета стали глядеть на Улыбышева совсем иными глазами, чем полчаса назад. А сам он держался так, словно все это его не касалось.
Но вот встал Башкиров и сказал, что обком партии прислал протест против представления Улыбышева к премии и что такой же протест направлен в Центральный Комитет и в Комитет по премиям. В этот момент Улыбышев уронил голову и больше уже не пытался поднять ее. И когда старейший член Ученого совета прочитал предложение к голосованию о лишении Улыбышева и Райчилина неправильно присвоенных им ученых степеней, он только плотнее стиснул пальцы рук, так что суставы побелели.
– А где товарищ Райчилин? – спросил кто-то из зала.
Башкиров поднялся над столом с опущенной головой, как тяжелая глыба, и негромко сказал: – Меня только что поставили в известность, что гражданин Райчилин арестован по обвинению в покушении на убийство Орленова.
Что-то вроде легкой дрожи охватило зал, словно все одновременно испытали, как бегут мурашки ло коже. Улыбышев истерически закричал:
– Я ничего не знал! Это какая-то ошибка!
Гул возмущения прокатился по залу. И, понимая, что ему не верят, Улыбышев сжался в кресле. Даже Нина на мгновение отстранилась от него и только в ответ на его умоляющий взгляд снова опустила свою руку на его судорожно стиснутый кулак.
