Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Нет, Пустошка тоже был не одинок, Это Марина поняла, как только вошла в цех.
Первый же рабочий, к которому она обратилась с вопросом, где найти Пустошку, узнав, что она приехала из филиала, сам закидал ее вопросами:
– Ну, как там наши тракторы работают? Испытывают их? А почему же с завода никого не взяли на испытания? Все работы засекречены! Что, эта машина – военная?
Она не нашлась что ответить. Рабочий, видно, понял ее неосведомленность и деловито посочувствовал ей:
– Ничего, последнее слово будет за нами! Мы уже обратились в ваш филиал, чтобы обязательно сделали у нас доклад. Федор Силыч правильно говорил, что трактор надо переделать. Мы еще тогда вон сколько разных предложений накидали. Пустил бы Улыбышев свою шапку по кругу, глядишь, машинка вышла что надо. И куда он торопился?
Ей очень хотелось оказать, куда именно торопился директор филиала, но рабочий уже довел ее до конторки, где среди мастеров стоял Пустошка, совсем непохожий на того, каким она видела его прежде.
– Что с Андреем Игнатьевичем? – испуганно воскликнул инженер и, узнав, что Орленов все еще лежит без сознания, а Марина пришла по другому вопросу, сказал: – Хоть бы испытатели скорее возвращались, чтобы можно было все концы вытащить…
Вот таким непримиримым он ей понравился больше. Когда она сказала ему об этом, Пустошка вдруг ударил кулаком по столу.
– А вы думаете, что Улыбышеву удастся на обмане выехать? Нет, Марина Николаевна, ложь не лошадь, ее в телегу не запряжешь. Может, кое-что Улыбышев и успеет схватить, но не все, на что надеялся. А за помощь спасибо! – и жадно ухватился за вопросник, который разработала Марина для проверки показателей трактора при полевых испытаниях.
Несколько дней Марина не ходила в больницу. Ей казалось, что продолжение борьбы важнее для Андрея, чем мрачное выжидание в приемной. Но теперь она была готова ответить на любой вопрос, если бы Андрей смог его задать, и потому снова явилась на свое добровольное дежурство в приемную больницы.
На той же скамейке, на которой она две недели тому назад видела Пустошку, теперь сидела Орленова, или как там ее зовут. Она была хорошо одета: костюм из розовой шерсти, вовсе не соответствовавший месту встречи, белая кофточка с тонким кружевным воротничком, чулки с черной каемочкой ажура на пятках, туфли из замши с букетами из лакированной кожи на носке – казалось, что она пришла не для того, чтобы узнать о здоровье больного, а на свиданье к любовнику.
Все это Марина отметила одним взглядом и, как умеют женщины, не только увидела, но и определила характер наряда. И Нина не смотрела на пол, как Пустошка, а гордо держала хорошенькую головку на длинной и прямой шее, поводя вокруг глазами. К такой нянька, наверно, не осмелится подойти со своими рассуждениями. Марина невольно сравнила, – не оглядывая себя, а мысленно – свой наряд с нарядом другой. Она за последнее время опустилась. Ей не для кого было наряжаться. Единственный человек, восхищенного взгляда которого она так ни разу и не уловила на себе, теперь лежал без памяти. А эта женщина хотела, чтобы на нее смотрели и ею восхищались все. А может быть, она нарядилась так для своего нового мужа? Хотя он тоже отсутствовал. Значит, наряды и прихорашивание составляют все ее существо? Тогда нельзя завидовать Улыбышеву. Недолго директор сможет удержать возле себя такую птичку. «Вот погодите, – со злорадством подумала Марина, – Орленов очнется, вернется к жизни, он собьет тогда спесь с Улыбышева. Может, сам Улыбышев и пытался его убить…»
От этой мысли Марине стало зябко, но она не отступила. Так же, как и при встрече с Пустошкой, она подошла к скамейке и, не здороваясь, опустилась на нее.
– Что вы тут делаете?– спросила Нина. Она тоже не хотела здороваться и говорила, не глядя на Чередниченко.
– Жду суда, – сумрачно ответила Марина.
– Какого суда?
– Скорого и справедливого. Над вами и над теми, к кому вы переметнулись.
Голос ее прозвучал так торжественно, что Нина невольно вздрогнула.
– Что вы имеете в виду?
– Измену.
Орленова вспылила. В глазах ее, обращенных теперь к Марине, вспыхнули злые огоньки.
– Вы… Вы… Какое у вас право, разговаривать со мной таким тоном? Кто вы такая?
– Я просто товарищ. А вот вы – бывшая жена и нынешняя любовница другого!
– Как вы смеете?
– По праву друга вашего бывшего мужа.
Чем сильнее раздражалась Орленова, тем спокойнее становилась Марина. О, у нее было право! Каждое ее слово било, как пуля. И Марине доставляло истинное удовольствие видеть, как корчится эта женщина от боли, которую наносят ей беспощадные слова. Пусть знает!
– И зачем вы сюда пришли, – презрительно продолжала она. – Чтобы добить его? Но он защищен от вас каменными стенами. Хотите примирить его с Улыбышевым? Но, когда он вернется к жизни, он уничтожит вашего любовника. Ничего у вас не выйдет! Отныне вы больше никогда не добьетесь успеха!
– Вы сумасшедшая! Истеричка! – Нина встала и смотрела на нее со страхом, которого не могла скрыть.
Теперь Марина насмешливо улыбалась.
– Идите, идите! Вам здесь не место! – напутствовала она Орленову, которая медленно пятилась к двери. – Я не дам вам отравить человека. Я его люблю! Вы слышите? Люблю!
Последние слова Нина слышала, уже открыв дверь. Из кабинета дежурного врача выглянули две головы в белых косынках. Знакомая Марине няня вышла из-за угла коридора, волоча свою швабру…
Нина стояла в открытой двери, не находя слов. Потом она быстро повернулась и бросилась на улицу. Марина засмеялась, хотя ей не было смешно. Ей было грустно. Разве так мечтала она признаться в своей любви?
В это время со второго этажа сбежала молоденькая сестра, остановилась среди приемной и сказала громко, с торжеством, как будто от нее и только от нее зависело все, что произошло там, |наверху, откуда она прибежала:
– Кто тут к Орленову? Он чувствует себя хорошо и может принять посетителей. На свидание дается три минуты. Старайтесь не волновать его, говорите только о личных делах… Вы – жена?
Радость, охватившая Марину, была так велика, что она не могла проронить ни слова. Затем она испугалась: а что, если ее, назовись она посторонней, не примут? И она торопливо ответила:
– Да… жена.
– Няня, халат! – крикнула сестра, не удивляясь тому, что посетительница готова сама упасть в обморок.
Эту маленькую сестру, этого ангела-утешителя ничем нельзя было удивить. Она вела себя так, будто была главным целителем и раздатчиком радостей. Искоса взглянув на молодую женщину, надевавшую халат, она одобрительно кивнула и приказала:
– Идите за мной!
И Марина, тяжело дыша, пошла по тому пути, по которому должна была идти та, другая…
2
Андрей так долго был вне мира с его радостями и огорчениями, что возвращение обратно давалось ему с огромным трудом. Он не сознавал течения времени – иногда ему казалось, что он лежит годы, прикованный к больничной койке, в белых отсветах от стен и марлевых занавесок – днем и в синем мареве затемненной лампы – ночью. Потом ему думалось, что это всё еще продолжается тот страшный удар молнии, который потряс его тело и душу, продолжается в виде смены световых эффектов, а само время остановилось. Надо только напрячь усилия, и можно будет вырваться из этого состояния оцепенения, в котором он находится, и тогда мгновение, растянувшееся на тысячелетия, вдруг оборвется, он встанет с постели и продолжит свои незавершенные дела. Мучительное сознание незавершенности дел угнетало Орленова больше всего, едва он приходил на какой-то краткий миг к сознанию своей беспомощности.
Но вот что-то произошло в нем самом или в окружавшем его призрачном мире. Сумрачное движение прекратилось, медленно выдвинулись из мрака и стали на свои места стены, стулья, спинка кровати, в которую он упирался ногами, белые занавески на окне. Все утвердилось прочно и постепенно, и Орленов понял, что он жив, что он долго болел, хотя еще и не мог определить сроков. Судя по тому, что у него выросла жесткая курчавая борода, болезнь могла продолжаться месяцы, но теперь он выкарабкался из страны снов и мог все начинать сначала.
В то время, когда внизу, в приемной, две женщины беспощадно уничтожали одна другую, молоденькая сестра брила Орленова, попутно рассказывая о тех страхах и сомнениях, которые владели ею и врачами, когда пациент находился между жизнью и смертью. Потом пришел врач и произнес дюжину тех обязательных слов, которые Орленов слыхал и прежде, когда лежал в госпиталях: «Молодец! Молодец! Теперь вы пойдете на поправку!» – как будто он и в самом деле мог встать и пойти… Затем его накормили, и он впервые ощутил вкус пищи, так как до этого его питали искусственно. Потом откуда-то возник молодой человек с усиками, незнакомый Орленову, но державшийся дружески-непринужденно, который задал несколько вопросов: не помнит ли Орленов, выключил он ток, когда уходил из лаборатории накануне того дня? Как мог в такой образцовой лаборатории оказаться оборванный и оголенный провод? Как произошло несчастье? Помнит ли Орленов внешний вид лаборатории, когда он открывал дверь, и не поразило ли его что-нибудь в этот момент?
Сначала Орленов думал, что это кто-нибудь из врачей, которому ответы требуются для истории болезни. Но вопросы молодого человека невольно смущали. Затем, пристально глядя в глаза Орленову и ничуть не смущенно извиняясь за то, что беспокоит больного (слова и тон не совпадали между собой), молодой человек спросил Андрея:
– Существует мнение, что вы пытались совершить самоубийство, причиной которого был уход жены. Так не можете ли вы объяснить мне, как же вы забыли о том, что Чередниченко поставила на ввод предохранитель и включила его перед уходом из лаборатории?
Орленов возмутился – коммунист и самоубийство! – и хотел сказать, о чем он думал тогда, но молодой человек улыбнулся и продолжал:
– Не волнуйтесь, лучше, если будут думать, что это была небрежность…
И Орленов замер, впервые поняв, что он еще ни разу не подумал о том, что произошло с ним в лаборатории. А вот другие: этот молодой человек, на котором халат сидит так ловко, что его можно принять за щеголя-врача, и еще десятки людей все время думали о нем и за него…
Молодой человек сказал:
– В приемной ждут посетители. Сколько я понимаю, они сидят там ежедневно. Пожалуй, вам пора начать принимать их… Но если они будут задавать вопросы о том, как это случилось, то пусть продолжают думать, что был несчастный случай.
Вот когда Орленову захотелось подумать о том, что же в сущности произошло. Беседа с молодым человеком давала пищу для ума! Но увы! Ум Орленова был еще таким усталым, что Андрей даже обрадовался, когда на пороге появилась Марина…
Неужели она тоже ежедневно сидела в приемной больницы? Не от нее ли те цветы, что расставлены по всей палате? В руках у нее такие же. А где же Нина? Или она больше не хочет видеть его?
Воспоминание о Нине имело силу молнии. Опять все его существо содрогнулось, как будто он снова умирал. Но он нашел в себе силы удержать жизнь и даже слабо улыбнулся посетительнице.
– Здравствуйте, Марина.
Она приблизилась робко и смущенно, присела на край стула, цветы отдать побоялась, – может быть, она думала, что у Андрея парализованы руки? – и положила их на столик у кровати. Он попросил:
– Дайте их мне. Надеюсь, они не наэлектризованы.
Вернувшаяся к нему способность шутить несколько оживила ее. Она передала цветы, тихонько охнув, когда увидела его черные, словно обожженные руки, уселась поудобнее.
Андрей, перебирая пальцами цветы, словно лаская их, потребовал:
– Ну, выстреливайте все новости! Можете бить, как из пулемета. На ваших глазах я превращаюсь в журнал «Хочу все знать!» Ба! Вы слишком молоды, чтобы помнить о таком журнале! Но ничего, ничего, стреляйте!
Он шутил, а у нее в глазах стояли слезы. Она и сама не знала, чего ждала от этого свидания. Не слов же о любви? Или ей перестал нравиться его спокойный характер? Вот так же шутил он, наверное, под настоящим огнем, когда был на фронте. Он не сумел пошутить только однажды, когда узнал, что от него ушла жена…
– Прибор сдан, – без воодушевления сказала она. – Сейчас я заканчиваю работу над избирательным реле – помните, вы говорили о таком?.. Испытание прибора проходит успешно. – она говорила так, словно делала отчет на Ученом совете.
– Побольше воодушевления, Марина Николаевна! – сказал Андрей. – Где проходят испытания?
– В колхозе «Звезда» на Левобережье…
– Позвольте, позвольте, я не знал, что там есть своя электростанция…
– Нет, тракторы работают от государственной сети…
– Тракторы?
Она сжала губы. Он же не знал еще, что Улыбышев испытывает свои машины.
Он взглянул на нее, улыбка чуть тронула его лицо.
– Так, так. Значит, он добился своего?
– Да.
Ни он, ни она не хотели называть Улыбышева. Орленов помолчал, уставив глаза в потолок, и спросил: – А Пустошка?
—Он заходил сюда, но его не пустили.
– Еще бы, – проворчал он, – много было бы пользы, если бы он взглянул на меня в таком состоянии.– Потом он вдруг рассердился: – Ну, а вы? Вы-то что же?
– Что я?
– Почему вы не поехали туда? Откуда я знаю, как они проводят эти испытания? Может быть, там плюсуют два и три, а получают сто гектаров? Вы должны были добиться командировки! Как-никак, а там испытывают и наши приборы!
Вот когда она могла бы радоваться тому, что так правильно в конце концов поняла свою задачу, если бы только могла радоваться чему-нибудь еще, кроме того, что видела его живым! Но все-таки маленькая гордость шевельнулась в ее душе, когда она сказала:
– Мне не дали командировки, но Марков там, и я написала ему, чтобы он проверил все показатели. Ваш вопросник у него…
– Мой вопросник?
Он смотрел на нее с таким удивлением, словно не узнавал. И в этом удивлении для нее было больше радости, чем в любой похвале. Потом он отвел глаза и спросил:
– Где вы его взяли?
– В ваших бумагах.
– Значит, меня уже похоронили?
– Они не знали об этих бумагах… – осторожно сказала она.
– Как же вы додумались?
Ей стыдно было признаться, что она только недавно додумалась до этого, и она промолчала. Тогда Андрей мягко, куда мягче, чем за все время их знакомства, поблагодарил:
– Спасибо. Давно начались испытания?
– Они уже заканчиваются. Улыбышев собирается в Москву.
– Торопится! – презрительно заметил Орленов.
Марина боялась взглянуть на него. Ей показалось, что голос его ослаб, вот-вот он замолчит совсем. Подняв глаза, которые виновато прятала, она заметила, что Орленов и в самом деле ослаб. Но смотрел он упрямо, думая о чем-то своем. Потом переложил цветы в левую руку, правую с трудом протянул Марине:
– Идите. Спасибо, что навестили.
– Я зайду завтра… – нерешительно сказала она. – Можно?
– Пожалуйста. Дайте телеграмму Горностаеву, что я хочу его видеть. А когда приедет Марков, попросите его зайти ко мне.
– Хорошо.
Свидание кончалось. Больше не о чем было говорить. Он принял ее верную дружбу как помощь товарища, и только. А что еще нужно ей? Ах, того, что ей нужно, она не дождется. Но разве мало он дал ей одним благодарным взглядом! Она не осмелилась ни поцеловать его, ни прижать его руку к своему лицу, как ей думалось в тоскливые вечера, когда он был вне бытия. Тогда, в мечтах, она была смелее!
Марина уходила, опустив голову, шагая медленно и почти неслышно, – у нее были туфли на низком каблуке, она нарочно надевала их, когда шла сюда, чтобы не обеспокоить больного стуком, если ее наконец пустят к нему. Вот Орленова об этом не подумала. Ее «лодочки» были на восьмисантиметровом каблуке, и когда она шла, то слышалась дробь барабана. Дробью барабана, как известно, заглушали крики и стоны избиваемых шпицрутенами. Нет, Марина правильно сделала, выгнав ее из больницы…
Она не оглянулась и не увидела прощальной улыбки Орленова. А он глядел вслед девушке и думал о том, как нелепа судьба. Вот уходит любящее существо, а у него нет желания утешить ее, обрадовать хотя бы улыбкой. Но улыбнуться в спину можно. Он знает то, что Чередниченко так тщательно скрывает. Ничего, девушка, ты еще получишь с избытком свое счастье, оно тебя не минует…
Потом он перестал думать о ней. Им овладели другие мысли и заботы.
Горностаев получит телеграмму сегодня же. Завтра он может приехать или не приедет совсем. Если он до сих пор убежден, что вся борьба Орленова только следствие личной неприязни к Улыбышеву, то он с присущей ему прямотой слова откажется от участия в ней. Тогда придется ждать или искать другие пути, например еще раз написать Далматову. Это была тоже ценная мысль. Андрей закрыл глаза и начал сочинять письмо. И тут же заснул.
Под вечер он проснулся с чудным ощущением здоровья, которое наконец пришло в его тело. Он был еще слишком слаб, чтобы сделать попытку встать или хотя бы сесть, но тем не менее чувствовал, как здоровье вливается в каждый мускул, словно оно – хмель. Первый раз у него был настоящий целебный сон. Ему захотелось на траву, на землю, как будто земля, если лечь и растянуться, могла влить в него еще больше здоровых соков и сил. Но об этом пока нечего было и думать!
Андрей попросил бумагу, карандаш и принялся сочинять письмо в обком. Это оказалось совсем не трудно. Он-то боялся, что долгая болезнь истощила его мозг, но этого не произошло! И прекрасно! Надо только найти самые убедительные слова…
На вечернем обходе врач попытался было отнять у него карандаш и бумагу, но больной взглянул на него так выразительно, что тот только проворчал в адрес ассистента:
– Их и не поймешь, наших больных! Вместо лекарств их вылечивает работа. Пусть пишет…
Потом прошло два дня в тревожном ожидании. Марина приходила, но он ждал не ее. И даже не Нину. И когда утром на третий день в дверях появилась сутулая фигура Горностаева, когда его рыжие усы, смешно покачиваясь на каждом шагу, словно кивая ожидающему Орленову, приблизились к лицу больного, Андрей с неожиданной силой приподнялся на постели.
– Наконец-то!
– Да, да, – ворчливо сказорностаев. – Но не думайте, что я стану вам помогать! Наоборот, я пришел вас разочаровать! Трактор работает! Улыбышев улетел в Москву со всеми материалами!
– А я и не думал, что трактор не будет работать! – засмеялся Орленов. – Но нужно, чтобы он работал лучше!
– Ну, уж так сказать можно о любой машине! – с неудовольствием заявил Горностаев.
– Нет! Вы ошибаетесь! – живо возразил Орленов. Теперь он забыл о том, что болен, но, попытавшись повернуться, чтобы вытащить из столика свое письмо в обком, застонал от ощущения слабости.
Горностаев помог ему приподняться. Затем, получив рассыпающиеся листки и уложив больного поудобнее, секретарь парторганизации вытащил из кармана очки и принялся читать, изредка что-то ворча, вроде: «Гм!», «Хм!», «Вон вы как!»
– И что же из этого следует? – строго спросил он, окончив чтение.
– Вы же были на испытаниях! – возбужденно заговорил Орленов. – Вы сами видели тракторы в работе. Лучше ли они обычных тепловых?
– Я так вопрос не рассматривал!
– А как же его можно рассматривать? Увидев деревянный велосипед, вы улыбнетесь, а когда увидели деревянный трактор, пришли в восторг?
– В восторг я не прихожу, но отдать должное новой машине могу, – проворчал Горностаев.
– Вот я и хочу, чтобы мы отдали ей должное…
Потише, потише! – остановил его Горностаев.
Орленов опять забыл, что он болен. Лицо его покраснело от возбуждения, удары сердца глухо отдавались в висках.
Заметив, что ему хуже, гость поднялся и сказал:
– Дайте-ка мне ваши заметки, я над ними еще подумаю. Только предупреждаю: пока вы не встанете, я не позволю вам заниматься этим делом.
– Значит, все зависит от меня? – не выдержал Орленов.
– А от кого же еще? – Горностаев покачал головой: – А и упрямый же вы человек! Не человек, а геометрическая фигура, и вся из одних острых углов! Предел мечтаний Лобачевского! Ведь Улыбышев-то уже победил! А вы тут лежите пластом и все еще придумываете, как его сбить с ног.
Итак, все по-прежнему зависело от Андрея!
Он вытянулся поудобнее – как надоело лежать! – и попытался представить будущее. Оно было заслонено белыми стенами палаты, решеткой кроватной спинки, фигурой нянечки, которая немедленно возникла перед ним, едва он попытался двинуться. Там, за стенами, такой нянечки не будет, значит он должен прежде всего выздороветь!
Трудно сказать, помогло это решение или нет, но через несколько дней Орленов с удовольствием услышал, как главный врач заметил сестре:
– Обратите внимание на Орленова. У него своя психотерапия. То, что при других условиях и другом настроении могло бы привести человека к полной инвалидности, у него снимается какими-то своими заботами. Так на фронте выздоравливали прежде всего те солдаты и офицеры, которые торопились догнать свою часть. Не мешайте ему работать. Книги давайте, бумагу. И через несколько дней он встанет…
Однако прошла целая неделя, пока Орленов встал. Возможно, он пролежал бы и дольше, если бы не два посещения подряд, сыгравшие роль «терапевтических» процедур.
Первым посетителем оказался Григорий Алексеевич Марков. Нет, это был совсем другой человек, весь как на пружинах, взбудораженный, ловкий, быстрый. Он и виду не подал, что удивлен бедственным состоянием Орленова, не высказал ни слова сочувствия, он поздоровался и с места в карьер заявил:
– Везет вам, Андрей Игнатьевич, на союзников. Что ни человек – золото! Временами мне даже кажется, что честная мысль сама по себе привлекает людей! И, заметьте, люди придут честные! А уж если мысль темненькая, так и у колыбели ее одни черти соберутся. Вот как вокруг Улыбышева: Райчилин, Возницын, Орич…
– Кого же вы называете моими союзниками, Григорий Алексеевич? – спросил Орленов, с удовольствием приглядываясь к тому новому, что он наблюдал в Маркове.
– Марина Николаевна! А этот чудак Пустошка! А я! – ничуть не смущаясь, заявил Марков.
Орленов не удержал улыбки.
– А что вы думаете? – внезапно обиделся Марков. – Разве легко было Пустошке, которого и на испытания не пригласили, ежедневно бомбардировать рабочую комиссию запросами? Председатель-то комиссии был Райчилин! Он после каждого запроса требовал, чтобы директор завода уволил вопрошателя! А Марине Николаевне, думаете, легко было, когда вы оказались в нетях, думать не только за вас – ну, не буду, не буду! – зачастил он, взглянув на гневное лицо Орленова, – а и о ваших бумагах беспокоиться! Этот ваш вопросник она чуть не каждому члену комиссии предъявила. Да и мне было не легко! – вдруг признался он. – Шурочка требует, чтобы я возвращался, Улыбышев приказывает возвращаться, Подшивалов настаивает, чтобы возвращался, а мне удалось включиться в бригаду испытателей. Поверите ли, чуть ли не самолично сеть портил по ночам, чтобы днем побыть возле тракторов. Вот это вам! Можете хоть ругать, хоть бить, но лучше оформить не мог и подписей под актами не собрал. Попробовал было, так меня чуть под трактор не затолкали!
Он засмеялся и выложил прямо на кровать свои записи. Орленов с удовольствием рассматривал их. Тут были ответы на все его вопросы, которые он когда-то собирался поставить перед Улыбышевым: маневренность машины, скорость, поворот, количество потребляемой энергии, простои… Теперь он, даже не видев испытаний, знал о них, несомненно, больше, чем те, кто подписывал акты Улыбышева. Конечно, строго говоря, привезенные Марковым бумаги нельзя было назвать документами, но они давали аргументацию для того, чтобы добиться проверки данных, полученных во время испытаний.
– Как вы успели? – только и спросил он.
– Где – невидимкой, где под псевдонимом,– засмеялся Марков. – Напрасно наш общий шеф думал, что там все готовы были к славословию. Вот эти вычисления скорости сделал Горностаев.
Орленов вспомнил, как что-то новое появилось в голосе секретаря партбюро, когда он говорил о директоре, и усмехнулся.
– А как улыбышевские акты? Подписал их Горностаев?
– Кое-какие подписал. Но еще до того, как я ему ваш вопросник подсунул. А потом заупрямился. Впрочем, желающих подписать там было и без него достаточно. А вот эти две бумажки я сам оформил! – с гордостью показал Марков на сведения о простоях. – Имейте в виду, все простои Борис Михайлович отнес в графу: отсутствие энергии. А вот кое-что сами трактористы написали.
Орленов перебирал бумаги с чувством гордости и облегчения. Нет, не много выиграл Улыбышев даже и в то время, когда Орленов лежал между жизнью и смертью. Все мошенники делают одну и ту же ошибку: они думают, что за ними погонится только обманутый, а на самом деле у нас их ловит весь народ. Не любят воров у нас, что бы они ни крали: славу ли, деньги ли или не принадлежащие им почести.
Марков, успокоившись, тихо сидел на стуле. Он, казалось, отдыхал после своего своеобразного доклада. А тот, к кому он приехал, видел, как он изменился! И, конечно, он думает о том, как жить дальше, и ни Улыбышеву, ни Подшивалову уже не вернуть его к былому смирению. И это тоже выигрыш Орленова и поражение Улыбышева. Человек, начавший борьбу против подлости, становился смелее, чище. Тут Марков прав.
Меж тем Марков выпрямился на стуле.
– Пойти, что ли, дать еще бой моему старику? – сказал он, усмехаясь. – Чтобы заряд не пропал? А? Как вы думаете?
– Дайте, дайте! – засмеялся Орленов.
– Вот и я думаю. Если уж мы начали дело, не останавливаться же на полпути? Понимаете, чую в себе какие-то силы молодецкие! Даже моя старая кормушка: чинить, паять, кастрюли заливать – не страшна. Отчего бы это? Впрочем, если Подшивалов и выгонит меня, я буду надеяться на вас. Верно?
– Не выгонит! – убежденно сказал Орленов.
– А ведь я тоже так думаю, – удивился Марков.– И не знаю – почему? Кажется, мог бы заболеть неверием во всех людей, а меж тем, наоборот, стал в них больше верить. Ну, пойду к старику!
Он поднялся, еще раз склонился над Орленовым, потрепал по одеялу в том месте, где выдавалось плечо, и вышел – прямой, независимый, быстрый.
И Орленов еще долго переживал открытие нового человека, понимая, что никогда уже не увидит прежнего Маркова, который так не понравился ему когда-то. И радовался новому другу, которого нашел.
А в воскресенье утром зашла та молодая сестра, которая любила изображать из себя всеобщего ангела-целителя. С порога она воскликнула:
– Орленов, к вам гости! – и, уходя в другую палату, где должна была утешить еще одного страдальца, добавила с явно выраженной завистью в голосе: – Ужас до чего хорошенькая!..
Орленов вздрогнул. Он ждал сегодня Марину, но Марина не производила особого впечатления на сестру. Кто же пришел? Глаза у него расширились и заблестели. Это могла быть только Нина.
Солнечный свет падал из окна на дверь плотной, как бы ощутимой, желтой пеленой. Нина вдруг возникла из этого света, словно материализовалась из него. Вначале Орленову показалось, что солнечные лучи – они ведь имеют давление – уничтожат, рассеют это видение, но она все приближалась, дробно стучали каблучки, и он закрыл глаза, не в силах вновь смотреть на то, что безвозвратно утратил. Шаги ее остановились у постели, затем раздался тревожный голос:
– Тебе плохо, Андрей?
Он с усилием открыл глаза. Но за это мгновение ощущение слабости исчезло, теперь его глаза смотрели – он это знал – зорко и холодно. Только так и можно было смотреть на видение, чтобы оно не смущало. Это было правильно. Смутилась она. Проявление слабости, подмеченное ею, – женщины так умеют подмечать и использовать наши слабости! – прошло, и она не знала, как быть. Она спросила с принужденной улыбкой:
– Ты даже не пригласишь меня сесть?
– Садись, – ответил он и сделал короткое движение, указывая на стул.
Андрей внимательно разглядывал ее, но она видела, что он смотрит изучающе, как смотрел бы на постороннюю женщину, пришедшую к нему по делу. Да, безусловно красива, несмотря на неправильность всех черт лица. Это тот случай, когда даже в понятии красоты минус на минус дают плюс. Ни одной ярко выраженной классической линии, все в отдельности неверно и неясно, а в общем получается особый стиль. Говорят, что и безобразие может быть прекрасным. Это утверждали, кажется, декаденты. Они еще приводили в пример стиль рококо, барокко… На ней что-то яркое, розовый костюм, черные замшевые туфли – этих вещей он не знал, – может быть, она нарочно оделась так, чтобы он понял, как она счастлива?
Когда женщина счастлива, об этом говорят глаза, губы, даже ноздри. Но лицо ее не говорило о счастье!
И от этого она еще ближе, роднее! О разум, защитник обиженных, приди на помощь ко мне, дай мне сделаться твердым как камень, холодным как лед, спокойным, как пульс покойника, так говорил Маяковский, а он умел быть бесстрастным даже тогда, когда задыхался от страсти. Зачем ты пришла? Чтобы нарушить мой покой? Но у меня нет покоя! Чтобы вернуть меня? Но я не уходил от тебя!
Мысли пронеслись, как дыхание, как молитва. Но Нина не замечала волнения Андрея. Может быть, потому, что сама была слишком взволнована, может быть, потому, что готовила какой-то удар и боялась его нанести.
«Ага, я понимаю, – вдруг подумал Андрей, – ей нужен развод! Она попросит меня взять вину на себя. Они, эти милые женщины, сначала наносят оскорбление, а потом себя же почитают обиженными и перекладывают все последствия на плечи того, кого обидели. Наверно, это так и есть. Сейчас она будет просить…»
Нина открыла сумочку, вынула платок, но не поднесла его к глазам, как ей, наверно, хотелось, а только мяла в руках, разглядывая кончики туфель. Ничего не скажешь, туфли красивы, но сколько времени можно смотреть на них?
– Я бы убрал эти лакированные цветы с замши, – сказал Андрей, проследив за ее взглядом.
Нина вздрогнула, потом подняла на него глаза. Он остался таким же шутником, человеком неожиданных слов и поступков. Ей стало как будто легче, она улыбнулась, улыбнулась с неожиданной высокомерной снисходительностью.
– Ты никогда не любил разглядывать мои наряды. Я думаю, что ты не знаешь ни одного моего платья.
– Почему же, – смирно заметил он, – я помню. Например, то голубое, с воротником «Екатерина Медичи», которое ты сделала ко дню защиты моей диссертации… А что, Улыбышев более внимателен?
Она прикусила припухлую верхнюю губку. По-видимому, ей не понравилось начало разговора. Однако решительность всегда была в ее характере, поэтому она бросилась вплавь.
– О, мужчины все одинаковы… в этом…
– А в другом?
Ему доставляло удовольствие растравлять свои раны. Она поняла и не пожелала продлить это удовольствие.
– Я, собственно, пришла разговаривать не о нарядах.
– Так. О чем же? Кто ты? «Певец в стане воинов»?
– Твои пародии оскорбительны. Борис Михайлович так не говорит.
Он и не думал об Улыбышеве. Ага, так. Должно быть, многоученый муж уже надоел ей своими цитатами, иначе она не отнеслась бы к этому замечанию столь болезненно. Прекрасно. Но что прекрасно? Если мне плохо, то пусть ей будет хуже? Довольно противная мораль! Он откинулся на подушку, снова закрыл глаза. Она обиженно продолжала:
