Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
– Я ведь не напоминаю тебе о Чередниченко, которая дежурит тут каждый день и выдает себя за твою жену.
Он взглянул одним глазом, не поворачивая головы. Ну да, лицо опущено. Ревнует. Поздно, матушка, поздно!
– О аллах! – воскликнул он, все еще пытаясь притвориться веселым. – За чью же ты выдаешь себя жену? Имей в виду, многомужество запрещено даже мусульманкам.
– Перестань! – со слезами сказала она.
Слезы – это что-то новое в ее характере. Видно, большая нужда заставила ее прийти сюда, если она готова заплакать.
Он повернулся лицом к Нине:
– Я слушаю.
– Зачем ты ссоришься с… Улыбышевым?
Ага, она не знала, как сказать! С мужем? С Борисом? Нет – она выбрала самое безразличное.
– А разве я ссорюсь? – самым невинным тоном спросил он.
– После несчастья с тобой Борис Михайлович был так огорчен. Он решил, что это произошло из-за… меня…
Дорого ей далось такое признание.
– А он абсолютно ничего против тебя не имеет. Он даже согласен, чтобы ты принял участие в разработке конструкции нового специализированного трактора. Даже с Пустошкой. Он все равно включил тебя в список соавторов за твой прибор. Зачем же тебе ссориться с ним? Ну, я поступила неправильно, я ушла от тебя. Но ведь и ты был виноват! Я же молчу о твоей связи с Чередниченко… Я, по крайней мере, поступила честно, искренне, просто ушла, а ты, ты обманывал… – голос ее прервался.
Нет! Она не певец в стане воинов, она лазутчик. И плохой. Личное до сих пор мешает ей. Вряд ли Улыбышев обрадовался бы, узнав, как неумело, с какими терзаниями выполняет она поставленную задачу. Задумавшись, Андрей не помог ей ни одним словом. Помолчав, Нина продолжала:
– Пойми, теперь уже поздно спорить. Испытания прошли блестяще. Борис Михайлович вылетел в Москву с результатами. Пора тебе прекратить ненужную ссору с ним…
– Он уже вылетел? Тогда я завтра же выпишусь из больницы!
– А какая тут связь?
– Я должен догнать его!
Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать куда-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орленов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.
– Почему ты ушла к нему? – вдруг спросил Андрей.
– Замолчи!– вскрикнула она. Но, вместо того чтобы молчать самой, заговорила страстно, гневно: – Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался однобоким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…
И вдруг Нина заплакала.
– Да, слезы – это аргумент! – сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончилось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим – не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А теперь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!
О, какую непоправимую ошибку она сделала! Зачем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни началась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, затертым между двумя катящимися ледяными глыбами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!
– Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!
– Это он готов убить! – усмехнулся Орленов. – И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…
Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раздумчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно – не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…
Она побоялась досказать себе то, на что намекал Андрей. Ужасный страх, страх за себя, за свое счастье, за свое новое чувство овладел ею. Она порывисто вскочила на ноги.
– Замолчи! Ты никогда не любил меня! Ты только любовался мною! Ты даже не интересовался моими успехами…
– Неправда, – тихо прервал ее Орленов. – Я, конечно, тоже виноват, но это неправда, что не любил! У тебя не было успехов. Ты была только любовницей, а я не позаботился о том, чтобы исправить тебя, сломать твой характер, сделать тебя человеком.
– Теперь можешь не беспокоиться! – крикнула она. – Об этом позаботится другой!
– Конечно, но я боюсь, что он сделает тебя похожей на себя. А ведь он не так уж хорош, каким пытается казаться.
Нина не дала ему больше говорить. Окинув Андрея яростным и вместе с тем испуганным взглядом, она бросилась к двери. Уже скрываясь, она попыталась отомстить ему, оставить последнее слово за собой:
– Ты завистник, вот ты кто! Мелкий склочник и завистник!
Хлопнула дверь. Андрей с трудом дышал. Конечно, он не должен был так обижать ее. Те же слова можно сказать иначе. Улыбышев прибавил бы, что слова даны для того, чтобы скрывать мысли. Но и Нина не должна была говорить с ним так!
Он долго пролежал неподвижно, словно примериваясь к тому, что он будет делать дальше и хватит ли у него сил, чтобы идти по новой дороге жизни. Хватит! И он дойдет!
Вечером Орленов вызвал главного врача и потребовал, чтобы его выписали завтра же.
Врач пытался убеждать его, спорить, но Андрей был непреклонен. Он настаивал на своем с такой страстью, что врач в конце концов приказал сестре оформить документы.
– Если мы его не выпустим, он, чего доброго, снова схватится за провод! – сердито сказал он. И, обращаясь уже к больному, добавил: – Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность я беру на себя, соглашаясь с вашим желанием? Так уж будьте добры, больше не хворайте!
– Не буду, не буду! – закричал Орленов.
В эту минуту он мог дать какие угодно обещания, лишь бы его выпустили на волю. Там была борьба, там была работа, а здесь медленное прозябание, от которого его уже начинало мутить. Воин не имеет права лежать в постели.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
Впервые в жизни, пожалуй, Подшивалов был недоволен собой.
Сомнения в том, правильно ли он поступил в том или ином случае, никогда не были слабостью Ивана Спиридоновича. Он мог сомневаться и сомневался иногда, верен ли тот или другой метод для доказательства определенной мысли, но это было законное сомнение ученого, который до самого конца пытается опровергнуть то самое, что доказывает с неистовой страстью. В таких случаях Иван Спиридонович бывал более жестоким, чем любой из его оппонентов. Он достаточно прожил на белом свете, чтобы знать, как часто рушатся самые блестящие гипотезы из-за того, что автор их чуть-чуть, совсем немного, подтасовал факты, или просто недостоверную вещь принял за абсолютное доказательство, или из ста опытов запомнил только те девяносто девять, которые подтверждали его мысль, а сотый, начисто ее отрицавший, посчитал за случайность. В своей работе испытателя и исследователя Иван Спиридонович руководствовался совсем другим правилом – он именно сотый опыт, отрицавший правильность его рабочей гипотезы, повторял до тех пор, пока не убеждался, что он дает такие результаты, которые не расходятся с прежними выводами, подтвержденными девяносто девятью другими опытами.
Но в себе самом Иван Спиридонович не сомневался!
Он привык к тому, что его мнение почитается не только дома, женой и дочерью и мужем дочери. Для них он был духовидцем и прорицателем, обожаемым тираном, – Иван Спиридонович и дома вел себя так же нетерпимо к возражениям, как в своей лаборатории. Но он был такой милый, с причудами, старик, что его любили, несмотря на нетерпеливый, гневливый его характер. Где бы он ни высказывал какую-нибудь точку зрения, всегда и все дорожили каждым его словом. А сейчас он вынужден был молчать, потому что многое из того, что было сказано прежде, теперь перестало казаться истиной. И во всем был виноват Орленов.
Как всякий самоуверенный и вдруг впавший в сомнение человек, Иван Спиридонович прежде всего разозлился на того, кто его в это сомнение вверг. Если бы Орленов был рядом, старик, вероятно, испепелил бы его одним взглядом. Но Орленов находился в больнице. «Ну и поделом ему, так ему и надо!» – ворчал этот вообще-то мирный и тихий человек в адрес больного, что уже само по себе означало высший градус накаливания. Потом с испытаний вернулся Марков. «Тоже мне еще цаца!» – ехидно усмехнулся старик, когда бывший покорный ученик пришел с отчетом о своей командировке. Затем приехал Горностаев. «Прискакал как на пожар!» – неприязненно подумал Иван Спиридонович, узнав, что Константин Дмитриевич приехал для встречи с Орленовым, получив от того телеграмму. Самого Подшивалова от испытаний освободили. Раньше он был этому рад, так как предполагалось, что группа испытателей пробудет в районе работ не меньше месяца, а у Ивана Спиридоновича и своих забот было предостаточно, да Улыбышев еще взвалил на него временное руководство филиалом. Теперь же Иван Спиридонович говорил про себя: не «освободили от испытаний», а «отстранили»! Как известно, это совсем разные понятия, и для Подшивалова, очень точно разбиравшегося в тонкостях языка, разница была весьма существенной.
В первый день испытаний, – теперь Подшивалов говорил про себя: «в парадный день», – Улыбышев все же сам привез Ивана Спиридоновича в колхоз в своей машине. Зрелище было внушительным! Огромные тракторы, как степные корабли, – выражение тогдашнего Подшивалова, – мерно двигались к горизонту. Но Улыбышев и Подшивалов приехали уже к вечеру, а утром Подшивалов должен был начать свое заместительство, так как Райчилина назначили председателем комиссии… Поразила его, правда, слишком густая сеть силовых линий в поле. Он еще спросил Улыбышева, не слишком ли дорого стоят эти линии и пойдут ли колхозники на значительные затраты по их установке? Улыбышев ответил, что линии прокладывали МТС и филиал на паритетных началах и что предварительные вычисления показывают полную рентабельность работ электрического трактора. Этого Подшивалову показалось вполне достаточно, но теперешний Подшивалов, сердясь на себя и чертыхаясь, снова и снова вспоминал, что вел себя в тот день, как зритель в цирке: смотрел на фокусника и не обратил внимания на его руки.
Теперь спросить о сомнениях было не у кого.Улыбышев уехал в Москву с материалами испытаний, а обращаться к Маркову – значило показать, что ты начал сомневаться, к Горностаеву – заставить сомневаться того. Иван Спиридонович не слепой, он видел, что Горностаев «прискакал как на пожар» уже встревоженный, как будто и на самом деле почуял запах дыма.
А тут еще позвонили с завода: сначала этот проклятый Пустошка – ему, видите ли, хочется ознакомиться с материалами испытаний! Как будто сапожник, у которого заказывают сапоги, обязан осведомляться – не жмут ли они ногу! А потом позвонил сам директор, да таким жалобным голосом, будто и у него в доме пожар. Оказывается, партийная организация завода ставит вопрос о качестве новой машины, и товарищ Возницын очень интересуется, не может ли кто-нибудь из работников филиала сделать доклад об испытаниях электротракторов?
– Да что у меня, пожарная команда, что ли, отстаньте от меня! – рассердился Иван Спиридонович и накричал на Возницына, чего никогда еще не бывало. Поругать своих можно, они сор из избы не вынесут, а уж если дело дошло до того, что заместитель директора, пусть и временный, вопит в трубку: «Отстаньте от меня!» – значит, и у него в избе дымом пахнет. Вот что это значит, если разобраться!
В тот именно миг, когда Иван Спиридонович подумал так, он понял, что уйти от сомнений теперь никуда уже не сможет. В филиале произошло что-то неладное, а он, Иван Спиридонович Подшивалов, один из самых старых работников, оказался растяпой, просмотрел что-то, не увидел, не обратил внимания.
Он сидел в кабинете Улыбышева, мрачный, насупившийся, думая одну и ту же думу, когда и как успел превратиться из ученого, каким себя всегда считал, в бюрократа, каким неожиданно себя почувствовал. Не с того ли самого времени, когда к руководству пришел Улыбышев и сказал, что нам, работникам филиала, нет дела до других, как и им не должно быть дела до нас. И Иван Спиридонович нашел, что это очень простое решение вопроса, что действительно только мы, работники филиала, и понимаем, что значит настоящая наука, а что другие, те, за пределами острова, думают, – неинтересно! Это была приятная философия, которая оправдывала что угодно: медлительность, неудачи, безделье. Но разве мог Подшивалов быть неудачником или бездельником? Так кому же нужна была такая философия?
Внезапно из приемной послышался необычный шум, точно там случилось несчастье. Кто-то вскрикнул, кто-то что-то уронил, раздались испуганные голоса. Подшивалов сердито прошел к двери, чтобы напомнить: тут не кабак, можно и потише! Распустились! За начальника не признают! Эти слова нужны были ему хотя бы для того, чтобы время от времени убеждать самого себя, что ничего, собственно, не случилось.
Он распахнул дверь и замер, еле удержавшись от искушения спрятаться за косяк, чтобы его не увидели. В приемной стояло… привидение!
И это все-таки был Орленов. Да, человек с черным, словно обгоревшим лицом, с черными, обожженными руками, с неестественно блестящими глазами, слабый, держащийся, чтобы не упасть, за спинку стула, был Орленов, хотя все чувства отказывались верить увиденному.
Иван Спиридонович совладал со своим волнением, чего не смогла сделать Шурочка Муратова, занявшая временно пост секретаря, и пошел навстречу полуреальному гостю с протянутой рукой. И, несколько освоившись, заметил сопровождавших Орленова Горностаева и Марину Николаевну Чередниченко. Сделав широкий жест рукой, он пригласил всех в кабинет, закрывая двери перед самым носом Шурочки. Не хватало еще, чтобы эта пигалица стала свидетельницей того, как привидение призовет его к ответу! Вон уже слышно, как она названивает по телефону, наверно вызывает Маркова, чтобы сказать: «Иди скорее, Подшивалова судят!» А кто его судит? Орленов, что ли? Его собственная совесть судит, а такой суд не признает ни свидетелей, ни зрителей.
– Эк вас покорежило, молодой человек! – сказал Иван Спиридонович и покачал головой. – Будете знать, что с молниями шутки плохи!
Чередниченко укоризненно подняла глаза, и старик закашлялся, подумав, что молния-то, оказывается, опалила рикошетом даже эту гордую красавицу. Она выглядит ничуть не лучше Орленова, разве что цвета разные: тот чересчур черный, эта слишком белая.
– Собираетесь уже приступить к работе? – снова заговорил Подшивалов.
– Да, – каким-то не своим голосом ответил Орленов.– Только я хотел попросить вашего разрешения сначала съездить в район испытаний. – Значит, продолжаете сражаться? – недружелюбно сказал Подшивалов и удивился, откуда опять взялось у него это недружелюбие? «Нет, Иван, тебя обязательно надо засудить! Ведь ты и сам хотел покопаться в этой истории. А кто же, как не Орленов, может рассмотреть ее во всей наготе? А ты уже готов ершиться, как будто и не было у тебя припадка совестливости». Он вздохнул и сказал более миролюбиво:– Я, конечно, не против. Тем более – там и ваша доля вложена. Как ты думаешь, Константин Дмитриевич?
Горностаев вытянулся, словно ему трудно было вытолкнуть застревавшие в горле слова.
– Пусть едет. Все равно придется наконец обсудить это дело на партбюро. Марков подал заявление, с завода пишут, теперь еще и колхозники вмешались, у них тоже есть какие-то претензии. Да и мы сами собирались поговорить, вот только несчастный случай помешал.
«Э, брат, тебе тоже не легче!» – со злой иронией подумал Подшивалов, глядя на приятеля.
Конечно же, Горностаев испытывал то самое, что и Иван Спиридонович. Столько времени они защищали Улыбышева от всякой критики, ан нет, она таки прорвала все плотины. «Ну, как бы это половодье не унесло и нас всех! А впрочем, было бы поделом!»– уже совсем сердито закончил он свои размышления и сухо сказал:
– Что ж, поезжайте. – Он взглянул в умоляющие глаза Чередниченко и более мягко добавил: – Вот и Марина Николаевна пусть съездит, ей тоже не вредно будет посмотреть.
Девушка благодарно склонила голову, а он подумал, что не пожелал бы таких инспекторов на свои новинки. «Вдвоем-то они всю землю перевернут, но доберутся до истины! Ох, ох, вот и кончилась улыбышевская система замков и заборов!»
Но, странное дело, теперь, когда Подшивалов и сам помогал ломать эти замки и заборы, ему стало легче. Уже другим тоном, деловито спокойным, он начал обсуждать детали поездки. Ехать лучше поездом, прошлый раз он ездил с Улыбышевым на машине и проклял поездочку, всю дорогу укачивало. А Андрей Игнатьевич еще слаб, вообще, может быть, лучше было бы подождать несколько деньков.
– Мы поедем завтра, – отрезал Орленов.
И Подшивалов, подписывая командировки, подумал: этого человека остановить невозможно, как невозможно остановить лавину. Ему стало не по себе, ведь лавина-то падает на филиал, однако он не стал ставить подпорки, достаточно ставил их Улыбышев, подпорками тут ничего не поправишь! – и подал бумаги Орленову. Орленов встал, протянул руку и вышел из кабинета, как будто торопился на станцию за билетами. Чередниченко кинулась за ним.
– Вот и кончилась наша спокойная жизнь! – со вздохом сказал Подшивалов, когда захлопнулась дверь.
– Ее давно надо было прикончить! – жестко ответил Горностаев. – Это ведь мы обкладывали Улыбышева ватой. А прислушались бы раньше к Орленову, все было бы проще. Но ты не бойся, Орленов – человек принципиальный, он факты подтасовывать не станет. И если там есть что похвалить, так похвалит!
– А я и не боюсь, – снова вздохнул Подшивалов. Нет, жить в ладу с совестью было положительно очень трудно! Вот уж он не знал этого! Куда проще было бы накричать на Орленова, выгнать его, наконец, и на том успокоиться. А теперь… Даже и представить нельзя, что будет теперь!
Он проводил Горностаева, побродил по кабинету, совсем уж по-старчески горбясь и потирая поясницу, потом приоткрыл дверь и буркнул Шурочке:
– Позовите ко мне Маркова…
У Шурочки на щеках вспыхнул такой румянец, будто какой-нибудь фокусник одним невидимым движением приклеил на обе ее щечки по розовому лепестку. Приглашение могло означать одно: старик смилостивился! А старик стоял, иронически кривя бледные губы, и усмехался с каким-то непонятным злорадством. Шурочка поспешно отвернулась и назвала телефон.
– Григорий Алексеевич, вас вызывает товарищ Подшивалов…
«Товарищ Подшивалов» поморщился и проследовал к себе. «Уж Шурочке-то не к лицу выказывать столько радости. Можно себе представить, как эта молодежь бранит своего наставника, когда они остаются одни! Конечно, корпоративная честь у них развита высоко, Орленов сказал бы: «Чересчур развита!» – но где ему понять, как дорожит этой честью старый гриб Подшивалов! Однако вот и продорожился! Уж теперь-то хиханек да хаханек не оберешься! И хорошо еще, если смеяться будут за спиной. А такой, как Марков, может расхохотаться и в лицо: «Не поздно ли, Иван Спиридонович, скажет, взялись за ум?» И, черт его подери, будет прав!»
Подшивалов еще бормотал что-то, когда явился Марков. Старик вскинул подозрительные глаза. Нет, стоит, как на параде перед генералом, вытянулся, помнит о субординации по-прежнему, только, наверное, думает про себя: «Какую еще штуку учудит старик?», а сказать – не скажет! Слишком часто обрывали его. Еще хорошо, что не сделали из него Молчалина. Говорят, он навестил Орленова и очень нелестно отозвался об испытаниях… Все может быть, такого не купишь обещанием почестей и славы, он ничуть не хуже самого Подшивалова, когда Подшивалову было тридцать…
Иван Спиридонович пожевал губами и спросил:
– Как прошли испытания трактора?
Марков взглянул на старика в упор. Тот поморщился.
– Официальные данные я знаю. Что говорят колхозники?
– Пахота обходится очень дорого. Конструктивные несовершенства сказались на экономике работы.
– Так, так… – старик опять, пожевал губами.– Тут заводская парторганизация просит послать докладчика. Я наметил вас. Согласны?
Марков, совсем забыв о выдержке, взялся пальцами за нос и подергал его, будто убеждал себя, что не спит. Впрочем, это у него старая привычка – от нервности и застенчивости. «Ничего, голубчик, ты не был ни нервным, ни застенчивым, когда нападал на трактор вкупе с Орленовым!»
– Вы же знаете, что я не согласен с официальной точкой зрения филиала на конструкцию Улыбышева.
– Их интересует не наша точка зрения, а испытания машины! – сердито сказал Подшивалов. – Вы были на испытаниях, вот и скажите им, как она работала!
– Попробую, Иван Спиридонович, – вежливо ответил Марков. – Когда я должен быть у них?
– Подождите! Можно подумать, что вам не терпится обругать машину. Вы лучше скажите, как поживает ваша установка для консервации? Помните, вы говорили, что она близка к завершению?
Марков опять не мог скрыть своего изумления. «Ну и пусть! Пусть удивляется!» – подумал Подшивалов. Вот он опять взялся за нос, потрогал прическу, не хватает еще, чтобы почесал затылок. «Ага, заговорил!»
– Я докладывал вам, что нужна консультация …
– Плохо докладывали! Доказать не умели! Спасибо, что другие вам помогли. Так вот что, голубчик, собирайтесь, прощайтесь с вашей Шурочкой и через два дня выезжайте в Москву. Будете консультироваться с биологами, с акустиками, с холодильщиками, чтобы этой осенью пустить установку в производство. Понятно?
Последнее слово он произнес так свирепо, что Марков даже улыбнулся. Старик не пожелал заметить эту усмешку. Он встал, протянул руку молодому человеку и проводил его до двери. У двери, прикрыв ее, он послушал, как вскрикнула Шурочка: «А как же я?» – и усмехнулся. Девчонке он все-таки отомстил! А правду говоря, Маркова давно уже надо было выпустить на широкую дорогу. Тоже улыбышевские штучки – держать готовые изобретения, солить их, что ли? А ведь держали! Так задержали и облучение семян, и люминесцентный свет в парниках, и электрокультиватор для уничтожения сорняков… Конечно, Орленов был прав, навалили темы в кучу, не считаясь, важны они или придуманы от безделья… Пусть хоть Марков продвинет свою. А если Орленов бросится вдогонку за Улыбышевым, так Марков окажется у него под рукой, друг друга они найдут, два сапога – пара …
Так, перемешивая иронию, уважение, чуточку любви к молодежи и старческую ипохондрию, Подшивалов медленно переходил на другие рельсы. Скажем прямо, переходил со скрипом…
2
Марина опаздывала.
Орленов медленно ходил по привокзальному парку. Медленно и потому, что берег силы, и потому, что время тоже текло медленно. Временами он останавливался, взглядывал на вокзальные часы, будто переставал верить своим, ругался вполголоса и снова начинал бродить от клумбы к клумбе.
Среди города пахло сеном. Запах был столь резок и силен, что казалось, будто Андрей бродит по лугу. Газоны в парке были скошены и трава лежала валками.
Мужчина, назначивший свидание девушке в шесть, приходит в пять двадцать пять, чтобы не опоздать. Это естественно. Но зачем он, начальник, сговорившись со своей помощницей выехать в колхоз, пришел на полчаса раньше, было совершенно непонятно! И Андрею казалось, что он пасется на скошенном лугу по крайней мере с прошлого года.
Зачем в мире должны существовать такие места, как этот привокзальный парк с его усыпанными окурками и шелухой от семечек дорожками, с пыльными деревьями? Разве в таком месте можно устраивать свидания? Девушка рассмеется, если сказать ей, что ее будут ждать в этом заплеванном месте. Только запах скошенной травы в какой-то мере подходит к такому лирическому мероприятию, как любовное свидание…
Орленов засмеялся. Он-то пришел не на свидание! Он ожидает помощницу, чтобы ехать в деловую поездку. И облегченно вздохнул. В этом случае Марина не имеет права сердиться на него за выбор места встречи. Они встречаются на вокзале. А чтобы не сидеть в душном здании, уговорились ждать друг друга здесь, в парке. Орленову вообще не хотелось, чтобы Марина сопровождала его в поездке.
Наконец стрелки на башенных часах вокзала сомкнулись на шести. Он решил не ждать больше и идти в вагон. Пусть она потом решает, искать ли его или оставаться дома. И в ту же минуту увидел Чередниченко.
Удивительное дело, как эти девушки умеют осложнять жизнь занятого человека. Ну что ей стоило прийти, как и Орленову, на полчаса раньше? Так нет, является минута в минуту, взглядывает на свои маленькие часики, произносит вопросительным голосом: «Я не опоздала?» – и ни слова извинения, ни капли сочувствия к тому, кто так долго ожидал.
Орленов, сердито ворча, сунул Марине билет и направился к вокзалу. Марина пошла позади, удрученно вздыхая. В конце концов он сообразил, что ведет себя как разгневанный муж, и приостановился, чтобы девушка пошла рядом. Неудобно же, в самом деле, оставлять ее за полверсты!
Настроение у Марины резко изменилось. Теперь она выглядела птицей, вырвавшейся из клетки. Где былая мрачная суровость! Она и ростом-то стала как будто поменьше. Или это оттого, что на ней коротенькое узенькое платьице, туфли на низком каблуке? А может быть потому, что она убрала волосы иначе – уже не короной вокруг головы, а пучком? Как там ни считай, но она выглядела сегодня девочкой-простушкой, и от этого была значительно милее.
Андрей невольно вспомнил Нину, какой видел ее в последний раз. Нина уехала в Москву. Было похоже, что Улыбышев уже начал праздничное шествие к славе и не собирается останавливаться на полпути или возвращаться обратно. Если бы Андрей не знал простодушия Марины, он подумал бы, что она сознательно делает все не так, как Нина. И одевается, и смотрит, и говорит. Впрочем, кто поймет девушек?
Он прокашлялся и сосредоточил все внимание на номерах вагонов. Марина тихо спросила:
– Вы устали?
– Начальству таких вопросов не задают,– ворчливо ответил Андрей. – Начальство само знает, когда ему отдыхать, а когда работать. Пришли. Давайте ваш чемоданчик.
Она не пожелала принимать его помощь. Крепкие загорелые руки взялись за поручни, и через секунду она потянулась сверху, чтобы помочь ему. Пыхтя и отдуваясь, – каждое движение давалось еще с трудом,– он прошел по коридорчику в купе. Марина сейчас же выбежала за водой.
– Если вы станете носиться со мной как с писаной торбой, то немного мы наработаем! – с осуждением сказал он, отпив полстакана.
Она расстроилась, отчего лицо ее стало еще милее. Тогда он совсем рассердился.
– Перестаньте смотреть на меня как на больного! Благотворительность уместна на курорте, а мы на работе!
Лицо Марины потемнело, глаза приняли упрямое выражение.
– Вам бы следовало полечить характер! Будь я на месте врача, я бы обрезала с него все колючки.
Такой она нравилась Орленову больше. И все же они уселись в противоположных углах, надувшись… Потом Орленов сказал:
– Хватит ссориться, подумаем, с чего мы начнем нашу работу.
Этот призыв прозвучал как сигнал к перемирию. Удивительное ощущение дает нам наша работа! Она объединяет самых различных людей, она сглаживает острые углы характеров, заставляет забывать о личных неприятностях, одним словом, она является лучшим лекарством от многих недугов.
Не прошло и минуты, а Орленов и Чередниченко уже беседовали, как самые лучшие друзья. Они и не заметили, как тронулся поезд.
В десять часов вечера они вышли на Левобережной. Было темно, маленькая станция казалась единственным светлым пятном в темной степи, и у обоих приезжих возникло такое ощущение, что они тут никому не нужны. Марина зябко поежилась. Орленов вглядывался в темноту, окружавшую станционные домики. Ничто так не сближает, как одиночество, разделенное вдвоем.
– Что же, пошли! – предложил Орленов. – Если в мире осталась хоть капля уюта, я разыщу ее и отдам вам!
Марина благодарно взглянула на него. В темноте ее глаза расширились, от них исходило сияние, словно в глазах на мгновение отразились звезды. Он отвернулся.
Быть резким, насмешливым ему уже не хотелось. Не те обстоятельства! Он увлек ее в эту поездку, в которой не было ничего привлекательного. Более того, результатом такой поездки могла быть крупная неприятность. Ему же никто не поручал контролировать деятельность Улыбышева. Спорить он мог, но контролировать? По какому праву?
Они перешли через пути. Было приятно почувствовать впервые после выхода из больницы, что не ты, а другой нуждается в помощи, и ты можешь оказать ее. Марина невольно уцепилась за рукав Орленова и шла чуть позади, как послушное дитя, подчиняющееся старшему. В этом было нечто новое. В последнее время он так привык, что она командует, а он подчиняется, что девяносто процентов его грубости порождалось чувством сопротивления. Поскольку теперь его авторитет был утвержден, не было смысла оставаться грубым. И они мирно брели в темноте, среди предметов, обретших неверные формы. Вот вырос какой-то усеченный конус, а приглядишься – это стрелочник в брезентовом плаще; вот стоит дерево, однако это всего-навсего железная опора высоковольтной линии…
Пассажиры, их вышло не много на маленькой степной станции, уже исчезли – их-то ждали, не то что Орленова и Чередниченко, – и платформа опустела. Андрей вывел Марину за станцию на базарную площадь, где пахло яблоками и соленой рыбой и под ногами шуршали арбузные корки. У одинокого фонаря стояли машины, как кони у коновязи, уткнувшись радиаторами в столб. Тут были и легковые, и грузовики, но не было той, которая ожидала бы Орленова.
Вокзальная дверь открылась, и в струящемся свете и табачном дыме на площадь выплыли несколько человек. Они разговаривали громкими голосами, привычными к степному простору, но здесь казавшимися неуместными.
Орленов остановил свою спутницу:
– Подождите, может быть, найдутся попутчики. Люди шли к машинам. Когда они остановились под фонарем, у которого отдыхал табун механических коней, Орленов спросил:
