Текст книги "Электрический остров"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Она была действительно здорово придумана! Автоматический выключатель сигнализировал мотору машины о прибытии вагонетки. Мотор заработал, и странная машина начала собирать и связывать траву в охапки. В то же время она пододвигала охапки к крюкам второй подвесной дороги, что уходила из сарая в здание фермы. Горностаев привычным движением втыкал крюк в охапку травы, тросик натягивался, канат двигался, и эшелон свежего корма неторопливо втягивался в ферму, словно поезд входил в депо.
Воткнув крюк в последнюю охапку травы, Горностаев сделал приглашающий знак своим посетителям и пошел внутрь здания фермы. Канат все еще двигался, отвозя свою ношу к дальним стойлам. Коровы, как видно уже привыкшие к новому способу доставки корма, равнодушно следили выпуклыми карими глазами за движением травы, а охапки, задевая за деревянные затворы, с глухим шумом падали прямо в кормушки.
– Здорово! – восхищенно сказал Орленов.. Пустошка только покачал головой.
Удовлетворённый восхищением зрителей, Горностаев снял шляпу и вытер лицо платком.
– Ну, с чем пожаловали?– спросил он добродушно.
Орленов взглянул на инженера, предоставляя тому право начать. Пустошка поежился, будто укладывал на спине поудобнее ношу, которую взвалил на него Орленов, но начал довольно решительно:
– На заводе издан приказ о немедленном выпуске трактора Улыбышева. Только вмешательство филиала может приостановить это издевательство над техникой…
– А вы уверены, что это издевательство? Других слов у вас нет?
– Дело не в форме, Константин Дмитриевич! – воскликнул Орленов, приходя на помощь инженеру.
– Спокойнее, Андрей Игнатьевич! – Горностаев поднял руку, как будто просил тишины на собрании.– Сказать можно что угодно, а где доказательства?
– Вот, вот они! – запыхтел Пустошка, вытаскивая из грудного кармана какие-то бумажки.
Горностаев отмахнулся от него с таким видом, словно сбрасывал пылинку. Он смотрел на Орленова.
– Если один говорит, что вы нападаете на Улыбышева из личной неприязни, а другие утверждают, что инженер Пустошка добивается соавторства, то как рассматривать это дело? Ну-ка, скажите, молодой человек?
Пустошка растерянно уставился на Горностаева, потом начал лихорадочно заталкивать свои бумаги обратно. Орленов стиснул зубы так, что они заскрипели. Горностаев отвернулся, сердито покашлял и сказал:
– Я так не думаю, но заткнуть чужие рты не могу. Мне и самому надоели эти разговоры. – Он искоса взглянул на обоих своих посетителей. «Эк их скрутило от одной фразы! А если еще и Подшивалов навалится?»
Орленов и Пустошка, оба с мрачными лицами, продолжали стоять перед ним, не опуская глаз, и он раздраженно добавил:
– Ну, хорошо, хорошо, мы посоветуемся.
– Когда?
– Как только вернется Улыбышев. Он уехал в южные районы. Может быть, через неделю…
– Завтра! – сказал, как выстрелил, Орленов. Пустошка послушно закивал головой.
Нет, они не такие уж робкие люди, если даже то предостережение, о котором не смог умолчать Константин Дмитриевич, не подействовало на них. Так или иначе, но поговорить придется! И лучше – как можно раньше!
– Я позвоню Борису Михайловичу, чтобы он вернулся немедленно, – сухо сказал Горностаев. – В конце концов, он главное заинтересованное лицо. Но и вы не забывайте, что мы дали обязательство провести осеннюю пахоту в Раздольненской МТС электрическими тракторами. Я думаю, что даже работники МТС не позволят вам затягивать выпуск машины.
– А что они скажут, если тракторы не потянут плуги? – спросил Орленов. – Ах, Константин Дмитриевич, – уже более мягко, но все с той же интонацией непримиримости продолжал он, – мне кажется, что вы тоже засели на острове, как в крепости… Кругом вода, и вам кажется, что никто сюда не доберется… А Улыбышев .пользуется этой вашей позицией. ..
– Вы и меня считаете бездельником?– тихо спросил Горностаев. И столько горечи было в этом вопросе, что Орленов внезапно умолк, растерянно поводя глазами вокруг.
Солнце стояло в зените. Пахло вялой травой. Протяжно и спокойно мычали сытые коровы. Жужжали моторы подвесной дороги распределительного пункта, откуда в ворота фермы сейчас снова вползали охапки корма.
Горностаев стоял с бледным лицом и смотрел на Орленова. Встретив его взгляд, Андрей опустил голову.
Но вскоре упорство бойца возвратилось к нему. Его обвинили в личной заинтересованности! Ничего уже не изменить. Ему придется доказывать не только неправоту Улыбышева, но и свою чистоту. Он поднял глаза на Горностаева и спокойно, тихим голосом, в котором силы стало еще больше, сказал:
– Извините меня, Константин Дмитриевич, за то, что я обидел вас, но сдаваться я не намерен. Я обращусь в обком.
– Это дело совести каждого коммуниста – идти или не идти по волнующему его вопросу в высшую партийную инстанцию, – холодно сказал Горностаев.
– И я попрошу вызвать Маркова. Думаю, что понижение его в должности, которое вы санкционировали в угоду Улыбышеву, не умерило его страсти к борьбе. А если приедут и работники МТС, так еще лучше. Можно будет снова просмотреть все показатели работы трактора и прикинуть, достаточно ли он хорош и можно ли выпускать машины без переделки… Пошли, Федор Силыч…
Пустошка осторожно протянул руку Горностаеву, будто боясь, что ее не примут.
Когда они ушли, Горностаев еще долго смотрел им вслед задумчивым взглядом.
Потом он вернулся в свой маленький кабинет при ферме, куда сквозь щели в беленой стене доносился милый его сердцу запах молока и травы, и, сняв трубку телефона, вызвал Райчилина.
– Сергей Сергеевич, – осторожно сказал он, – у меня были этот инженер с завода и Орленов.
– Надеюсь, вы их выставили? – засмеялся Райчилин.
– Не смейтесь! Мы обязаны обсудить вопрос о тракторе на бюро. Прошу вас, позвоните в район Улыбышеву и попросите его срочно вернуться.
Кажется, Райчилин выругался, зажав трубку ладонью. Но когда заговорил, голос его звучал только насмешливо:
– Значит, они вас убедили?
– Я этого не сказал.
– Хорошо, я передам Борису Михайловичу…
Он положил трубку. А Горностаев все еще держал свою возле уха, прислушиваясь к шуршанию индукционных токов и прерывистым голосам далеких абонентов.
Телефонистка раздраженно спросила:-
– Вы закончили разговор?
Горностаев опустил трубку и недовольно поморщился. Что-то произошло не так, как надо было. Может быть, не следовало горячиться при разговоре с Орленовым? Может быть, не надо было говорить об этом разговоре Райчилину? Он не знал, по какой причине чувствовал себя скверно, но плохое самочувствие – лучшее доказательство, что ты не прав. И, конечно, самое главное – пора прекратить недостойный спор о тракторе, который так разъединил людей. А для того чтобы закончить его, следовало давно поставить вопрос на партийном бюро и разобрать как следует, не дожидаясь, когда драка между работниками филиала станет притчей во языцех по всему городу.
Тут он, Горностаев, что-то не додумал…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Орленов остановился перед дверью своей лаборатории. Он только что простился с Федором Силычем и находился в том странном состоянии, когда все кажется одинаково неприятным. Он стоял перед дверью, с таким сосредоточенным видом разглядывая череп с перекрещенными костями на жестяной табличке, словно читал зловещую надпись: «Направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – жену потеряешь, прямо пойдешь – голову потеряешь…» Так что же делать? Пойти назад?
Из-за двери слышался тихий, похожий на птичий, свист. Череп выглядел довольно угрожающе, честное слово, не хотелось открывать дверь! Однако свист все продолжался. Вначале Андрею показалось – свистит сжатый воздух в компрессоре, при помощи которого создавался вакуум в испытательной камере, но, прислушавшись, он вдруг различил мотив. Свистел человек. Свистел отлично. Тихо, мелодично, немножко грустно.
Орленов приоткрыл дверь. Марина стояла у верстака и что-то мастерила, насвистывая незнакомый мотив. Потом ей, видимо, стало мало этого для выражения своих чувств, и она тихонько запела:
Подожди,
мое бедное сердце, грустить,
еще будут дожди
впереди
и туманы…
Никогда
с добрым другом мне рук не скрестить,
он уйдет, как вода,
без следа,
как скрывается парус в лимане…
– Очень хорошо получается! – одобрил Орленов, со стуком закрывая дверь.
Марина вздрогнула, смутилась, – это было видно по тому, как у нее заалели не только мочки ушей, но и шея, покрытая мягким пушком. Она еще ниже склонила голову над верстаком, но ответила вызывающе:
– Для сцены сойдет?
– А что, приглашают?
– Нет, но, кажется, придется искать новую работу, когда вас выгонят с острова.
– Ничего,– утешил он ее. – Вернётесь на вашу ветростанцию. – И, становясь серьезным, спросил: – А вы думаете, меня скоро выгонят?
Она выпрямилась и посмотрела на него. Смущение ее прошло, глаза были холодны.
– Райчилин осведомлялся,– когда вы закончите работу над прибором. Пятнадцатого августа тракторы начнут пахоту. Он весьма недоволен вашей медлительностью.
– Он так сказал?
– Он сказал, что начальнику лаборатории следует больше заниматься своими прямыми делами и меньше кататься по острову…
Орленов присвистнул.
– Ого, это становится серьезным! Одного не могу взять в толк, почему завхоз вмешивается в работу лаборатории?
В глазах Чередниченко мелькнуло сожаление.
– Привыкли к порядкам в своем институте? А у нас они другие, и этот, как вы называете, завхоз является ближайшим помощником директора.
– Но ведь он, клянусь ста тысячами вольт, не отличит карманного фонаря от генератора!
– А ему и не надо. У него на столе лежит план: к такому-то числу такая-то лаборатория должна выполнить такую-то работу…
– Хорошо! Мы сделаем ему машинку к пятнадцатому августа!
– Прекрасно сказано! Тогда полюбуйтесь! Вот новый предохранитель, – она отступила от стола и свободным жестом указала на деталь прибора, над которой работала.
Орленов прищелкнул языком. Ему положительно нравилась способность Марины Николаевны улавливать его мысли с первого слова. Предохранитель оказался очень компактным, удобным.
– Я как раз собиралась испытать его, – сказала Марина. – Вы ведь хотели сжечь ваш прибор, чтобы определить его стойкость? Кто помешает мне сжечь мой предохранитель? И, кстати, о технике безопасности вообще… Надо убрать листы меди, что валяются на полу. Не ровен час, какой-нибудь провод оборвется и упадет на лист, на котором вы стоите?
– Уберем, уберем! – добродушно сказал Орленов и пошел к пульту управления трактора.
За его спиной Марина загремела листами меди.
Андрей снял пиджак и принялся за работу. Как бы плохо ни было на душе, но работу с плеч не сбросишь. А может быть, это и к лучшему, когда мозг занят цифрами и условными знаками. Известно ведь, что, когда устаешь в далеком пути, бывает полезно посчитать количество шагов от одного верстового столба до другого, а когда не спится, хорошо припомнить телефоны всех знакомых. За спиной он слышал движения Марины. И все же настроение у него оставалось подавленным. Шутки, которыми он пытался успокоить себя, разговаривая с Мариной, не помогли. Однако ее присутствие в лаборатории – он не мог не признаться – успокаивало. В таком настроении работать одному было бы еще труднее. Вообще, как он заметил, Марина – порядочный товарищ. Она не пытается въедаться в душу расспросами – есть такие люди, они действуют на человека, как соляная кислота на металл. Но в то же время Марина не остается равнодушной, когда видит, что он чувствует себя неважно. Вот она опять начала насвистывать, должно быть, ей это помогает, как ему помогает пение. Господи боже мой! У нее такой тонкий слух! Можно представить, как он ее мучил, когда драл горло, исполняя свои концертные номера. А она молчала! Нет, она не просто порядочный, она – хороший парень! Настоящий парень!
Вот за спиной заплескалась вода. Очевидно, Марина умывается перед тем, как уйти домой. Неужели так поздно? И жена ни разу не позвонила! Андрей сломал карандаш, швырнул его в стаканчик из пластмассы – этот стаканчик принесла Марина, она все пытается украсить его лабораторию – и взял другой. Вычисления не ладились. Может быть, попросить Нину сделать их? Но как ее попросишь, если они и сегодня расстались словно чужие? Вот ведь ни разу не позвонила!..
– Марина Николаевна, жена не звонила?
За спиной продолжалось плескание воды. И лишь через несколько секунд Марина ответила:
– Нет.
Андрей еще ниже наклонился над столом. После паузы голос Марины сказал за его спиной:
– Может быть, вы уступите мне на минуту ваше место?
Он обернулся.
Марина стояла у его стола, босая, с тряпкой в руке. Пол блестел, словно зеркальный. На кафельных плитках стен капли воды сверкали, как крупные брильянты. Тыльной стороной руки Марина вытирала разрумянившееся лицо и требовательно смотрела на Андрея.
– Что вы делаете? – он вскочил со стула.
– Как видите, – она пожала сильными плечами, – генеральную уборку.
– Что это вам взбрело в голову? – Внезапное подозрение мелькнуло у него в голове. – Вы ждете гостей?
– А если – да? – вызывающе спросила она.– Директор и, как вы его называете, завхоз решили проверить работу вашей лаборатории. Поскольку этот дамоклов меч навис над вами, я решила прибрать место будущей казни. Пепел, для того чтобы вы могли посыпать себе голову в знак покаяния, вы можете принести с собой. Казнь состоится завтра в двенадцать ровно. Вы имеете что-нибудь возразить?
– Нет! Но на кой черт понадобилось вам мыть полы? Это при вашей-то болезни?
– Я уже вылечилась! – беззаботно махнула рукой Марина. – И что моя болезнь, когда может полететь такая светлая голова! – она указала голой загорелой рукой на его лоб, и Андрей невольно вскинул голову.– И я уже заготовила ведро слез! – теперь Марина улыбнулась. Но ни шутки, ни улыбки не могли скрыть ее беспокойства.
– Вы что-нибудь слышали?
– В таком маленьком улье все пчелы жужжат в один голос… Но вы не беспокойтесь, вам предоставят последнее слово перед казнью…
– Бросьте вы этот тон! – вдруг рассердился Орленов.
– Но вы же сами учили меня относиться к неприятностям с юмором! Не мешайте мне. Завтра в двенадцать прибудут почетные посетители, завтра вы можете трусить. А сегодня надо произвести уборку.
Он отошел к окну и оглядел лабораторию.
Марина продолжала уборку. Босые сильные ноги шлепали по мокрому полу вызывающе, тряпка скручивалась жгутом, и в ведре звенели ручейки, потом Марина наклонялась, ее гибкая фигура, казалось, тоже обладала способностью скручиваться, и все это было так красиво и непринужденно, словно девушка занималась не грязной работой, а танцевала. Орленов хмуро отвернулся к окну и задумался.
– Пора домой, – мягко сказала Марина через некоторое время. – Смотрите, идет гроза!
Он взглянул на нее. Капельки воды после умывания блестели на ее волосах. Она сняла халат и успела обуться. От кафельных плиток пола шел невидимый парок. Девушка опять была той же, привычно сдержанной, словно лишь на мгновение скинула личину, когда занималась делом, которое было не по плечу ее начальнику, а теперь опять надела ее и стала послушно-исполнительной.
Орленов, неотступно глядевший в окно минут уже десять, только теперь по-настоящему увидел то, что находилось перед ним. Небосклон был закрыт на три четверти грозовыми тучами, которые вполне оправдывали происхождение своего названия от слова «тучный». Тучи стремительно надвигались на солнце, которое пока еще продолжало светить через узкую прорезь в облаках. Клубящиеся облака валами шли в три или в четыре ряда с разных сторон, гонимые встречными потоками ветра.
Орленов удивленно оглядел темнеющий горизонт, вдруг сузившийся до того, что город, только что отлично видимый, неожиданно пропал в темноте. Теперь можно было видеть лишь кромку берега, на который с неожиданной яростью налетели валы белой пены.
За очень короткое время тучи сдвинулись, закрывая прорезь, в которую видно было солнце, и сразу стало темно, как будто в доме захлопнули ставни. Воздух приобрел странный фиолетовый оттенок. Электроскоп на столе вдруг соединил свои крылышки, показывая, что и в комнате воздух насыщен электричеством.
Марина решительно захлопнула окно.
– Зачем? – спросил Андрей.
–Вы видели когда-нибудь шаровую молнию? – спросила Марина. – Нет? Ну вот, а я видела. Пусть уж лучше вас казнят Улыбышев и Райчилин, чем случайный разряд… Она опять посмотрела в окно.
– Вот мы и попали в ловушку! Теперь неизвестно, когда доберемся домой…
– Ничего, дойдете и по дождю. Босиком вы еще красивее.
И опять она смутилась до того, что на глазах выступили слезы, и он пожалел, что сказал этот комплимент. Марина чуть отодвинулась и стояла молча, а краска медленно сходила с ее лица, с шеи, только уши оставались розовыми.
Откинувшись к косяку, чтобы оказаться чуть позади ее, он смотрел на нее теперь с неожиданным любопытством и подозрением. Что, собственно, привело ее в лабораторию? Почему она оказалась его помощницей? Когда он сказал жене, что не просил Марину в помощницы, что ее прислал сам Улыбышев, он был уверен, что директор и в самом деле хотел ускорить освоение прибора. А может быть, Марина сама напросилась сюда? Если это так, то что же ее привело?
Опираясь на косяк, словно боясь упасть, он вспоминал каждое слово Марины и каждое свое, и теперь все эти слова несли в себе новый, ранее остававшийся скрытым смысл. Да, она пожертвовала своей работой ради его работы. Она безумно смущалась, когда он начинал шутить над нею, над ее внешностью. Он сказал однажды, что такие красивые девушки не имеют права сидеть в лабораториях, их должны видеть все, они должны вдохновлять других на великие подвиги, тем более что самим им подвиги не по плечу. Сказал он шутя, а Марина чуть не заплакала, вот как сейчас. Он обижал ее, а она покорно сносила все. В чем же дело? Навряд ли когда-нибудь покорность являлась составной чертой ее характера!
А Марина стояла неподвижно, как будто врезанная в раму окна картина. Прекрасная картина! Фоном для портрета в профиль были бушующие тучи. Теплые краски лица, мягкие в эту минуту черты, грустные губы, корона волос – все выгодно выделялось на мрачном фоне грозы. А когда вдруг забушевали молнии, одна длиннее и изломаннее другой, когда первые всплески грома донеслись сюда, в закрытую комнату, когда лицо ее дрогнуло от волнения, тогда она показалась ему еще прекраснее… Отворачиваться от нее и от бушевавшей перед нею грозы не хотелось, но и разглядывать ее было опасно. И он от досады закрыл глаза. Когда же снова взглянул на нее, то увидел в глазах Марины какое-то странно-просительное выражение.
– Гроза прошла стороной, можно идти… – тихо сказала она.
Он повернул голову к окну. Что-то произошло в мире в течение нескольких минут. Гроза прокатилась над островом, движение туч упорядочилось, теперь они все следовали в одном направлении, удаляясь на восток, а на западе все шире открывались ворота, через которые входило солнце. Молнии исчезли, может быть, электрические разряды переместились в восточный край тучи, еле слышно догромыхивал гром.
Глаза Марины были печальны, словно вместе с ушедшей грозой уходило из них нечто огромное и сильное, как пламя, оставляя после себя только серый пепел, заслонивший весь свет этих глаз. Чего же она ждала от грозы?
Андрей молчал. Марина чуть слышно вздохнула, подошла к вешалке и взяла свой плащ. Она взяла его неверной рукой, словно не освоилась еще со светом, снова залившим комнату. Накинув плащ, она постояла немного, не оборачиваясь, прислушиваясь к тому, что он делает, но так как он не двигался с места, спросила:
– А вы идете, Андрей Игнатьевич?
– Я еще задержусь.
Она пошла к двери, остановилась на секунду в проеме, освещенная сразу с двух сторон, как женщины в картинах Рембрандта, как будто нарочно для них открывшего свой закон двойного света, слабо помахала рукой и вышла.
Орленов продолжал стоять у окна. Странная мысль овладела им. Сейчас все определится. Если Чередниченко относится к нему просто как к товарищу, она пройдет мимо окна, не повернув головы, Тогда будет ясно, что все перемены в ее настроении зависят от чего-то такого, что может быть у каждого человека и во что он не должен вмешиваться, как она, например, в его ссору с женой. Если же…
Марина медленно шла по дорожке вдоль стены, опустив глаза, как будто ей доставляло удовольствие разглядывать носки нарядных туфель – лаковые носки на замше, отражавшие свет. Андрей отклонился в сторону, чтобы его не было видно. Вот она поравнялась с окном лаборатории, приостановилась на мгновение и, подняв голову, взглянула в окно своими просящими пощады глазами. Он успел отклониться назад, чтобы она не заметила его. Постояв несколько секунд, Марина опять опустила голову и пошла дальше. Он мог поклясться, что она ничего не видела в этот момент. Нарядная туфля ступила в лужицу, носок забрызгался грязью, но она не заметила этого. Она уходила все дальше и дальше, с опущенной головой, придерживая перекрещенными руками полы накинутого на плечи плаща, не обращая внимания на то, что сбилась с тропинки и шагает прямо по забрызганной каплями траве… Когда женщина забывает о своих туфлях и платье, значит она влюблена. И понятно – влюблена в того, на чьи окна только что так жалобно смотрела.
2
Улыбышев вернулся на остров уже наутро следующего дня. Может быть, он все-таки испугался, когда ему сообщили о визите Пустошки. Тогда зачем же он здесь, у Орленова, а не у себя, где ему удобнее было бы собирать силы для того, чтобы отбить новую атаку?
Борис Михайлович стоял в саду, облокотясь на перила террасы с видом человека, заглянувшего по-соседски на минуту, но заинтересовавшегося разговором. Зайти ему некогда, но и уйти, не договорив и не дослушав, обидно.
Нина хозяйничала у стола. Глаза ее блестели от сдерживаемого смеха, на щеках играли ямочки, жесты были непринужденно свободны – визит доставлял ей удовольствие. Когда в калитке показался Андрей, оба умолкли, словно им было приятно подразнить его своими секретами.
– Проходите, Борис Михайлович, – пригласил он, поднимаясь на террасу.
– Я, собственно, только на минуточку! – ничуть не смущаясь его появлением, ответил Улыбышев. – Зашел узнать, как ваша работа.
– Заходите, заходите! – повторил Орленов.
Неизвестно, сколько времени продолжался этот визит, для оправдания которого Улыбышев избрал такую нелепую причину. Он мог позвонить в лабораторию, наконец, на завтра назначен инспекторский смотр. А Нина взглянула блестящими глазами на мужа и, казалось, снова забыла о нем. Нет, право, они издеваются над ним. Этим визитам надо положить конец! И Андрей с еще большей настойчивостью пригласил Улыбышева:
– Посидите с нами! Не страшен гость сидячий, как говорит русская пословица, а страшен гость стоячий…
Он не обратил внимания на то, как омрачилось лицо Нины – еще бы, гостя обидели! Ему было приятно видеть, как Улыбышев проглотил замаскированное оскорбление. Вот единственное утешение, которое осталось отныне для Орленова, – обижать в присутствии жены ее поклонника. Он еще не мог даже про себя назвать Улыбышева соперником, но поклонником его называли все. Так пусть выслушивает неприятное, если не желает считаться ни с мужем, ни с приличиями.
– Я, пожалуй, пойду, Нина Сергеевна, – сказал Улыбышев, совсем уже перестав замечать Андрея.– Так не забудьте, завтра ровно в два. Я заеду за вами…
– Хорошо, хорошо! – торопливо ответила Нина. Ножи, которые она протирала, звякнули в ее руках. Она еще не привыкла свободно назначать свидания в присутствии мужа.
Андрей с холодным любопытством спросил:
– Куда это вы собираетесь?
– Нина Сергеевна просила подвезти ее к портнихе…
– В рабочее время? И вы согласились, Борис Михайлович? Завидую ей! Мне бы тоже надо завтра поехать в обком, но я не осмеливаюсь даже попросить машину…
– Отчего же? Пожалуйста! – Улыбышев любезно поклонился. – Не с Пустошкой ли собираетесь ехать?
– Нет, он действует самостоятельно.
– А вы все еще придерживаетесь мнения, что мой трактор никуда не годится?
– К сожалению, да! Вы ведь знаете, что сначала я был вашим горячим поклонником, а теперь Пустошка меня переубедил.
– А между тем все думают, что вы действуете из чисто личных побуждений! Как ошибаются люди! И еще говорят, что глас народа – глас божий…
– Как? – Орленов вскочил на ноги.
Улыбышев продолжал стоять за террасой, положив руки на перила. Только голова с откровенно наглыми глазами торчала над кистями рук, странно напоминая тот предупредительный знак – кости и череп, – что Андрей ежедневно видел на дверях своей лаборатории. Улыбышев разглядывал его с враждебным любопытством.
– Да, да, – спокойно подтвердил он. – Все так и говорят: Орленов ревнует Улыбышева к своей жене. Не правда ли, Нина Сергеевна?
Нахальное обращение к жене, о присутствии которой Андрей в эту минуту забыл, чуть не сбило его с ног. Однако, быстро справившись, он в три шага пересек террасу и проговорил срывающимся голосом:
– Уходите отсюда вон! Слышите?
– Я говорил вам, Нина Сергеевна, что он будет бить вас! – не обращая внимания на Орленова, сказал Улыбышев. – Честное слово, вам лучше бы уйти со мной…
– Вон! – закричал Орленов и одним прыжком перемахнул через перила.
Улыбышев отступил на шаг, но лицо его оставалось спокойным, глаза смотрели изучающе, словно Орленов был подопытным животным.
– Орич, выйдите на минуту из вашей берлоги! – негромко позвал он.
На соседней террасе послышались шаги, вспыхнул свет, и Орич перегнулся через перила. Улыбышев холодным, отчетливым голосом сказал:
– Последите, пожалуйста, чтобы этот сумасшедший не причинил обиды Нине Сергеевне. По поселку уже ходят слухи, что он по ночам ее избивает. Вы слышали, как он угрожал и ей и мне…
– Оставь ты их, Андрей! – плаксивым голосом сказал Орич. – Насильно мил не будешь…
– Орич, иди в комнату! – властно сказала Велигина, появляясь на мгновение в дверях.
Орленов еле дышал. Он вспомнил припадок Марины, конец которого застал здесь. Что-то похожее было с ним. Может быть, и Марину довели до припадка при помощи вот такого же издевательства?
Он мог бы одним ударом сбить с ног Улыбышева, мог бы насладиться зрелищем разбитой в кровь его физиономии, столь ненавистной сейчас, что он с трудом различал ее, – ярость застилала глаза темной пеленой. Но ведь Улыбышев как будто нарочно вызывал его на скандал. Недаром Орич оказался на террасе в тот самый миг, когда понадобился Улыбышеву. Значит, Улыбышеву нужен этот скандал? Но если скандал нужен врагу, то его не будет!
Страшным напряжением воли Орленов сдержал свои мускулы и заставил себя подняться на террасу, пройти мимо Нины и закрыть за собой дверь в комнату. Когда он шел мимо жены, ее испуганное лицо на мгновение заслонило все, но он увидел в ее глазах только страх, и это почему-то охладило его разгоряченный мозг. Оказавшись в комнате, Андрей прислонился к косяку двери, постепенно распуская окаменевшие мускулы.
–Зачем вы так сделали? – услышал он тихий вопрос Нины.
– Рано или поздно ему нужно было узнать все, – угрюмо ответил Улыбышев.
– Что – все? – в голосе Нины прозвучало отчаяние.
– Что я люблю вас, – бесстрастно ответил Улыбышев.
– А меня вы спросили? Обо мне вы подумали?
– Я давно предлагал вам бросить его…
«Давно!», «Бросить!» – эти слова не умещались в мозгу Андрея. От них ломило в висках. Пошатываясь, он прошел в свой кабинет и не сел, а упал на тахту, которая с недавних пор стала его постоянной утешительницей, именно с того самого дня, когда Нина впервые закрыла дверь спальни. А не тогда ли началось это: «Давно!», «Бросить!»?
Он услышал шаги под окном. Улыбышев ушел. С отчаянием в душе прислушивался Орленов, – а вдруг будут слышны и другие шаги, робкие, сторожкие, заглушаемые широкими, мужскими. Нет, директор уходил один. Шаги Нины послышались в столовой. Он с отчаянной ясностью слышал, как она подошла к столу, постояла возле него, потом перешла к буфету, звякнула посудой, осторожно закрыла дверцу. Шаги прозвучали у самых дверей кабинета. Наступило молчание, тишина, в которой глухим звуком отдавались удары его сердца. Потом скрипнула дверь, Нина ощупью шла к тахте. Он и с закрытыми глазами видел, как она вытянула правую руку и, касаясь ею стены, книжных полок, подошла и опустилась на край тахты. Но она не осмеливалась коснуться его волос, как делала бывало.
– Это неправда, Андрюша! – тихо, одними губами сказала Нина.
Он молчал. Она повторила сильнее, с надеждой:
– Это неправда! Я не давала ему повода говорить обо мне такие гадости! Уедем отсюда, Андрюша…
Теперь ее рука пробиралась по тахте, как крадущийся зверек, вот она коснулась его спины, пробежала по плечу и дотронулась до волос. Он ничем не мог ответить этой руке. У него не было сил ни для того, чтобы оттолкнуть ее, ни для того, чтобы принять робкую ласку. Он как будто не существовал.
Нина вздохнула горестно и подавленно, как вздыхают у постели умирающего.
Все стихло в комнате и в саду. Вечерние птицы перестали петь. Природа точно сделала паузу, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Судьба двух людей висела на балансе весов, и чаши их бесшумно покачивались, пока Андрей лежал в своем странном забытьи. Но вот до его сознания дошло, что Нина страдает столь же сильно, как и он, и тогда огромная мужская жалость к слабому существу захлестнула его, как волна, подняла и понесла ей навстречу.
Он приподнялся и сел. Руки их соединились.
Нина еще не смела верить, что соединение это прочно. Она слабо вздыхала, как человек, только что переживший страшную опасность и удивляющийся тому, что каким-то чудом избежал ее. Но постепенно она прижималась к мужу все сильнее, как это бывало, когда они чувствовали себя одним неделимым существом. Вот она вздохнула облегченно и заговорила уже обычным голосом, в котором слышалась привычная властность любимой женщины:
– Мы уедем отсюда, правда, Андрюша?
Его мысли были еще далеко. Он продолжал блуждать в райских садах примирения, удивляясь тому, как мог подозревать слабую женщину, которая в нем одном черпает свою силу, подозревать, будто она может сознательно лишить себя опоры, единственно и дающей ей возможность жить. Ведь он помнил ее ослабевшее минуту назад тело, из которого как будто вынули костяк. Теперь оно снова налилось силой, но каждое движение было нежным и милым. Она – растение, он – земля. Так будет вечно, пока существует любовь. Мужчина питает любовь своей могучей силой и хранит ее.
– Нам незачем ехать, – тихо успокоил он ее. – Я скоро закончу свою работу и попрошу тогда Башкирова перевести нас обратно в институт.
– Но такую лабораторию тебе предоставят в любом месте! – возразила она.
– Да, но тем временем Улыбышев добьется своего…
– Позволь, позволь, – рука ее пробежала по столу – он слышал это торопливое движение, – затем вспыхнула настольная лампа. – Ты все еще собираешься выступать против Бориса Михайловича? – Резкий свет открыл ее лицо в новом значении, каким оно никогда не виделось ему. Брови сведены к переносью, в глазах враждебность, губы сухи, оно как бы заледенело в непримиримости.– А ты не думаешь,– она резко повернула голову, приподняв ее, – что это выступление могут истолковать как зависть недоучки к крупному ученому?
