Текст книги "Электрический остров"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Нельзя ли с кем-нибудь доехать до колхоза «Звезда»?

От толпы отделился высокий, широкоплечий человек и направился к приезжим. Он шел, вытянув голову, нагнувшись, пытаясь еще издали разглядеть мужчину и женщину. Потом он вдруг остановился, выпрямился и сказал удивленно-веселым голосом:

– Вот это встреча!– И сразу вслед за этим чеканно, официально: – Здравия желаю, товарищ капитан! Старший сержант Мерефин по вашему вызову явился!

Орленов, с таким же любопытством вглядывавшийся в неясные очертания человека, чуть освещенного тусклым фонарем, вскрикнул и шагнул к нему. Марина с некоторым чувством неловкости наблюдала, как взрослые мужчины бестолково кричали, хлопали друг друга по плечам, целовались, потом отступали на шаг и снова принимались разглядывать друг друга. Они вели себя совсем как школьники, отличаясь разве тем, что целовались, а школьники не любят целоваться.

Мерефин понравился Марине – высокий, чуточку грузный, черный и веселый, похожий на цыгана, с резким запоминающимся лицом, испещренным оспинками, он то и дело взглядывал на нее, ожидая, когда Орленов догадается представить спутницу. Но Орленов молчал, и бывший сержант наконец заговорил, шумно, порывисто:

– Эх, знал, знал я, что все врут про вас, будто вас током убило! Уж если через войну прошли, так тут под ток становиться не дело…

– Было, было, сержант, – устало сказал Орленов.

– Но ведь не сами же? – с каким-то испугом спросил Мерефин.

– Несчастный случай, Михаил Матвеевич, – слишком торопливо ответил Орленов.

Мерефин замолчал, будто понял, что коснулся запрещенного. Но он не мог стоять спокойно. Все еще переживая встречу, он обернулся к стоявшим в отдалении товарищам и принялся объяснять им то, что они и сами отлично видели.

– Ведь только случайно встретились, а? «Нельзя ли, говорит, доехать?» Смотрю и глазам не верю! Ведь наш же капитан! Пять лет не видались! – Потом, указывая поднятыми бровями на Марину, он спросил:– А это кто же?

– Да, познакомьтесь, – испытывая какую-то неловкость, ответил Орленов. – Наша сотрудница Марина Николаевна Чередниченко.

Мерефин бережно сжал маленькую теплую руку девушки в своей огромной ладони. Затем он подхватил чемоданчик Орленова, протянул его, не глядя, назад в услужливые руки шофера, сам взял чемодан Марины и шагнул к легковой машине, дверцы которой открылись словно бы сами собой.

Усаживаясь, Марина услышала, как Мерефин вполголоса спросил:

– Жена, Андрей Игнатьевич?

– Нет,– сухо сказал Орленов.

Ну нет, так будет! – весело сказал Мерефнн и, когда Орленов недовольно повел плечами, добавил:– А вы в глаза посмотрите ей! Она вас уже заарканила.

Бесцеремонность Мерефина почему-то ничуть не оскорбила Марину. Если бы такой намек сделал кто-нибудь другой, Марина, возможно, немедленно дала бы отпор, но Мерефин был так мило простодушен, что обижаться было не за что. Она больше обиделась на Орленова – уж слишком вызывающе тот передернул плечами…

– А что ты тут, на станции, делаешь? – спросил Орленов. – Я ведь машину не заказывал…

– Далматова думали встретить, – ответил Мерефин. – Вчера позвонили из обкома, что едет, да, видно, где-то задержался. А едет ко мне! – с гордостью пояснил он. – Теперь не иначе как на машине доберется, поездов до завтрашней ночи нет, а вечером завтра у него бюро.

– Неужели приедет? – не веря в такую удачу, взволнованно воскликнул Орленов. – Вот было бы хорошо!

– Раз обещал, приедет! – уверенно сказал Мерефин.– У него слово твердое!

Орленов переглянулся с Мариной, и та поняла: Андрею очень хотелось бы увидеть секретаря обкома.

– A как твоя пахота? – словно бы невзначай спросил Орленов, но Михаил Матвеевич только неохотно пробормотал:

– Потом, потом. Если повезет, так вместе с Далматовым посмотришь… – и Орленову очень захотелось такой удачи.

Ночевали у Мерефина. Для Марины нашлась отдельная комната. Жена Мерефина, видно, привыкла к гостям – несмотря на то, что они приехали ночью, в доме оказались и чистые постели и горячий ужин, которого хватило бы на дюжину человек.

Лежа за саманной стенкой на мягкой перине, к которой тело никак не могло привыкнуть, – было жарко, как в печи, – Марина еще долго слышала неясный говорок Мерефина и редкие короткие слова Орленова. Сослуживцы, должно быть, вспоминали прошлое. Потом горячая перина начала покачиваться, превращаясь в облако, обнимающее все тело мягкой ненавязчивой лаской, и Марина уснула.

Утром она вышла в сад, прилегавший к дому. В доме еще было тихо, то ли спали, то ли уже разошлись. Ей не хотелось входить в комнату хозяев. После вчерашних предположений Мерефина она чувствовала себя неловко. Может быть, она сама своими нежными взглядами привлекает всеобщее внимание к себе и Орленову? Так вот назло Мерефину она будет только холодной и сухой, пусть после этого он попытается строить свои прогнозы. Подумаешь, угадчик погоды!

Сердясь на себя, а еще больше на Орленова, который не разбудил ее и ушел в поле, а если нет, если еще спал, то еще хуже: ведь она уже одета и готова работать,– Марина медленно пошла по саду, нагибаясь к цветам, трогая рукой теплые стволы яблонь, ветви которых потрескивали на подпорках под тяжестью плодов. Яблоки кивали ей и улыбались, как веселые румяные дети. Марина забрела в дальний угол сада, где слышались только голоса птиц, и наклонилась над кустом ярких георгинов, выросших тут по прихоти случая, так как вряд ли кому могло прийти в голову посадить их так далеко от глаз.

– Что вы тут делаете, Марина Николаевна? Услышав голос, она вздрогнула и выпрямилась.

Перед ней стоял Орленов, посветлевший, чисто вымытый, побритый, с веселой усмешкой в глазах.

– Я ведь так люблю природу, – неожиданно для себя сказала она. – И мне хочется, например, пожать руку вот этому цветку и спросить у него, как поживают его сородичи?

– И что же он вам ответил? – спросил Орленов, наклоняясь и сам, словно надеялся услышать тайный разговор Марины с цветком.

– Он говорит, что такому большому дяде неприлично подслушивать и подглядывать.

– Ай, какой моралист! – засмеялся Орленов и, сорвав цветок, протянул его Марине: – Шепчитесь теперь сколько вам угодно!

– Как вам не жаль такую красоту! – воскликнула она, с сожалением глядя, как из стебля выплывает белый сок. – С таким же равнодушием вы разрушаете и жизнь! – и, высказав этот давний упрек, вдруг замолчала.

Орленов смотрел холодно и осуждающе. Он раньше, чем она сама, понял, что имела в виду Марина.

Как-то непроизвольно ей подумалось, что он слишком решительно и беспощадно осудил жену. Ей было не жаль ее, она боялась за себя. А если он еще суровее и жестче осудит ее?

Орленов повернулся и пошел к дому. Она тихо окликнула:

– Андрей Игнатьевич!

Не оборачиваясь, не убавляя шага, он сухо сказал:

– Я всегда был мягким человеком. Меня сделали жестоким. Возможно, что я еще возвращусь к первобытному состоянию. Вот тогда мы и поговорим о нежном отношении к растениям и людям. А сейчас пора приниматься за работу.

Она виновато пошла за ним, машинально расправляя помятые небрежной рукой Орленова крылья цветка.

Мерефина дома не было. Он с утра уехал в поле. Жена его готовила завтрак.

По тому, как женщина с особой внимательностью смотрела на своих гостей, Марина поняла, что Мерефин поделился с женой своими догадками. Но на Марину женщина смотрела жалостливо. Казалось, она не сулила девушке никаких радостей в будущем. Видно, жена Мерефина не была согласна с мужем. Марина невольно съёжилась, как и сорванный для нее цветок.

После завтрака гости поехали в поле. Мерефин прислал за ними машину.

Параллельные линии проводов низко висели над черной пахотой. Столбы шагали к горизонту по полям, постепенно сближаясь в перспективе, как будто свет для них сходился клином. Важные жирные грачи расхаживали по бороздам, провожая машину спокойным нелюбопытным взглядом. Кое-где происходило «обжинно». На таких полях ходили сразу по три-четыре комбайна. Только кукуруза и подсолнух еще стояли подобно густым зарослям камыша. И оголенные, распаханные поля подступали к этим зарослям, как заливы и озера.

– Как вам нравится такой индустриальный пейзаж? – спросил Орленов, не оборачиваясь к Марине. Он сидел впереди, рядом с шофером, что было просто нелюбезно. Как он мог оставить ее одну на заднем сиденье?

– Мне нравится! – сухо ответила девушка.

– А мне нет! – решительно произнес он.

– Почему? – удивилась она. Никак ей не удавалось привыкнуть к скачкообразным движениям его мысли.

– Слишком много проволоки! – сказал он. – Нам еще предстоит придумать такую систему снабжения тракторов энергией, чтобы над полями или совсем не было проводов или осталось очень мало. Посчитайте, во что обходится прокладка таких линий? А подстанции? О них же еще не думали! Пока что ставят неподвижный трансформатор, а ведь он должен передвигаться вместе с трактором!

Сейчас ей совсем не хотелось думать об электротракторе, хотя она и обязана была думать о нем. Ей хотелось думать об Андрее и о себе. Но он так настойчиво говорил, что приходилось подчиняться.

– Может быть, удлинить кабель?– спросила она.

– Больше восьмисот метров на барабан намотать трудно…

– А если поставить дополнительный барабан на тележке, движущейся, как предполагаемые ваши подстанции?

Он вдруг повернулся к Марине, пристально посмотрел на нее, но ничего не сказал. Шофер резко затормозил машину.

– Приехали. Дальше придется идти пешком. Вон они, ваши тракторы…

Пассажиры вышли из машины. На горизонте маячили большие, казавшиеся теперь неуклюжими, тракторы. А ведь когда-то такой трактор восхитил Орленова! Один из них двигался. Остальные стояли среди черного поля, по-видимому закончив работу. Марина покачала головой.

– А все-таки они выглядят убедительно!

Да, на черном фоне вспаханной земли громоздкие, казалось бы, могучие машины выглядели внушительно.

– Что ж, эстетический принцип важен и в технике! – миролюбиво заметил Орленов. – Сначала ознакомимся с их работой, потом уж будем судить…

Навстречу по границе поля к ним шел Мерефин. Горбоносое цыганское лицо его, освещенное солнцем, казалось совсем черным. Но на этот раз он не улыбался.

– Приехали? А мы уже давно ждем.

Он повернулся и зашагал к работавшему трактору. Кабель змеей извивался по полю, сматываясь на укрепленный вверху машины барабан по мере приближения трактора к неподвижному трансформатору, стоявшему на границе поля под высоковольтной линией. Рядом с трактористом в кабине сидел какой-то человек в светлом коверкотовом пальто.

– Разве испытания еще не закончились? – поинтересовалась Марина. – Кто сидит в кабине?

– Тише, это Далматов! – строго сказал Мерефин. Орленов, узнав секретаря обкома, пошел напрямик через поле к трактору.

Трактор остановился, и Далматов спрыгнул с высокой подножки. Он был один. Далеко на меже чернела легковая машина. Далматов стоял, поджидая Орленова, щурясь на яркое солнце.

– Поздновато же вы собрались на испытания! – сказал он, хмуро глядя на Орленова.

– Вы ведь тоже опоздали, товарищ Далматов! – с сердцем ответил Орленов.

Секретарь покачал головой, испытующе вглядываясь в темное лицо Орленова.

– Вон вы какой, оказывается? – удивленно протянул он.

– Какой же?

– Сердитый. Ну, а как здоровье?

– Как видите, хожу. Улыбышев меня, наверно, уже похоронил, а я всё еще живу.

– За жену сердитесь? – с ноткой недоверия спросил Далматов.

– Нет, за плохую машину.

Мерефин и Марина остановились поодаль, делая вид, будто интересуются кабелем. Далматов спросил:

– Кто с Мерефиным?

– Конструктор по приборам, Чередниченко. Тут,– он ткнул пальцем на кабину трактора, – стоит ее предохранитель и наш совместный прибор для управления трансформаторами на расстоянии.

– А! Видел, видел. Ну что же, позовите их, займемся сами, если уж опоздали на общие испытания.

Марина подошла с таким видом, будто решила во что бы то ни стало противоречить секретарю обкома, если только тот в чем-нибудь не согласится с Орленовым. Далматов с интересом посмотрел на нее и сказал Орленову вполголоса:

– Да, это не Пустошка! Вам бы хоть с десяток таких солдат, и никакой Улыбышев вас не победил бы.

– А разве он уже победил?

– Думаю, что да. Пока я был в Москве, он получил все необходимые документы.

– Документы можно и опротестовать! – резко сказал Орленов.

Далматов с удивлением подумал, что никогда еще и никто не осмеливался говорить с ним в таком тоне. Что это значит? Отсутствие ли такта у молодого человека или ощущение правоты? Потом он подумал о том, что Орленов прошел всю войну, бывал в таких переделках, когда правда могла спасти тысячи людей, хотя и грозила ему самому смертью, а ложь могла бы выручить его, но грозила смертью тысячам, – так бывало часто у разведчиков. Вспомнил он и о том, как учила партия таких вот молодых людей высокой правде поведения во всех случаях жизни, хотя и не все молодые люди сумели стать принципиальными. Но вот Орленов стал прямым и справедливым, и вот эта молодая девушка с таким бледным лицом, как будто она уже приготовилась отвечать вместе с Орленовым за каждое свое слово, тоже стала прямой и справедливой, и ему, секретарю обкома, отнюдь не зазорно выслушать их, если даже они не умеют выбирать дипломатические выражения, как умеют делать это Улыбышев и Райчилин. Далматов, сразу посуровев, сказал:

– Ну, выкладывайте!

Марина сунула в руки Орленову папку, в которой предусмотрительно собрала все документы: возражения Пустошки, заметки Маркова, докладную Орленова, которую тот столько дней сочинял на своей больничной койке.

Мерефин, увидев, как Орленов перебирает бумаги, не зная, с чего начать, вытащил из кармана пачку каких-то бумажек и тоже сунул их ему.

– Начинайте с наших жалоб, пусть и наше лыко станет в строку! – с усмешкой сказал он.

– Что это? – спросил Далматов.

– Акты. Где сколько было простоев, куда вызывали дизельные тракторы для запашки огрехов, сколько стоили силовые линии, во что обошлась перетаска новых машин с участка на участок, какие земли пахали, а какие взять не могли. Я их для комиссии приготовил, да Улыбышев отказался взять. Может, теперь пригодятся?

Марина огорчилась, что Далматов взял сначала эти затрепанные бумажки со следами масленых пальцев, исписанные карандашом, в иных местах расплывшимся от дождя. Но Орленов молчал. Он понимал, что эти бумаги не менее важны, чем те, что собрали они.

Ветер шевелил листы, которые просматривал Далматов. Трактор медленно уползал дальше, к трансформатору, там он пошел по краю поля с поднятыми плугами и начал пахать по противоположной стороне. Все было тихо, ярко светило осеннее солнце. А секретарь обкома морщился, хмурился, будто слышал досадливые голоса бригадиров и трактористов, их забористые слова, которые нечаянно срывались со страниц замусоленных бумажек. Просмотрев акты, он сунул их в карман, принужденно пошутив:

– Одно достоинство у этого трактора есть во всяком случае. Час сидел рядом с трактористом в кабине, а пальто и руки чистые. Не понимаю, кто же акты измазал?

– Не электрики составляли, дизельники, – серьезно ответил Мерефйн.

– Дальше!– сказал Далматов.

Тут же, на поле, он просмотрел всю папку обвинительных документов, собранных Орленовым. И лицо его все больше и больше хмурилось. Ни слова не сказав по поводу этих бумаг, он вернул папку Орленову и пошел к трактору. Орленов последовал за ним, Марина и Михаил Матвеевич невольно отстали.

– Почему он молчит? – тревожно спросила Марина.

– Думает…

Возле трактора Далматов сухо спросил:

– Какой порядок испытаний предлагаете?

– На скорость вспашки, на глубину, на маневренность,– ответил Орленов. – Кроме того, я бы выяснил, почему остановились другие тракторы.

– Ясно – почему, – вмешался тракторист,– запасных частей нет, на соплях ездим…

– Приступайте! – все так же сухо сказал Далматов.

– Но испытание по нашей программе – долгое дело, – попытался возразить Орленов. Теперь он чувствовал себя неловко, как будто крал чужое время.– Может быть, мы одни все сделаем?

– Ну да, конечно, – совсем уже сварливо ответил Далматов. – А потом придет ко мне Улыбышев и скажет, что вы все подтасовали. Вы же о нем так сказали? Предлагаю начинать. Назначаю себя председателем новой комиссии… Чтобы вы не очень гордились,– иронически добавил он.

И они начали.

3

– Боюсь, Андрей Игнатьевич, что кота за хвост ловить уже поздно!– сказал Горностаев, останавливаясь на пороге лаборатории.

Орленов только что позвонил ему о своем возвращении, и секретарь парторганизации поторопился прийти. Он внимательно вглядывался в лицо Орленова, улавливал в нем изменения, но не мог сообразить сразу, в чем они заключаются.

Повеселел немного, кажется, но это не все. А, понятно: темный загар, который делал Орленова похожим на ходячие мощи, посветлел, человек постепенно оживал.

– Жулика поймать никогда не поздно! – убежденно ответил Орленов и повторил: – Да, именно так! – не желая замечать, как поморщился Горностаев.

– Говорить придется с Башкировым, а он не любит лирических излияний, – напомнил Горностаев.– Его можно убедить только фактами!

– Марина! – крикнул Орленов.– Бочку сюда!

– Какую еще бочку? – удивился Горностаев.

Марина тем временем, покорно подчиняясь причудам начальника, подкатила ногой на середину комнаты бачок из-под бензина.

– Факты на бочку! – скомандовал Орленов.

Его веселое настроение передалось и Горностаеву, так что Константин Дмитриевич уже без удивления смотрел, как Марина, будто заранее отрепетировав свою роль, стала выкладывать на бачок папки с документами, подобранными в строгом порядке: «Маневренность трактора», «Глубина вспашки», «Тяговое усилие», «Претензии завода», «Кабель»…

– Да, фактов тут предостаточно! – вздохнув, сказал Горностаев.

Веселое настроение, овладевшее было Орленовым, внезапно исчезло. Он собрал папки в кучу и сунул их в шкаф. Затем, отойдя к окну, принялся выводить на запотевшем стекле пальцем какие-то вензеля. За окном надоедливо стучал и шаркал мокрыми подошвами по глине затяжной дождь.

– О чем задумался, Андрей Игнатьевич? – осторожно спросил Горностаев.

– О пустяках! – сердито ответил Орленов.

Он не мог бы сказать, откуда взялось вдруг у него тяжелое настроение. Скорее всего оно возникло вместе с воспоминанием о Нине. Но, черт возьми, как трудно было бы в науке, если бы Улыбышевы составляли в ней большинство! А Горностаев почти спокойно говорит: «Поздно!» Нет, его надо догнать, хотя бы гнаться пришлось годы…

– О своих личных делах можно и не думать,– сказал Горностаев. – Теперь ты не один. И застить свет пустяками мы никому не позволим!

Орленов удивленно посмотрел на Константина Дмитриевича. Неужели выдержка пропала совсем, если секретарь читает по лицу, о чем он думает? Но и Марина глядела сочувственно. Орленов пересилил смущение, громко сказал:

– Ничего, мы еще повоюем!

– Не забудь свежего пороху подсыпать! – посоветовал Горностаев.

Горностаев тоже удивил Орленова. Он, право, стал совсем другим. Орленов уже не раз думал – полно, да тот ли это человек, который совсем еще недавно упрекал Андрея в попытках подорвать научный авторитет Улыбыщева? Но о чем, собственно, думает Андрей? Горностаев – коммунист. Как только до него дошла правда об Улыбышеве, он не смог молчать. И в этом тоже победа Орленова. Ни один человек не сможет молчать, если донести до него правду!

Оттолкнувшись от окна, за которым все шумел дождь, он спросил:

– А как же быть с Оричем и Велигиной? Они в курсе дела?

Они сговаривались о том, кого взять с собой в обком партии. Далматов предложил им собраться еще раз для последнего разговора. Горностаев безнадежно махнул рукой.

– Оставь их! Для Орича самое главное – его диссертация! А в остальном он думает только о том, как бы отсидеться в стороне…

Надо было подумать не только об Улыбышеве, но и о Райчилине, и об Ориче, и о себе.

Марина, небрежно помахав Орленову, вошла в левую калитку, к той половине дома, где жили Орич и Велигина. Нельзя ей больше нянчиться с Андреем. Перед последним боем он должен побыть один, собраться с силами.

Велигина сидела на веранде, закутавшись в теплый халат и головной платок, и читала какую-то рукопись. Капли дождя, разбиваясь на деревянном парапете, мелкими брызгами падали на страницы, но Вера как будто и не замечала их. Марина заглянула в страницу, исчерканную красным карандашом.

– Что ты делаешь?

– Да вот взяла цветущую кудрявую сосну и пытаюсь превратить ее в телеграфный столб.

– То есть?

– Редактирую. Диссертацию Орича. Ты знаешь, мы решили бежать с острова, боимся, что его скоро затопит…

– Да, в этом есть логика…

– Неопровержимая. Крысиная, – поежилась Вера. Она сделала это так, будто впервые заметила, что рядом шумит дождь и что очень холодно.

– Кто же додумался до… до такой логики? – спросила Марина.

– Кто же еще, он, конечно, – Вера кивнула головой в сторону столовой. – Вчера закончил свой опыт, сделал наспех кой-какие записи и потребовал, чтобы мы немедленно уезжали. Он уверен, что когда паны дерутся, то у холопов чубы трещат. Боится, что его диссертация опять лопнет…

– Но ты-то, ты! – с неожиданной страстью вскрикнула Марина.

– А что я? – Вера смерила подругу насмешливым взглядом. – Как твоя астма? Прошла? Я же говорила, что она у тебя от нервов. Такие болезни, голубушка, вылечиваются самым странным способом. Например, любовным увлечением, неудачным браком, рождением первенца, успехом…

– Знаю, знаю, – перебила ее Марина и в ее же тоне, небрежной скороговоркой перечислила: – Побоями, падением с трамвая, автомобильной катастрофой. Но я не об этом, я о том – как ты, с твоим умом и талантом, миришься с крысиной психологией?

Вера даже не обиделась. Она положила рукопись на колени и взглянула в серую, мутную даль, где виднелось только багровое пятно от сигнальной лампы на вышке ветростанции.

– Понимаешь ли, Марина, я просто баба. Женщина. Я привязалась к малохольному псевдоученому и не хочу ничего большего. Понимаешь? – она проговорила это грустно, но твердо, словно решала вопрос для самой себя. – Мне тридцать лет. Надеяться, что от кого-то сбежит жена и я займу ее место, я не могу. Постой, постой, не дергайся, это не о тебе! Я не красива, не очень умна, не умею наряжаться… Все мои женихи давно уже женаты и женаты прочно, а те, что не успели жениться, уже не женятся, они погибли на войне. Что же мне остается? Только то, что я и делаю, – держаться за Орича. Знаешь ли, скучно доживать век одинокой… А так я могу хоть заботиться о своем беспутном Ориче…. Вот, например, его диссертация. Орич абсолютно убежден, что знание русского языка для ученого не обязательно. Он и в анкетах в ответ на вопрос: «Образование?» – пишет: «Высчее…» Как же я его покину? Как ему помочь?

Трудно было понять, чего больше в этой исповеди: насмешки над собой или тоски. Марина стояла над Велигиной, как судья, но Вера словно бы и не замечала этого. Снова подняв рукопись к глазам, она вычеркнула несколько фраз и деловито спросила:

– Что такое, по-твоему, оригинальная мысль?

– Я думаю – умная! – растерянно сказала Марина, сбиваясь со своего гневно-обличительного тона.

– Я так же думала, – усмехнулась Вера, – но Орич утверждает, что оригинальная мысль – это кратчайшее расстояние между двумя цитатами. Своей диссертацией он меня как будто уже убедил в этом. Если из ста страниц его диссертации вычеркнуть все, что он взял у Вильямса, Мичурина, Лысенко, Маркса, Энгельса, Лебедева и других, то останется едва ли пять страниц текста, и то их понять будет нельзя, потому что это одни сказуемые без существительных. Существительные и все существенное – в цитатах…

– Как же ты можешь? Как? – Марина почти задохнулась от гнева, но Вера спокойно подняла глаза.

– Могу. А ты не волнуйся, как бы опять не разразился припадок, – заботливо заметила она.– Хочешь, пройдем к Оричу, у него, кажется, есть вино…

– Завтра мы идем в обком, – с усилием сказала Марина. – Я думала, что ты пойдешь с нами…

– Как? Далматов согласился принять вас? – Вера вскочила со стула, подхватила на лету соскользнувшие страницы рукописи, – Надо сказать Оричу! Будет шторм! Крысы должны бежать немедленно! – она пошла в столовую торопливыми шагами, словно и в самом деле почувствовала приближение беды.

– Куда ты?

Велигина остановилась на пороге:

– Понимаешь, Орич получил разрешение Улыбышева на отъезд заранее. Оно у него в кармане. И мы должны уехать немедленно!

– И это все, что ты можешь?

Вера замахала рукописью, словно отгоняя от себя всякие соблазны.

– Молчи, молчи! Я с Оричем, с Оричем! А ему нельзя оставаться здесь! Может быть, он еще успеет сдать диссертацию и защитить ее, пока вы тут разведете бурю в стакане воды… – Голос ее сорвался. Она метнулась и исчезла за дверью.

Марина осталась одна. На минуту ей показалось, что пол под ногами качается, как палуба корабля.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Далматов сидел суровый, прямой, похожий на каменную глыбу. Круглая бритая голова его блестела, и в моменты высшего волнения он усиленно потирал ее ладонями, словно старался окончательно отполировать. Совещание продолжалось уже больше часа, а он ни разу не откинулся на спинку кресла, и казалось, что каменным он стал от возмущения.

Орленов и его друзья предполагали, что секретарь обкома примет их наедине, когда удобнее признать свою неправоту, и немало удивились, увидав в кабинете двух других секретарей, заведующего отделом науки и культуры и корреспондента центральной газеты.

Разговор Далматов начал с того, что, перезнакомив присутствующих, заявил:

– Товарищи утверждают, что я совершил крупную оплошность, поддержав Улыбышева. На мой взгляд, у них действительно есть серьезные основания утверждать это. Поэтому я прошу вас всех принять участие в разборе заявления Орленова. Я так долго смотрел на это дело глазами Улыбышева, что мне просто трудно будет стать на объективную точку зрения. Вы мне должны помочь в этом. Прошу, товарищ Орленов.

Как видно, Далматову нелегко дались такие слова. Потом за все время разговора он ни разу не переменил позы, только чуть-чуть поворачивал голову к очередному выступающему. Глаза его были хмуры, но в них не было ни гнева, ни нетерпения.

«А хватило бы у меня пороха, чтобы вот так признать какую-нибудь свою ошибку, пусть бы маленькую?»– подумал Андрей и переглянулся с Мариной и Горностаевым.

Горностаев кивнул ему:

«Начинай, не тяни!»

Марина опустила глаза – в последнее время друзья все придирчивее относились друг к другу. А Пустошка старался выглядеть как можно незаметнее. Он уж наверняка ничем не мог бы помочь сейчас Андрею…

Орленов кратко изложил ход событий. Когда он упомянул о вмешательстве Федора Силыча, тот вздрогнул и вскочил на ноги. Далматов внимательно взглянул на инженера и вдруг спросил:

– Вы подсчитывали затраты завода на производство тракторов?

– Так точно! – словно отрубил Пустошка и такими же рублеными фразами перечислил количество материалов, суммы, затраты рабочей силы.

Далматов сжал зубы, скулы выступили, и Пустошка, явно заробев, сел в кресло, стараясь опять исчезнуть. Далматов заметил это его старание и улыбнулся. Он улыбнулся странно, одними глазами. Они на мгновение посветлели, затем снова нахмурились и почти исчезли под широкими бровями. Федор Силыч окончательно растворился в кресле.

– А что за история у вас произошла, несчастный случай или попытка самоубийства? – сухо спросил заведующий отделом науки, когда Орленов замолчал.

– Покушение на убийство! Теперь об этом уже можно сказать, – звонко ответила Марина.

Странное дело, она одна чувствовала себя здесь совершенно свободно. Если что и смущало ее, то взгляды Орленова, когда тот, приводя какой-нибудь факт, как бы искал у нее подтверждения. Воистину, женщины и дети не признают ни субординации, ни возраста. Любопытство у них развито сильнее всех других чувств. Однако Андрей мог только подумать это, высказать подобную мысль он бы не решился. Что-то произошло в его отношениях с Чередниченко: покой был нарушен, признаться же, что он стал побаиваться ее, он не мог.

– Объясните! – приказал Далматов.

Марина быстро рассказала о том, что произошло в лаборатории.

Андрей вдруг увидел себя со стороны. Вот он подходит к двери лаборатории, открывает ее, делает шаг и падает. Падая, он ударяет окостеневшей рукой по рубильнику и случайно выключает ток. Это и спасло его от смерти… Но… не вернуло Нину.

– Что скажете вы? – спросил Далматов, обращаясь к Горностаеву.

– Я сказал все тем, что пришел сюда вместе с ними, – Горностаев кивнул в сторону Андрея. – Каюсь, надо было прийти раньше, они мне говорили,– еще кивок в сторону Пустошки, – но я самоустранился. В этом моя вина. А теперь надо действовать. Я говорю не о случае с Орленовым. По-моему, тут было упущение в технике безопасности. Я говорю, что надо остановить действия Улыбышева. И спасибо Орленову, что он показал, на каком таком острове мы живем! Отгородились от мира за стенами своих лабораторий да за рекой, а моста в жизнь народа не перебросили. Конечно, большая вина лежит на нашей партийной организации и на мне, как на руководителе ее…

– О том, кто виноват, пока не будем говорить,– остановил его Далматов.

– Но и молчать нельзя!– резко возразил Горностаев. – Какая же это работа, если секретарь ходит на поводу у директора, ничего не замечает и вместо критики только дифирамбы ему поет? Теперь-то я вижу, чего нам не хватало, так где же у меня глаза были раньше? – Он покраснел от возбуждения и готов был наговорить на себя еще больше, но Далматов вдруг рассмеялся, и лицо его мгновенно утратило ту хмурость и суровость, которые словно сдерживали всех.

– Говорят, смешно после драки кулаками размахивать. Но ведь драка еще не кончена, и вы, Константин Дмитриевич, можете вволю помахать ими. Я думаю, надо определить дальнейшие наши действия.

– Я бы предложил всем четверым ехать в институт, пусть они там додерутся, – сказал второй секретарь.

– Меня Возницын не отпустит, – оживший Пустошка вскочил на ноги. – Мы с ним после этого внеочередного заказа… – и испуганно замолчал, вспомнив, что Далматов сам отстаивал этот заказ.

– Отпустит! – сказал Далматов. – А сам сядет вашим цехом руководить! С него тоже спрос будет. Что он, не мог сказать мне, что заказ неправильный? Ну вот, пусть и расплачивается теперь за подхалимаж! – и засмеялся неожиданно звонко, молодо. – Вы, Андрей Игнатьевич, еще и не знаете, какой лакмусовой бумажкой стал этот трактор. Вот и директор на нем горит; оказывается, он руководить по-новому не способен! Ничего, из вашего дела мы извлечем пользу! – Он поднял трубку телефона и вызвал Подшивалова.

Подшивалов не возражал против отъезда жалобщиков. Он и сам с удовольствием поехал бы туда, чтобы посмотреть, как будет выглядеть король, когда окажется, что он гол. Иван Спиридонович мог простить все, кроме того, когда науку превращали в служанку, чтобы она кормила, обувала и одевала хозяина, или в лесенку, по которой можно взобраться на пьедестал. Но Далматов коротко сказал, что ему незачем туда тащиться, филиал должен работать.