Текст книги "Неизвестная блокада"

Автор книги: Никита Ломагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 76 страниц)

2. Несостоявшаяся эвакуация: кто виноват?

Как много значило это слово для ленинградцев на протяжении всей битвы за город! Власть не предвидела, не убедила, не организовала, наконец, не заставила покинуть город тех, кто ничем ему помочь уже не мог – женщин, детей, стариков. Вопрос об эвакуации – один из наиболее серьезных для оценки способности власти принимать адекватные ситуации решения. Народ, по большому счету, был предоставлен сам себе – за исключением предприятий и учреждений, подлежавших обязательной эвакуации, а также «политически неблагонадежных» лиц – эвакуацией горожан всерьез не занимались.

На власти лежала ответственность и за своевременную и точную оценку ситуации и за элементарный просчет вариантов ее развития вокруг Ленинграда. В нашу задачу не входит выяснение того, что было сделано властью (об этом, кстати, достаточно подробно написали ленинградские историки), и что было возможно сделать в июле—августе 1941 г. Воспоминания тех, кому довелось эвакуироваться в первые месяцы войны, а также многочисленные документы из военных и партийных архивов свидетельствуют о плохой организации эвакуации и больших потерях, которые были понесены в результате этого мероприятия. Очевиден вопрос о том, а что было бы, если бы поток желающих уехать из Ленинграда был хотя бы вдвое больше? Какая судьба ожидала этих людей? В середине августа 1941 г., т. е. за три недели до начала блокады, повсеместно поднимались вопросы о том, «Уезжать ли? И куда? И как? И с чем, с какой перспективой в будущем? Как там в неизвестном месте прожить, оторванным от мужей, сыновей, которые остаются здесь?»²⁵.

Эти вопросы были вполне естественны. В условиях крайне неравномерного развития СССР (две столицы, а остальное – нищая провинция) принять решение вернуться в деревню, из которой еще совсем недавно бежали, было чрезвычайно тяжело. Наблюдая за семьей академика Фаворского, Остроумова-Лебедева в середине июля 1941 г. задалась вопросом, который в равной степени мог быть отнесен ко многим ленинградцам, предпочитавшим уехать из города:

«Почему им непременно надо уезжать из Ленинграда? Они живут так, что у них рядом нет фабрик, вокзалов и военных объектов. Дом их хороший, крепкой постройки в четыре этажа, с подвалом. Какая паника! Какое безумие!»²⁶

Действительно, вопрос о том, уезжать или не уезжать, волновал практически всех. Он во многом впервые разделил ленинградцев на тех, кто считал своим долгом остаться в городе и тех, кто стремился поскорее из него выбраться. Были, конечно, и те, кто оставался в городе по другим, далеким от патриотизма причинам. Одни не желали оставлять имущество, другие, как уже отмечалось, не верили в то, что где-то в другом месте в эвакуации им будет лучше. Третьи не хотели оставлять своих близких. И, наконец, некоторые ожидали прихода немцев как избавителей от большевизма²⁷.

Тяготы возможного переезда пугали и останавливали пожилых, привыкших к размеренной жизни людей:

«Для меня выехать из дома, из города куда-то в пространство и в обезумевшей и приведенной в отчаяние массе людей – будет смертью, гибелью... Я предпочитаю умереть у себя от бомбы, от голода, но у себя и не страдать... при виде множества горя и несчастья окружающих, когда меня принудят броситься в этот поток» ²⁸.

Подытоживая свои наблюдения, Остроумова записала:

«Женщины ехать не хотят. Их мужья или воюют или служат. Им надо ехать одним. Из сберкасс, если у кого есть деньги, получить больше 200 руб. нельзя. Запас продуктов сделать нельзя, т. к. все продается по карточкам. Я говорю про таких, у кого есть свободные деньги. А ведь сотни тысяч есть таких, у которых ничего нет, кроме того, что они получают за то, что их мужья на фронте. И надо признать – очень скромные суммы. Потом отовсюду приходят сведения, что в городах и селах все съедено и люди голодают. Много беженцев из Минска, Смоленска, Москвы, Пскова и т. д. понаехало на Волгу, на Урал... и все опустошено по линиям железных дорог»²⁹.

Характерным было отношение женщин к эвакуации в середине августа, описанное Остроумовой в связи с собранием в Районном Совете в связи с эвакуацией и нежеланием «не одной сотни женщин» уезжать:

«...Им в Райсовете говорили: «Мы отнимем у вас продовольственные карточки». – «Пусть. Мы и без них проживем». – «Мы отнимем у вас паспорта и... лишим вас жилплощади». – «Пусть, мы все равно никуда не поедем». В конце концов, женщины разошлись, твердо решив не уезжать»³⁰.

Таким образом, период неопределенности и нерешительности, характерный тем, что многие «хватаются за головы, мечутся, то хотят уехать, то остаются», завершился тем, что большая часть женщин, стариков и детей осталась в городе, отстояв у пассивной и озабоченной другими проблемами власти свое право на жизнь в Ленинграде, которая вскоре превратилась для них в кошмар.

Более взвешенно смотрели на будущее города представители еврейского населения, напуганные немецкими листовками и слухами о том, что творилось в Германии и в занятых нацистами странах. По свидетельству очевидцев, некоторыми из них овладела паника в связи с возможной расправой в случае прихода в город немцев. А.П. Остроумова-Лебедева еще 8 июля 1941 г. записала в своем дневнике, что сослуживцы ее знакомой («все евреи»)... «все бегут, куда-то устраиваются в отъезд. Все это делается втихомолку и с необыкновенной ловкостью и проворством»³¹.

Описывая настроения в городе в июле—августе 1941 г. как «чрезвычайно напряженное..., [когда] многие люди положительно в истерике», некоторые ленинградцы проявляли резкие антисемитские настроения.³²

3. Август – начало сентября: в ожидании развязки

Стремительное приближение немцев к Ленинграду, общее ухудшение положения в городе при отсутствии разъяснения причин неудач на фронте привели во второй половине августа 1941 г. к довольно широкому распространению всевозможных слухов по поводу сложившейся ситуации и перспектив войны. Проблема состояла в том, что в праве знать ленинградцам отказывали, но одновременно требовали быть настоящими патриотами и гражданами своей родины. В условиях кризиса, который переживала советская пропаганда, возобладали, подчас, панические настроения.

Характерно, что логика поддавшейся панике части населения была весьма противоречивой. В различных вариантах среди рабочих повторялись тезисы о евреях и коммунистах как виновниках во всех бедах, обрушившихся на страну, об «обиде» красноармейцев-крестьян на советскую власть за насильственную коллективизацию, об измене и вредительстве военачальников. Подобные настроения захватили значительную часть горожан, о чем свидетельствует внимание партийных органов к этому явлению.

Достаточно быстро в городе стал распространяться антисемитизм, который вышел за рамки «кухонных разговоров» и записей в дневниках, а также отдельных высказываний в связи с мобилизацией. 5 августа 1941 г. на бюро Кировского РК ВКП(б) отмечалось, что «проверкой сигналов, поступивших в РК, установлены проявляющиеся в последнее время среди трудящихся фабрики «Равенство» отдельные нездоровые антисемитские настроения вплоть до открытых выступлений некоторых работниц».

Отмечалось, что почва для таких настроений была создана «шкурными» поступками отдельных руководящих работников фабрики. Речь шла об эвакуации без согласования с парторганизацией и РК начальника утильцеха К. Заместитель директора по коммерческой части Ф. использовал служебное положение с целью эвакуации и устройства на работу в детский сад фабрики и своих родственников и знакомых. 30 июля в ответ на справедливую критику недовольных работников фабрики «допустил антипартийный выпад в отношении инструктора РК Сироткиной и и.о. секретаря партбюро фабрики Константинова, назвав их «фашистами и представителями пятой колонны». По итогам разбирательства бюро РК объявило Ф. строгий выговор, он был снят с должности³³.

Политорганизатор одного из домохозяйств Кировского района Орлов отмечал, что в августе 1941 г. в подведомственном ему доме «среди населения получили широкое распространение антисемитские настроения», источником которых была член ВКП(б) Родионова. Она рассказывала подросткам антисемитские анекдоты, под влиянием которых они «побили мальчика-еврея»³⁴.

Проблема антисемизма стала настолько серьезной, что заставила Жданова высказаться по этому вопросу 20 августа 1941 г. на ленинградском партактиве, посвященном задачам ВКП(б) в связи с обороной города. В свойственной ему манере Жданов заявил, что «...необходимо скрутить голову пятой колонне, которая пытается поднять ее, начинает шевелиться», что надо «...решительно покончить с профашистской агитацией насчет евреев. Это конек врага: бей жидов, спасай Россию! Бей евреев и коммунистов!» Далее он указал, что обычными методами работы правоохранительных органов обойтись нельзя, что формальностям мирного времени не должно быть места, что надо действовать «по-революционному, по-военному, действовать без промедления»³⁵.

Примечательно, что в отличие от документов партийных органов, в спецсообщениях УНКВД ЛО довольно редко встречались упоминания о распространении антисемитизма. Это можно объяснить отчасти тем, что центральный аппарат НКВД не ставил перед региональными органами такой задачи, и антисемитские проявления сами по себе не рассматривались как «антисоветские». Лишь тогда, когда антисемитизм сомкнулся с агитацией против коммунистов, власть стала предпринимать усилия, направленные на борьбу с ним.

В итоге в специальном постановлении Кировского райкома ВКП(б) «Об антисоветских слухах, антисемитизме и мерах борьбы с ними», датированном 29 августа 1941 г., отмечались факты проявления антисемитизма среди рабочих Кировского завода, фабрики «Равенство», на ряде номерных заводов, а также в домохозяйствах, а перед партийными и правоохранительными органами, включая НКВД, была поставлена задача «вести беспощадную борьбу с дезорганизаторами тыла, распространителями ложных слухов, агитаторами антисемитизма»³⁶.

В конце августа 1941 г. настроения населения продолжали ухудшаться. Заведующий отделом пропаганды и агитации Кировского РК ВКП(б) вспоминал, что в домохозяйствах района женщины открыто начали вести агитацию, заявляя, что «всем коммунистам скоро будет конец», что с приходом немцев они помогут уничтожить коммунистов»³⁷. По городу прокатилась очередная волна слухов. Широкое распространение получило мнение, что народ обманули, сказав, что есть запасы продовольствия на 10 лет; появилось много очевидцев «фашистского рая». «Часть этих очевидцев, – продолжает М.Протопопов, – просто изымали органы [НКВД]... Мы хорошо были осведомлены о том, что творится в домохозяйствах, наиболее отсталых мы убеждали»³ .

В некоторых домохозяйствах были разбиты и выброшены бюсты Ленина и Сталина. Упаднические настроения нашли некоторое распространение и среди коммунистов. В Кировский РК ВКП(б) обращались «несколько коммунистов» с просьбой изъять у них произведения Ленина и Сталина: «придут, мол, немцы и за такую литературу вешать будут»³⁹. Аналогичные факты были отмечены в Ленинском РК ВКП(б). Партийные функционеры отмечали, что «хоть и при закрытых дверях, но задавали вопросы о том, когда можно уничтожить партбилет, уничтожать ли книги Ленина и по истории партии, справшивали, когда выдадут паспорта на другую фамилию, чтобы обеспечить переход на нелегальное положение»⁴⁰.

Неуверенность и растерянность оставшихся в Ленинграде коммунистов и даже целых партийных организаций советской группы Дзержинского района после ухода основной части актива на фронт была характерной для этого периода обороны города⁴¹ . Пораженческие настроения захватили даже некоторых работников УНКВД, личные дела которых рассматривались на заседаниях бюро Дзержинского РК ВКП(б)⁴².

Война и быстро проявившаяся слабость власти привели к тому, что в августе 1941 г. произошел всплеск религиозных настроений. Политорганизаторы домохозяйств отмечали, что «буквально все кружки для писем были заполнены религиозными записками, которые действовали на людей», т.к. в них говорилось о необходимости переписать записку в девяти экземплярах для сохранения своей жизни⁴³.

В конце августа малочисленные в то время пораженческие настроения по влиянием немецкой пропаганды приобрели вполне определенный характер – появились призывы к сдаче Ленинграда и превращения его в открытый город. Так, инструктор по информации Дзержинского РК ВКП(б) 22 августа 1941 г. сообщил в горком партии о том, что в районе трижды расклеивались объявления, в которых содержались призывы к женщинам с целью спасения детей идти в Смольный и просить, чтобы Ленинград объявили «свободным горо-дом»⁴⁴. Рабочие Пролетарского завода вспоминали, что «жизнь становилась все хуже и хуже, немец подходил к Ленинграду, все наши пригороды были забраны, народ ходил панически настроенный, некоторые да и большинство ждали его как Христа. Рабочие говорили, что придет немец и перевешает всех коммунистов»⁴⁵.

Несмотря на попытки властей исключить проникновение в город агитационных материалов противника, немецкие листовки читали, и пересказывали их содержание знакомым. В этой связи характерно, что обращение к ленинградцам К. Ворошилова 21 августа не произвело ожидаемого эффекта, скорее напротив, вызвало еще большие сомнения в способности власти отстоять город. Наряду с этим в городе распространились слухи об обращении немецкого командования к горожанам оставаться в городе и сохранять спокойствие. Ленинградцам обещали не бомбить город⁴⁶.

Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной:

«Военные дела наши плохи, – писала в своем дневнике 21 августа 1941 г. Остроумова-Лебедева. – В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Первого Павловска (Слуцка)... тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина... Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте»⁴⁷.

Власть практически перестала заниматься разъяснительной работой, уступив это важнейшее поле борьбы противнику. Результатом явилось распространение всевозможных слухов, нарастание «стихийности», а не «сознательности» как доминанты настроений среди жителей города. Речь шла не об отсутствии газет, а их бессодержательности. Записи в дневнике Остроумовой подтверждают это:

23 августа: «...Газеты так мало дают, что люди перестают ею интересоваться и читать. «Все равно в ней ничего не узнать!» – так они говорят

24 августа: «...Мы граждане нашей страны, ничего, ничего не знаем. В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию... Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры. Тяжко!»

31 августа: «...Ничего мы не знаем, что делается в нашей стране. В газетах ничего нет...»

1 сентября: «...Мы ничего не знаем, что делается на фронте! Ничего!»⁴⁸

Неблагоприятное воздействие на морально-психологическое состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.

Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября – 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября – 2086 дезертиров⁴⁹. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:

«...В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замеревшим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т. д.»⁵⁰.

Наличие в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение:

«Наши коммерческие магазины. – писала Остроумова, – осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это все беженцы... Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди»⁵¹.

Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже – в конце ноября—начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей:

«Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи»⁵².

Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов – «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным»⁵³ . Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде – «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода»). Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения⁵⁴. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»).

Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-либо реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам борьбы за выживание. Ни союз с Англией, ни совместная операция с англичанами в Иране, должная убедить в искренности намерений союзников в совместной борьбе с Германией, не нашли соответствующего отклика у ленинградцев. По-прежнему по отношению к демократическим государствам доминировало недоверие. Остроумова записала в своем дневнике: «Не очень я доверяю Англии! Придется за дружбу с нею тяжко расплачиваться»⁵⁵. Таким образом, на этом этапе внешний ресурс усиления борьбы с Германией не представлялся горожанам существенным. «.Кольцо все туже затягивается вокруг Ленинграда. Чувствуется большое напряжение. и среди коммунистов... Я не знаю, я могу ошибаться, но мне кажется, он [Ленинград] уже вполне окружен.», – записала в своем дневнике Остроумова 1 сентября⁵⁶.

В конце августа—начале сентября 1941 г. ленинградское руководство оценивало ситуацию в городе как критическую. На случай сдачи города производилось минирование важнейших объектов, создавалось подполье.

В спешном порядке в конце августа 1941 г. в городе было произведено «изъятие контрреволюционного элемента»⁵⁷ . Кроме того, в результате трех массовых облав с целью выявления дезертиров и лиц без прописки в Ленинграде и пригородах в период с 26 августа по 5 сентября 1941 г. было задержано 7328 человек⁵⁸. Таким образом, к моменту блокады в городе с населением в 2 457 608 человек не должно было остаться политически неблагонадежных лиц.

4. Блокада. Нарастание внутреннего кризиса.

У нас нет иллюзий, что они (русские люди) воюют за нас. Они воюют за Родину.

Сталин, сентябрь 1941 г.⁵⁹

В течение наиболее трудного для ленинградцев периода войны – осени и первой блокадной зимы – проявились основные тенденции развития антисоветских настроений, а также их характер по отношению к власти, настоящему моменту и будущему. Мы располагаем достаточно полными статистическими данными относительно динамики изменения настроений, начиная с сентября 1941 г. Сразу же отметим, что она не совпадала с тем, как оценивали положение в городе сами ленинградцы и немецкая разведка.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы УНКВД ЛО свидетельствуют о том, что пик народного недовольства пришелся на январь-февраль 1942 г., когда около 20% горожан обнаружили те или иные «негативные настроения и проявления» социально-экономического и политического характера, причем количество экономических преступлений, связанных с голодом, обычно втрое превосходившее число «контрреволюционных» преступлений, в этот период было примерно таким же.

В то же время, сами горожане, и это вполне естественно, говорили о том, что «все недовольны», что «98% процентов выступают за сдачу города немцам». СД также считала, что народ готов прекратить сопротивление, но партия и НКВД жестко контролируют ситуацию и надежды на спонтанное выступление масс против власти практически нет.

Отношение народа к власти в этот период, нашедшее свое отражение в сводках УНКВД и партийных органов разных уровней, в подавляющем большинстве случаев было очень схематичным. Не будет большим преувеличением сказать, что институциональные представления о власти были равны нулю: власть – это «они», которые опираются на НКВД и решают «нашу» судьбу. В зафиксированных агентурой НКВД и военной цензурой высказываниях нет ни одного упоминания о реальных институтах власти – о ГКО, Военном Совете фронта, ЦК, СНК, Верховном совете и т. п. Носители власти определялись не иначе как «главари»», «вожди»», «правители», «правительство»», «коммунисты и евреи»», «тов. Сталин»» (тов. Молотов), «вредитель» Попков и т. п. Основное назначение власти, по мнению части ленинградцев, состояло в обеспечении прожиточного минимума, прежде всего продовольственном снабжении. «Дайте хлеба!» – вот основное требование горожан в период блокады. Представления об идеальной власти также отражали естественный «материализм» того времени – «хлеб за 40 копеек», «народу все равно, какая власть будет, лишь бы кормили».

За исключением, пожалуй, представителей интеллигенции, в высказываниях ленинградцев очень редко встречались упоминания о политических и личных свободах. Идеальная власть в представлении интеллигенции – возврат к «старому» – к дореволюционному периоду (самоуправление, республика и т. п.) или к НЭПу. Характерно, что ни один из бывших противников Сталина не назывался в приводимых НКВД высказываниях в качестве альтернативы существующему руководству. В этом, вероятно, проявилась «деполитизация» масс после серии процессов 30-х гг. Среди способов воздействия на власть чаще всего назывались следущие: «сбунтоваться», «сделать забастовку», «громить магазины»», «собраться и идти к Смольному требовать хлеба и мира»», и т. п.

Традиционным инструментом влияния на власть было написание анонимных писем, содержавших наряду с угрозами, как правило, экономические требования – увеличение продовольственных норм и сокращение рабочего дня. Вместе с тем для подавляющего большинства горожан характерным была боязнь власти и желание спрятаться за спины других – «надо действовать организованно, всех не расстреляют». Эта боязнь, как уже отмечалось выше, проявилась и в характере писем, направлявшихся в Смольный.

В сентябре 1941 г. Сталин очень беспокоился относительно непопулярности партии и себя самого как ее лидера. Именно поэтому он считал необходимым пресечь контрреволюцию в самом зародыше. «Будучи революционером, Сталин знал каким образом подпольное движение начинается и как оно развивается дальше»⁶⁰.

В Ленинграде УНКВД установило практически тотальный контроль за населением, выявляя и уничтожая в самом зародыше малейшие ростки потенциальной оппозиционности. Материалы УНКВД дают представление о динамике развития негативных настроений в городе. Количество антисоветских проявлений по мере приближения фронта из месяца в месяц увеличивалось.В конце сентября агентура УНКВД фиксировала по 150—170 антисоветских проявлений ежедневно, во второй декаде октября – 250, а в ноябре – уже 300—350.

Военная цензура также отмечала рост числа задержанной корреспонденции и различного рода негативных настроений, выраженных в письмах ленинградцев. Если в начале войны их доля составляла около 1,2%, то в августе – 1,5—1,7%, в октябре – 2– 2,5%, в ноябре – 3,5—4%, в декабре – 2,3—7%, а в январе – феврале 1942 г. – около 20%⁶¹. Все чаще в городе распространялись написанные ленинградцами листовки, направлялись анонимные письма в адрес руководителей военных, партийных и советских организаций, а также в редакции газет и радиокомитет. Если в начале войны это было редким явлением, то в ноябре 1941 г. их количество достигло 15 в день⁶².

Представление о количественной стороне активного протеста дают статистические данные органов внутренних дел. В справке УНКВД ЛО, составленной 25 октября 1941 г., указывалось, что с начала войны за «контрреволюционную деятельность» были арестованы 3374 человек. Кроме того, из числа лиц, изобличенных в антисоветской агитации, материалы на 466 человек были переданы для ведения следствия в органы прокуратуры⁶³.

В период с 15 октября по 1 декабря 1941 г. число арестованных за «контрреволюционную деятельность» Управлением НКВД достигло 957 человек, в том числе была раскрыта 51 «контрреволюционная группа» общей численностью 148 человек. Несмотря на некоторый средний рост числа арестованных, можно с уверенностью говорить об отсутствии в Ленинграде осенью 1941 г. сколько-нибудь значительного организованного сопротивления власти. В среднем в каждой «группе» было менее трех человек, а более 800 арестованных никакими «органинизационными» узами связаны друг с другом не были.

За то же самое время УНКВД пресекло деятельность 160 преступных групп неполитического характера общей численностью 487 человек, которые занимались бандитизмом, хищениями и спекуляцией. Это почти втрое больше, нежели численность «контрреволюд-ционных» групп. Всего же за «экономические» преступления с 15 октября по 1 декабря 1941 г. были арестованы 2523 человека⁶⁴. Таким образом, осенью 1941 г. на одного «политического» приходилось трое «неполитических», избравших для себя иной путь борьбы с голодом и трудностями блокады.

13 сентября 1941 г. УНКВД ЛО в спецсообщении, адресованном Военному Совету Ленфронта, упомянуло о проявлениях антисемитизма. Участники одной из раскрытых организаций рассылали «в адреса еврейского населения письма погромного характера», а инициаторы создания в домохозяйствах города «Домовых комитетов» намеревались собирать сведения о проживавших в домах коммунистах, комсомольцах и евреях, чтобы в случае занятия немцами Ленинграда передать им эти сведения⁶⁵.

Критическая ситуация, сложившаяся вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 г., а также неясные перспективы города породили в разных слоях общества всевозможные слухи о разногласиях между Сталиным и Ворошиловым по поводу возможности отстоять Ленинград. Речь шла о том, что Сталин, якобы, предлагал сдать Ленинград, а Ворошилов выступил против этого и даже ранил Сталина в руку. Более того, согласно тем же слухам, Сталин был арестован или уехал в Грузию. Сам факт широкого распространения слуха, в основе которого было предположение возможности не только несогласия командующего фронтом со Сталиным и ранения «отца народов», но даже ареста, свидетельствовал о начавшемся развенчании Сталина⁶⁶.

Осознаваемое ленинградцами ухудшение военного положения, трудности с продовольственным снабжением вскоре дополнились новым тяжелым испытанием – бомбежками. «Было очень страшно, тяжко и невыносимо жутко»⁶⁷ . «Летний период, когда я теперь его вспоминаю, кажется мне какой-то безобидной шуточной пародией, сентиментально идиллической инсценировкой быта в готовящемся к блокаде городе», – отметила одна из жительниц Ленинграда. Смех и шутки («бомбоубежище – бабоубежище») разом исчезли⁶⁸.

Все чаще в разговорах и распространявшихся в городе слухах стали упоминать Гитлера. С его именем отождествлялось поведение немецкой армии в целом и авиации в частности («Гитлер бомбит», «Гитлер обещает» и т. п.) Например, перерывы в налетах немецкой авиации 12—13 сентября население объясняло тем, что у Гитлера будто бы были именины, и по этой причине немцы прервали бомбежки Ленинграда. «Сегодня в очередях распространился слух о том, что Гитлер сегодня именинник (точно лютеране справляют именины!) и что потому сегодня он бомбить не будет. Посмотрим!». На следующий день, 13 сентября, Остроумова отметила, что накануне вечером и ночью налетов на город действительно не было: «Или наши их к городу не пропустили, или праздновали именины Гитлера?»⁶⁹

К середине сентября все острее стала чувствоваться нехватка продовольствия. Овощи практически закончились. Многие в панике от отсутствия продуктов, – отмечается в одном их дневников.

Недостаток информации способствовал тому, что в городе распространялось множество всевозможных слухов. «Кругом только слухи, слухи и слухи. Только стоит пойти в очередь, как наслышишься всяких страстей... Я ...избегаю помещать в мой дневник разные «сообщения из очередей». Но ведь правительство ни о чем нам не сообщает, касающееся Ленинграда и его окрестностей», – записала в дневник Остроумова 18—22 сентября⁷⁰. Параллельно с этим, продолжал нарастать интерес к противнику. Это находило свое выражение в том, что, несмотря на жесткие меры, направленные на недопущение чтения немецких листовок, народ, тем не менее, ими интересовался и содержание пересказывал своим знакомым:

«...Вчера, когда наша Нюша ехала на Выборгскую сторону, ...немцы сбросили тысячу листовок. Она была в трамвае, который быстро шел, и потому не могла поймать листовку. Потом мы узнали, что в ней немцы предлагали выехать из Выборгского района на шесть километров, т.е. они решили сейчас бомбардировать фабрики и заводы Выборгского и Красногвардейского районов...» ⁷¹