Текст книги "Неизвестная блокада"

Автор книги: Никита Ломагин

Несмотря на крайне тяжелые условия блокады, в 1941 г. вышли в свет книги и брошюры известных ученых: Е.В. Тарле «Отечественная война 1812 года и разгром империи Наполеона», В.В. Мавродина «Ледовое побоище», Б.М. Козакова, Ш.М. Левина, А.В. Предте-ченского «Великое народное ополчение», Б.В. Данилевского «Фашизм – заклятый враг науки и культуры», Н.С. Державина «Под игом фашизма». Большими тиражами были изданы очерки о боевых и трудовых традициях ленинградских рабочих, героях революции и гражданской войны, советских полководцах. Главной их темой была героическая борьба советских людей за свободу и независимость социалистической родины. Что же касается деятельности немногочисленных общественных организаций, то во время войны она пошла на спад. Например, за весь период войны Союз воинствующих безбожников подготовил всего один доклад, охватывавший лишь первые шесть месяцев войны.

В первый период войны пропагандистская работа партии была сориентирована на проведение преимущественно мобилизационных мероприятий и концентрировалась на крупных заводов и учреждениях, в результате чего из поля зрения выпали представители торговой сферы, работники мелких предприятий и трампарков¹¹⁶.

После первой блокадной зимы партийное руководство города пыталось «скорректировать» коллективную память ленинградцев, ориентируя весь творческий потенциал города на создание исключительно эпических произведений и жестко пресекая изображение трагических сторон блокады. Одним из важнейших инструментов советской пропаганды было кино. «Самому массовому из искусств» предстояло решить важнейшую задачу – рассказать стране о блокаде и героической борьбе ленинградцев и одновременно постараться изменить коллективную память ленинградцев, выживших в суровые месяцы первой военной зимы 1941—1942 гг. Фильм о блокаде должен был удовлетворить и вкус главного зрителя, И.Сталина, не пропускавшего, как известно, ни одной картины.

На всех этапах работы над фильмом – от написания сценария и до выпуска его на экран – шла непрерывная работа по изъятию слоя за слоем фрагментов, свидельствовавших о глубине ленинградской трагедии и проявившейся при этом слабости власти. В обсуждении подготовленной к показу документальной картины «Оборона Ленинграда» в студии кинохроники принимали участие практически все руководители Ленинграда, за исключением, пожалуй, лишь военных. Стенограмма дискуссии, состоявшейся 17 апреля 1942 г., отразила общее недовольство проделанной работой. Первым выступил П.С. Попков, которого народная молва «сняла» с должности и «расстреляла» за плохую работу и «вредительство» еще в феврале 1942 г. Он высказался за изъятие из фильма ряда фрагментов. Приводимые ниже выдержки его выступления иллюстрируют основные направления цензорской правки, которой должен был подвергнуться фильм.

«...Насчет покойников. Куда их везут? Причем их очень много показано. Впечатление удручающее. Часть эпизодов о гробах надо будет изъять. Я считаю, что много не нужно показывать – зачем вереница?... Показана вмерзшая в дорогу машина. Это можно отнести к нашим непорядкам (здесь и далее выделено нами – Н.Л.). Затем показано, что лед образовался до самой крыши. Очевидно, где-то недалеко ударило или взрыв был, облили водой, и замерзло. Нет надобности это показывать. Промышленность, энтузиазм трудящихся города Ленина совсем не показана. Это одно из главных упущений картины...

Это хорошо, как показан момент, как берут воду на улицах, но отдельные моменты, мне думается, надо изъять. Или, скажем, идет человек и качается. Неизвестно, почему он качается, может быть, он пьян. Это сгущает краски, создает тяжелое впечатление...»¹¹⁷

Еще более категорично высказался А.А. Кузнецов, заявивший, что поскольку «картина не отражает действительного положения вещей», в таком виде ее   «выпустить на экран нельзя»:

«Получается чересчур много трудностей. Разваленный город, разбомбленный, захламленный, кругом пожары, все покрыто льдом, люди едва движутся, а борьбы не показано. Оборона не показана. Разве это оборона? Скажут, вот правители, довели город до такого состояния. Направление взято неправильно. Показываются мрачные стороны, а действительная жизнь – борьба с трудностями, борьба за то, чтобы сохранить город, народ, – не показана. Следующее замечание. Эпизоды в картину натасканы отовсюду... Вермишель какая-то. Это американщина в самом худшем виде. Пролог неудачен. Музыка нехорошая, заунывная... Возьмите [фрагмент, когда] продовольствие везут в Ленинград, а почему вы не заметили, когда Ленинград отправлял фронту пушки, минометы и пр. Не такую задачу мы ставили. У вас самолеты обратно везут только раненых. В то же время на самолетах ехали бодрые рабочие в глубь страны, мы отсюда посылали средства связи, пушки, следовательно, город еще и помогает стране, отоваривает своеобразно своей собственной продукцией...»¹¹⁸.

А.А. Жданов:

«Картина большая, поэтому с одного маха трудно впечатление составить, а работа порядочная...

Насчет музыки. Согласен, что она душераздирающая. Зачем это? Совсем не нужно оплакивать. Живем, воюем, будем жить, зачем же реветь в голос? Не помню, в прологе или во второй части показана старуха в садике сидит – это вещь неудачная, словом, старуху надо исключить.

Показан митинг, посвященный началу войны, а публика никак не реагирует. Нехорошо это, как будто не про нее писано, а оратор разрывается. Неправильно...

Во второй части показано Народное ополчение, стреляют, идут части, затем опять стреляют, затем показаны призывные пункты, показано, как погнали стада коров, пошли армейские части, потом свиньи пошли по Кировскому проспекту. Получается все едино – кого-то куда-то гонят... Это напоминает картины Чаплина; сначала стада, а потом безработных показывают, помните? Не подходит, народ будет иронизировать...

...Первой должна быть показана оборона. Надо показать, что есть враг, а он совершенно не показан. Враг показан только в виде пленных, причем тщедушного и жалкого вида. Спрашивается, в чем дело? Если враг такой, то откуда трудности, блокада, разруха, голод, холод и т. д.? Неправильно показан враг. Надо показать соответствующе врага и нашу оборону, показать какой-нибудь участок – 23-й, 42-й армии хотя бы... Надо показать в чем дело, показать, что враг...   около Ленинграда.

В картине переборщен упадок. Вплоть до торчащих машин! Выходит, все рухнуло... Люди говорили, что голодаем, но живем надеждой на победу...

Показан у вас один кадр очистки города, а второй кадр говорит о том, что через кучу снега люди не могут перелезть... Получается ведь, чистили-чистили, а опять лезть через Монблан.

Абсолютно не показана ленинградская женщина. Ее нужно показать. Она сыграла огромную роль и сейчас играет. Не показаны команды ПВО в обороне города, которые также играют исключительную роль. Показали бы молодежь, дежурившую на крышах, борьбу с «зажигалками»...

Картина не удовлетворяет. Она представляет из себя большую кашу. Все дело надо привести в систему...»¹¹⁹.

Деятельность творческой интеллигенции, особенно в органах массовой информации контролировалась редакцией того или иного издания (газеты, журнала или радиокомитета), цензором горлита¹²⁰ и, наконец, подлежала одобрению со стороны отдела пропаганды и агитации горкома ВКП(б). Подчас взгляды писателей и поэтов расходились с тем, что требовали от них партийные функционеры. Естественно, что и в среде писателей не было полного единства в вопросе о том, что в первую очередь должно найти отражение в художественных произведениях о блокаде. Стенограмма совещания ленинградских писателей 30 мая 1942 г. показывает разные точки зрения наиболее творчески активных членов ЛОСПа, а также присутствовавшего на встрече А.Фадеева.

В.К. Кетлинская в своем выступлении отметила, что ленинградская тема в творчестве писателей была одной из важнейших, что «желание писателей написать о пережитом совпадает с тем, что требует страна – дать правдивый литературный документ о Ленинграде». Уже написаны три поэмы (Инбер, Берггольц и З.Шишова), ряд стихотворений и прозаических произведений. Первые опубликованные и прочитанные в рукописи произведения о Ленинграде показывают, что

«пока внимание наших писателей обращено преимущественно к тем большим трудностям блокады, которые всем пришлось пережить, в частности, к трудностям 1941—1942 гг., и к показу стойкости ленинградцев в эти трудные месяцы. Это естественная человеческая потребность написать такого рода отклики на ленинградскую тему... О зиме 1941—1942 гг. , о стойкости, с которой люди выдерживали эти трудности, рассказать надо, надо рассказать об этом народу просто, без прикрас, без лакировки, ибо в этом и есть героизм»¹²¹.

Поэтесса О.Берггольц была убеждена, что переживший зиму ленинградец является прототипом нового человека, и его качества должны стать достоянием всей страны:

«Самая важная тема для ленинградцев – они сами. Сталин сказал, что опыт войны учит. Опыт обороны Ленинграда, может быть, учит вдвойне и втройне. Вопросы жизни и смерти очищены здесь от всего случайного, наносного. Если до войны мы несколько торопились, пытаясь каждого человека, аккуратно платившего членские взносы, превратить в нового человека, если до войны мы такую картину как «Светлый путь», принимали за что-то стоящее, то после ленинградской зимы мы можем говорить о действительно новых людях, о действительно новом человеке, который родился и вырос в Ленинграде, и это опять-таки обусловлено условиями жизни в Ленинграде в этом году. Эти новые черты ленинградца должны стать достоянием всей страны и достоянием самих ленинградцев. Писатель-пропагандист должен говорить с ленинградцами не для того, чтобы заставлять их умиляться над самими собой, не для того, чтобы заставить их вновь переживать страдания, а для того, чтобы внушить ленинградцу: ты такому научился, что ту тяжесть, что тебя ожидает, ты, несомненно, вынесешь.

...Мы уже начинаем издали видеть зиму ...Многим она рисуется как бесконечная вереница гробов. Гробов было очень много, говоря о Ленинграде, мы не избежим разговора о гробах, но надо помнить, что не гробы одолели, а живые люди, заменяя традиции, меняя их новыми, в Ленинграде победили смерть. Ленинград уже победил...  победил как человеческий коллектив»¹²².

С позицией О.Берггольц был в некоторой мере солидарен А.Л. Дымшиц, заявивший, что «писать о Ленинграде нужно без сентиментальности, ненужных страданий, которые только оскорбят читателя. Надо подчеркивать героизм ленинградцев, непреклонную непобедимость этих людей»¹²³.

А. Фадеев прямо затронул проблему политического контроля, подчеркнув, что героизм без трудностей и страданий населения показать невозможно:

«Самое большое, что мы можем дать сейчас, чем мы можем вдохновить сейчас – это показать наших людей во всем объеме их личности, их героизма, их исторической роли, показать их моральный, организационный, идейный, политический уровень, показать, почему они в этой войне победили...

Говорят, что «цензура не дает возможности показать эти трудности»... Мы должны писать правдиво. Если мы не покажем трудности, через которые мы прошли, тогда мы не можем показать и противоречие, и драматизм в борьбе, и тогда героизм наших людей без этих трудностей будет снижен...»

В условиях Ленинграда главным пафосом некоторых писателей было изображение трудностей. По мнению Фадеева, таких было меньшинство. Он отметил, что были исследования психологии голода, истории осажденных городов (Китая, Индии и даже Парижа), «где люди умирали по законам капитализма без перспектив на возрождение. Показывать [голод] надо так, чтобы дать людям увидеть перспективу»¹²⁴.

Несмотря на жесткую систему контроля, 13 июля 1942 г. произошло чрезвычайное происшествие – в эфире ленинградского радио прозвучала часть поэмы З. Шишовой «Дорога жизни», запрещенной к передаче отделом пропаганды и агитации 11 июля «как политически неправильная». Радиотрансляция была прервана по требованию горкома, переданного по телефону. Главные недостатки произведения, по мнению заведующей сектором культуры Паюсовой, состояли в том, что в нем «чрезвычайно односторонне» изображалась жизнь Ленинграда зимой 1942 г. Основным мотивом поэмы была обреченность ленинградцев, а героические труд и борьба выпали поля зрения автора произведения. «...Как и везде [в произведении господствует] физиологический, поверхностно-обывательский подход к изображению событий и людей», – писала Паюсова. Для подтверждения своего заключения об «усиленном нагнетании автором изображения трудностей» в докладной записке секретарям горкома ВКП(б) были приведены выдержки из поэмы:

 
Дом разрушенный чернел, как плаха...
Вода, которая совсем не рядом,
Вода, отравленная трупным ядом...
А в нашей шестикомнатной квартире
Жильцов осталось трое – я да ты,
Да ветер, дующий из темноты.
Нет, впрочем ошибаюсь, их – четыре,
Четвертый, вынесенный на балкон
Неделю ожидает похорон...
 

Выхватив из контекста строку, Паюсова подчеркнула, что «в своей характеристике ленинградцев З. Шишова дошла до того, что назвала их гробокопателями: «Гробокопатели! Кто ими не был!» Столь же мрачно, по мнению партийного работника, показана картина отступления:

 
Вы по пятьсот погонных метров сдали
За сутки в окружении врага.
Потом – в лесу четыре дня скитаний,
Брусника да болотная вода,
Да изувеченные поезда,
Да станции обугленное здание,
Ботинки, скинутые по дороге,
Да до крови израненные ноги.
 

Сделанный автором поэмы вывод назван Паюсовой «странным, почти издевательским»:

 
Лежи, сынок, ты сделал все, что надо —
Ты был на обороне Ленинграда»¹²⁵.
 

Память самих ленинградцев о пережитом во многом совпадала с тем, о чем написала поэтесса Шишова. С 9 июля 1942 г. на экранах города демонстрировался документальный кинофильм «Ленинград в борьбе», который за 11 дней посмотрели 115 300 человек. Как уже отмечалось, фильм прошел не одну переработку как на стадии написания сценария, так и отбора материала и монтажа. «По мнению некоторых зрителей, – отмечалось в информационной сводке на имя секретарей горкома ВКП(б) Жданова, Кузнецова, Капустина и Маханова, – фильм все же недостаточно показывает подлинную жизнь в осажденном городе: почерневших от копоти и грязи людей, дистрофиков, людей, умирающих на панелях, трупы, лежащие на улицах и т. п. ...Хотят видеть закопченные квартиры с печками-времянками и умершими людьми, людей, закутанных в ватные одеяла, выстраивающихся с 2-х часов [утра] в очередях у магазинов»¹²⁶. Оставим эту сентенцию на совести аппаратчиков.

В 1943 г. партаппарат по-прежнему проводил многочисленные мероприятия с активом по вопросам истории и практики нацизма¹²⁷, ленинградские ученые подготовили к изданию серию работ по истории русско-германских отношений¹²⁸, вышли в свет сборники документов «Немецко-фашистские злодеяния в оккупированных районах Ленинградской области», «Освобождение Тихвина», а также книга секретаря ОК ВКП(б) М.Н.Никитина «Партизанская война в Ленинградской области». Одним словом, «наука ненависти», столь необходимая для мобилизации народа на борьбу с нацизмом, по-прежнему оставалась доминирующей.

6. Политический контроль на фронте и настроения солдат

Специфика идеологического влияния немецкой пропаганды на Восточном фронте определялась военно-стратегическими условиями: пока шло военное наступление немецких войск, было вполне естественным, что их пропаганда не имела решающего значения для Германии, хотя и велась достаточно активно. Пропагандистская активность вермахта усилилась с наступлением позиционных боев. В этот период немецкие агитаторы активно призывали советских солдат к дезертирству, братанию, распространяли информацию о положении дел на фронтах, оказывали психологическое воздействие на бойцов Красной Армии. Экстремальная военная ситуация (гибель тысяч бойцов, непосредственная, ежечасная угроза жизни), превосходство немецкой армии в первые месяцы войны, порождавшие хронически-подавленное состояние красноармейцев, недостаточное питание, скупость информации о положении в стране, судьбе близких, естественные социальные различия бойцов и командиров вели к массовому дезертирству, панике, антисоветским настроениям. В этой ситуации трудно досконально определить, какие из названных негативных явлений порождались военным превосходством немцев, их успехом, а какие можно отнести на счет влияния немецкой пропаганды. Но очевидно, что именно в армии, в условиях фронта имело место большее количество реальных проступков: измена, дезертирство, пораженческие антисоветские настроения. Очевидно и другое: динамика этих явлений была непосредственно связана с военной ситуацией – улучшение положения на фронте снижало число дезертиров и антиправительственных высказываний и наоборот. Как и в тылу, в самом начале войны были предприняты меры, направленные на нейтрализацию пропагандистского влияния противника.

В частях Ленинградского фронта основные задачи по обеспечению политического контроля выполняли особые отделы. В их функции входила не только борьба со шпионажем, контрреволюционными преступлениями, саботажем, вредительством, халатным отношением к обязаностям и злоупотреблением служебным положением. Важнейшей задачей особых отделов было изучение настроений и политической благонадежности личного состава, в том числе агентурным путем, хранение и использование секретных документов, соблюдение военной тайны, а также вопросы снабжения всеми видами довольствия и вооружением, включая хранение и использование неприкосновенного запаса.

Качество политического контроля со стороны особых отделов зависело от сотрудничества осведомителей с низовым аппаратом уполномоченных этих отделов. Осведомителей вербовали во всех подразделениях части из числа военнослужащих, а их численность в среднем составляла 3% личного состава¹²⁹. Применительно к войскам Ленинградского фронта это означало, что число «помощников» особых отделов составляло приблизительно 15 тыс. человек.

По свидетельству одного из офицеров госбезопасности, для особых отделов «не существовало ни чинов, ни общественного и служебного положения, ни партийной принадлежности. Для них существуют только люди и их поступки. Каждый военнослужащий, независимо от его положения, рассматривался особым отделом, прежде всего, как могущий совершить противогосударственное преступление»¹³⁰.

Органы госбезопасности пользовались тем, что действующее законодательство чрезвычайно широко трактовало понятия «антисоветская» и «контр-революционная» пропаганда¹³¹. Любое критическое высказывание по поводу проводимых властью мероприятий могло квалифицироваться по ст.58.10 УК.

Все отчеты и донесения особых отделов и политорганов составлялись ими отдельно друг от друга. Более того, особые отделы осуществляли гласный и негласный контроль над деятельностью как военачальников, так и партийно-политических аппаратов войск, которые не имели возможности контролировать работу особых отделов, хотя те формально подчинялись комиссарам в вопросах борьбы с изменой и антисоветскими преступлениями.

Изучение политической благонадежности в армии и на флоте проводилось особыми отделами на основе ознакомления с характеристиками и аттестатами военнослужащих, которые готовили их начальники; изучения партийных и комсомольских характеристик; агентурного осведомления и специальных тайных разработок; проведения проверок прошлого военнослужащего и его семьи.

Отношение к проблеме политического контроля в условиях начавшейся войны со стороны ГлавПУВМФ было изложено в директиве его начальника 22 июня 1941 г. В ней политорганам, коммунистам и комсомольцам предлагалось «резко поднять большевистскую бдительность, исключив возможность проникновения шпионов, диверсантов, вредителей, а также ведения вражеской пропаганды, беспощадно бороться с паникерством и трусостью». Начальник ГлавПУВМФ приказал создать такую обстановку, которая бы полностью исключила возможность слушания антисоветских радиопередач¹³², пресекать случаи распространения провокационных слухов. В целях взаимной информации предлагалось установить теснейшую связь политорганов флота с органами 3-го Управления ВМФ¹³³.

ГУПП РККА в директиве от 23 июня также предлагало политорганам разработать и активно проводить мероприятия по борьбе с агитацией противника, уничтожать вражеские листовки и другие печатные издания, систематически разъяснять личному составу ход войны и обстановку на фронте¹³⁴.

24 июня 1941 г. заместитель начальника Управления политической пропаганды ЛенВО полковой комиссар Шикин приказал начальникам политотделов соединений создавать у красноармейцев боевой подъем, уверенность в могуществе Красной Армии и силе советского оружия, «разоблачать имевшиеся у отдельных лиц представления о фашистской армии, как армии непобедимой»¹³⁵.

Какой-либо заметной роли в первые дни войны немецкая пропаганда не играла. Характерным для большинства бойцов и младших командиров было настроение, выраженное в письме в редакцию газеты «На страже Родины» командира 260 ГАП кандидата в члены ВКП(б) С.П.Кружилова. Он писал, что настроение бойцов бодрое, что каждый горит желанием разбить подлого ненавистного врага, но у каждого остается вопрос, ответить на который он и просил редакцию газеты:

«...Каждый командир и красноармеец прекрасно знает, что сил у нас достаточно для отпора врагу. Каждый чувствует и знает из выступления товарища Сталина, что мы должны не только разбить врага, но уничтожить окончательно. Но что за политика нашего правительства, что-то непонятно для меня. Этот вопрос ...остается у каждого в груди непонятным. Прошу ...разъяснить этот томительный вопрос, таящийся в душе многих командиров и красноармейцев»¹³⁶.

Материалы Военного Трибунала свидетельствуют о здоровом настроении войск фронта, защищавших подступы к Ленинграду. С 22 июня по 5 июля 1941 г. было зафиксировано всего 6 случаев антисоветской агитации, причем главным образом со стороны выходцев из Западной Украины и Западной Белоруссии¹³⁷. Однако к середине июля 1941 г. пропаганда «оружием» пробудила у красноармейцев интерес к противнику. 15 июля Управление политпропаганды Северного фронта сообщало, что хотя «типичной реакцией» на немецкие листовки было их неприятие, «отдельные командиры и политработники вместо организации сбора и уничтожения листовок собирали красноармейцев и командиров и зачитывали им их содержание»¹³⁸. В тот же день начальник УПП Северного фронта Пожидаев направил начальникам отделов политпропаганды армий, корпусов и дивизий приказ, в котором потребовал организовать сбор и уничтожение листовок противника и в каждом подразделении выделить для этого ответственных лиц из числа коммунистов¹³⁹.

Показателем ухудшения настроений в частях фронта стал рост наиболее опасных военных преступлений – число осужденных Военным трибуналом фронта с начала войны к 15 июля 1941 г. достигло 300 человек¹⁴⁰. В августе эта тенденция сохранилась – за период с 10 по 24 августа было осуждено 876 человек, причем за различные «контрреволюционные преступления» – 78 военнослужащих, за дезертирство, бегство с поля боя и членовредительство – соответственно 147 69 и 128 человек¹⁴¹. Это было связано, прежде всего, с дальнейшим ухудшением ситуации на фронте. Наиболее тяжелое положение сложилось на южных подступах к Ленинграду. Еще 8 августа немецкие войска перешли в наступление на красногвардейском направлении, а 10 августа – на лужско-ленинградском и новгородско-чудовском. 16 августа противник захватил Кингисепп.

В приказе начальника Политуправления Северного фронта от 18 августа отмечалось, что по имеющимся в Политуправлении данным установлено, что военнослужащие в своих письмах родным и знакомым пересылали контрреволюционные листовки, распространявшиеся противником. В письмах также пересылались фотографии немецких солдат, фашистские значки и т. п. Политорганам предлагалось разъяснять всем военнослужащим недопустимость и преступность подобных действий как наносящих вред стране.

Ввиду того, что некоторая часть бойцов в письмах родным проявляла пораженческие настроения, переоценивая технику и численное превосходство врага, а также количество потерь РККА, на политорганы была также возложена задача провести разъяснительную работу о том, «что можно писать родным и знакомым, а что нельзя». Всему политаппарату рекомендовалось «учитывать в своей деятельности связь фронта и тыла, изучать настроения бойцов, взять под контроль деятельность и состав полевых почтовых станций»¹⁴².

Хотя данные военной цензуры и свидетельствовали в целом о здоровом политико-моральном состоянии личного состава частей действующей армии, в письмах бойцов и командиров нарастало недовольство отступлением частей Красной Армии. За период с 10 по 30 августа было задержано 18813 корреспонденций (1,6% от общего числа просмотренных писем), содержавших «ярко выраженные отрицательные настроения», связанные с поражениями на фронте. Бойцы писали о некомпетентности и трусости комсостава, о плохом оснащении армии боевой техникой, о превосходстве авиации и танковых частей противника, об отсутствии боевой подготовки у новых войсковых формирований, что вело к большим потерям. Кроме того, отмечались отдельные случаи панических и упаднических настроений¹⁴³.

Особую тревогу НКВД вызывало отношение бойцов к командному составу, который нередко проявлял трусость и неумение воевать:

«Поздравь меня с позорным бегством через наше командование. Как мне старику пришлось тяжело выходить из окружения, ведь молодые командиры, бросив людей, боепитание, спасали свои шкуры. Я участвовал в двух боях и убедился, что наши командиры неспособны управлять боем, а только криками да лозунгами. Стыдно писать, что я с фронта приехал в Красное не один, а с остатками позорно разбитой нашей дивизии».

«Последние дни мы с такой быстротой отступаем, даже представить не можешь. Командование бежит в тыл не только от немцев, но и от нас. Так воевать нельзя пока не заменят трусов командиров хорошо обученными, смелыми командирами».

«Воины красные бьются храбро и самоотверженно, но отдельные паникеры и трусы как из рядового состава, так и из среднего и высшего комсостава во многом вредят на поле боя»¹⁴⁴.

Плохое оснащение боевой техникой, самолетами, танками и даже винтовками – еще одна проблема, которая привела к пораженческим настроениям в армии:

«У нас нет танков и самолетов. Придут на фронт 3 танка и 5 самолетов, а немецких танков и самолетов счету нет. Наши командиры все бегут, а бойцам отступать не велят».

«У немцев преобладает техника, почти все они вооружены автоматически оружием, а у многих наших бойцов старые винтовки. У немца минометы, а у нас этого мало».

«Плохо, что не хватает оружия, например, у меня нет винтовки и у других также, кроме гранат ничего нет. Как будем бороться с танками, не знаю».

«Техника у немца дьявольская, он косит наших из минометов, артиллерии и бомбит с самолетов.

Ну разве можно устоять против минометов и автоматов с винтовкой образца 1891/30 гг.»

«Их авиация очень беспокоит нас – бомбит, поливает из пулеметов, а вот наши самолеты против них ни разу не появлялись и они летают как дома, не встречая сопротивления».

«Немцы очень хорошо вооружены, не как мы. У них все автоматы на 75 патрон. У нас целые поля остаются убитых».

«Обстановка очень трудная. Придется ли вообще встретиться друг с другом? В особенности тяжело переживаем с 10 августа. Трудно переживать минуты, в которые можешь умереть беззащитно, без нанесения поражения врагу».

«У многих бойцов мнение такое, что вряд ли нам с немцем справиться, ибо самые боевые кадровые силы у нас потеряны. Что было в 1914 г., то и сейчас – у него техника, а у нас дубинка».

«Уже никому из нас не секрет, что мы должны погибнуть рано или поздно. Все возмущены, почему за последнее время ни один наш самолет не летал над фронтом».

«Вернуться живым домой не придется, сами знаете какая обстановка. Я из первой роты кадровик только один остался. Оставшиеся здесь, кроме уехавших в Детское, уже убиты, остальные приписники»¹⁴⁵.

Политуправление Северо-Западного фронта 30 августа 1941 г. сообщало об опасном росте числа самострелов. С 15 по 20 августа военной прокуратурой за это преступление было привлечено к ответственности 24 человека, а с 20 по 25 августа – уже 56. При этом Политуправление подчеркивало, что приведенные данные об уровне членовредительства в частях фронта являются далеко не полными. Во многих госпиталях около 50% раненых составляли лица, подозреваемые в членовредительстве. Так, в эвакогоспитале № 61 из 1 тыс. раненых оказалось с ранениями в левое предплечье 147 человек, в левую кисть – 313, в правую кисть – 75, при этом «многие имели явные признаки самострела»¹⁴⁶.

Кроме того, управлением коменданта г. Ленинграда с 16 августа по 22 августа были задержаны около 4300 человек, покинувших фронт, главным образом его южный участок, и пробравшихся в город. Среди задержанных 1412 человек оказались бойцами и командирами армии народного ополчения.

Заградительная служба на подступах к Ленинграду в то время не обеспечивала перехвата дезертиров, имевших возможность проникать в город не только в одиночку, но и группами¹⁴⁷. В связи с этим Политуправление фронта призывало политработников и коммунистов «повысить бдительность, тщательнее проверять личный состав в частях и подразделениях», т. е. ориентировало их на выполнение функций особых отделов.

4 сентября 1941 г. в письме в редакцию фронтовой газеты «На страже родины» красноармеец Л.П. Островский просил разъяснить волнующие прибывших с фронта бойцов вопросы, ибо, как он признавался, «мы сами мало знаем о политике». Среди прочих были вопросы об отсутствии на фронте советской авиации, об угрозе СССР со стороны Японии, о плохой военной подготовке в тыловых частях. В письме содержалась критика в отношении довоенной внешней политики Советского Союза («Нашим хлебом фашисты и бьют нас»).

Еще одна причина неудач виделась автору письма в измене высшего командования, которую «наше информбюро скрывает от народа». Имелось неверие и в прочность тыла. Указывалось, что «в Ленинграде и Москве есть все предпосылки к созданию пятой колонны», что «Ленинград будет отрезан и сдан, так как среди нашего комсостава есть те, кто готов предать нас»¹⁴⁸.

Очевидно, что такое обилие вопросов и характер их постановки явились следствием самостоятельных попыток разобраться в причинах происходящего на фронте и в стране. Стремительно падавший авторитет советской прессы и в целом политаппарата вызывали серьезное беспокойство особых отделов.