Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Я протянула руку, и он крепко сжал ее.
– Вам не за что благодарить меня или просить прощения. Лучше всего вы отплатите мне тем, что поправитесь. Я надеюсь, вы больше никогда не впадете в то болезненное, фатальное состояние, которое едва вас не погубило.
– Я стыжусь этого, Алексей.
– В тех обстоятельствах оно было понятно. Ведь вы так молоды, вам нет еще и двадцати двух лет. Вы умны и способны, ничто теперь не помешает вам заняться медициной. И если вы позволите, я буду счастлив помочь вам.
Я была счастлива, что меня вели и мне помогали. Я улыбнулась. Алексей в волнении поцеловал мою руку и выбежал.
На следующий день я увидела Зинаиду Михайловну. Как и Вера Кирилловна, она была почтительна ко мне, бабушкиной наследнице, сколь бедной я бы ни оказалась. Я снова поблагодарила ее Коленьку за спасение Алупки от большевистских варваров. Услышав, что он вступил в ряды русской освободительной армии, я попросила его разузнать о Борисе Майском.
– Слушаю и повинуюсь, Татьяна Петровна, – он поклонился. А потом сказал своей матери, которая умоляла его не записываться добровольцем: – Я говорю на иностранных языках и могу быть полезен нашему делу, – в голосе его слышалось самодовольство.
Я считала, что Зинаиде Михайловне нечего было тревожиться. Коленька вполне мог о себе позаботиться.
Они были моими последними посетителями. Вдовствующая императрица больше не пришла навестить меня. Шла вторая неделя апреля, большевики штурмовали Крымский полуостров. У всех была одна мысль – сражаться до конца.
Англичане поспешили на помощь еще раз. Линкор английского военно-морского флота „Мальборо“ пришел за русской вдовствующей императрицей, сестрой английской королевы-матери Александры. Однако Мария Федоровна отказалась подняться на борт со своей семьей до тех пор, пока каждый беженец, будь он из императорского окружения или нет, не будет эвакуирован. Англичане вынуждены были направить в Ялту и другие суда, чтобы забрать их.
За мной и моей маленькой свитой был отправлен катер. Я в свою очередь тоже отказалась уезжать, пока все мои домашние не будут эвакуированы. В их число входили все те, кто бежал сюда из своих бывших владений, раненые и вся прислуга, одним словом, все, кто хотел уехать. К счастью, я была избавлена от болезненной необходимости оставить Бобби – он не прошел бы английского карантина. Мой любимый славный сеттер умер ночью на своем коврике у моей постели.
Все мое окружение было взято на борт английского транспорта, стоявшего на якоре в живописнейшей бухте, где когда-то над нашей яхтой „Хелена“ развевались голубые и желтые цвета рода Силомирских. Алексей, Вера Кирилловна, Зинаида Михайловна и няня отплыли со мной последним катером. Вместе с моим легким багажом, завязанном в простыни и одеяла, няня втиснула свой собственный узел с пуховыми подушками и таким количеством посуды из нашего сервиза с золотыми монограммами, которое только она одна и могла унести. Багаж Алексея составляли лишь один маленький чемодан и скрипка. У Зинаиды Михайловны было два объемистых чемодана, и у Веры Кирилловны два огромных сундука. Когда мои носилки подняли на борт судна, я бросила последний взгляд на высокие кипарисы, выстроившиеся вдоль прибрежной дороги, которая вилась и петляла по нашему парку. Это здесь Борис Майский учил меня верховой езде, и отсюда же меня возили в царский дворец в Ливадии играть с Татьяной Николаевной и Ольгой. Сейчас яблоневый сад вокруг мавританской крыши нашей виллы был в полном цвету. Последний раз легкий бриз донес до меня весенние запахи и звуки моего детства.
Капитан корабля приветствовал меня на борту. Через открытый иллюминатор моей каюты было слышно, как оркестр на английском линкоре „Мальборо“ заиграл гимн „Боже, Царя храни“. Реквием по царской России и по тем, кого я любила и кто спал навечно в земле своей Родины.
30
В последующие пять недель, пока я восстанавливала силы в Британском военном госпитале в Константинополе, профессор Хольвег играл на скрипке в ночном клубе, где официантами работали русские князья. Няня неважно вела хозяйство и враждовала с турками, евреями и греками в своем рабочем районе в Галате. Графиня Лилина давала уроки французского турецким девушкам, ученицам старших классов на холмах Пера. Зинаида Михайловна работала кондитером.
Выздоровев, я сменила свое амплуа пациентки на сиделку, работая за комнату, стол и одежду. И в день моего двадцатидвухлетия, 28 мая 1919 года, персонал госпиталя устроил вечеринку, куда пришли все члены моей маленькой семьи. Зинаида Михайловна принесла испеченный ею торт, Вера Кирилловна – византийскую икону из своих сундуков, Алексей – цветы и „Записки охотника“ в кожаном переплете. Когда празднование закончилось и все гости, кроме Алексея и няни, разошлись, он попытался обсудить планы на будущее. В поисках места он написал во все ведущие университеты в Европе, а также в Институт Радия в Париже. Письма были его первой попыткой чего-то достичь в этой новой жизни.
– Как только я получу предложение – а я несомненно получу его, – сразу же обращусь за визой. К счастью, я могу получить польский паспорт. Вам и няне на некоторое время нужен паспорт без гражданства, выдаваемый эмигрантам, – пояснил он, так как я смотрела на него бессмысленным взглядом.
– Теперь поняла, извините меня, но я еще не могу разобраться во всем этом.
– Но вам нужен этот паспорт, чтобы получить французскую визу. На это нужно шесть недель, и, кроме того, это дорого стоит.
– Сперва дайте мне снова привыкнуть к работе.
На самом деле я еще была не готова уехать так далеко от России.
– Это не к спеху, – успокоил меня Алексей. – Хотели бы вы жить в Париже?
– Мне все равно, где жить, – сказала я и добавила, когда он опустил голову. – Пока вы со мной.
Казалось, куда бы он не отправился, мы с няней должны следовать за ним, словно он был в ответе за нашу жизнь.
Он просиял своей неожиданно юной улыбкой, начал что-то говорить, разволновался и ушел.
Я отложила дальнейшие размышления о будущем, которое Алексей так нетерпеливо предвкушал и которое для меня было чем-то нереальным. Я занялась своей работой, она требовала не много умения. У меня не было ни рекомендаций, ни международных публикаций, как у Алексея Хольвега, и мне поручали самую грязную работу санитарки. И все же это было лучше, чем подметать улицы. И при этом всегда была возможность наблюдать и учиться. Окружающие меня больные заставляли меня хоть на время преодолевать угнетавшие меня духовную опустошенность и чувство утраты. Я не чувствовала себя в госпитале чужой. Как для Алексея лаборатория, так и любая больница была для меня родным домом.
Я попросила, чтобы меня прикрепили к палате с наиболее тяжелыми больными, в большинстве своем пострадавшими от ожогов.
Я имела дело с гноящимися ранами, от одного вида которых дрожали руки, куда более опытные, чем мои, и видела перед собой объятые ужасом лица своих пациентов. Только посвятив себя облегчению их страданий, я могла оправдать то, что была жива и здорова, в то время как ради моего спасения погиб Стиви и из-за моего беспамятства был покинут Федор.
Через шведское посольство Алексей отправил срочное письмо в Петроград своему другу, который обещал помочь Федору. Я успокаивала себя мыслью, что Федор, наконец, нашел своего покровителя. Я стала с удовольствием ожидать еженедельных прогулок с Алексеем. В эти чудесные летние дни темно-синий Босфор был очень красив среди нежно зеленеющих холмов. Стройные бело-голубые минареты парили в небе, а мы бродили по улицам, таким узким, что, казалось, их можно перепрыгнуть с балкона на балкон. Тесно стоящие друг к другу старые бурые дома были похожи на сплетничающих старух. Алексей показывал мне прелестные детали арабесок, украшающих крошечные арочные окна, легкие и строгие одновременно, как музыка Баха.
Меня же приводила в восторг толпа: иностранные мундиры смешивались с живописной одеждой мужчин-турок в красных фесках и женщин под покрывалами с великолепными, выразительными глазами. Мы осмотрели Голубую мечеть, всю покрытую голубыми изразцами, высокую базилику Св. Софии, где короновался мой византийский предок, и дворцы низложенного султана Абдул Хамида II. Если у Алексея из его неистощимых кладовых всплывала история Византии и Османской Империи, то ко мне возвращались из детства арабские сказки.
Я рассказывала Алексею, как маленькой девочкой играла в мусульманскую принцессу. Я предпочитала рассказывать о раннем детстве, когда смерть еще не вошла в мою жизнь. Он же вспоминал о своих первых годах в Варшаве, когда его молодая, красивая и обожаемая им мать зарабатывала на жизнь стиркой белья, которое она брала в богатых домах. Вдохновляемая своей оскорбленной гордостью, она учила его не доверять чувствам, а руководствоваться разумом.
– До последнего времени, – сказал он, – жизнь подтверждала ее правоту.
– Возможно, она была права, – размышляла я вслух. Разве не изменились мои собственные чувства? – Но ведь и разум мне не очень-то помог.
– Вы еще не научились применять его к жизни, Татьяна Петровна, и к чувствам.
– А существует ли такая вещь, как разумное чувство?
– Я полагаю, да. Это то, что я испытываю, гуляя с вами, – Алексей накрыл своей свободной рукой мою руку.
Этот жест, деликатный и в то же время достаточно самоуверенный, говорил о том, что он более опытен в отношениях с женщинами, чем я думала.
– Вы были когда-нибудь влюблены, Алексей? Я имею в виду в молодости? – добавила я, когда он посмотрел на меня удивленно-укоряющим взглядом.
– Когда мне было столько, сколько вам, – он слегка улыбнулся, значит, его считали старым, – я был безумно влюблен в сестру своего университетского сокурсника. Я часто встречал ее в доме моего друга, не открывая своих чувств около года. Потом однажды я узнал, что она обручена с другим студентом. Меня это ошеломило почти до бесчувствия. Находился двое суток в каком-то ступоре, после чего пришел в себя. Это научило меня двум вещам: первое, любовь – это, конечно, достояние, как говорят поэты, и второе, любовь – это эмоциональная роскошь.
– А теперь? Вы все еще так думаете?
– И да, и нет. Я все еще верю, что любовь – это роскошь, но без роскоши, обнаружил я, жизнь только терпима в условиях примитивного выживания.
Это было умно сказано. Алексей никогда не был скучен.
– А для меня любовь – это главное чувство, а не роскошь, – возражала я. – Но бывают разные виды и степени любви, это не простая вещь. Было ли у вас что-либо большее, чем платоническая любовь?
– Любовь в том смысле, о котором я говорил ранее, нет. У меня были время от времени связи. Впоследствии, они всегда казались мне пустой тратой времени и денег. Я никогда не думал, что захочу жениться, что эта мысль может целиком и полностью захватить меня! – он крепко сжал мою руку.
Его пожатие было мне приятно. Мне нравилось это ухаживание намеками, которые ни к чему меня не обязывали. И так, наблюдая за жмущимися друг к другу домами и высокими минаретами, разноязыкой толпой, потоком военных и беженцев, в ближайшие три месяца я так же хорошо узнала Константинополь, как и простое и честное сердце моего гида, руководимое его великим и сложным умом. Он мог читать мои мысли, как открытую книгу. Но он не мог догадаться о том, что происходит в моем сердце!
Ночью Константинополь был менее заманчивым. Время от времени слышалась стрельба, в утренних газетах писали об убийствах. Когда в компании двух английских медсестер я пошла в ночной клуб на набережной послушать игру Алексея, я была потрясена, когда увидела стайку очень молоденьких русских проституток. И это девочки, которым на вид было не больше двенадцати-тринадцати! При приближении полицейского они разбегались, чтобы потом снова, как птицы, собраться в стайку.
Игра Алексея была для меня откровением. Пунктуальный и элегантный польский ученый преображался до неузнаваемости. Теперь это был темпераментный еврейский скрипач на празднике Урожая в Веславе. Всю свою страсть, которую выдавало сверкание его черных глаз, вкладывал он в эту бурную цыганскую музыку. Я была очарована. Она впервые заставила меня понять всю глубину и пыл его любви. Это пугало меня и льстило одновременно. Мне пришлось даже убежать из ночного клуба, чтобы не расплакаться. Придя в свою комнату в госпитале, я наконец, впервые за этот год, дала волю своим чувствам. Я оплакивала всех погибших юношей Европы и Азии и, конечно же, того, кто унес с собой в могилу мою любовь.
Я снова попросила Алексея обрисовать мне подробности смерти Стефана так, как о них ему рассказали поляки в Одессе. Он рассказал, что мой кузен был убит вместе с другими пленниками. Кольцо князя Стефана с печатью и родовым орлом Пястов было снято с одного из захвативших его бандитов, который безошибочно описал Стиви.
– Застрелен в голову, но как? – настаивала я. – Его можно было узнать?
– Его убили, разве этого мало? – возразил Алексей.
Мне казалось, и Вера Кирилловна, и он что-то скрывают. Я решила сама выяснить все, что связано со смертью Стиви. Такая возможность представилась мне еще до конца лета.
Гражданская война, претерпевая то приливы, то отливы, обернулась успехом для Белой армии, сражавшейся на юге, в то время как адмирал Колчак, покинутый чехами, был отброшен в Сибири. В середине июля был освобожден Крым. Силы генерала Деникина также продвинулись на Украине, захватив в июле Харьков. Русские беженцы, прозябающие в лагерях или работающие прислугой в Константинополе, начали мечтать о возвращении домой.
Кроме Зинаиды Михайловны, сохнущей по сыну над своей кондитерской доской, больше никто не беспокоился. В августе Коленька, к тому времени уже адъютант, пригласил ее к себе в Таганрог, за линию фронта, где генерал Деникин разместил свою штаб-квартиру.
„Скажите ее высочеству Татьяне Петровне, – добавлял он в постскриптуме своего письма, – что генерал Майский здесь, в Таганроге. Он в изоляторе, в тифозном госпитале. Также передайте привет от лейтенанта флота барона Нессена и от ее родственника, капитана князя Ломатова-Московского. Мы в ее распоряжении“.
Барон Нейссен и Л-М в Таганроге! Борис Андреевич Майский жив! Все трое пережили немыслимые опасности. Это подкрепило мою надежду, что князь Стефан жив, что он, долгое время считавшийся мертвым, может оказаться в какой-нибудь неожиданной части света. Во всяком случае, я должна повидать Бориса Андреевича в ставке главнокомандующего в Таганроге, и тогда, возможно, я узнаю правду о судьбе Стиви. На волне целеустремленности мне не нужно было больше цепляться за Алексея. Более того, зависимость от него надоела мне, стала в тягость.
Зинаида Михайловна продала фамильные драгоценности и отправилась первым кораблем, обещая найти жилье для всех нас. Я решила ехать за ней.
Вера Кирилловна объявила, что хочет сопровождать меня. Она окончательно устала обучать французскому языку турецких девушек. Однако со стороны няни и Алексея я встретила только сопротивление.
– Когда вы перестанете совершать благородные жесты. Татьяна Петровна? – сказал он. – Что вы можете сделать для Бориса Майского, навестив его? Вы не сможете вывезти его из-за карантина. Если он выздоровеет и покинет Россию, мы сможем помочь ему поселиться за границей. С этой точки зрения ваша поездка в Таганрог – ненужный риск и лишние расходы.
Я твердо стояла на своем и злилась, что он пытается распоряжаться мной, как своей собственностью.
– Вы подумали о финансовой стороне своей поездки? – спросил он.
Я наивно полагала, что няня расстанется с одной из драгоценностей, все еще зашитых в подол ее сарафана. Но она не собиралась продавать ни одной золотой ложки, вывезенной из Алупки! У меня не было шансов получить то, что у нее не смогли вырвать ни большевики, ни бандиты, хотя это по праву было моим. К счастью, Вера Кирилловна, напротив, была готова расстаться с большинством ценностей из своих сундуков.
Когда Алексей понял, что остановить меня невозможно, он сказал:
– Ну, что ж, поступайте как вам угодно – vous en ferez à votre guise, – сделайте, по крайней мере, необходимые прививки.
Мы с Верой Кирилловной сделали прививки против тифа, холеры и оспы. В качестве дополнительной предосторожности я упаковала плотно прилегающий цельнокроеный костюм – англичане изготовляли их теперь для медсестер в целях защиты от всякой заразы. Я взяла в госпитале месячный отпуск, и мы заказали билеты на британский корабль, который должен был отплывать в середине августа.
Тем временем Алексей получил, как и надеялся, приглашение из Института Радия в Париже и обратился за визой. Он планировал поехать туда раньше меня и подыскать мне жилье и работу.
Провожая меня и Веру Кирилловну, он подтвердил свое намерение и добавил:
– Для вас это очень важно – быть независимой в финансовом отношении.
„А это значит – иметь полную свободу“, – я поняла его слова именно так и была благодарна ему. Разве свобода, которую он гарантировал, не была тем самым, что привязывало меня к нему?
– Вы были великолепны, как всегда, – я почувствовала стыд за свое бунтарство. – И, пожалуйста, будьте терпеливы с няней.
Поддавшись нашим с ним уговорам, няня согласилась остаться. Я боялась тащить ее за собой в самое пекло гражданской войны, да и Алексей, как я подозревала, хотел, чтобы она вела домашнее хозяйство.
– Мы с няней хорошо понимаем друг друга, – уверял он меня.
Замечательно, подумала я, она стала его главным союзником.
– Ладно, храни вас Бог до моего возвращения, – я подала Алексею руку. Он крепко сжал ее в своей маленькой изящной руке и сказал:
– Я буду ждать вас только один месяц. Если вы не вернетесь к концу сентября, я уеду в Париж, и тогда вам придется самой выполнять все формальности с получением визы.
Я поняла, что могу капризничать сколько хочу, но теперь Алексей больше не будет опекать меня в той степени, в какой он делал это раньше, обходиться же без него в этом чужом мире, одной, окруженной практическими трудностями – это было действенной угрозой.
– Обязательно вернусь вовремя, – пообещала я и совершенно искренне добавила: – Я буду скучать по вас, Алексей.
На судне были добровольцы из русских лагерей беженцев, среди них несколько молодых женщин, собирающихся стать сестрами милосердия или сражаться в Белой армии. Узнав от Веры Кирилловны, что я работала в полевом госпитале, они замучили меня вопросами. Я сделала для себя любопытное открытие: меня считали старшей и более опытной женщиной.
– Я надеюсь попасть в вашу группу, – воскликнула одна из моих новых поклонниц.
Смутившись, я сказала им, что еду в Таганрог по личным делам. Они выглядели разочарованными. Я тоже чувствовала себя неловко. Я завидовала их энтузиазму. Возможно, они были наивны, но у них была цель. Они хотели послужить чему-то большему, чем они сами, как и я когда-то. А почему бы мне не сделать этого снова?
Разрываемая нетерпением и тревогой, я ждала вместе с другими людьми, стоявшими у поручней, первого появления моей родной земли: волшебной синей арки Кавказского хребта. Еще более щемящее, хотя и менее благоговейное чувство вызывало побережье Крыма, проплывавшее слева, когда мы проходили через перешеек из Черного моря в Азовское с его более спокойными водами. На его дальнем, северо-восточном конце был Таганрог.
На берегу нас встречали не только Зинаида Михайловна и Коленька. На пристани были также Л-М и барон Нейссен, причем последний с огромным букетом. Под его потертым мундиром я видела оборванного моряка, чья рана вывела меня из амнезии. Присутствие Л-М тоже вызвало смешанное чувство: боль воспоминаний о днях нашего марша во время отступления в пятнадцатом и радость, что меня встречает член семьи и друг. По сравнению с лихой и легкомысленной толпой молодежи на корабле, они выглядели мужественными закаленными ветеранами. А какой контраст с Алексеем! Мог ли этот маленький ученый действительно быть моим якорем и одновременно моим спасательным кругом? Неужели я действительно обещала ему, что вернусь через месяц?
Вера Кирилловна так и упала в объятия Л-М. Еще бы – ведь в нем текла та же кровь, что и в нас!
– Мысли о вас не оставляли меня с тех самых пор, как я покинул вашу дачу, – разоткровенничался Нейссен. – Я передал словечко вашему кузену князю Веславскому.
– Я не сомневалась, что вы это сделаете, – сказала я грустно. Это словечко и привело Стиви к гибели!
– Он был убит, вы знаете, после того, как высадился в Одессе.
– Я знаю. Л-М был с Союзным экспедиционным корпусом. Мне ужасно жаль. Л-М служил с князем Стефаном в семнадцатом, в Сомме.
Я повернулась к своему родственнику.
– Вы хорошо знали Стефана Веславского?
– Не так хорошо, как хотелось бы. Я никогда не забуду его голоса. Он часто развлекал нас пением. Но я вижу, что это болезненная для вас тема. – Л-М смотрел на меня с какой-то отрешенностью.
– Да. Тем не менее я хочу услышать больше, когда мы устроимся.
– В таком случае, в Таганроге есть человек, знавший его дольше, чем я. Это ваш английский кузен.
– Случайно не лорд Эндрю?
– Он самый. Его старший брат, лорд Берсфорд, был убит в ходе военных действий во Франции. Молодой Эндрю прикомандирован к Британской военной миссии здесь. Хотите, я приведу его завтра вечером?
Мне вдруг стало страшно встретиться с родственником Стиви.
– Разрешите мне сначала осмотреться. Возможно, мне придется остаться в тифозном госпитале, чтобы ухаживать за генералом Майским.
– Боже вас сохрани! – воскликнул Нейссен. – Это ужасное место.
– Да, да, Татьяна Петровна, – робко вставила Зинаида Михайловна.
– Тем больше у меня причин сделать все, что смогу, – я не могла одновременно выдерживать доброту Л-М и напряженность Нейссена. Такое внимание со всех сторон подавляло меня.
– Татьяна Петровна, может быть, вы решите в конце концов к нам присоединиться? – окликнула меня одна из моих почитательниц, когда сестры милосердия-добровольцы проходили мимо, бросая игривые взгляды на Л-М и Нейссена.
– Возможно, – ответила я. – Пока мы плыли сюда, мне казалось, что я тоже доброволец, – сказала я моим спутникам, медленно следуя за девушками.
– Великолепная идея, – сказал Нейссен. – Меньшего я от вас и не ожидал.
– Не увлекайтесь, Таня, – заметил Л-М. – Наши достижения впечатляющи только на карте, но победа ничем не подкреплена.
– Я иногда сомневаюсь, Л-М, считаете ли вы ее желанной, – Нейссен говорил нервно, с явным раздражением.
– Вы делаете неосторожные замечания, князь, – предостерег Коленька. – Контрразведка еще вами займется.
– Контрразведка? – я взглянула на своих сопровождающих.
– Главное оружие нашего движения, я должен предупредить, – сказал мой родственник, – аристократы подозреваются ipso facto.
Как раньше, так и теперь, я не знала, сколько позы было в мировоззрении Л-М.
– Дорогой князь, вы, конечно, шутите. Vous faites de l’esprit, cher prince, – Вера Кирилловна явно заискивала.
– Не совсем, графиня. О, здесь, в Таганроге, есть высшие круги, которые встретят вас фанфарами, но сама Белая армия в основном демократична.
– Так оно и лучше! – сказала я.
Мы дошли до низких навесов в конце пристани. Огражденный с одной стороны низкими прибрежными холмами маленький плоский портовый город на краю степи, где родился наш любимый Чехов, выглядел не слишком располагающе после константинопольского Золотого Рога. Л-М и Нейссен уехали. Коленька провел нас через таможню и санитарную инспекцию, потом показал нам на штабной автомобиль.
– Прошу!
Наши квартиры были в доме зерноторговца, где, кроме Коленьки, был расквартирован еще один адъютант. Купцу, который уже сдал комнату своей взрослой дочери Зинаиде Михайловне, пришлось теперь уступить комнату сына и супружескую спальню, чтобы разместить нас с Верой Кирилловной.
Все это Коленька рассказал мне, пока, сигналя в рожок, вез нас с развевающимся флажком по прямой и широкой главной улице, одной из немногих вымощенных. Она, как и Константинополь, пестрела мундирами союзников. Я сразу же узнала четырехугольные польские фуражки-конфедератки на двух блестящих офицерах, рядом с которыми белые добровольцы выглядели довольно-таки непрезентабельно.
– Не было никакой необходимости теснить наших хозяев, – упрекнула я Коленьку. – Я могу спать в любом углу.
– Я бы тоже могла спать на чердаке столько, сколько понадобится. – Веру Кирилловну невозможно было превзойти в покладистости.
– Не беспокойтесь, ваши превосходительства. Наш купец так напуган большевиками, что с радостью пойдет на любые жертвы ради нашего дела.
Нас приветствовала низким поклоном и реверансом на широком переднем крыльце своего белого деревянного дома почтенная купеческая чета. Каждый из супругов так соперничал друг с другом в проявлении внимания ко мне, что я заподозрила, что Коленька выдал меня за царскую особу.
Моя просторная спальня с камином и с иконами в углу выходила окнами на огород и фруктовый сад типичного русского провинциального дома. Мне прислали прислуживать молодого крестьянина. Поданная нам еда, приправленная свежим укропом, по местным стандартам была почти роскошной. Но лучше всего было то, что в гостиной стояло не слишком расстроенное пианино.
– У вашего высочества будет лошадь для верховой езды, – сказал Коленька. – Вы увидите, что никакие почести и никакое внимание в нашей Белой Ставке не чрезмерны для дочери генерала князя Силомирского.
Я напомнила Коленьке, что приехала не отдыхать, а навестить генерала Майского.
– Это все устроено, Татьяна Петровна. Вам только нужно представить в госпитале сертификаты на прививки. Однако мой вам совет: не ходите туда. У нас здесь такой веселый маленький городок: синематограф, театр, еженедельный симфонический оркестр, домашние вечера, разношерстное космополитическое общество. С тех пор, как освобожден Киев, все ликуют. Зачем посещать такое унылое место?
– Очень верный совет, – одобрила его Вера Кирилловна, а взгляд ее говорил: „Но я-то знаю, добрые советы для вас напрасны“.
– Послушайте Коленьку, Татьяна Петровна, дорогая, – настаивала Зинаида Михайловна.
Я не ответила моим доброжелателям.
– Хватит об этом. Коленька, я хотела бы побеседовать с генералом Деникиным. Можете вы и это устроить?
– Слушаю и повинуюсь, ваше высочество, – Коленька звонко щелкнул каблуками, поклонился, взял конфету из рук матери, запихнул ее себе в рот, взмахнул рукой и с ревом уехал.
На следующий день утром я представила сертификат о прививках и противотифозный костюм в госпиталь-изолятор на окраине города и получила разрешение на визит.
Я быстро усвоила, что в Таганроге на все нужно разрешение. Чтобы преодолеть всю эту бюрократию, даже взяток и связей было недостаточно. Надо было быть, по крайней мере, таким же плутом, как Коленька.
Госпиталь был так переполнен, что больные лежали на соломенных тюфяках в коридорах. В палатах было негде ступить между койками. К счастью, в офицерской палате, где лежал Борис Майский, были кровати. Он был в сознании, но не подал никакого знака, что узнал меня.
Я положила руку ему на плечо и сказала:
– Борис Андреевич, дорогой, это я, Татьяна. Его вялый взгляд остановился на мне, а брови сошлись над крючковатым носом.
– Татьяна Петровна, это в самом деле вы? Может быть, у меня бред! Я слышал, что вы уехали в Константинополь. А вы здесь?
– Я приехала повидать вас, Борис Андреевич, поблагодарить вас, помочь вам поправиться, – я взбила подушку и поправила покрывало.
– Какое легкое у вас прикосновение! Я так счастлив, что дожил до встречи с вами! – он прижал мою руку к своим губам. – Теперь сядьте и расскажите мне вашу одиссею.
Я рассказала ему все, что помнила, спокойно и отрешенно. Все это уже в прошлом, подумала я с облегчением, и больше не будет нас тревожить.
– Какие тяжкие испытания! – сказал Борис Майский, когда я закончила. – Но главное, что вы целы и в безопасности. Я сходил с ума от тревоги за вас. Я получил деньги и документы в Петрограде, – он был готов в свою очередь рассказать свою историю.
– Это не к спеху, Борис Андреевич, не утомляйте себя. – Он был бледен и покрыт испариной, его всегда мелодичный голос был напряженным.
– Нет, я должен. Из Петрограда я отправился вверх по Неве, чтобы через наши связи в деревне достать продукты и моторную лодку, – он говорил шепотом. – На обратном пути на нас напали речные пираты. Семен и я, ограбленные и голые остались на берегу. Красные мобилизовали нас рыть окопы на Архангельском фронте. Спасли нас американцы. Мы чуть-чуть разминулись с бароном Нейссеном. Я слышал, что вы все еще были на даче, спрашивали обо мне. Я был обморожен, потерял три пальца, всю зиму пролежал в госпитале в Архангельске Весной, на британском корабле мы обошли Европу и высадились в Новороссийске. Меня приветствовали как героя Кронштадта. Попытку спасти князя Силомирского называли одним из самых значительных подвигов антибольшевистского Сопротивления, – он замолк, переводя дыхание, потом продолжил телеграфным слогом. – Сражался за освобождение Крыма. Здесь высадился в июле. Подхватил сыпной тиф. Вышел из строя. Был забыт. Это неважно. Теперь я могу умереть в мире.
– Вы не умрете, Борис Андреевич! Я заберу вас отсюда, хороший уход...
– Никто не вышел отсюда, кроме как в похоронную яму, Татьяна Петровна. Да это и не самый плохой путь уйти. Бывает хуже, гораздо хуже...
Я поняла, что если так трудно было навестить больного в изоляторе, то забрать его оттуда просто невозможно.
– Вы уйдете не в похоронную яму, Борис Андреевич. Я обещаю вам, по крайней мере, хоть это. Вам будут оказаны все воинские почести, как они были оказаны моему отцу.
Борис Андреевич слабо улыбнулся.
– А пока, – продолжала я, – я могу приносить вам еду и помогать ухаживать за вами. При хорошем уходе больные тифом выздоравливают.
– Когда они молоды, Татьяна Петровна. Не подвергайте себя опасности, посещая меня снова. Мне нужно совсем немного пищи, и обо мне заботятся как только могут. Смотрите, вот он идет, мой ангел небесный, – он указал на санитара в белом халате который, сияя, приближался к нам.
– Семен! – воскликнула я.
Семен схватил протянутые к нему руки и покрыл их поцелуями.
– Слава тебе, Господи! Какая радость для Его Превосходительства!
– Семен, дорогой! Благослови Бог твое доброе сердце! – я с нежностью смотрела на грубого ангела, посланного всевышним помогать всем забытым героям в эту зловонную палату, и подумала: „Ангелы рождаются не в раю, а в аду“.
Я провела весь день у постели больного, а когда Борис Андреевич уставал, разговаривала с Семеном, вспоминая об отце, воскрешая его в нашей памяти. Вечером Майского стало лихорадить. Палата наполнилась звуками скрипящих кроватей, стонами и бормотанием. Ночью у больных наступал пароксизм, превращая самых тихих больных в бессвязно бормочущих маньяков, чтобы затем на рассвете оставить их неподвижно лежащими, со слабым пульсом.
