Текст книги "Дворянская дочь"

Я резко приподнялась, натягивая до подбородка одеяло.

– Стиви! – А это был он, и не во сне, а наяву. – Что ты здесь делаешь?

Бобби, даже не залаявший, поскольку привык к прошлым вторжениям Стиви, встал, насторожив уши. Он тоже был весьма удивлен.

Стиви присел на мою кровать и, погладив сеттера, произнес:

– Я пришел за тобой. Мой кузен Берсфорд с несколькими английскими друзьями ждут на своей яхте в заливе. Капитан обвенчает нас.

– Обвенчает нас? Капитан? – Переход от грез к реальности был слишком стремителен для моего воображения.

– Это будет совершенно законно. Позже, когда все уладится, ты перейдешь в католичество, и мы обвенчаемся в часовне нашего замка.

– А что, если не уладится?

– Не волнуйся, все будет хорошо. Отец поворчит немного, но матушка уговорит его, и дядя Петр поймет.

– И как долго нам придется... – на мгновение я запнулась, – оставаться на яхте?

– Столько, сколько понадобится. Это будет наш медовый месяц.

Я обхватила руками колени, пытаясь представить себе этот наш медовый месяц на яхте: мы сидим после ужина на корме, рука в руке, глядим на фосфоресцирующие волны в кильватере корабля, как мы часто сидели и смотрели с отцом на борту „Хелены“; отправляемся на ночь в нашу каюту и... Я глубоко вздохнула.

– Ничего не выйдет, Стиви.

– Почему?

Здесь мне на помощь пришла весьма прозаическая мысль.

– У тебя начнется ужасная морская болезнь.

Стиви был явно раздосадован.

– Таня, на карту поставлено наше будущее, а ты ведешь себя как ребенок!

Я подумала о том, что сказала бы на это моя строгая Таник, и набралась смелости.

– Это ты ведешь себя как ребенок, мой милый, глупый Стиви. Мы больше не можем лазить по балконам и убегать по ночам, как в детстве. Ты уже не мальчик.

– Да, я мужчина. И мужчина не может ждать два или три года женщину, которую он любит и желает.

Меня охватил восхитительный трепет. А что, если он похитит меня? Но я вовремя призвала на помощь здравый смысл и правила приличия.

– Ты не должен так говорить. Тебе нельзя здесь находиться и не сиди, пожалуйста, на моей постели!

Он поднялся и произнес повелительным тоном:

– Быстро вставай и собирайся.

– Мои вещи в гардеробной, а няня спит рядом. К тому же в прихожей спит вооруженный Федор. Если он тебя здесь найдет, то убьет.

Но опасность не могла остановить Веславского.

– Я принес плащ, накинешь его поверх пеньюара. – Он протянул мне пеньюар, висевший на спинке кресла возле постели.

Я решила, что буду в большей безопасности, встав с постели.

– Отвернись, пожалуйста.

Когда он отвернулся, я встала, одеваясь и в то же время отходя в дальний угол спальни. Стиви приблизился, протягивая мне плащ.

Я отступила назад, делая руками отталкивающий жест.

– Стиви, будь благоразумен! Подумай о своей матери, своем отце, вспомни, кто ты. Ты никогда не сможешь стать польским королем. Это был бы ненастоящий брак, и Его Величество был бы просто взбешен. Тебя могут сослать в Сибирь... – говорила я быстрым шепотом, в то время как внутренний голос твердил: „Чепуха! Успокойся и позволь ему делать с тобой все, что он хочет“.

– Отчего же никогда? – усмехнулся Стиви. – Если хочешь знать, поляки могут подняться против России, все как один. Говорю тебе, это единственный путь. Я чувствую, если ты сейчас не станешь моей, то уже никогда не станешь. Не ускользай от меня, моя милая, я не причиню тебе боли, я не позволю, чтобы зло когда-либо коснулось тебя, любовь моя, – умолял он, преследуя меня по комнате.

Я споткнулась о кресло, и не страх от возможного похищения, а мысль о том, что моего кузена могут обнаружить, парализовала меня на мгновение. Стиви тут же настиг меня, нежный и умоляющий, но в то же время настроенный весьма решительно.

– Ну же, красавица моя, не бойся, – он накинул плащ мне на плечи. – Как мило ты выглядишь в капюшоне! Идем же, Ким ждет внизу в лодке.

Я не могла шевельнуться.

– Если ты сию же минуту меня не оставишь, я позову, и тебя убьют, – солгала я.

Нежное и умоляющее выражение исчезло с лица моего кузена.

– Я так и знал, что ты не пойдешь по доброй воле, – сказал он.

Он стремительно повернул меня кругом, крепко повязав мне рот одним шелковым платком и связав мне руки за спиной другим, и взял меня на руки.

„Он похитит меня“, – подумала я с облегчением.

Чувствуя себя в полной безопасности в его сильных руках, поднявших меня с такой легкостью, словно отрешившись от всего, я закрыла глаза.

Однако, к моему разочарованию, он вдруг меня развязал и опустил в кресло.

Упав на колени, Стиви целовал мои руки.

– Милая моя, прости, я, должно быть, сошел с ума, насильно связав тебя! Я не причинил боли твоим прекрасным ручкам? Позови на помощь, и пусть меня застрелят на месте! – И он опустил свою большую голову мне на колени.

Мне было холодно, но щеки пылали.

– Все хорошо, – прошептала я.

„Почему же ты меня не унес? – подумала я, в то же самое время содрогнувшись при мысли о последствиях похищения.

– Милый, глупый Стиви, ты такой искушенный, и, однако, как легко тебя провести! Какой пугающий вид был у тебя еще минуту назад, и как ты безобиден сейчас, – думала я. – Как ты нелеп и романтичен, как неистов и как нежен! И голос твой столь же красив, как у папы“.

Я гладила его каштановые волосы, забавная бескозырка соскользнула с его головы, лежащей на моих коленях. Волосы его были еще мягче, чем я думала.

– Они по-прежнему вьются? – спросила я.

– Да, к сожалению. Я трачу массу времени, чтобы их распрямить; мочу их и натягиваю сетку на голову каждое утро.

Я продолжала гладить его волосы, лоб, по-детски пухлые щеки. Затем дотронулась до ушей, они были холодны, в то время как щеки горели. Я крепко сжала его голову и мне захотелось покрыть ее поцелуями. Вдруг послышался какой-то шум, и я сказала:

– Теперь ступай. Кажется, няня встала.

– Ты не сердишься? – спросил он. Я покачала головой.

– И ты выйдешь за меня замуж, несмотря ни на что?

Я кивнула.

– А теперь иди, – и я оттолкнула его.

Он встал, забавно надвинув бескозырку на ухо. Затем церемонно снял с меня плащ. Я столь же церемонно протянула ему руку. Но не успел он ее поцеловать, как вбежала няня.

Она хотела было что-то сказать, но я бросилась к ней.

– Молчи... ради Бога... ничего не случилось, совершенно ничего... даю тебе слово, няня, дорогая, ну пожалуйста!

Маленькая женщина оттолкнула меня и осуждающе покачала головой в белом чепце.

– Ну и князь, хорош, нечего сказать! Явиться с визитом к невесте прямо в спальню среди ночи, да еще в таком наряде. – Она насмешливо окинула его взглядом с ног до головы.

– Я знаю, я вел себя глупо, няня... это больше никогда не повторится, клянусь... Прошу тебя, прости, если не ради меня, то ради твоей княжны, – запинаясь проговорил он.

– Ну, это мы еще посмотрим... – „На твое будущее поведение“, читалось в ее строгом взгляде.

Под окном раздался свист.

– Ах, извините, это за мной... мне пора... до свидания. – Стиви выскочил на балкон и в одно мгновение исчез в темноте.

Прижав руки к груди и едва дыша, я напряженно вслушивалась в ночную тишину, пока, наконец, не послышался слабый всплеск весел.

Он в безопасности, подумала я, сняла пеньюар и отдала его няне.

– Завтра я возвращаюсь в город. Вели Дуне уложить мои вещи. А теперь иди спать, милая нянюшка.

Однако няня не собиралась уходить, не поворчав хорошенько. Я прервала ее:

– Пожалуйста, няня, не нужно ничего говорить. Я сама знаю, что можно делать и что нельзя.

Остаток ночи я провела без сна. Вновь и вновь я видела перед собой эту сцену, чувствовала, как сильные руки поднимают меня, словно ребенка, казалось, я вновь ощущаю мягкие шелковистые волосы и горячие щеки. В этих объятиях я забыла и про стыд, и про все на свете. Под внешностью юной весталки таилась душа дикой цыганки, способной убить соперницу, – таилась та самая Таня, которая когда-то безжалостно лишила отца всяких надежд на личное счастье с Дианой. И никакими наказаниями или добрыми делами я не могу укротить это жестокое, дикое и страстное существо, таящееся во мне и насмешливо взирающее на все мои усилия. Если я не обуздаю эту цыганку, она восторжествует. И кем тогда я стану, еще одной чувственной женщиной, полностью зависящей от мужской прихоти? Да Стиви вскоре разлюбил бы меня, будь я такой. Этого ни за что нельзя допустить, и я приготовилась к нелегкой борьбе.

В то время как я была всецело поглощена собой, своей мучительной раздвоенностью, своей любовью, с угрожающей быстротой приближалась война, которую, казалось, никто не ожидал и не желал. Обе враждующие коалиции – Австро-Венгрия и Германия с одной стороны и Сербия, Россия и Франция – с другой – пришли в движение, которое трудно было остановить, когда были заняты определенные позиции и на карту была поставлена „честь нации“. Пришла в движение огромная военная машина, именуемая „оборонительной“, поскольку ни одно государство не считало себя агрессором.

Отец, знавший о неготовности России к войне, исходя из собственного опыта, призывал к выдержке в отношениях с Австрией, за спиной которой стояла грозная Германия. Он считал, что надо наказать Сербию, союзницу России, за убийство эрцгерцога Фердинанда. На экстренном совещании в Красном Селе, состоявшемся 25 июля под председательством государя, где обсуждался вопрос о том, как реагировать на представленный Сербии оскорбительный австрийский ультиматум, отец высказал свое несогласие с решением привести в боевую готовность восемь корпусов русской армии на австрийской границе.

– Австрия намерена аннексировать Сербию, это ясно, – заявила бабушка, после того как отец рассказал нам о совещании. – Россия этого не потерпит, и правильно! – Бабушка подчеркивала свои слова постукиванием трости.

После ужина мы сидели en famille[34] с Веславскими и Стиви в той самой гостиной, обитой голубым шелком, столь живо напоминавшей мне теперь о его признании в любви. На этот раз присутствовали также Вера Кирилловна и Казимир. Вновь заговорили о политике. Казалось, что любовь, переполнявшая меня, куда-то отошла из этого мира.

– Но, мама, сейчас Россия не в состоянии играть роль защитницы братьев-славян, – сказал отец. – Мы не можем воевать одновременно с немцами, австрийцами, а может быть, еще и с турками. Сейчас мы можем разве что вести переговоры и молить Бога о том, чтобы австрийцы успокоились.

– И что это вдруг взбрело в голову престарелому Францу-Иосифу? – спросила Вера Кирилловна тем особым тоном, в котором некоторая фамильярность сочеталась с почтительностью, неизменно выказываемой ею по отношению к августейшим особам. – Он ведь даже не любил своего племянника, эрцгерцога Фердинанда, так и не простив ему морганатический брак с этой графиней из Богемии.

– Да и либеральные настроения эрцгерцога всегда были ему не по вкусу, – сказал отец. – Бог знает, что за безумная идея реставрации Священной Римской империи овладела этим выжившим из ума стариком, к тому же его еще и подстрекают со всех сторон, и за спиной подстрекателей явно стоит Пруссия.

– Думаю, австрийцы просто пугают сербов. Австро-Венгрия – это колосс на глиняных ногах, – заметил дядя Стен с напускным безразличием. – Она хочет сделать из Сербии пример для беспокойных национальных меньшинств. Это кризис балканский, а не европейский, и этим, по-моему, все должно ограничиться.

– Не могу с вами согласиться, Стен, – сказал отец. – Ведь и в нашем генеральном штабе есть горячие головы, жаждущие смыть позор поражения в войне с японцами.

– Разумеется, государь не на их стороне. – Тетя Софи говорила своим обычным мягким тоном, но я чувствовала в нем тревогу, отличную от той, что была у мужчин, и которую я понимала и разделяла.

– Да, если бы Его Величество был совершенно свободен в своих действиях, он бы старался избежать войны любой ценой. И, вы знаете, – отец слегка понизил голос, – Гришка телеграфировал из Сибири о том, что война будет гибельной для России. На этот раз я склонен ему поверить.

Отец поразил нас этим упоминанием о Распутине.

– Вздор! – заявила бабушка. – Ты прирожденный пессимист, Пьер. Война, если она будет нам навязана, возродит Россию. Она положит конец этим революционным безобразиям. Нашим рабочим никогда не жилось так хорошо, как теперь, и вот, пожалуйста, бастуют! Война объединит нас, укрепит хребет нашего мягкотелого общества.

– Да, укрепит, если будет короткой и успешной. Но для этого нашему правительству следует быть таким же сильным и решительным, как вы, мама, – грустно усмехнулся отец.

– Давайте не будем говорить о войне, – сказала тетя Софи с легкой дрожью в голосе – Слишком страшно об этом думать. Пьер, может ли Англия сделать что-нибудь, чтобы предотвратить катастрофу?

– Ну, во всяком случае она может и должна ясно и недвусмысленно дать понять всему миру, что будет стоять на стороне России и Франции. Сазонов, Палеолог и я постарались убедить в этом сэра Джорджа Бьюкенена.

– Я тоже поговорю с сэром Джорджем, – сказал дядя Стен. – Но боюсь, что Англия не вмешается до тех пор, пока под угрозой не окажутся ее национальные интересы.

– Увы, тогда будет слишком поздно! – отец безнадежно махнул рукой.

– Что ж, если война неизбежна, будем драться, – произнес дядя Стен.

„Странно, – подумала я, – как легко все эти мужчины смирились с неизбежностью войны! И Стиви? – Я взглянула на его лицо, выражавшее уверенность и твердость, затем на Казимира, смотревшего точно так же. – Да, они уже готовы в бой. Они жаждут быть мужчинами“

– С 1905 года Англия и Франция вложили многие миллионы в российскую экономику, – продолжал дядя Стен. – Промышленность развивается быстрыми темпами. Русские – превосходные инженеры. На меня огромное впечатление произвел завод Сикорского.

– Это один из лучших русских заводов, – заметил Стиви.

– Я тоже так думаю, – робко вставил Казимир и покраснел.

Какие они оба пылкие и забавные, с нежностью подумала я. Вот если бы Стиви научил меня летать. Но отец снова заговорил, и мы с жадностью ловили его слова.

– Россия с ее богатствами, – говорил он, – могла бы быть первой страной в мире. У нее есть ресурсы, есть дух, есть сердце. Но все это как-то разобщено. Что-то есть роковое в самой сердцевине, какая-то саморазрушающая сила. Я не могу более четко выразить эту мысль.

– Я понимаю, – проговорила я. Эта темная сила была и во мне. Может быть, она есть и во всех человеческих существах, и война есть лишь ее выражение и воплощение Я вдруг почувствовала, что война неизбежна. И, когда мы посмотрели друг на друга, поняла, что все это тоже чувствуют.

На следующий день на зданиях учреждений были вывешены объявления о частичной мобилизации, и возле редакции „Нового Времени“ собралась толпа народа.

Сербия униженно приняла все требования Австро-Венгрии кроме самого оскорбительного и предложила австрийцам передать спорный вопрос на рассмотрение Международной конференции в Гааге. Это предложение было отвергнуто, и 28 июля Австро-Венгрия объявила Сербии войну. 29 июля столица Сербии, Белград, подверглась бомбардировке.

Отец сообщил нам, что государь по своей собственной инициативе передал по телеграфу личную просьбу „кузену Вилли“ – кайзеру Вильгельму – обуздать своего австрийского союзника, императора Франца-Иосифа. Кайзер послал в ответ телеграмму, призывая „кузена Ники“ приостановить дальнейшую мобилизацию русской армии. Кузены вместе охотились во время взаимных государственных визитов и вели длительную переписку по мелким военным вопросам – относительно стиля военной формы, воинских регалий, и т.д. – столь дорогим для них обоих. Ни один не верил в то, что другой может начать войну.

Его Величество, к радости отца, отменил было свой приказ о всеобщей мобилизации. Но министр иностранных дел Сазонов, военный министр Сухомлинов и начальник Генерального штаба генерал Янушкевич вынудили колеблющегося государя вновь изменить свое решение, и приказ о всеобщей мобилизации окончательно вступил в силу.

1 августа, когда посол Германии граф Пурталес вручил Сазонову ноту с объявлением войны, в глазах его стояли слезы. Началась первая мировая война.

2 августа Николай и Александра присутствовали на торжественном богослужении в Зимнем дворце. Государь повторил клятву, данную его предком, Александром I, во время вторжения Наполеона, о том, что „не положит оружия, доколе не изгонит последнего врага из пределов русской земли“.

Благословив великого князя Николая Николаевича, назначенного верховным главнокомандующим, император и императрица со своими детьми прошествовали через Георгиевский зал. Он был заполнен толпой представителей всех сословий, жаждущих засвидетельствовать свою преданность государям, так долго отдалявшимся от них. Проходя мимо моей величественной бабушки, которая стояла во главе придворной партии, ненавидевшей императрицу, Александра Федоровна замедлила шаг, как будто умоляя о чем-то. Но сейчас бабушкин взгляд выражал не осуждение, а горячую преданность. Александра, вся в драгоценностях и жесткой парче, прошествовала дальше. Сегодня ее сухой, замкнутый и страдальческий вид не вызывал обычной неприязни; напротив, ее страдальческая серьезность, казалось, как нельзя лучше соответствовала моменту.

Государь всем своим строгим и спокойным видом, ясным выражением лица и верой, светившейся в его добрых глазах, покорил своих самых язвительных недоброжелателей. Ни одна душа не осталась равнодушной. Трепеща от волнения, любви и преданности, я склонилась перед своим государем и крестным отцом.

Подняв глаза, я встретила долгий и выразительный взгляд моей Таник.

„За веру, царя и отечество, – повторяла я про себя слова воинской присяги. – Я отдам за это жизнь, моя дорогая Таник“, – говорил мой взгляд.

„Я это знаю“, – ответили ее глаза.

В тот момент, когда толпа двинулась вперед за Их Величествами – церемониймейстеры еле сдерживали ее, – Татьяна Николаевна улучила момент, чтобы украдкой пожать мне руку. Ее пальцы были такими же холодными, как и мои. Еще никогда прежде никакое чувство так не объединяло нас обеих, как это чувство невыразимого волнения.

Пройдя через переполненный зал, государь и государыня вышли на балкон. Дворцовая площадь чернела, заполненная толпой с флагами и хоругвями. Люди собрались стихийно, по собственному побуждению. Среди них были и те рабочие, что бастовали до приказа о мобилизации. При появлении августейшей семьи десять тысяч человек опустились на колени и запели „Боже, Царя храни“. Этот мощный голос народа, доносившийся до слуха государя и двора, придавал событию особую торжественность. Россия была единой: монарх, дворянство и народ объединились в общем деле борьбы славян против тевтонов. Это был звездный час Российской империи.

По прямым как стрела проспектам Санкт-Петербурга, переименованного сразу же на русский лад в Петроград, маршировали блестящие гвардейские полки; огромные толпы приветствовали их шумными криками, их благословляли старушки, молодые женщины посылали им воздушные поцелуи, многие плакали. Поезда увозили их в восточную Пруссию, к черным болотам Сольдау и Танненберга. Дороги на запад содрогались под сапогами бесчисленного количества солдат, шагавших дни и ночи напролет в фуражках, опоясанных ремнем гимнастерках, со скатками, напоминавшими шины, надетыми через плечо. Вслед за ними громыхала артиллерия, обозы, полевые кухни, фургоны с провиантом. Нескончаемой вереницей тянулся самый разнообразный гужевой транспорт. В общем потоке виднелись и грузовые машины английского или французского производства, но число их было невелико.

В то время, как армия шла на запад, по столице ежедневно двигались многочисленные процессии с иконами, портретами царя, французскими, английскими и русскими флагами. Толпа разгромила германское посольство. В порыве патриотизма даже принялись переделывать на русский лад немецкие имена, к лицам немецкого происхождения относились с подозрением, началось преследование проживавших в военной зоне евреев, подозревавшихся ipso facto[35] в шпионаже. Царским указом был введен в России сухой закон.

Петербургская знать, воодушевленная сценой в Зимнем дворце, устраивала в своих особняках лазареты. Девушки из лучших семей записывались на курсы сестер милосердия. Бабушка немедленно принялась за необходимые переделки в нашем доме. В том, что касалось помощи Красному Кресту, она обнаружила огромную энергию и недюжинный организаторский талант.

Однако высокие патриотические порывы соседствовали рядом с ужасным хаосом, а то и с откровенным стремлением нажиться на общей беде. Одни и те же торговцы вывешивали флаги и взвинчивали цены, обнажались и самые благородные и самые низкие чувства, возвышенные помыслы и устремления одних соседствовали с самым отвратительным эгоизмом других. И все же в это время проявилось все лучшее, что было в русских людях.

Чувствуя свою полную бесполезность, отец обратился к государю с просьбой уволить его с поста министра без портфеля. Главнокомандующий назначил его командиром кавалерийской дивизии, и в первых числах августа отец отправился со своей дивизией в Галицию.

Через несколько дней уехали и Веславские. Государь сообщил дяде Стену то, что поляки должны были вскоре узнать из манифеста великого князя Николая Николаевича, – после победы над общим врагом их стране была твердо обещана автономия. Дядя пообещал набрать добровольческий полк из шляхтичей, да и просто из жителей своего края. Государь дал разрешение на восстановление полка веславских улан с фамильным гербом Веславских на знамени под командой дяди Стена. Нечего и говорить, что Стиви и Казимир немедленно записались в этот полк и отправились в Веславов к месту службы. Тетя Софи поспешно заказывала все необходимое для обустройства замка Веславских под лазарет. Я же ждала своего 18-летия, после чего должна была присоединиться к ней в Веславе.

Бабушке требовалось еще несколько месяцев на устройство своего лазарета, и поэтому я начала учиться на сестру милосердия в Мариинском лазарете.