Текст книги "Дворянская дочь"

– Я всегда так думал, – сказал Геннадий Рослов на своем медленном английском, машинально допив остатки чая. – Я абсолютно не мог разделять всеобщий энтузиазм в начале войны в 1914 году. Конечно, я главным образом боялся за свои руки, в случае если бы меня призвали.

– К счастью для нас, этого не произошло! – выразил всеобщее мнение лорд Эндрю.

Было очевидно, что молодой пианист с его мягкими взглядами гражданского человека и ранимостью, присущей творческим людям, не вызывал у офицеров неуважения или негодования. При своем удивительном таланте Рослов был скромен. Как и Алексея, его отличали независимость суждений и широта взглядов. То, что говорил Геннадий, было естественно, самобытно и в высшей степени справедливо. Он мне очень нравился.

– Понимаете, – он поставил пустой стакан, – я больше ничего не понимаю в этом мире. Я знаю одно. Я живу. Я владею этими руками, – он поднял их, – и больше ничем. Они могут зарабатывать мне на жизнь и давать несколько часов радости и забвения моим слушателям. Это достаточно великая цель для моей маленькой жизни.

– Это прекрасная цель, – сказала я и подумала: „У меня тоже есть руки, которые могут дать независимость мне и избавление от боли, хоть и краткое, моим ближним, страдающим в этом мире“. Вслух я добавила:

– Мои руки тоже умелы, хотя и по-другому. Я просто хочу применить их там, где они всего нужнее.

Когда я говорила, я заметила, что моя левая рука завязывает хирургические узлы на длинных кистях шали.

Я была поражена, когда Алексей сказал:

– Наилучшим образом вы могли бы применить свои руки, став хирургом, как вы мечтали когда-то, Татьяна Петровна, прежде чем что-то или кто-то в этом ирреальном городе вынудит вас изменить свои намерения.

Я боялась, что Нейссен не пропустит намека, но Л-М еще раз умело увел спор от личностей.

– Я не собираюсь, барон, – сказал он, – возвращаться к вашему спору, мы можем оправдать нашу жестокость под предлогом справедливой мести. Наше дело уже поставлено в невыгодное положение из-за недостаточного исторического видения. Это может быть ошибочным, но у большевиков есть преимущество. На нашей стороне должна быть моральная правда. Мы не можем позволить себе пачкать руки грабежом, погромами, избиением военнопленных и тому подобной мерзостью.

– Высшее командование делает все, чтобы пресечь эти эксцессы. По крайней мере наше возмездие суровое и скорое. Это не политика террора, как у красных, – быстро возразил Нейссен.

– Это политика или выражение террора? – Л-М деликатно смахнул комара с рукава.

– Это провокация! – В мягком полусвете Нейссен даже побледнел.

– Вы не уходите? – Лорд Эндрю выглядел усталым.

– Я собираюсь принести еще выпить, с разрешения Татьяны Петровны. Кто-нибудь хочет?

– Я сам себе принесу, – лорд Эндрю пошел с Нейссеном в дом.

Напряжение заметно спало. Я слушала скрип кресла-качалки, короткие шаги Алексея, зудение мошек вокруг лампы, лай собак где-то вдалеке и непрестанное стрекотание кузнечиков – типичные звуки мирной жизни.

– Как тихо! – Л-М словно прочитал мои мысли. – Я никак не могу привыкнуть к этому после двух лет грохота на западном фронте. Сюда артиллерийская канонада почти не доходит.

– Я будто глохну, – пианист поднял руки к ушам.

– Многие так. Однако, – сказал Л-М по-русски, – нет ничего похожего на нашу южнорусскую ночь, правда, профессор?

– Верно, – раздражение исчезло из голоса Алексея.

– Вы любите Россию, Алексей? – спросила я, когда он подошел ближе. В отсутствие Нейссена я могла свободно называть его по имени. В конце концов Алексей вырос в Варшаве, получил степень в Геттингене, первые исследования провел в Париже. – Вы ведь больше половины жизни провели за границей.

– Я достаточно прожил здесь. Да и кто не полюбил бы русскую землю? Она так обширна, так щедра, так прекрасно описана ее писателями и поэтами! Потенциал для человеческого развития безмерный. Но что с ней стало, я вас спрашиваю?

– Отец говорил что-то похожее, – пробормотала я.

Алексей очевидно не слышал.

– Вы знаете, – он повернулся к Л-М, – что евреям – офицерам Белой Добровольческой Армии было предложено подать в отставку?

– Генерал Деникин сделал это для их же защиты, в значительной мере против своей воли. Это действительно очень плохо, – заметил Л-М, явно преуменьшив значение этого факта.

Я не могла смотреть на Алексея и занимала себя тем, что развязывала узлы, которые завязала на шали Веры Кирилловны. И очень обрадовалась, когда вернулся Коленька с лордом Эндрю и Нейссеном, все трое с бокалами в руках. Теперь, возможно, мы будем говорить о менее болезненных вещах. Однако Геннадий Рослов захотел продолжить нашу политическую дискуссию.

– То, что вы говорили, князь, о красном терроре, было интересно, – он поднял глаза на Л-М. – Страх и подозрительность большевиков переходят все нормальные пределы. Как вы это объясняете?

– Мне кажется, большевики имеют веские причины бояться, – снизошел до обсуждения этого вопроса Л-М. – Малочисленная клика захватила власть в огромной стране и удерживает ее пропагандой и грубой силой. И как закономерный результат имеет на руках гражданскую войну. Вскоре вмешиваются иностранные державы, и это правительство выскочек будет осаждено как внутренними, так и внешними врагами. И вполне естественно, ведь паранойя не знает удержу.

– Как, по-вашему, что должны делать мы и союзники? – спросил Нейссен. – Сложить оружие? Боюсь, вы не поняли сути марксизма-ленинизма.

– Я уверен, большевики тоже. Я хочу сказать, – ответил, помолчав, Л-М, заметив удивление на наших лицах, – что это учение не может создать мифическое красное чудовище. Если оно станет реальностью, весь мир, возможно, не сможет с ним справиться.

– Очень хорошо сказано, князь. Отлично сказано, – донесся напряженный голос Алексея.

– Вы правы, – я тоже была поражена словами Л-М. – Нужно положить конец не сопротивлению – человеческое достоинство должно быть сохранено любой ценой, – а ненависти и насилию.

– Это изменнический спор, – сказал Коленька. – Я надеюсь, нас не подслушивают агенты контрразведки. – Он заглянул под стол и оглядел углы комнаты, затем с удовольствием взял сигарету у лорда Эндрю.

– То, что вы сказали о создании реальности в умах, князь, мне тоже когда-то приходило в голову, – тон Рослова отражал его растущее волнение. Мы даже забыли об атаковавших нас насекомых, боясь пропустить хоть слово.

– Когда совершилась революция в 1917, я был в Москве. Я видел мальчика не старше двенадцати лет, который вел в тюрьму взвод полицейских – около сорока рослых, сильных мужчин. Я подумал тогда: „Когда-то мы считали, что полицейский обладает властью над нами, а теперь больше так не думаем. Полицейский тоже так не думает и позволяет мальчишке вести себя в тюрьму“. Тогда я понял, что революция совершается в умах.

– Революция совершается в умах... Это тоже очень хорошо сказано, – сказал Алексей.

– Такой случай мог произойти только в свободном обществе, каким была Россия до 1917 года, – усмехнулся Нейссен.

– Все перемены в умах в мире не сбросят большевистский режим.

– Это возможно, – настаивал Алексей, – если большевикам дадут проводить свой курс. Контрреволюция и иностранная интервенция в конечном итоге лишь укрепляют большевиков.

– Профессор, будьте осторожней! – воскликнул Коленька.

– Вы говорите, если я правильно вас понял, профессор, что если мы откажемся от сопротивления, то вряд ли потерпим поражение? – спросил Нейссен.

Вместо меня ответил Л-М:

– Это странная логика, но я отчасти согласен с профессором Хольвегом.

– Обе точки зрения убедительны, – Рослов насмешливо похвалил разгоряченных противников. – Я думал о чем-то совершенно постороннем, – добавил он потом.

– Расскажите, маэстро, – попросила я, пока беседа снова не стала опасной.

– Здесь, на этом крыльце, поздним летом в провинциальном русском городе мы сидим, беседуя, как персонажи пьесы Чехова. И знакомые всем чувства, от которых они страдали – неразделенная любовь, неудовлетворенные стремления, – теперь кажутся, как бы это сказать, искусственными. Теперь я вижу, что в прошлом я страдал, главным образом, от искусственных чувств. – Геннадий с подкупающей робостью смотрел на меня, на Алексея, на четырех офицеров.

– Итак, вместо этого мы здесь говорим о войне, коммунизме, а если смотреть на это свыше, – Л-М взглянул на небо, – это также может оказаться незначительным.

– Или крайне необходимым, – прозвучал молодой сильный голос лорда Эндрю. – Логически это одно и то же. Если говорить обо мне, мистер Рослов, я в настоящий момент являюсь для себя полной реальностью.

– Я согласен с его превосходительством. – Коленька очень хотел продемонстрировать свой беглый английский. – Возможно, я не имею значения с точки зрения глобального порядка вещей, возможно, даже с точки зрения обыденного порядка, тем не менее мое собственное благополучие всегда важно и необходимо. Я думаю, это верно и для самых исключительных людей, таких, как профессор Хольвег и маэстро Рослов, и для самых средних, как я. Только большевики отказываются принять этот всеобщий факт. Поэтому, – заключил Коленька, – они и убивают столько людей.

– Давайте больше не будем говорить об убийствах, – сказала я, с признательностью глядя на Коленьку. В атмосфере сектантских страстей Таганрога его эгоистичный прагматизм был почти облегчением.

Стояло напряженное молчание. О чем думали Алексей и Нейссен? Странно, что такие антиподы, как эти двое, оба влюблены в меня! А я не могу полюбить никого из них. Как Л-М, я была не способна на страсть. Я смотрела на сверкающие звезды, слушала стрекотание степных кузнечиков, этих вечных летних скрипачей земли, пиликающих так же ликующе здесь, в центре гражданской войны, как в Веславе во время отступления 1915 года. Меня охватило острое щемящее чувство потери.

Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни!

Я вслушивалась в знакомые пушкинские строки, которые пел позади меня баритон. Как точно они выражали мои мысли! Как напоминал это мягкий баритон другой, незабываемый мужской голос!

Что день грядущий мне готовит?.. – продолжал петь барон Нейссен арию Ленского из оперы Чайковского „Евгений Онегин“.

– В самом деле, что день грядущий готовит нам? – прозаически откликнулся Л-М.

Я поднялась, чтобы закончить вечер.

– Что вы собираетесь делать после Таганрога? – спросила я Рослова, когда провожала гостей до дверей. – Вы уедете из России?

– Возможно, меня вынудят к этому. Теперь я еду играть в Батум, потом меня пригласили побыть в Тифлисе у друзей. – Он назвал одну из знатнейших фамилий Грузии. – Но кто знает, долго ли Грузия останется независимой республикой?

– Кажется, Л-М поладил с профессором Хольвегом лучше меня, – шепотом заметил Нейссен, пока Алексей и мой родственник тепло прощались. – Мне не нравится эта фамильярность профессора по отношению к вам, Татьяна Петровна.

– О, он мой старый друг. Я столь многим ему обязана. И к тому же нельзя применять обычные мерки к большим ученым.

– Большие ученые меня не пугают. – Потом добавил: – Простите мое раздражение, Татьяна Петровна, – тон Нейссена смягчился. Раньше у меня, как у лорда Эндрю, не было трагического ощущения, боюсь, теперь у меня нет другого.

– Я понимаю. Я сама близка к этому. Поэтому я должна действовать.

– Да, действие – наше единственное лекарство. Если не... – его беспокойный взгляд пожирал меня. – В другой раз...

Он с военной корректностью поцеловал мою руку, когда Л-М приблизился к нам, чтобы попрощаться.

– Я возвращаюсь в Константинополь завтра утренним пароходом, – коротко сказал Алексей, пока Коленька провожал к машине моего гостя-музыканта. – Я зайду за няней, а также захвачу ваш билет, возможно, вы пожелаете им воспользоваться.

Я не знала, что сказать. Но Алексей повернулся, легко поклонившись, и ушел.

Няня уже была в постели, но, когда я разделась, встала, чтобы расчесать мне волосы.

– Ну как прошел ваш вечер, голубка моя? – спросила она.

– Хорошо. Геннадий Рослов и Алексей очень понравился друг другу. – Я рассказала об отзывах Геннадия о профессоре.

– Алексей Алексеевич, конечно, человек ученый, но я не надеялась бы так на его талант, если бы не знала, как сильно он тебя любит.

– Что в этом особенного? – спросила я с деланным весельем – я отнюдь не считала любовь мужчин само собой разумеющейся. – Барон Нейссен тоже меня любит.

– Ну и что с того? Он нашел молодую княжну, скрывающуюся на пустынном берегу. Она ухаживала за ним, раненым. Какой же молодой человек не влюбился бы после этого? Нет, Алексей Алексеевич настоящий человек, зрелый. Как он заботился о тебе, когда ты болела! А до чего же был благороден, ведь ни разу не воспользовался твоей беспомощностью! Как смело встречал он все опасности, все трудности, всегда в первую очередь думал о тебе... Такой любовью надо дорожить, а не пренебрегать ею. Такую любовь женщина встречает только раз в жизни.

– Я не пренебрегаю ею, няня. Она спасла мне жизнь. Но как ты не понимаешь, я не верю, что Стефан мертв. Я чувствую, он где-то здесь, в России. Я ощущаю это с тех пор, как приехала в Таганрог, и я не уеду отсюда, пока не найду его или его останки.

– Ты себя погубишь. Ладно, тебя это не остановит, – няня мрачно смотрела на мое отражение. – Только я не останусь смотреть на это.

– Ты и не можешь остаться, няня. Бог знает, куда меня пошлют. Вера Кирилловна позаботится о тебе, если ты не хочешь ехать завтра с Алексеем.

– Я благодарю ее сиятельство, но я лучше поеду с Алексеем Алексеевичем. Мы будем утешать друг друга, раз у тебя такое черствое сердце.

Что тут было делать! Я ушла спать, чувствуя себя самой несчастной на свете, и, так и не уснув, рано утром спустилась к чопорному и изящному Алексею, одетому в свой тропический костюм и соломенную шляпу. Няня пришла со своим узелком.

– Вы все настаиваете на своем безумном плане? – спросил он.

И снова во мне заговорила гордость, гнев сковал меня. Было невыносимо смотреть, как он уходит. Но я не стала бы умолять его остаться.

– Хорошо. Вот деньги на ваши повседневные нужды, – он положил пачку керенок на столик в прихожей. – Они могут пригодиться только в Белой России. А я собираюсь, как и намеревался, отправиться через три недели в Париж и начать работать в Институте Радия. Моя работа... – он колебался, затем добавил с прежней убежденностью:

– По крайней мере, это у меня есть.

– Какой вы счастливый, Алексей! – у меня не было такого ясного и бескомпромиссного императива.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– Итак, все было напрасно, все напрасно... – тихо пробормотал он как бы про себя, позвал няню и ушел.

32

Отъезд Алексея ошеломил меня. Снова, как на каждом критическом повороте моей жизни, я переживала чувство раздвоенности, будто меня покинули и отказались от меня. Это не я оттолкнула Алексея, а он меня бросил. И в то же время я понимала, что совершаю ошибку, принося жертву, которую никто не оценит. Я видела общество Таганрога глазами Алексея, со всей его кукольной иерархией и фальшивой веселостью – триумф пустоты в разгаре трагедии, эдакий пир во время чумы. Меня стала раздражать Вера Кирилловна. Я больше не участвовала в общественной жизни.

Пока я дулась и изнемогала от жары в ожидании скорого разговора с генералом Деникиным, наводящий ужас Махно и его бандитская армия внезапно появились на холмах к северо-западу от города. Я зарядила свой пистолет. Вера Кирилловна стала с особой тщательностью следить за своими туалетами и скрывала свою бледность румянами. Зинаида Михайловна была напугана больше всех и только хныкала. Хозяева дома, напротив, быстро спрятали ценности и упаковались на случай срочного бегства на кораблях союзников.

К ужину явились мои кавалеры в сопровождении Коленьки.

– В Таганроге почти нет войск, – заметил Л-М со свойственным ему равнодушием.

– Генерал Томпсон, глава нашей миссии, муштрует иностранные подразделения, – лорд Эндрю был полон мальчишеского задора, – некоторые наши моряки никогда не садились на лошадь. Вот зрелище! – он засмеялся, а Л-М хмыкнул.

– Я бы тоже позабавился, если бы не было опасности для женщин, – барон Нейссен посмотрел на меня. – В этом отношении Махно еще хуже большевиков.

– А кто он, этот Махно? – у меня был пистолет, я чувствовала себя в безопасности.

– Анархист-бандит, вроде современного Робин Гуда, столь же колоритный, сколь кровожадный, – сказал Л-М. – Его девиз: „Вешай красных, жидов и панов“, то есть помещиков.

– Тогда что он хочет от нас?

– Мы, дорогая моя Таня, помещики, землевладельцы.

– Не вижу, чтобы кто-нибудь из белых чем-нибудь владел теперь, – заметил лорд Эндрю.

– Мы не владеем, но красная пропаганда, – объяснил Л-М, – которая более основательна и действенна, чем наша, сумела очернить нас этим ярлыком.

– Что значит „очернить“? – немедленно отозвался барон Нейссен.

– В глазах крестьянства, дорогой мой. К несчастью, наш блестящий и скрупулезный генерал Деникин предпочел отложить аграрную реформу до победы и созыва Учредительного собрания. Тем временем помещикам была обещана компенсация – нужно ведь как-то поддерживать принцип частной собственности, хотя бы ради наших союзников, которые здесь, не будем забывать, защищают капитализм. Итак, мы теряем крайне необходимую возможность общественной поддержки.

– Вы думаете, наши крестьяне не настолько наивны, чтобы все еще верить обещаниям большевиков дать землю? – возразил Нейссен.

– Наши крестьяне не так уж наивны. Доказательство тому: они не верят ни нам, ни красным. Они скорее пойдут за Махно.

– Я скорее пойду к большевикам, – Коленька больше не был самоуверен, – у них может выручить ум. У Махно ничто не поможет.

– Несомненно, Россия – это сумасшедший дом, – лорд Эндрю подвел итог настроениям, превалирующим в иностранных миссиях.

К утру бандитская армия исчезла, и Таганрог вернулся в свое обычное состояние.

Следующим волнующим событием был приезд 13 сентября польской делегации под эгидой Международного Красного Креста. Целью приезда делегации, возглавляемой генералом Карницким, было, как вскоре стало всем известно, достижение согласованности в действиях польской и белой армий.

Вера Кирилловна сразу же устроила прием для генерала Карницкого. На этот раз я не возражала. Но до того, как состоялся прием, Коленька привел меня в кабинет генерала Деникина.

Главнокомандующий был невысоким, обычного вида мужчиной средних лет. Он встал и пожал мне руку, выразив сожаление, что не смог присутствовать на похоронах генерала Майского. Потом сел за свой стол и сказал казенным тоном:

– Передо мной ваше прошение зачислить вас в армию полевой сестрой милосердия. Высоко оценивая ваше участие в нашем деле, я вынужден вам отказать.

Дошли ли до него монархические устремления Веры Кирилловны? Или он испытывал чувство обиды, обычное среди офицеров генерального штаба, выслужившихся с нижних чинов, таких, как он сам и генерал Алексеев, на генерала князя Силомирского?

– Никто не был ближе вас к покойной семье царя Николая II. Это может быть отрицательно воспринято нашим рядовым составом, – продолжал он. – Я отклонил аналогичные просьбы членов низложенной династии. – Он был более, чем оживлен, он был резок.

Моей первой мыслью было: „Алексей победил“. Второй: „России я больше не нужна“. Третьей: „Это от меня не зависит“.

– Мне очень жаль, что вы не сможете меня использовать, – сказала я. – Я надеялась, что смогу внести свой малый вклад в дело, которое одно дает надежду на спасение нашей несчастной страны.

Тон генерала Деникина изменился.

– Я верю вам, Татьяна Петровна.

Он смотрел мне прямо в глаза. Мне нравилась открытость и честность, которую я читала на его крестьянском бородатом лице. Он напоминал мне царя без блеска и ореола величия. Он, конечно, был по душе царю.

После минутного колебания генерал поднялся и встал перед настенной картой России.

– Однако вы можете сделать для нас кое-что более ценное, чем просто служить на фронте.

Линия подвижных белых флажков, пересекавшая Украину севернее Киева, показывала недавнее стремительное наступление белой армии на Москву. Указкой генерал Деникин показал линию, пересекающую Подолию от румынской границы до Житомира.

– Этот участок держат польские войска – сорок тысяч человек в прекрасной боевой готовности, экипированные французами. Пока они ограничиваются сдерживанием противника. Если нам удастся убедить их атаковать в координации с нашим наступлением, успех обеспечен. Ваш отец имел влияние на поляков. Не поговорите ли вы с генералом Карницким?

– Генерал приглашен на прием в дом, где я остановилась. Позвольте спросить, какую позицию занимаете вы, ваше превосходительство, по отношению к польской делегации.

– Наши переговоры были сердечными, но, тем не менее, ни к чему не обязывающими. Поляки в обмен на содействие хотят иметь какие-то гарантии и для начала требуют Восточную Галицию. Очевидно, в их требования войдет также Волынь и другие пограничные провинции, которые были польскими столетия назад. Ot morza do morza – от моря до моря, – сказал он по-польски, – вот истинная степень амбиций новой Польши.

Я подумала, что они не очень отличаются от амбиций России. Большинство войн она вела за достижение этой цели.

– Нет ли у вашего превосходительства впечатления, будто поляки боятся, что правительство белой России не будет уважать их недавно завоеванной независимости?

– У них нет причин бояться нас, – заявил генерал Деникин. – Мы не экспансионисты и не империалисты. Наша цель – Россия единая и неделимая. Мы признаем польское государство в принципе, конечно. Но его окончательные границы не могут быть установлены до созыва Учредительного собрания.

Как генерал Деникин был похож на царя! То же самое Николай II говорил дяде Станиславу. Я знала, что было бы бесполезно объяснять генералу Деникину, что с точки зрения поляков ни царь, ни Учредительное собрание не имеют никакого права вмешиваться в дела Польши.

– Если бы был жив мой дядя Станислав Веславский, – сказала я, – я уверена, вы нашли бы в его лице сильного союзника. По сообщениям, его единственный сын Стефан был убит на русской земле.

– Я запросил отчет о расследовании, проведенном поляками и французами. – Генерал Деникин схватил суть. – Мне доложили, что вы хотели получить подтверждение этого трагического происшествия.

– Ваше превосходительство, возможно ли, что это был не Стефан, а кто-то, кто напоминал его?

– Все возможно в гражданской войне, Татьяна Петровна. Доказательство – бегство офицеров вашего отца из Кронштадта. Это был невероятный подвиг, такой же, как спасение, годом раньше, генерала Корнилова, заключенного в Петрограде. – Он помедлил, бросив взгляд на часы, поднялся и спросил:

– Могу ли я что-либо еще сделать для вас?

– Если вам позволяет время, до того как я буду разговаривать с польскими господами, не могли бы вы, ваше превосходительство, дать мне общее представление об относительной силе противостоящих лагерей? – Я рассматривала карту с любопытством к военным диспозициям, возникшим в общении с отцом.

– Охотно, – указкой генерал Деникин обвел границу территории, занятой Советами к западу от Урала. Потом сказал:

– Наши силы и силы союзников сильно распылены здесь, в пустынных землях дальнего севера. – Он указал сначала на Архангельскую губернию, потом на обширную территорию ниже Мурманска. – Наши союзники, особенно американцы, готовы оставить это предприятие. Здесь на северо-западе, напротив – указка передвинулась на запад от Петрограда, – наступает армия генерала Юденича. Если эстонцы его не предадут, а британцы не оттянут свою поддержку, он может захватить Петроград. Мы же тем временем форсированным маршем двигаемся на Москву, чтобы нас не застигли холода – наши войска, как не прискорбно, не снаряжены на случай холодов. Мы должны спешить еще и потому, что казаки, которые сражаются на нашей стороне, не любят долгих кампаний. Казак любит возвращаться домой в станицу, нагруженный добычей, как можно скорее. Мы также должны опасаться бандитов и анархистов у нас в тылу.

– Как Махно, – сказала я, – он привел в страшную панику моих хозяев.

– Вы видите, как непредсказуемо и рискованно наше положение, – генерал Деникин не позволил себе улыбки.

– А большевики? Кажется, они окружены.

– Они лишь оцеплены армиями, которые не могут связаться между собой. – Кончик указки пересек Урал. – Представьте себе, если можете, что телеграмма из Ставки в Омске идет до нас через Лондон и Париж! Теперь, что касается сил большевиков, то они имеют внутренние линии коммуникаций и промышленную базу. Их военная дисциплина поддерживается карательными отрядами. Их тактика усилена советниками бывшего германского Генерального штаба. Но большевики сильно страдают от голода, болезней и деморализации. Они на пределе. Таким образом, любой фактор может изменить баланс. Поэтому, вы понимаете, польское вмешательство жизненно важно.

– Я сделаю все, что смогу.

– Благодарю вас от имени Родины.

Снова Родина. У меня ее уже не было.

Казалось, генерал Деникин понял.

– Какие у вас теперь планы, Татьяна Петровна?

– Не знаю, ваше превосходительство.

Это зависело от исхода моего разговора с поляками. Это зависело от отчета о смерти Стефана. Я еще не была вполне готова повернуть свою жизнь к Алексею, теперь же это казалось заманчивым.