Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)
Наташа Боровская
Дворянская дочь
Scan: fanni; OCR: Larisa_F; SpellCheck: Lady Romantic
Боровская, Наташа. Б 83 Дворянская дочь / Наташа Боровская. – М.: Вагриус, 1995. – 637,[1] с. – (Афродита)
Оригинал: Natasha Borovsky «A Daughter of the Nobility», 1985
ISBN 5-7027-0191-7 (рус.)
ISBN 0-14-008331-6 (англ.)
Аннотация
Героиня романа – русская аристократка Татьяна Силомирская, подруга и тезка великой княжны, дочери Николая II, с которой они родились в один день. Перед читателями проходят картины быта при дворе последнего русского царя, полная любовных перипетий и драматических испытаний судьба дворянской дочери, потерявшей в огне революции родных и близких и нашедшей свое место в жизни.
Наташа Боровская
Дворянская дочь
От автора
Эта книга – роман, а не мемуары. Некоторое случайное сходство с мемуарами может проявляться лишь благодаря воспоминаниям реальных людей, ныне живущих или уже умерших.
У дочерей царя Николая II не было даже той единственной подруги, которую мое повествование им приписывает.
Упоминая о Фонде Силомирского, я ни в коем случае не желала приуменьшить заслуги и достижения различных существующих организаций подобного рода.
Даты, относящиеся к России до 1918 года, даны по старому стилю (юлианский календарь). События первой мировой войны датированы по новому стилю (григорианский календарь).
Я выражаю искреннюю благодарность представителям русских общин в Сан-Франциско, Нью-Йорке, Лондоне и Париже за их советы, позволившие придать роману большую достоверность. И я бесконечно признательна моему мужу, журналисту по профессии, за его постоянную помощь и поддержку.
Памяти моих родителей и их поколения
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Девичество
1897-1914
1
Я родилась в Петербурге в огромном доме с колоннадой на Английской набережной в один день с дочерью царя, великой княжной Татьяной, и была названа в ее честь. Гремели церковные колокола. Петропавловская крепость салютовала двадцать одним выстрелом в честь новорожденной из императорского дома. Это было 28 мая 1897 года, спустя три года после вступления на престол Николая II и за восемь лет до революции 1905 года, которая стала началом конца для обеих наших семей.
Отцы наши вместе росли и вместе служили в гусарском полку. Отец мой был фаворитом Александра III, и ему прочили в жены одну из царских дочерей рода Романовых. Но он женился на польской княжне, чем навлек на себя немилость двора. Позднее отец рассказывал мне о счастливом совпадении даты рождения моего и великой княжны, побудившем царя сменить гнев на милость.
„Я надеюсь, Пьер, – снисходительно сказал государь, когда мой отец поздравлял его на следующий день после нашего рождения, – что наши Татьяны будут такими же близкими друзьями, как и мы“.
„Я мечтаю о том же, Ваше Величество“, – ответил отец.
В то же утро отец сопровождал царя с его шотландскими овчарками во время прогулки по Петергофу – русскому Версалю на берегу Финского залива. Через месяц он снова был зван в Петергоф – на чай в Александрийский Дворец. Эта скромная летняя резиденция Николая и Александра куда больше соответствовала их вкусу, чем величавый Дворец возле моря. Прием, проходивший на английском языке, был, как всегда, церемонным и скучным. Одно замечание царя, однако, заслуживает упоминания, так как оно отражает мое представление о нем.
Императрица с осуждением отозвалась об обычае объявлять амнистию по случаю рождения ребенка в царской семье: „Эти политические заключенные – такой сброд, Ники, единственное, чего они хотят – это уничтожить тебя и Россию“.
„Господь был милостив к нам, – возразил царь, – надо быть милосердными“.
С того самого момента, когда я произнесла первое слово – „па-па“, – мы с отцом горячо любили друг друга.
Я считала его самым красивым мужчиной на свете, самым сильным и самым добрым. Он называл меня „моя прелесть“ и „моя радость“, плавал, держа меня на своей широкой спине, сажал позади себя в седло, относил меня в постель, если я засыпала на свежем воздухе, и сидел у моей кроватки, когда я болела.
В 1901 году царь назначил отца командиром лейб-гвардии гусарского полка. Самым ярким впечатлением детства были парады полка, которые принимал мой отец, и я выучила наизусть весь церемониал парада раньше, чем начала учить свои первые детские стишки.
Когда отца не было дома, я чувствовала себя несчастной и спрашивала всех: „Куда ушел папа? Когда он вернется?“
Я была в восторге, если он был рядом. Но стоило появиться маме, и восторг пропадал. Отец оставался прежним, ласковым, но его внимание принадлежало уже не мне одной. Я часто вспоминаю, как мать, которая нередко выглядела утомленной и холодной, под пристальным взглядом отца мгновенно преображалась, как бы зажигалась. Я уже тогда осознавала, насколько сильные чувства связывали моих родителей. Это сердило меня, выводило из равновесия. Мне всегда хотелось застать родителей вдвоем врасплох, но это было не так-то просто.
Зимой в Петербурге мой мир ограничивался стенами детской на третьем этаже нашего особняка с видом на Неву. Я была на попечении Нэнни Бэйли, милой молодой шотландки, и няни. Няня родилась в семье крепостных; черноволосая и черноглазая, в свое время была она кормилицей отца. Как в старинные времена, она носила приличествующие ее званию кокошник, сарафан и голубой передник. Еще несколько крестьянских девушек в ярких передниках и вышитых кофтах были у няни на подхвате и прислуживали во время моего туалета.
Был у меня и свой лакей – белокурый, курносый гигант Федор – настоящий богатырь, словно сошедший со страниц моих сказок. По-детски простодушный и абсолютно невозмутимый Федор тренькал для меня на балалайке, ездил на запятках моих саней и уносил меня из разных запретных мест: из конюшни, кладовых и кухни. Во время моих ежедневных прогулок по набережной Федор пресекал мои попытки оседлать каменных львов и скатиться с них к замерзшей реке. А еще по моему положению мне не разрешалось играть в снежки с дворовыми ребятами. Вместо этого меня водили играть в Мраморный дворец великого князя Константина или в царский Зимний дворец. В Зимнем я посещала танцевальный класс вместе с царскими дочерьми Ольгой и Татьяной.
Во время первого урока танца – нам было тогда по четыре года – я ухватила великую княжну Татьяну Николаевну не за руку, как меня учили, а за шею и стала душить ее в объятиях. В ответ Татьяна Николаевна схватила меня за ворот, и так мы кружились в медленном исступлении, пока не упали.
„Это просто ужас, что за ребенок“, – сказала мама Их Величествам. Государь рассмеялся и лишь заметил своим мягким голосом: „Elle sera une maltresse-femme, cette petite! Эта малышка вырастет женщиной, с которой будут считаться!“
Отец тоже засмеялся, только бабушку все это совсем не забавляло. Вдовствующая княгиня Силомирская (Анна Владимировна для друзей, а для меня – бабушка) была высокой, энергичной статной дамой с низким мужским голосом, шокирующими своей прямотой манерами и типично русскими живыми карими глазами. В противоположность отцу, который любил носить драгоценности и меха и окружать себя предметами искусства, она придерживалась спартанской простоты. С момента гибели дедушки в русско-турецкой войне в 1877 году она носила траур везде, кроме как при дворе, где черный цвет был запрещен. Бабушка всегда держала возле себя черного пуделя, и в руках ее была трость черного дерева. Властительница петербургского высшего света и семьи Силомирских, она была единственным человеком, перед которым я испытывала благоговейный страх.
Однажды, когда мне было пять лет, в день бала в Вербное воскресенье в Зимнем дворце, я играла после чая в лошадки под присмотром няни. Вошла горничная и сказала, что мама просит, чтобы ее не беспокоили. Обидевшись, я подошла к окну и подышала на замерзшее оконное стекло. Моему взору предстали два гусара, скачущих рысью. Они сопровождали маленькие сани, в которых сидел отец, одетый в белую шинель с норковым воротником и в фуражке. Позади него на запятках стоял ординарец-казак в черной папахе.
Сани и эскорт исчезли под козырьком парадного, и я знала, что через несколько секунд отец устремится в мамины покои. Вот сейчас я и застану их вместе! Я убежала от няни и бросилась вниз по лестнице мимо маминого испуганного пажа-поляка через пустую гостиную и кабинет. Дверь в ее будуар была слегка приоткрыта. Я толкнула ее и тихо остановилась в дверях.
Мама в запахнутых ниспадающих белых одеждах, с распущенными волосами полулежала в шезлонге. Отец сидел подле нее, обнимая ее за тонкую талию. Я была поражена выражением маминого лица. Отец сидел ко мне спиной. Когда он склонился к маме, ее большие глаза закрылись, а изящные руки обнимали рыжеволосую голову отца. Я вынуждена была кашлянуть, чтобы она открыла глаза.
„Пьер, твоя дочь наблюдает за нами“, – сказала мама, и отец порывисто обернулся. Его вдруг вспыхнувшее лицо стало странным и каким-то пугающим. Я убежала.
Весь вечер я размышляла о предательстве отца: отказалась ужинать, не стала, как обычно, после ванны изображать восточную принцессу, завернувшись по самые глаза в полотенце. Я даже не визжала, когда няня расчесывала мне волосы и больно дергала их, накручивая на бумажные бигуди. Чем больше она нервничала, тем сильнее дергала.
Во время вечерней молитвы ко мне пришел отец. На нем был белый, расшитый золотым позументом парадный мундир, на плечо его был элегантно накинут красный бархатный ментик, отороченный норкой.
Выслушав от няни, что весь вечер я была сама не своя, он отпустил ее и сказал по-английски:
– Не кажется ли тебе, Таничка, что если ты хочешь увидеть свою мать, ты должна попросить прощения?
– Мама не хочет меня видеть.
Папа помолчал и добавил:
– Тебе не кажется, что ты что-то сделала не так?
– Извини меня, папа, – ответила я, понурив голову.
– Хорошо, ну а теперь ты прости, что я тебя испугал.
– А ты будешь платить мне штраф?
– Только не заставляй меня залезать под кровать и ползать между стульями, хорошо? Я уже одет для бала.
Я протянула руку:
– Поцелуй! Нет, не так, – возразила я, когда он церемонно взял ее в свои. – Я Екатерина Великая. На колени!
Отец встал на колено и почтительно поцеловал мою руку. Затем, не меняя позы, он обнял меня за талию:
– Что еще желает моя императрица?
Моего великодушия не хватило, чтобы прекратить пытки. Положив руки отцу на голову царственным жестом, я приказала:
– Уложи меня в постель и расскажи сказку.
Какую же сказку хотелось мне услышать в тот вечер? Про царя Салтана? Про Бабу Ягу? Про Снежную Королеву?
– Ты сам знаешь какую, – воскликнула я.
– Конечно же, про Русалочку! – откликнулся отец.
Много ночей провела я, представляя, что мои ноги больны и я – маленькая немая русалочка, которая любит равнодушного принца.
– Папа, – спросила я, когда его мягкий голос затих, – кого ты любишь больше всего на свете?
– Тебя, – он поцеловал меня в щеку, – и твою маму, – он поцеловал меня в другую.
– Но кого же ты любишь больше? – настаивала.
– Тебя и твою маму, – и он опять поцеловал меня, пощекотав своей шелковистой бородой. – Каждую по-разному, но обеих одинаково сильно.
– Папа, а я больше всех на свете люблю тебя!
Отец посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом: „Как ты относишься к тому, чтобы мама пришла сейчас и поцеловала тебя на ночь?“
– Она не захочет!
– Посмотрим. – И папа послал за княгиней Хеленой. Любимая мамина горничная-полька ответила, что ее светлость готова и ждет его светлость внизу, возле дверей.
– Передайте ее светлости, что я жду ее здесь.
Пока горничная выполняла его просьбу, отец сидел, выбивая дробь пальцами, усыпанными великолепными кольцами.
„Придет ли мама? Будет ли она сердиться на отца?“ – думала я, испытывая одновременно смятение и восторг.
Мама пришла.
Я приподнялась в немом изумлении. Она была одета в придворное платье из белой парчи с застежкой из драгоценных камней. С плеч ниспадала алая бархатная мантия, отороченная соболями. Бриллиантовое ожерелье с рубином украшало ее тонкую шею. Нити жемчуга доходили ей до колен. Голову венчал алый бархатный кокошник, расшитый жемчугом, и длинная, до пят вуаль, усыпанная драгоценными камнями. Голубая лента польского ордена Белого Орла пересекала ее грудь. Она казалась сказочной, но холодной Снежной королевой, царицей ночи.
– Должна ли я подчиняться вам, словно служанка, ваша светлость? – требовательно спросила она. Отец поднялся. Если мама была Снежной королевой, то он был Ледяным королем.
– Неужели это так много – просить, чтобы мать поцеловала перед сном свою единственную дочь?
Широко раскрыв глаза, я ждала, чья сила воли одержит верх в этом поединке. Мама сдалась первой.
– Не возражай мне сегодня, Пьер, – сказала она с певучей польской интонацией. – Мне трудно подниматься по ступенькам. Эта мантия такая тяжелая.
– Трудно? – отец пристально посмотрел на нее. – Тебе нехорошо?
– Я не... больна. – Выражение ее лица преобразилось, став мягким и многозначительным, таким, каким оно было тогда, во время поцелуя. Грациозным движением она протянула отцу руку.
– Елена, дорогая, это правда? Ты уверена?
– Абсолютно. Я хотела сказать тебе об этом еще днем, но Таня мне помешала.
– Дорогая, поверь, я так рад.
И он покрыл ее руки поцелуями.
– Прости меня. Может быть, нам лучше остаться дома?
– Нет. Мы должны ехать. Но после сегодняшнего вечера, – мама подошла к моей кровати, – я буду больше времени проводить дома, с нашей дочерью.
Мамин голос звучал так нежно, что я поразилась, как я могла хоть на мгновение подумать, что она не любит меня. Отец предупредил мой вопрос:
– Видишь, Таничка, мама так любит тебя, что собирается преподнести тебе самый замечательный из всех подарков: маленькую сестричку или братика, и ты уже не будешь одинока.
Я не чувствовала себя одинокой: ведь у меня был папа. И не была уверена, что хочу такой подарок. Впрочем, если она представляла себе все так...
– Я получу подарок ко дню рождения?
– Не так скоро. Летом. Спокойной ночи, родная, – и мама наклонилась ко мне.
Неужели она собиралась поцеловать меня? Я закрыла глаза в счастливом предвкушении. Мамина щека, такая нежная, что я даже не могла себе представить, коснулась моей щеки. В полном блаженстве я не открывала глаза до тех пор, пока шуршание маминого парчового платья и жемчужных нитей не затихло. А когда открыла глаза, то увидела, что она, обняв отца, как будто в полонезе, уже выходит из комнаты. И не было в выдуманном мною мире более блистательных и величественных сказочных принца и принцессы, чем мои родители.
После бала в Вербное воскресенье мама стала бывать со мной чаще. Она брала меня кататься с собой, разрешала приходить в ее покои для поцелуя на ночь, а иногда и днем, когда отдыхала.
Сидя на полу подле ее шезлонга, я строила домики из карт или домино и время от времени спрашивала: „Так, мама?“, и она ласково что-то бормотала в ответ.
Я недоверчиво подняла глаза. Было ясно, что она не слышала ни слова. Какими-то вялыми движениями она перебирала страницы книги, которую держала в руках. Я видела, что она не думала ни обо мне, ни даже об отце. О чем же она мечтала?
Я заметила, что мамина талия уже не была такой тонкой, как прежде. Руки ее теперь часто блуждали вокруг новой выпуклости под платьем, и в эти моменты она выглядела мягкой и задумчивой.
Я начала засовывать себе под рубашку небольшую подушечку, копируя при этом мамино выражение лица.
– Что это у тебя, душа моя? – бывало спросит меня няня.
– Братик, – отвечала я.
„Кто же это посадил братика в мамин живот?“ – недоумевала я.
Мисс Бэйли от моего вопроса покраснела и пробормотала что-то невнятное.
Няня сказала, что это сделал Господь Бог, но когда я захотела узнать как, она отмахнулась от меня, сказав: „Так, как это и должно быть“.
В конце концов я решила спросить бабушку. Ее ответ был весьма откровенным.
– Твой отец, – произнесла она своим низким голосом.
– Но как же папа это сделал? – настаивала я.
– Так, как указал ему Господь, – сказала бабушка, предоставив мне строить дальнейшие предположения.
Я набивала рубашечки моих кукол лоскутками, рисовала дам с большими животами и играла в дочки-матери вместо игры в лошадки с царскими дочками. Я даже начала проявлять материнскую заботу по отношению к толстой и неуклюжей великой княжне Марии, которой ее старшие сестры Ольга и Татьяна отвели роль лакея. Анастасия – четвертая и последняя из совершенно ненужных, по словам бабушки, для династии дочерей, – была совсем малюткой, и у Марии еще не было союзницы. Как и я, маленькая Мария души не чаяла в своем отце. Государь и с ней, и с другими своими дочерьми был терпелив и внимателен. Но больше всего нежности и обожания он проявлял по отношению к прекрасной хрупкой императрице, бывшей принцессе Алике из Гессена, выросшей при дворе королевы Виктории и пересаженной на незнакомую, экзотическую почву.
По мере приближения родов я, как и мама, тоже стала двигаться медленно и по-новому величаво. Я даже довольно долго сидела, позируя вместе с мамой, когда отец рисовал ее портрет. Этот портрет, написанный в легкой манере, подсказанной отцу его другом и учителем Валентином Серовым, стал его лучшей работой. Именно это побудило бабушку сказать: „И что только человек с твоими художественными способностями, Пьер, находит в этой мазне?“ Она не одобряла папиного увлечения экспрессионистами.
В июне 1903 года после моего рождения – мне исполнилось шесть лет – мы не поехали в Крым. В ожидании маминых родов семья отправилась на пригородную дачу на берегу Финского залива. Здесь мы обычно останавливались, когда двор перебирался в Петергоф. Местность здесь была заболоченной и лесистой; в этих краях водилось множество хорьков и диких уток. Вдоль берега, где шла тропа для верховой езды, располагались скрытые от глаз бухты, окруженные хвойными деревьями. Дача выходила на море. Сады в виде террас, немногим уступавшие в великолепии петергофским, спускались к гранитной набережной, где была пришвартована наша яхта „Хелена“.
У меня здесь были свои собственные парусная и гребная шлюпки, гончие собаки и экипаж, запряженный пони, которым я сама управляла под наблюдением верхового-грума.
Обедала я на открытой террасе в обществе мисс Бэйли и, как и раньше, почти не виделась с мамой. Она сильно изменилась: не только вырос большой живот, но и появилась отечность – пальцы опухли, прекрасные черты ее лица исказились.
Она находилась в постели под неусыпным наблюдением доктора-англичанина и сиделки. В доме стояла странная тишина, и меня то и дело просили не шуметь. Отец ни разу не был резок со мной, но его прекрасные серые глаза выражали смертельную муку. Бабушка выглядела особенно суровой, а няня, когда накручивала мне волосы на бигуди, сильно дергала их, что выдавало ее растущее беспокойство.
Однажды утром, в середине июля, когда я завтракала, в детскую вошла мама в шелковом бело-золотом кимоно. Волосы ее были заплетены в толстые косы, отекшее лицо покрывала болезненная бледность, глаза лихорадочно блестели. Отправив мисс Бэйли из комнаты, она присела к столу и отсутствующим голосом спросила, что я делала вчера, но тут же прервала мой ответ:
– Таня, не суди меня слишком строго, когда вырастешь. Мне было всего восемнадцать, когда я вышла замуж, я была избалованной и глупой барышней. Если я переживу это... эту ужасную болезнь, я обещаю, что буду тебе хорошей матерью. Если я не выживу... будь дружна с папой. Будь с ним всегда. Обещай!
Мне показалось это странным. Почему я должна когда-нибудь покинуть отца?
– Обещай! Поклянись на кресте! – воскликнула мама с нарастающим возбуждением. – Крест! – Она повернулась к няне. – Принеси крест!
– Сию минуту, барыня.
Няня вернулась не только с крестом, но и привела несколько служанок и медицинскую сестру. Они обступили мать и уговаривали ее пойти прилечь.
– Татьяна, поклянись, – повторяла мама, – что пока отец жив, ты его никогда не покинешь.
Я не могла понять смысла той игры, в которую она хотела поиграть. Но я торжественно поклялась на своем крестике и поцеловала распятие, которое она мне протянула.
– У нее жар, она бредит. Позовите доктора, – загомонили женщины. – Пойдемте, ваша светлость, вам лучше лечь в постель.
– Я иду. Оставьте меня в покое.
Мама с усилием поднялась и поднесла руку ко лбу. „Матерь Божья“, – сказала она по-польски и тяжело осела на пол. В тот же момент я увидела, что ее тело забилось в судорогах. Затем вбежали отец и доктор, и оба опустились на колени перед ее мечущимся телом, заслонив его от меня. Няня подняла меня на руки, прижала мою голову к своей груди и унесла прочь.
Два дня спустя я увидела маму в последний раз. Она лежала в окружении высоких свечей в дачной часовне: голова ее утопала в лилиях, руки сложены на груди, глаза закрыты. Припухлость исчезла. Мертвая, она снова стала стройной и красивой. Застенчивая полуулыбка застыла на ее устах, как будто она была свидетельницей чего-то непостижимо страшного и чудесного.
Няня подняла меня к гробу поцеловать округлый белый лоб, гладкий и холодный как мрамор. Меня удивило, что он такой холодный и что мама сама не чувствует этого холода. Я видела, что она ничего не замечала, что ей было хорошо. Я не испытывала печали, но все вокруг были такими грустными, что я тоже расстроилась, стала плакать, и няня увела меня.
В тот вечер, как и прежде, я ждала, чтобы отец пришел поцеловать меня на ночь. Вместо него вошла высокая белокурая и красивая женщина в закрытом черном платье с развевающимися рукавами. Это была Софья Веславская – старшая замужняя сестра моей мамы.
– Танюса, – в ее голосе были такие же польские интонации, как и у мамы, – Бог призвал твою маму к себе. Она попала на небеса вместе со своим маленьким сыном. Отныне мы будем молиться за них обоих.
– Мама умерла? – спросила я без всяких эмоций. Тетя Софи склонила голову.
Я подумала, что отец теперь будет безраздельно принадлежать мне одной. Как ни странно, эта мысль не обрадовала меня.
– А кто будет теперь моей мамой?
– Я, если ты позволишь. Видишь ли, Господь даровал мне сына, твоего кузена Стиви. Но я больше никогда не смогу иметь детей. Ты будешь моей дочерью, Танюся?
Я посмотрела на доброе тетино лицо. Оно не было таким утонченным, как мамино, но было милым, мудрым и излучало сочувствие. Я забралась к ней на колени, обняла за шею и стала гладить шелковую блузку. Так я и уснула, прямо на коленях у тети Софи, даже не помолившись за усопших.
После заупокойной службы в Исаакиевском соборе и в костеле Св. Станислава младенца похоронили в нашем фамильном склепе в Александро-Невской лавре, а мамино тело было отправлено в Польшу для погребения рядом с ее предками-князьями.
Отец не поехал на похороны. Он уединился у себя на вилле и не допускал к себе никого, кроме своего денщика Семена. Потерянная и одинокая, я долгими часами бродила у дверей его комнаты.
Прошла неделя. Однажды утром, когда меня одевали, вошел отец. Он был одет в серо-голубой мундир императорской гвардии и держал в руках фуражку и перчатки. Он сильно похудел, осунулся. Я не поверила своим глазам: голова стала совершенно седой. В глазах появилась неизбывная печаль. Тоска и грусть разрывали мое сердце.
Отец поднял меня на руки и крепко прижал к себе.
– Таничка, царь, наш повелитель, посылает меня с миссией на Дальний Восток. Ты поедешь в Веславу жить с тетей Софи и дядей Стеном до тех пор, пока я не приеду за тобой.
– Я не хочу ехать в Веславу! Я хочу с тобой!
– Когда-нибудь мы вместе отправимся в большое путешествие. Но сейчас мы должны ехать каждый своей дорогой. Господь будет хранить тебя. Будь мужественной.
Он поцеловал меня и передал в нянины руки.
– Мама говорила, что я никогда не должна покидать тебя. Мама взяла с меня обещание. Я клялась ей на кресте.
Я билась на няниной худой груди, стараясь вырваться. Лицо отца стало чужим и пугающим. Он торопливо благословил меня, одел фуражку и вышел.
Я отказалась одеваться и бросилась в детскую, где у стены лежали мои куклы и подарки от иностранных князей и послов. Я расшвыривала их, пинала и топтала ногами, затем упала и стала кататься по полу, пронзительно крича: „Папа, папа, я хочу к папе!“
Внезапно послышались энергичные шаги, и появилась бабушка.
– Выйдите! – она взмахнула своей тростью перед моими испуганными горничными.
Торопливо сделав реверанс, они кинулись вон из комнаты.
– А ты? – бабушка грозно спросила няню.
– Неужели у вас нет сердца? Ваша светлость, Анна Владимировна, голубушка, пожалейте сироту. Позвольте мне взять вашу палку? – Няня потихоньку приближалась к моей величественной бабушке.
– Подожди, – кончиком трости бабушка остановила ее. – А вы, Татьяна Петровна, – она дважды стукнула тростью об пол, – извольте подняться.
Достав носовой платок из своего длинного черного рукава, бабушка не слишком нежно вытерла мне нос.
– Вот что, сударыня, ни в этом доме, ни в каком другом, где вам придется оказаться, неважно, будет это дворец или хижина, никаких скандалов больше не будет.
Для пущей строгости она говорила по-русски.
– Ты дочь солдата. Можешь плакать в свою подушку, но так, чтобы никто этого не слышал.
– Хорошо, бабушка.
– Теперь приберись и можешь спуститься позавтракать вместе со мной. – Она протянула руку для поцелуя. – Ну что, няня? Твой цыпленочек еще жив?
Няня просияла.
– Я знаю, у вас, голубушка моя, доброе сердце. Просто у вас не всегда хватает терпения...
– Ладно, гляди, чтобы я его не потеряла вовсе.
Бабушка улыбнулась, что с ней случалось не часто, и вышла.
В тот же день меня привезли в Петербург, на Варшавский вокзал. Адъютант из штаба отца сопровождал меня. Не было особой уверенности, что Федор, это дитя России, сможет как подобает вести себя за ее пределами. Вместе с мисс Бэйли, няней и моим сеттером Бобби я отправилась в путь в спальном вагоне варшавского экспресса.
2
Город Веславов лежит на полпути между Варшавой и Люблином на восточном берегу Вислы. Я прибыла туда в сумерках вместе с моими провожатыми; это событие вызвало оживление и интерес горожан, которые пили кофе со взбитыми сливками в вокзальном буфете.
На вокзале меня встретил пан Казимир Пашек, величественный и импозантный управляющий Веславой – родовым поместьем князей Веславских. На привокзальной площади охраняемые конными форейторами стояли два черных ландо с фамильным гербом Веславских.
Я пожелала сесть на козлы рядом с кучером Томашем, и, наконец, мы довольно резво покатили по булыжной мостовой, распугивая удивленную толпу, вниз по главному бульвару Веславова, между двойными рядами старых лип. Мы проехали мимо каменной стены русского гарнизона, где в дни войны за независимость Польши находились казармы защитников Веславова. Проезжая городскую площадь, я залюбовалась аркадами в духе эпохи Возрождения, великолепными орнаментами в виде животных и цветов, которыми были расписаны фасады зданий, причудливой изогнутостью линий мезонинов, белой церковью Св. Станислава с сияющими золотыми куполами.
Площадь была обстреляна русскими войсками в 1836 году, когда через Веславов проходил передний край в войне повстанцев против Николая I. Этот деспотичный царь аннулировал конституционные права, пожалованные Польскому королевству Александром I. Площадь подверглась обстрелу еще раз во время восстания 1863 года, которым изгнанные Веславские пытались руководить из своей парижской резиденции. В 1864 году Александр II амнистировал семью, и по приказу моего внучатого дяди князя Леона к его возвращению из ссылки площадь была реставрирована.
Проследовав вдоль Вислы на север за окраину города, мы повернули на залитую солнцем дорогу, обсаженную тополями, которая вела к резным воротам поместья. Узкая, с глубокой колеей и выбоинами дорога, извиваясь, бежала через лес ко дворцу.
Мой внучатый дядя в свое время решил оставить ее в том ужасном состоянии, как она была, чтобы препятствовать продвижению русских войск в день освобождения от владычества России, в который он свято верил.
В конце тяжелого подъема экипажи свернули на ровную дорогу аккуратного французского парка. Дворец Веславских с его средневековыми башнями и аркадами в стиле Ренессанса в центральной части и восточном крыле неясно вырисовывался за дальним концом прямоугольного пруда.
Мои тетя и дядя вместе с кузеном Стиви приветствовали меня у главного подъезда. Дядя Стен был очень высоким и худым мужчиной, с обвислыми каштановыми усами и печальным длинным лицом. Его манера носить летнюю одежду с налетом утомленности так же, как и его речь, были частью тех условностей, которые характеризовали английскую элегантность. Он помог мне, растрепанной и забрызганной грязью, выйти из экипажа, подвел для поцелуя к тете Софи и затем посадил меня напротив Стиви.
– Стиви, мальчик, – сказал он по-английски, – поздоровайся с кузиной Таней.
– Здравствуй, Таня, – ответил без воодушевления Стиви.
В свои восемь с половиной Стефан был крепким мальчиком с редкими зубами, покрытыми ссадинами коленками и смешно оттопыренными ушами, наверное, самыми большими среди его сверстников. Он угрюмо смотрел на меня своими светло-карими глазами.
– Не понимаю, почему это я должен приводить себя в порядок ради тебя, – бросил он мне, когда мы поднимались по лестнице.
Мне придали приличный вид и отправили ужинать вместе со Стиви и Казимиром, его верным другом, сыном пана Казимира Пашека.
Казимир был приятным зеленоглазым мальчиком, ровесником Стиви. Они росли вместе, как братья, с тех пор, как мать Казимира сбежала с французом.
Летом швейцарских репетиторов заменяла английская гувернантка по имени Пул. Мальчики прозвали ее Пингвином, так как она была поразительно похожа на эту птицу. Она мгновенно краснела, когда сердилась, и во время ужина юный лорд Стефан своим поведением неоднократно заставлял ее вспыхивать.
Когда Пул отвернулась, Стефан схватил мои длинные волосы и начал дергать их, как шнурок колокольчика. Я мгновенно добралась до его обезьяньего уха и задала порядочную трепку. Он лягнул меня под столом. Я дала сдачи. Весь его вид сулил чудесные взаимоотношения.
Я была освобождена от вечерней церемонии подниматься в тронный зал сразу после ужина, чтобы пожелать взрослым спокойной ночи. Возле огромного камина, над которым были развешаны доспехи рода Веславских, стоял высокий сухопарый, пожилой джентльмен свирепой наружности, белые локоны ниспадали ему на плечи, пара грейхаундов лежала у его ног, на руке сидел любимый сокол. Это и был мой внучатый дядя, дедушка Леон, деспотичный патриарх Веславы.
Князю Леону был 91 год, и хотя официально главой дома был он, фактически всеми делами управлял его сын.
Бывшему герою восстания было за сорок, когда он осознал необходимость продолжить свой род. В промежутке между двумя налетами на Польшу он сумел вскружить голову и добиться руки княгини Екатерины, которая была вдвое моложе его. С самого начала он обращался с ней грубо, даже не пытаясь скрыть свою деспотичность. У них было три дочери. А когда, в конце концов, в Париже молодая жена родила ему сына – дядю Стена – то он его в семилетнем возрасте забрал у матери и определил в английскую частную школу закрытого типа, заявив, что не желает, чтобы из его сына делали девчонку.
