Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
Отец решил, что царю доставит удовольствие моя способность метко стрелять. Вызвав меня из укрытия, где я вместе с императрицей и двумя старшими великими княжнами вежливо аплодировала мужчинам-спортсменам, он вручил мне свою винтовку, только что перезаряженную егерем. Она была большего калибра, чем моя. И хотя я имела дело даже с винтовкой Стиви, от отдачи приклад сильно ударил мне в зубы. Мне посчастливилось попасть лосю прямо в сердце. На этот раз аплодировали мужчины, и царь приласкал меня, называя маленькой амазонкой. Ольга и Татьяна Николаевна не скрывали своего восхищения.
– А ты, Оличка, не хотела бы, чтобы мы могли стрелять так же, как Тата? – прошептала моя тезка, когда мы вслед за императрицей возвращались в замок.
– Меня это не интересует, – возразила Ольга. – Но ты можешь упражняться в стрельбе с Татой сколько хочешь.
– Как будто мне это разрешат!
– Ну уж я-то не буду тебе мешать! – Ольга прибавила шаг.
– Я не имела в виду тебя, вот глупая! – Татьяна взяла ее за руку. – Но ты должна признать, что это такая скука – постоянно изображать крепкие семейные узы перед светом.
– Крепкие семейные узы, – согласилась Ольга добродушно. – A qui le dis-tu?[7]
– Вы обе просто прелесть, – сказала я.
Если великие княжны радовались тому, что я попала в центр всеобщего внимания, то императрица Александра не могла допустить отвлекать его от своих дочерей. Во время пребывания в Польше они должны были сыграть несколько сцен из „Мещанина во дворянстве“.
В тот же вечер, уже после моего успеха на охоте и после того, как я помогла им репетировать, императрица холодно обратилась к отцу:
– Не пора ли, князь, Тате вернуться в школу?
Уязвленная невысказанным упреком, я хотела лишь одного – как можно скорее уехать. Однако, когда Алексей поранился, не кто иной, как Александра задержала меня еще на неделю.
Произошло это накануне моего предполагавшегося отъезда. Вместе с царскими детьми я отправилась на лодке по одному из двух озер, образованных рекой Наревом, протекающей через лес. Алексей Николаевич, выбираясь из лодки, поранил бедро, которое начало кровоточить. Его тотчас уложили в постель.
Наблюдать за царевичем необходимо было целыми сутками. Он попросил свою мать послать за мной, я провела у его постели долгих пять дней. Для того чтобы больной сохранял покой, а заодно и мне поменьше егозить, я читала ему, рассказывала смешные стихи и сочиняла истории: о бедной маленькой акуле, пойманной жестоким рыбаком, или о крокодильчике, который потерял свою маму и так плакал, что Амазонка от его слез вышла из берегов. Мои фантастические сказки и ужасные рожи всегда вызывали улыбку на бледном и изнуренном болезнью лице Алексея. Я лучше всех других поправляла ему подушки, как он утверждал, и он отказывался есть, если меня не было рядом. Когда он услышал, что я должна возвращаться в школу, расплакался, и сам царь пришел к нему и сказал не капризничать.
К счастью, на этот раз болезнь не слишком мучила Алексея, и няньке-матросу царевича разрешили вынести его на крыльцо дворца проводить меня.
Отец остался с царем, чьим любимым товарищем по охоте он был с мальчишеских лет, а меня отправили в Петербург в сопровождении Рэдфи. Перед тем как я уехала, отец снова взял с меня обещание хранить в строгой тайне последний приступ болезни Алексея. Я знала, что гемофилия была запретной темой. И если ее все больше обсуждали в придворных и светских кругах, то это не моя вина. Однако не прошло и месяца, как секрет этот стал известен.
Из Беловежской пущи царское семейство переехало в Спалу, еще один охотничий заповедник польских королей. Там царевичу неожиданно сделалось хуже. Его мучили сильные боли из-за гематомы в паху. Когда состояние его, усложненное к тому же занесенной инфекцией, резко ухудшилось, министр двора, граф Фредерикс при поддержке моего отца убедил царя опубликовать медицинский бюллетень о здоровье царевича Алексея.
Александра тем временем телеграфировала своему „святому человеку“, который благоразумно удалился домой в Сибирь, чтобы дать возможность своим врагам остыть от гнева. Ответ Распутина, цитируемый на каждом шагу, заверял императрицу в том, что Господь услышал ее молитвы, и ее сын вскоре поправится. И на следующий день действительно температура у мальчика спала, и боль утихла. Было объявлено, что он вне опасности.
– Принимая во внимание силу суеверий в наших высших кругах, даже в нынешний просвещенный век, – сообщил отец бабушке по возвращении из Спалы, – не удивительно, что Ее Величество, должно быть, объясняет выздоровление своего сына скорее неким чудотворным влиянием, чем медицинским лечением. Но я сказал, что даже чудеса Лурда[8] производятся там же, на месте, а не по телеграфу на расстоянии нескольких тысяч верст. Во время нашей следующей встречи Александра Федоровна покраснела как рак и едва могла говорить. Очевидно, мое невинное замечание было доброжелательно передано ей. Я уже и так в немилости у Ее Величества из-за моих конституционных взглядов. И ты знаешь, она никогда не простит мне, – добавил отец слегка улыбаясь, – мой отказ от брака с одной из ее фрейлин.
– Твоя личная жизнь – это позор, Пьер, – ответила бабушка сердито, но с некоторой игривой ноткой в голосе, игнорируя предостерегающий взгляд отца.
– Я могу говорить об этом в присутствии Татьяны. Она au courant[9]. Ее Величество – добродетельная жена и мать, и она совершенно права, не одобряя тебя.
Этот разговор произвел на меня довольно неприятное впечатление. К любовным похождениям отца я относилась так же пуритански, как и Александра. Его libertinage[10], на которое в довольно шутливой форме намекали в высшем обществе, причиняло мне боль, лишь его повторная женитьба могла бы ранить меня еще больше. Эта тема возникла вновь шесть недель спустя в Париже, куда мы были приглашены провести Рождество с Веславскими, Стиви и Казимиром.
После нашей первой поездки в Париж с Дианой все последующие поездки туда были какими-то полурадостными и полугрустными из-за присутствия очередной любовницы отца. На этот раз мы были гостями Веславских, и если отца и ждала любовница, то он, по крайней мере, не выставлял ее перед своей родней. Мы остановились в пригородной резиденции семнадцатого века в предместье Сен-Жермен, которая служила штаб-квартирой польским повстанцам в прошлом веке, а ныне была арендована французской ветвью семьи: средняя сестра дяди Стена вышла замуж за французского аристократа. Стиви и Казимир опередили наше появление там, приехав из Англии.
– Серьезно, старина, когда ты намерен угомониться? – спросил дядя Стен отца своим вялым тоном при первом задушевном разговоре. Рождество прошло, и наши французские хозяева тактично удалились, оставив нас с Веславскими, Стиви и Казимиром. – Эти постоянные слухи о твоей предстоящей женитьбе сильно действуют на нервы.
Мы сидели, попивая кофе после обеда, вокруг камина в petit salon[11], увешанном гобеленами, с видом на мокрый сад. Мне редко удавалось побывать в Париже без проливных дождей.
Отец посмотрел на тетю Софи тем доброжелательным и ласковым взглядом, который он приберегал для привлекательных женщин, и сказал:
– Когда я найду красивую, умную и добрую женщину, то женюсь. Но до сих пор единственная женщина, соответствующая моим требованиям, уже замужем за моим зятем.
Тетя умиротворяюще улыбнулась моему ревнивому дяде. Затем она спросила, верны ли слухи о растущем влиянии Распутина – этого подлого сибирского монаха – на императрицу Александру.
– Увы, – ответил отец, – все это так и есть, особенно после его телеграммы в Спалу этой осенью. – Он рассказал что называется из первых рук об этом случае, рассказы о котором были сильно искажены ввиду многочисленных интерпретаций. – Александра не только верит, что старец – он сельский знахарь, кстати, а не монах – может просить Бога вступиться за ее больного сына, но и что его голос – это глас русского народа.
– А что царь? – спросил дядя Стен. – Он тоже во власти этого шарлатана?
– Трудно сказать. Одно несомненно: всякий, кто критикует Александру, вызывает недоверие и неудовольствие Его Величества, точно так же, как всякий, кто критикует ее „святого человека“, вызывает недоверие и неудовольствие императрицы. Например, мадемуазель Тютчева, гувернантка великих княжен, которая настаивала, чтобы Распутина не пускали на детский этаж в Царском, в конце концов была вынуждена уйти.
– Да как же можно пускать такого отъявленного развратника к императорским детям! Я не знаю, Пьер, – тетя Софи посмотрела на меня, – благоразумно ли позволять Тане продолжать дружбу с ними.
– Я никогда его не видела, – поспешила я вставить, так как не хотела быть оторванной от своих подруг. – Я даже не слышала, чтобы произносили его имя. Я не думаю, что он бывает во дворце.
– Таня права, – подтвердил отец. – Здесь Александре пришлось уступить. Она общается с ним через близкую подругу и наперсницу, свою бывшую фрейлину Аню Вырубову, у которой маленький дом в Царском Селе недалеко от Александровского дворца. Императрица навещает ее каждый день. Иногда она встречается там с Распутиным. Чаще Аня передает его устные послания – этот человек едва умеет писать.
– Эта Вырубова – толстая дура, – сказала я. Меня раздражали ее робость, сентиментальность и безумная любовь к императорским детям, которая постоянно смущала царевича Алексея. – Мы все потешаемся над ней. – Я имела в виду великих княжен и себя.
– Этому просто невозможно поверить! – тетя Софи покачала головой.
– А собственно, почему? – сказал дядя Стен. – Говорят, после смерти принца Альберта, королева Виктория целиком попала под власть своего лакея-шотландца. Монархи – легкая добыча для холопов, для низких людей.
– Это еще одна причина, почему их власть должна быть конституционно ограничена, – сказал отец.
Он замолчал, и его глаза, всматривающиеся в какую-то безмерную даль по ту сторону пламени, отражали неумолимое приближение очередного приступа меланхолии. Знакомая острая боль сочувствия к нему охватила меня, я подошла сзади к креслу и обняла его за шею.
– В любом случае, что бы ни случилось, ты будешь моим утешением в старости. – Он взял меня за руки и улыбнулся.
Я заметила, что Стиви как-то напряженно, словно изучая, наблюдает за мной. Почему он на меня так смотрит, недоумевала я. Я знаю, что он считает меня скучной и неинтересной, но что мне за дело? Когда наши глаза встретились, я почувствовала странное волнение, и выражение его лица изменилось. Снова между нами было так, как прежде, хотя и не совсем так.
Из Парижа мы отправились в Англию, а оттуда через Скандинавию домой. После шести недель путешествий строгая петербургская жизнь потребовала от меня определенной ломки в поведении, и я была, как всегда, рада возможности убежать к более свободному времяпрепровождению в Царском Селе.
Ольга и Татьяна сразу набросились на меня с расспросами:
– Расскажи нам обо всем с самого начала, Тата.
Я поделилась своими впечатлениями о Париже, Лондоне и Стокгольме, но о более серьезном распространяться не стала. Я посмотрела „Кукольный дом“ Ибсена и „Фрекен Юлию“ Стриндберга в Стокгольме и пришла к заключению, что и в Скандинавии лицемерие и мораль идут рука об руку.
– А что Оксфорд? – спросила моя тезка, когда я бегло коснулась своего посещения вместе с Веславскими и их лэнсдейлскими кузенами этой твердыни науки, так отличавшейся от нашего рассадника революционности – Петербургского университета. – Не встретила ли ты там каких-нибудь симпатичных мальчиков? – поинтересовалась она.
– Тата – синий чулок. Ты что, не знаешь этого? – рассмеялась Ольга, заметив мое смущение. – Она не интересуется мальчиками.
– Это я их не интересую, – резко ответила я, – и какое мне должно быть до них дело?
– Это потому что ты сама ведешь себя, как мальчик. – Ольга изобразила мою угловатую походку.
– Я не позволю тебе смеяться над Татой! – сказала Татьяна Николаевна высокомерно. – Она великолепна такая, какая есть!
Милая Таник! По правде говоря, у девочек я пользовалась еще меньшим успехом, чем у мальчиков. Тем более я была благодарна моей тезке.
Несмотря на то, что меня по-прежнему принимали в Александровском дворце и царская чета относилась ко мне благосклонно, Александра так и не простила отца.
Царь же как и прежде относился к нему с теплотой. Он сделал его полным генералом и включил в свою свиту, и к тому же поручил ему возглавить особую комиссию по модернизации армии. Но былому политическому влиянию на царя пришел конец. В течение следующих двух лет деятельность отца вне Государственного совета была ограничена военной сферой, где он постоянно сталкивался с еще одним любимцем царя, бездарным военным министром генералом Сухомлиновым.
В марте 1913 года состоялось празднование трехсотлетия дома Романовых. Оно прошло в обстановке недоверия к правительству, разочарования в Думе, недовольства в общественных кругах и всеобщей апатии. Немногочисленные толпы собравшихся жиденькими аплодисментами встречали виновников торжества. Во время церемонии в Кремле было мучительно видеть наследника дома Романовых, которого нес на руках казак.
Я посетила официальные торжества и церковные службы и в Москве, и в Петербурге.
В Успенском соборе Кремля справа от царя было установлено кресло для императрицы. Александра никогда не могла выстоять на ногах всю длинную православную службу, особенно когда на ней было тяжелое парадное платье. После того как она села, неподвижные фигуры Марии Федоровны и Марии Павловны – матери и тети царя, стали особенно заметными, что не могло не вызвать должную реакцию у публики.
Я слишком увлеклась службой, чтобы испытывать раздражение по поводу нарушения вековых традиций. Духовенство присутствовало en masse[12] от патриарха до епископов, священников и дьяконов. Последние были высокими и широкоплечими, с длинными бородами и мощным басом. Когда священники и дьяконы затянули „Господи, помилуй“, и громадный купол, который видел коронации царей в течение пяти веков, зазвучал отзвуками их многоголосого пения, я поняла, почему православная церковь считает человеческий голос единственным инструментом, пригодным петь хвалу Всевышнему.
Золотые мантии, украшенные драгоценностями митры и распятия сверкали в свете тысяч свечей. Сквозь дымку от ладана темные византийские лики Святого семейства, апостолов и святых загадочно взирали на собравшихся из золоченых рам иконостаса. И древнее великолепие Святой Руси, наследницы Византии, все еще казалось реальностью.
По возвращении в Петербург в честь монаршей четы был дан бал в зале Дворянского собрания. В то время как Ольга Николаевна была королевой вечера, мы с Татьяной были еще слишком юны, чтобы принять в нем участие. Однако я все-таки сопровождала бабушку на праздничном представлении оперы Глинки „Жизнь за царя“ в Мариинском театре.
Александра, как каменное изваяние, простояла во время исполнения национального гимна „Боже, царя храни“. Он был трижды исполнен оперным хором на коленях, и этот пережиток монгольского обычая я нашла отталкивающим. Затем она без улыбки поклонилась и сразу же удалилась за занавес императорской ложи, вызвав этим бурю недовольства. В нашей ложе, расположенной по соседству с императорской и напротив той, что предназначалась для дипломатического корпуса и эмира Бухары, Вера Кирилловна подхватила реплики, слышавшиеся отовсюду.
– Какая ужасная манера держаться! Какой провинциализм! Полная противоположность вдовствующей императрицы! Мария Федоровна, вот где истинное величие, – Вера Кирилловна с почтением отзывалась о своей монаршей покровительнице. – Нет ничего удивительного, что Александра ревнует царя к его матери и не подпускает их друг к другу. Ее бы воля, она изолировала бы монарха от всей его семьи, не говоря уже о нас, русском дворянстве.
– У Александры больное сердце? – отпарировала она в ответ на робкую попытку защитить Александру со стороны бабушкиной компаньонки. – Chère[13] Зинаида, это самая настоящая истерика, а никакое не сердце. Доктор К., который лечил Ее Величество в Баден-Бадене, лично сообщил мне это. Это у нее семейное. Великий герцог Гессенский, ее брат, известен своими причудами.
– Если даже это и так, то имея такого больного мальчика и сознавая, что она передала ему эту ужасную болезнь, нервное состояние Ее Величества вполне можно извинить, – сказала Зинаида Михайловна, которая сама была матерью, без памяти любящей своего единственного сына.
– С каких это пор у царствующих особ должна быть легкая жизнь? – быстро вернулась на прежние позиции Вера Кирилловна. – И если не императрица подаст пример мужества и выдержки, так кто же другой это сделает?
– Вера Кирилловна, – подытожила бабушка рассуждения своей словоохотливой родственницы, – будьте добры замолчать!
Обсуждение монаршеских особ было, по мнению бабушки, только ее прерогативой, со стороны же низших по положению это было lese-majeste[14].
Мне захотелось рассмеяться и, чтобы скрыть свое веселье, я посмотрела вниз на партер, заполненный придворными сановниками в алых мундирах и гвардейскими офицерами в ярких кителях с серебряными нагрудными знаками.
Сегодня все были одеты по полной форме, груди в орденах и медалях, но делает ли это людей действительно счастливыми, размышляла я.
Затем, осматривая великолепное серебряно-голубое убранство театра с гербом Романовых над императорской ложей, я думала, что все-таки dans 1’ensemble[15] это довольно красиво. Но здесь ужасно жарко, а Александра, как и Рэдфи, не выносит русскую жару. Интересно, что за красные пятна у нее на лице? Должно быть, это какая-то химическая реакция, но почему нервозность способствует химическим реакциям? Надо будет спросить профессора Хольвега, хотя он и не интересуется клиническими явлениями. Я улыбнулась, вспомнив любовь профессора к многословию.
Заметив мою улыбку, Игорь Константинович, сидящий со своими братьями в ложе великого князя Константина, нагловато улыбнулся мне, как будто мы обменялись с ним какой-то тайной шуткой.
Неужели Игорь тоже думает о профессоре Хольвеге? – удивилась я. Не передаю ли я ему свои мысли на расстоянии? Профессор сказал бы, что это антинаучно. Если бы он был здесь сегодня, то посчитал бы все это нелепым. Он не любит оперу, она искусственна и ненатуральна. Но Нежданова пела так восхитительно, и можно было наслаждаться ее пением с закрытыми глазами.
Я закрыла глаза и почувствовала на себе чей-то взгляд. Это снова был Игорь Константинович. Почему Игорь смотрит на меня так, будто я красивая молодая кобылка? Я хотела бы знать, о чем думает Татьяна Николаевна. Она совсем не выглядит счастливой. Но как хороша она сегодня, как царственна. Интересно, она тоже находит все это глуповатым, или только я так считаю? Возможно, когда я постарею, то есть когда мне будет около двадцати, это будет выглядеть совершенно естественным. Профессор Хольвег вечно критикует все и вся. И все же он – по-настоящему счастливый человек.
Я снова улыбнулась и рассеянно посмотрела в сторону ложи великого князя Константина. Братья Игоря обменялись веселыми взглядами, а он покраснел и надулся. В нашей ложе все тоже заулыбались, даже бабушка, что с ней бывало довольно редко. Вера Кирилловна улыбалась с особенной многозначительностью. Мне было неприятно, что я явилась объектом столь большого внимания, и я перевела взгляд на сцену и не отрывала его до самого антракта, когда отец, который сопровождал царя, позвал меня, чтобы я выразила свое почтение монаршей семье.
В гостиной, что находилась в глубине императорской ложи, царь – в белой кавалергардской форме с голубой лентой ордена Св. Андрея Первозванного – проводил что-то вроде неофициального приема, покуривая папиросу в мундштуке вишневого дерева, который он держал в левой руке. В противоположность церемонному поведению увенчанных медалями и лентами сановников, он вел себя просто и естественно. Был подан чай в серебряном сервизе с монограммой, привезенном из Зимнего дворца.
Александра, увенчанная диадемой, сидела, обмахиваясь большим белым веером из орлиных перьев. Я отметила, как колье из бирюзы с бриллиантами тяжело вздымалось у нее на груди в такт ее неровному дыханию. Великолепные украшения и серебряное шитье на ее белом бархатном сарафане только подчеркивали мрачное, страдальческое выражение ее точеного лица – выражение лица скорее жертвы, чем императрицы. В конце антракта она сказала, что устала, и попросила императора дослушать оперу без нее, она же выйдет к финалу. Он нежно поцеловал ее руку и отправился в первый ряд ложи вместе со вдовствующей императрицей Марией Федоровной и Ольгой.
Татьяна Николаевна, оставшаяся с матерью, встревоженно спросила:
– Мамочка, дорогая, ты не больна? Может быть, нам послать за Боткиным?
– Нет, нет, этого не нужно. Я не больна, просто ramollie[16]. Я немного отдохну, и все пройдет. Я уверена, что никто и не заметит моего отсутствия, – добавила Александра с горькой улыбкой. – Tout Pétersbourg me déteste[17]. – И она посмотрела на отца, будто он являл собой весь Петербург.
Лицо отца оставалось бесстрастным. Слегка наклонив голову, он попросил разрешения проверить меры безопасности в фойе. Александра сдержанно кивнула в знак согласия.
Я тоже попросила разрешения удалиться, но у моей тезки был совершенно несчастный вид, и императрица сказала:
– Почему бы тебе не выйти в коридор, Татьяна, и не погулять с Татой немного? Я вижу, что ты такая унылая эти дни. Я хотела бы побыть одна. – И, увидев изумленные лица своих фрейлин, добавила: – Да, совершенно одна. Неужели такая большая просьба?
Мы все проследовали за Татьяной Николаевной в коридор, который отец приказал освободить для Ее Императорского Высочества.
– Я не понимаю, почему надо людей запирать в ложах из-за меня, – заметила моя внимательная подруга, когда мы медленно прогуливались между рядами кавалергардов, замерших по стойке смирно в своих серебристых шлемах, увенчанных орлами.
– Сегодня в балетных номерах танцуют Кшесинская и Павлова. Никто не захочет их пропустить, – сказала я и тотчас же испугалась, что совершила оплошность: ведь Кшесинская была любовницей царя до его женитьбы.
Я надеялась, что великие княжны не были посвящены в эту семейную тайну. Однако у моей тезки появилось такое надменно-недовольное выражение лица, говорящее об обратном, что я умолкла.
– Бедная мамочка, – сказала Татьяна Николаевна наконец, выражая свою сильную озабоченность, – она так измучилась. Прием в Зимнем дворце был просто нескончаемым, к тому же она ненавидит посещать оперу с тех самых пор, как Столыпин был застрелен у нас на глазах в Киеве, ты ведь помнишь.
– Папа рассказывал мне об этом, – сказала я. Мысль об убитом премьер-министре и о его дочери, искалеченной на всю жизнь бомбой террориста, присутствующей всюду охране, усиленных мерах безопасности в театре пронеслась надо мной, как ужасная тень. И когда я восхищенно всматривалась в мою подругу, такую высокую и тоненькую в русском придворном платье из белого атласа, эта тень обрела вид ястреба, который кинулся на царевну-лебедь из пушкинской сказки. Великая княжна еще в детстве играла эту роль в Павловске. Пытаясь стряхнуть свои мрачные мысли, я сказала:
– Ваше Императорское Высочество сегодня – настоящая царевна-лебедь.
– Ты же обещала никогда не называть меня высочеством, когда мы одни. – Глаза Татьяны Николаевны, большие и темные, ласково задержались на мне – Ты намного больше похожа на царевну-лебедь, чем я. – Затем с каким-то таинственным выражением на лице добавила: – Я знаю кое-кого еще, кто находит тебя сегодня красавицей.
– Меня? Красавицей? Таник, ты опять дразнишься. Ты не можешь когда-нибудь быть серьезной?
– Но я серьезно! Ты не заметила, что Игорь не отводил от тебя глаз во время первого акта? Это все заметили.
Конечно, я заметила. Но с нарочитой небрежностью сказала:
– Это, наверно, братья подбили его к этому. Чего бы это Игорю Константиновичу смотреть на меня особенно?
– А ты не догадываешься?
– О чем я должна догадаться? Таня, почему ты говоришь загадками?
– Да ведь Игорь влюблен в тебя. Это вся семья знает, даже бабуля. И она это вполне одобряет.
Я сделала вид, что не понимаю, что именно одобряет вдовствующая императрица, хотя я начинала понимать не только это, но и смысл всех этих многозначительных улыбок в нашей ложе и в ложе великого князя Константина.
– Так что одобряет Ее Императорское Величество? – спросила я.
– Твой брак с человеком из нашей семьи. В конце концов, сестра Игоря вышла замуж за князя Багратиона, а твой род древнее и знатнее его. Папа думает, что это будет великолепно, и, я уверена, так же думает князь Силомирский. Возможно, я не должна была говорить об этом, но мы обещали, что у нас с тобой не будет секретов друг от друга. Что ты думаешь об этом, Тата? – Татьяна Николаевна остановилась и взглянула на меня со счастливым ожиданием.
– Это очень лестно со стороны Его Величества. Я знаю, что брак с членом царского семейства, внучатым племянником Его Величества, это очень большая честь, – сказала я возбужденным шепотом. – Но ты знаешь, я всегда хотела изучать медицину. Я не хочу просто быть кем-то, я хочу делать что-то, что-то реальное, и важное, и полезное... Таник... скажи, что ты понимаешь.
– Я думаю, да. – Великая княжна величаво двинулась дальше. – Иногда я тоже спрашиваю себя, действительно ли наша жизнь так уж полезна и важна. Мы ведем себя как дети, совершенно отгороженные от жизненных невзгод. Мы не читаем газет. При нас не обсуждается политика. Ах, ну да, мы вяжем вещи для бедных в Рождество и посещаем больных, но все же мы ничего не видим за пределами нашего собственного маленького мирка. Ты знаешь, можно думать о каком-нибудь слове, совершенно обычном и знакомом, и вдруг оно кажется абсурдным, и ты даже не знаешь, как оно пишется. Временами у меня то же чувство о суете вокруг нас, и она кажется абсурдной на мгновение, но потом это ощущение сразу проходит. Понимаешь, о чем я, Тата?
– Да, конечно, со мной то же самое! – кинула я ликующий взгляд на мою подругу. Я недооценила ее. – Таник, ты поможешь мне? Если бы ты могла поговорить со своим отцом, я уверена, Его Величество мог бы убедить папу дать согласие на мои занятия медициной...
– Я поговорю с мамочкой, это будет даже лучше, – пообещала Татьяна Николаевна. – Хотя, – добавила она с озорной улыбкой, – я совсем не убеждена, что это такая уж хорошая затея.
Мы расстались у дверей императорской ложи, и отец забрал меня в нашу ложу, предупредив, чтобы я ни словом не обмолвилась о нездоровье императрицы. Представление закончилось в полночь. Хор снова, стоя на коленях, трижды исполнил гимн. Их Императорские Величества сделали поклон и удалились. Театр начинал пустеть, когда мы уехали.
– Его Высочество князь Игорь Константинович очень хорош собой, ne trouvez-vouz pas, chère enfant?[18] – спросила Вера Кирилловна, провожая меня в мои апартаменты.
– Я не думала над этим, – ответила я, зевая. – Спокойной ночи, Вера Кирилловна.
Когда я была в постели, отец, как всегда, пришел благословить и поцеловать меня. Я обняла его за шею и спросила:
– Папа, ты никогда не заставишь меня выйти замуж за кого-нибудь, кого я не люблю?
– Моя дорогая дочурка, как я могу заставить тебя сделать что-то против твоей воли?
– Но если бы это был кто-то, кого бы Его Величество выбрал для меня, кто-то из его семьи?
– Милая моя, ты знаешь, что наш добрый повелитель даже своих собственных дочерей никогда не заставит выйти замуж против их желания, – ответил отец. Немного помолчав, он добавил: – Но я также думаю, что его дочери предпочтут его пожелания собственным, если это потребуется на благо России, да и ты поступишь так же.
Я возразила, что не понимаю, как мой брак с князем из царской семьи может пойти на благо России.
– Дело в том, что это понравилось бы нашей старой аристократии, к которой ты сама принадлежишь, – отец был терпелив к моему упрямству, – и помогло бы остановить, до некоторой степени, ухудшение ее отношений со двором. Понимаешь, моя милая дочурка, наши монархи вовсе не так близки к русскому народу, как они думают. Если же они оттолкнут от себя и аристократию тоже, никого не останется рядом с ними в критической ситуации. Этому я стараюсь любой ценой воспрепятствовать. Я всегда надеялся, что ты поможешь мне, когда придет время.
– А что, если у меня были бы свои собственные планы? – настаивала я. – Что, если я захотела бы изучать медицину?
Отец взял мое лицо в ладони.
– Моя маленькая девочка все еще хочет поиграть в доктора?
– Папа, ну пожалуйста, не надо. Я больше не ребенок и говорю вполне серьезно.
– Я знаю, дорогая, и я ведь тоже серьезно. И хочу сказать тебе прямо: сейчас же выкинь подобные желания из головы, так как они могут принести тебе лишь разочарование. А любое разочарование, которое испытывает моя милая дочурка, причиняет боль ее бедному отцу.
Я вовсе не хотела причинять боль отцу. Но я все же не верила, что он воспринял мое стремление стать врачом серьезно, и была уверена, что, когда он наконец все поймет, то не будет вставать у меня на пути.
Во время своего пребывания в Зимнем дворце по поводу юбилея дома Романовых, Татьяна Николаевна, как и я шесть лет назад, заболела тифом. Я проводила каждую свободную минуту у ее постели, и Александра, которая сама была самоотверженной сиделкой, стала относиться ко мне с материнской нежностью.
Как-то увидев меня с пяльцами, императрица, немало удивившись, поинтересовалась моими успехами. Я в некотором смятении показала ей свою вышивку и Александра выглядела озадаченной, и я призналась, что делала хирургические стежки.
– Ах, да, – сказала она холодно, в то время как ее дочь издала жидкий смешок, – Татьяна рассказала мне о твоей страсти к медицине.
Поскольку слова эти прозвучали безо всякой насмешки, я решилась открыться ей:
– Медицина кажется мне таким высоким призванием, Ваше Величество, что я убеждена: ничего дурного в том, что я хочу стать врачом, нет.
– Я считаю, что это великолепно для Таты, а ты, мамочка? – вставила Татьяна Николаевна, покуда ее мать оставалась в молчании. Затем она метнула в мою сторону взгляд, в котором я прочитала: „Замечательно, хоть и неразумно“.
Наконец Александра заговорила.
– Я тоже думаю, что медицина – это высокое призвание. И я знаю, что ты умеешь обращаться с больными. Это дар Божий. – Она поразмыслила еще и добавила: – И если мое влияние может помочь тебе достигнуть твоей цели, я с удовольствием предлагаю его.
Я не подумала даже, как отец может отреагировать на такое влияние Александры.
– Ваше Величество! – Я поцеловала руки, которые вернули мне мою хирургическую вышивку. – Если мне удастся основать медицинский институт для дворянских девушек, я хотела бы назвать его в честь Вашего Величества.
