Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
Я поднялась, пообещав вернуться утром, но задержалась, увидя пристальный взгляд офицера на соседней кровати.
– Это вы, – пробормотал он. – Я не убил вас, какое облегчение!
– Их благородие застрелил сестру Красной армии в горячке боя. Его мучает воспоминание, когда у него жар. Боже, спаси его душу! – объяснил Семен.
– Вы были такая молодая, такая белокурая, совсем девочка, – продолжал офицер. – Вы бегали вверх и вниз по берегу реки. Вы были у меня на прицеле. Я нажал курок... это было так легко! Почему? Я был сам не свой. Но вы живы! Благодарение Богу! – Слезы бежали по его впалым щекам.
– Бог смилостивился, и вы, ваше благородие, можете отдохнуть, – сказал Семен, обтирая лицо офицера.
Дрожа, я быстро вышла из палаты.
Главный врач, мужчина средних лет с головой, коротко остриженной, как у германских офицеров, сказал мне, что забрать больного из изолятора нельзя даже по распоряжению самого Верховного Правителя. (Саркастические замечания об адмирале Колчаке были обычны в лагере Деникина.)
– Однако, раз вы надеваете противотифозный костюм, вы можете снова навестить больного. К несчастью, такие новшества нам не по средствам.
– Наверняка ваши британские союзники могли бы снабдить вас ими!
– Британцы не присылают даже современной военной техники, не говоря уже о медицинском снабжении! Еще есть вопросы?
– Еще один, последний. Какова у вас смертность, доктор?
– 99 процентов. Это чумной барак, а не госпиталь. Надеюсь, мне не нужно напоминать вам принять душ и вымыться зеленым мылом прежде, чем уйти отсюда? До свидания.
Уходя из госпиталя, я думала о белом офицере, оказавшемся убийцей, о Борисе Андреевиче – забытом герое, о Семене, довольном своей мрачной святой службой. Я думала о своей стране, погружающейся в темную эпоху, о человеческой дикости, происходящей от ужасов голода и эпидемий, и усугубляющей их. Я видела, что эта лихорадочная активность на этих провинциальных задворках, как иллюзорный проблеск здоровья на щеках чахоточного больного.
Я догадывалась о физической непригодности и моральной развращенности, скрывающихся за неистовой жаждой удовольствий и наживы в этой Белой Ставке. По мере того как я приближалась к освещенному центру, полному автомобилей и экипажей, офицеров конных и пеших, женщин в широкополых шляпах и легких летних платьях, этот город в свободной игре прихотей казался, возможно, больным, но не умирающим, как Россия при красном режиме. Еще слышался смех. Свободно можно было купить газеты всех оттенков и направлений. Священники свободно ходили в своих рясах. Не было этого всеобщего отупляющего однообразия, страха, безлюдия.
Я зашла в церковь, где было полно народу, в основном женщин, молящихся за своих, сражающихся на фронте мужчинах. Поставила свечу святому Владимиру, нашему семейному покровителю, и когда я опустилась на колени для молитвы, мысль, возникшая у меня на корабле в беседе с сестрами-добровольцами, подсказала решение: я должна вступить в Белую армию сестрой милосердия.
Я знаю, как остановить кровотечение. Я умею чистить и перевязывать раны. Я могу помочь при простом переломе, а если надо и при сложном. Я могу снимать боль без наркотиков. Я не знаю как, но у меня есть такой дар. Я – фронтовая сестра милосердия, чье умение пропадает зря. Разве это не мой долг помочь единственному, еще сражающемуся движению всеми возможными для меня средствами, спасти мою страну от красной гибели? Разве не буду я ближе к Стефану, живому или мертвому, на русской земле? И даже если красные убьют меня, как тот белый офицер убил сестру Красной армии, разве не будет это достойной данью тому, кто умер за меня?
– А как же Алексей? – говорил другой голос. – Он ждет тебя обратно. С ним няня. Как же она без тебя? Алексей позаботится о няне, – отвечал первый голос. – Он привыкнет к моему отсутствию. В конце концов, я всего лишь дорогая безделушка. Он станет великим и знаменитым и без меня.
– Остановись на мгновенье, – говорил второй голос, – прежде чем отбросишь защиту, нежность, товарищество, которые он предлагает. Пожертвуешь ли ты ребенком – а ты знаешь, что хочешь ребенка, – спокойной жизнью, возможностью заниматься медициной? Отдашь ли ты все это за полевой госпиталь, настоящую смертельную опасность, а может быть и самое страшное?
– Я не могу представить себе ту жизнь, о которой ты говоришь, – возражало мое второе „я“. Мир, будущее, безопасность, уют – эти слова больше не имеют для меня смысла. Заслуживаю ли я их? Даже хочу ли? Война, жертвы, лишения – вот все, что я знала. Среди них я, возможно, смогу научиться служить ближнему, как служит Семен, без надежды на награду на этом свете. И тогда, если я умру, я, может быть, найду дорогу в Сад.
Я вернулась в госпиталь-изолятор на следующий день рано утром, чтобы сказать Борису Майскому о своем решении добровольно вступить в Белую армию.
– Нет, Татьяна Петровна, я умоляю вас! – он вышел из состояния прострации и оживился. – Обстоятельства, поверьте мне, хуже, чем в 1915 году. Если красные захватывают госпиталь, они не щадят ни раненых, ни персонала. Те, кто умирает быстро, счастливцы. Боже упаси вас попасть им в руки! Если не ради меня, то хоть ради вашего отца, откажитесь от этого!
– Если бы отец был жив, разве не сражался бы он на стороне белых, и разве не была бы я на его стороне?
– Он защитил бы вас. Больше некому. Вы можете думать, что мы, белые, еще цепляемся за такие понятия, как честь и благородство. Но это лишь немногие из нас. На нашей стороне только ненависть и отчаяние, на стороне же красных – ненависть и страх.
– Отчаяние! Почему не надежда?
– Надежда поверхностна, эфемерна, а отчаяние глубоко и прочно.
– А страх, почему страх на стороне красных? – этого я не могла понять.
– Страх перед возмездием. Он действует очень сильно. Человечности нет ни в одном лагере. Уезжайте из России, Татьяна Петровна, начинайте новую жизнь!
Его волнение потрясло меня, но оно не смогло поколебать мое решение.
– У меня есть кое-что для вас, – сказал он, пока я молчала. – Семен, – позвал он, – дай мои пистолеты.
Семен достал из-под кровати шкатулку, в которой лежала пара прекрасных пистолетов, смазанных и блестящих.
– Я собирался оба оставить Семену, – сказал Майский. – Но теперь я поделю их между вами. У вас больше нет вашего револьвера, Татьяна Петровна?
– Его отобрали в госпитале в Пскове.
– Тогда вам нужно оружие. Берите этот, более тяжелый и покажите мне, как вы будете его держать.
Я повернулась боком, положила левую руку на правое плечо и оперлась рукой с пистолетом на поднятый локоть и предплечье, чтобы зафиксировать ее в таком положении.
– Очень хорошо. Потренируйтесь еще. Только обязательно сразу же получите разрешение, а то вас могут арестовать, как шпионку.
– Шпионку? Мы же на территории большевиков.
– Подозрительность и контрразведка есть и у белых. Это неизбежно в военное время.
Я вспомнила предупреждение Л-М.
– Я сразу же обращусь за разрешением. Я буду дорожить вашим подарком, Борис Андреевич.
Он кивнул и закрыл глаза в изнеможении.
Я помогла Семену помыть его хозяина и перестелить постель. Он был очень слаб, и я боялась, что он не переживет следующей ночи. Его вчерашний сосед по палате уже скончался, успев причаститься перед смертью.
– Мирно, – просиял Семен. – Так мирно их благородие отошли в царствие небесное.
Когда я поднялась, чтобы идти, Борис Майский вышел из оцепенения.
– Помните, что я вам обычно говорил, занимаясь с вами верховой ездой, Татьяна Петровна?
– Легкая рука, крепкая посадка, пятки вниз, голову вверх. Я никогда не забуду этого. Да пребудет с вами Бог, Борис Андреевич, – я наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб на прощание.
– Семен, – сказала я, когда он провожал меня, держа под мышкой кожаную шкатулку с пистолетами и коробкой патронов. – Ты поедешь со мной после смерти Бориса Андреевича?
– Спасибо, Татьяна Петровна, но я здесь нужен, чтобы ухаживать за их благородиями. Они знают, что я не оставлю их, если придут красные, – он похлопал по коробке с пистолетами. – Я обещал.
У меня кружилась голова.
– Но ты, Семен, что станет с тобой?
– Я человек простой. Что до меня красным? Я спасусь, если Богу будет угодно.
– У меня есть родственник в генеральном штабе, – я дала ему имя Л-М. – Он поможет тебе. Прощай, Семен, сохрани тебя Бог.
Он вручил мне шкатулку, и я направилась прямо в кабинет доктора.
– Генерал Майский, кажется, умирает, – сказала я. – Сделаны ли какие-нибудь приготовления для его похорон?
– Это дело военных властей, – доктор выглядел еще более раздраженным, чем раньше. – Мы только сообщаем о смерти. Если тело не затребуют в 24 часа, его увозят вместе с остальными.
– Куда увозят?
– В братскую могилу.
Бездушие доктора возмутило меня до глубины души. Он просто ненавидел аристократов.
– С офицерами этого еще не случалось, – добавил он неожиданно, то ли из симпатии, то ли из опасения, что я причиню ему неприятности.
Я попросила его содействия:
– Я уверена, доктор, как и все, кто служит нашему делу, вы хотели бы, чтобы генералу Майскому были отданы все воинские почести.
По какому-то наитию я вышла из госпиталя через заднюю дверь и увидела, как в фургон забрасывают какие-то длинные серые, увязанные в простыни тюки.
Настоящее средневековье – из чумного дома в похоронную яму, подумала я, прикованная к месту этим зрелищем. Дверь фургона захлопнулась.
– Чего надо? – грубо спросил возница.
Я покачала головой и ушла.
– Они не посмеют запихнуть вас в фургон, чтобы сбросить в братскую могилу, Борис Андреевич, обещаю вам, – сказала я, сжимая в руках драгоценный подарок.
Этой же ночью Коленька спросил о Борисе Майском, и я сказала, что он умирает.
– Я уверена, ему будут возданы последние воинские почести, как и положено. Если этого не будет сделано, я и мои друзья воспримем это как личное оскорбление, – я говорила эти слова, зная, что они дойдут до ушей тех, от кого это зависит.
Я также попросила своего доверенного зарегистрировать мой пистолет и достать мне разрешение. Он был слишком велик, чтобы уместиться в кармане или за пазухой, но перевязь через плечо будет сделать легко.
– На это, Татьяна Петровна, понадобятся деньги, – Коленька впервые уклонился от „высочайшего“ повеления.
– Я сообщу в Константинополь, – мне было уже неловко злоупотреблять гостеприимством наших хозяев. – Я напишу так, что Алексей и няня не смогут мне отказать.
– Коленька, как тебе не стыдно! – Зинаида Михайловна отколола золотые часики со своей груди. – Заложи их и достань разрешение для ее высочества.
– Где я их заложу, когда все евреи сбежали перед нашим приходом? – Коленька, как бы оценивая, повертел безделушку в руках.
– Это к добру не приведет, – заметила Вера Кирилловна.
– У меня такое впечатление, – сказала я, – что дворяне в этом городе прекрасно наживаются без всякой помощи.
– Верно, Татьяна Петровна, верно, – Коленька снова стал самодовольным, как всегда. – Люди пойдут на все, пока они могут наживаться. Если бы красные это поняли, они взяли бы нас! Но на их стороне прибыль можно получить только на черном рынке. В результате жизнь все больше дорожает, если это можно назвать жизнью.
– Какой вы болтун, Коленька! – Вера Кирилловна посмотрела на него своим царственным взглядом. – Делайте все, что нужно для получения разрешения и без суеты – sans chichis, – добавила она по-французски.
– К вашим услугам, ваши превосходительства. Прежде чем я успела попросить его, он опустил часы в руку своей матери и поцеловал ее.
– Если вы извините меня, генерал Деникин – наш обожаемый главнокомандующий – эксплуататор. Я должен идти. Я возьму ваш пистолет, Татьяна Петровна, чтобы не будить вас утром.
– Коленька, милый! – Зинаида Михайловна с обожанием посмотрела на него.
На следующее утро меня позвали в госпиталь – Борис Майский умер. Два дня спустя он лежал среди цветов в открытом гробу в полной форме, при всех регалиях, в окружении почетного караула. Высшее командование и все военные миссии, так же, как и светские дамы Таганрога, пришли почтить не только „героя Кронштадта“, но и отдать дань памяти человеку, которого тот пытался спасти, – генералу князю Силомирскому.
Церемония была такой волнующей, какой может быть только русская военная церемония похорон, и я поняла, что все мои страхи были напрасны.
Чтя своих мертвых героев, а их становилось все больше и больше, Белое движение поднималось, хоть ненадолго, из трясины, в которую все больше погружалось, хотя и стремилось к победе. Смерть и отчаяние были его знаменами. В церкви и во время торжественного шествия к месту захоронения под барабанный бой и медленный топот ног их знамена развевались с траурным величием.
31
ГЛУБОКО СКОРБЛЮ О ГИБЕЛИ ГЕНЕРАЛА МАЙСКОГО ТЧК ЧТО ЗАДЕРЖИВАЕТ ВАС В ТАГАНЮГЕ
АЛЕКСЕЙ
ЖДУ ВСТРЕЧИ С ГЕНЕРАЛОМ ДЕНИКИНЫМ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ВЫШЛИТЕ ДЕНЕГ
ТАТЬЯНА
ОЖИДАЙТЕ СКОРО БУДУ С НЯНЕЙ
АЛЕКСЕЙ
– Что мне делать, Вера Кирилловна? – спросила я, получив эту пугающую телеграмму. – Няня может жить со мной в комнате, но куда мы денем Алексея?
– Если профессор Хольвег так настаивает на своем приезде, он может сам найти себе жилье, – сказала она. – Я надеюсь, вы не собираетесь его встречать. Какой неприятный человек!
– Алексей спас мне жизнь. Он не может быть неприятным, – напомнила я своей родственнице.
Я была тронута и рассержена чрезмерным усердием моего спасителя. Очевидно, он потребует отчета. Я могла бы объяснить, что хочу попросить генерала Деникина выяснить обстоятельства гибели Стефана. Но как я смогу сказать в лицо Алексею о своем решении стать фронтовой сестрой? Это принятое мной решение вычеркивало его из моей жизни, по крайней мере на долгое время. Как я узнала на призывном пункте, для этого требовалось решение генерала Деникина, что давало мне двойной повод увидеться с главнокомандующим. Временно моя жизнь была заполнена.
Сразу после похорон Л-М привел ко мне лорда Эндрю. Первый же взгляд на его молодое жизнерадостное лицо с щеголеватыми каштановыми усиками – того же цвета, что у Стиви, – сказал мне, что брат Берсфорда неискушен в войне.
– Таня, честное слово, невероятно встретить вас в этой Богом забытой дыре спустя все эти годы! – воскликнул лорд Эндрю. – Вы всегда были скучной девицей, но теперь вы пережили столько разных приключений... Надеюсь, вы нам о них расскажете?
– Таня хотела, чтобы вы рассказали ей о своем кузене Веславском, – задумчиво сказал Л-М.
Лорд Эндрю был счастлив вспомнить героя и старого друга Берсфорда.
– Никак не могу поверить, что он мертв, – в семейном кругу я свободно могла говорить о своей навязчивой идее.
– Я понимаю вас, – согласился лорд Эндрю, – Стиви не такой человек, чтобы попасть в бандитскую ловушку.
– Конечно, мой дорогой Эндрю, – присоединился Л-М, – я знаю, что смерть его признана официально. Но если кто-то хочет пересечь Россию инкогнито, не лучший ли путь – объявить о собственной смерти?
Сердце у меня подпрыгнуло от радости.
Неделя до приезда Алексея пролетела быстро. Я практиковалась в игре на фортепьяно. Нейссен, Л-М и лорд Эндрю сопровождали меня на верховых прогулках по побережью и степи. Ездить в одиночку было небезопасно, по словам моих сопровождающих, и неподобающе, по мнению Веры Кирилловны. Коленька, выполняя свои обязанности шофера, учил меня водить автомобиль на пыльных проселках.
От своих сопровождающих я многое узнала о том, что лорд Эндрю называл „страной чудес белой России“.
– Главное в белом лагере, – учил меня Л-М, когда в редких случаях мы отправлялись верхом без Нейссена, – это „ориентация“. Вы либеральный кадет или социал-демократ? Сторонник ли вы генерала Деникина – этого простого русского солдата, как называют его наши дамы, – или вы поддерживаете его соперника – командующего Кавказской армией барона Врангеля? Или вы – Боже упаси! – монархист?
– А какая у вас ориентация? – спросила я.
– Я студент-историк. У меня ее нет, – ответил Л-М, – что еще более подозрительно, чем неверная ориентация.
Я засмеялась:
– Тогда я тоже буду подозрительной.
– Вы слишком остроумны, Л-М, это вас до добра не доведет. Но если у вас будут неприятности, мы предоставим вам убежище, – весело убеждал друга лорд Эндрю.
– А вы очень добры, Эндрю, – отвечал Л-М. – Французы скорее выдадут меня большевикам.
– Да, – я вспомнила поведение французов при эвакуации Одессы. – Я надеюсь, Эндрю, единство взглядов есть, по крайней мере, в Британской миссии.
– Не совсем так. Генерал Томпсон, наш шеф, за полное крушение большевиков. Уинстон Черчилль поддерживает его на сто процентов. Но сторонники Ллойда Джорджа думают, что мы должны уносить ноги, предоставив красным и белым обескровить друг друга до смерти, чтобы, таким образом, сильная Россия не соперничала с нами. Прав ли я, Л-М?
– Абсолютно, – ответил последний, – слабая Россия полностью отвечает интересам союзников. Смотрите, что получается. Британия аннексировала Батум. Румыния – Бессарабию. Поляки захватили не только польскоязычную Галицию, но и Волынь, которая в основном русская. И если украинцы их не остановят, они захватят и Украину.
– Снова русско-польский конфликт! Как это ужасно! – воскликнула я.
– Так же плохо, как конфликт англичан и ирландцев, – сказал лорд Эндрю. – Но здесь есть надежда. В Таганрог скоро должна прибыть польская делегация. Я действую как посредник. Вы удивлены, не так ли? – перехватил он мой взгляд. – Я довольно хорошо перенял польский от матери, во всяком случае, говорю вполне сносно.
– У лорда Эндрю есть скрытые достоинства, – сказал Л-М.
Что-то такое, идущее от Веславских, приблизило лорда Эндрю ко мне. У него были волосы Стиви, его прямой нос. Я стала видеть в нем более юного, угловатого Стиви. Моя уверенность, что Стиви жив, росла.
Барон Нейссен снова присоединился к нам на следующий день. Я подозревала, что обоюдная неприязнь между ним и Стиви обусловлена не только политическими мотивами.
– Нейссен находит нашу четверку утомительной, – подтвердил мою догадку Л-М. – Не очистить ли ему поле деятельности? – спросил он, когда мы отъехали вперед.
– Пожалуйста, не надо. Я не готова к его ухаживаниям.
– Очень хорошо. Меня восхищает Нейссен, хотя я и люблю подтрунивать над ним. Я даже завидую ему.
– Завидуете?
– Да, потому что он способен на страсть и ненависть.
– Вы хотите того же?
– Это придает жизни полноту ощущения. Я понимала его слишком хорошо.
Тем временем Вера Кирилловна, быстро осудив бесстрастность Л-М, поощряла барона Нейссена как противоядие против Алексея. Мой план стать фронтовой сестрой она называла романтизмом. Я могла бы быть более полезной белым, утверждала она, в другом качестве. С этой целью она стала устраивать чаепития и приемы, на которых высказывала свое неодобрение фракционной борьбы в святом деле борьбы против большевизма. Только монархия могла объединить белых под единым началом. Разве не была я почти сестрой покойным дочерям нашего любимого царя? Тот, кто почитает меня, тот отдает дань почтения августейшим мученикам, тот создает почву для возрождения династии.
Когда я пыталась уклониться от общественных обязанностей, Вера Кирилловна говорила: „О, вы должны встретиться с генералом К., он был так предан князю, вашему отцу“, или „О, дорогое дитя, вы знаете, баронесса В. так восхищалась Анной Владимировной. Вы не можете отказаться сказать ей несколько слов“.
Для таких случаев Вера Кирилловна снабдила меня парой платьев, позаимствованных у дочери наших хозяев. С помощью Зинаиды – из нас только она умела рукодельничать – были отпороты провинциальные оборочки, и оба платья были ушиты в груди и в талии. Сначала я протестовала. Но наша полненькая обаятельная хозяйка навязала их мне со слезами на глазах. Денег за свое гостеприимство она тоже не приняла.
– Не надо, не надо, ваше высочество, – умоляла она, покраснев от смущения. – Если придут большевики, они все отберут. Если придется бежать – на все Божья воля, – зачем нам деньги? Надо радоваться тому, что у нас есть, радоваться, что пока есть чем делиться.
Я поблагодарила и обняла ее. От нее пахло лавандой и ладаном. Она была так же чистоплотна и аккуратна, как и ее хозяйство. Она и ее муж-купец были богобоязненны, честны, трудолюбивы. И это их, думала я, коммунистическая пропаганда объявила угнетателями народа, классовыми врагами.
Алексею потребовалось немного времени, чтобы оценить мое положение в Таганроге. По приезде его поселили в отеле „Европа“ как приглашенного Военным министерством. Я напрасно боялась за его хрупкую, ученую персону в этом военном городе. Благодаря его военным работам для царского правительства, он был приглашен в качестве консультанта по мощным взрывам. Он сам оплатил проезд на корабле себе и няне. Он даже предложил мне некоторую сумму, от которой я отказалась. Но я не могла отказаться от встречи с ним.
– Я вижу, что стал лишним, – сказал Алексей в конце нашего первого вечера, проведенного вместе, когда мы были одни – няня удалилась, сославшись на преклонный возраст и усталость. – Вы окружены кавалерами. С вами обращаются, как с принцессой. Вы делаете все, что пожелаете. А я – старый профессор, который приехал отравить вам веселье.
– Какое веселье, Алексей? – я теребила в руках салфетку, а он ходил маленькими быстрыми шагами вокруг обеденного стола, за которым мы только что сидели за чаем по русскому обычаю и беседовали с моими хозяевами и „свитой“, как выразился Алексей. Его упрек обжег меня. Я наслаждалась обществом кавалеров, духом свободы и приключений, забыв о нем. Но что касается моих общественных обязанностей...
– Мне не доставляет удовольствия разыгрывать роль, отведенную мне Верой Кирилловной. Это не только утомительно, но и болезненно.
– Она невыносима! Этот ваш родственник, с исторической двойной фамилией, он совсем другое дело, очень интеллигентный, чуткий, разумный. Что касается этого балтийского байронического барона, он не сводит с вас глаз. Позвольте спросить, Татьяна Петровна – я думаю, имею такое право, – вы разделяете его чувства?
Бедный Алексей, жертва ревности – такого неразумного чувства!
– Нет, нисколько. Нейссен – это лишь связующее звено с Татьяной Николаевной. Я ценю его преданность семье нашего покойного государя, преданность, которую свита Веры Кирилловны только и признает.
– Снобы, спекулянты. Ваш Таганрог кишит ими, как вшами. – Алексей подвел итог своих впечатлений от Белой Ставки. – Вы назовете мне настоящую причину вашего пребывания здесь?
– Я жду встречи с генералом Деникиным, чтобы расспросить его об обстоятельствах смерти Стефана.
– Если вам намерены их сообщить, то могут и переслать почтой. Думаю, что у вас есть другой замысел.
Я больше не могла скрывать правду:
– Мне нужно разрешение генерала Деникина, чтобы вступить в армию сестрой милосердия.
Даже признавшись, я понимала подлость своего предательства. Я слишком легко выбросила Алексея из головы. В тот момент, когда он появился, он снова обрел свое влияние на меня. Разве я не предала Стефана? Разве я не предала отца? Разве я не стала старше, сильнее, и уступлю ли я сейчас Алексею? Я решительно подняла голову.
– Татьяна Петровна, вы не в своем уме, – последовал ожидаемый взрыв. – Белое движение реакционное, ретроградное, антисемитское, узко милитаристское. Оно вобрало в себя все недостатки старого режима и никаких его достоинств. Я не для того вез вас через всю Россию, через все препятствия, чтобы увидеть, как вы бросаетесь в фальшивое, ничтожное дело!
Я поднялась и тоже стала ходить по комнате.
– Я ценю тот риск, на который вы пошли ради меня, Алексей, и я с радостью возмещу вам все издержки, если это возможно. Но это не дает вам права распоряжаться моей жизнью, заставлять меня идти против совести... просить меня изменить долгу... – я с трудом подыскивала слова, чтобы выразить свой праведный гнев.
– У вас нет долга перед белыми. Это романтическая фантазия, не более. А что касается того, что вы называете своей совестью, если вы проверите, вы, возможно, увидите, что это скорее продукт вашего воспитания. Пора освободиться от прошлого, Татьяна Петровна. Я говорю это не ради себя, ради вас. – Он остановился рядом со мной, а я склонилась к пианино, чтобы избежать его взгляда. Его маленькая рука вспорхнула мне на плечо, потом снова опустилась.
– Влюбитесь в своего балтийского барона или любого другого достойного молодого человека – с этим я еще могу смириться, – но не жертвуйте своей жизнью.
– Дорогой Алексей! – я была глубоко тронута. – Среди ныне живущих молодых людей никто не заслуживает большей любви, чем вы.
Если я останусь в живых, а Стефан так и не появится, кто, кроме Алексея, мог бы вести меня в будущее, которое виделось мне таким неопределенным?
Он пылко поцеловал мою руку.
– Теперь я пойду. Все, о чем я вас прошу, – думайте прежде, чем делать, продумайте все аспекты, чтобы вы могли принимать решения, руководствуясь разумом, а не эмоциями.
Алексей был занят своими делами, и я не видела его до симфонического концерта.
Исполнителем Второго концерта для фортепьяно Рахманинова был известный русский пианист Геннадий Рослов, в прошлом получавший помощь от Силомирских. Я помнила посещение его дома в Петрограде много лет назад. С восторженного одобрения моих хозяев, я пригласила его на небольшой вечер. Хозяйка приготовила закуски, а Зинаида Михайловна сварила кисель из малины. Несмотря на опасность эпидемии, зал на концерте был полон восторженной и на удивление элегантной публики. После концерта Алексей и мои кавалеры вернулись с Геннадием Рословым. Коленька, который сам предпочитал общество молодых людей, тем не менее привел нескольких барышень для своих друзей.
– Я помню ваш приезд в Петроград семь лет назад, – сказал Геннадий Рослов, после того как я поприветствовала моих молодых гостей и тех „преданных моей семье“, которых привела Вера Кирилловна. – Моя мать заставила нас умыться и надеть все самое лучшее, как будто мы собирались в церковь. Я был так напуган! Но увидев вашу робость, я почувствовал себя увереннее.
„Я была робкой, потому что он был беден, и я смутилась“, – подумала я.
– Вы еще показали мне, как играть сложный пассаж в сонате си минор Моцарта.
– В адажио! – уточнил он. – Дьявольский Моцарт! А вы все еще играете на фортепьяно, Татьяна Петровна?
– Я люблю это больше всего. Я боюсь, что у меня больше не будет возможности играть – я иду на фронт.
– Вы в самом деле должны это сделать? – он выглядел искренне несчастным.
– Это безумие, – сказал Алексей. – Возможно, вам удастся отговорить ее от этого, маэстро. Я сдался.
– Дочь генерала князя Силомирского не могла поступить по-другому, – откликнулся Нейссен.
Алексей возразил.
– Татьяна Петровна не только дочь генерала князя Силомирского и подруга покойной великой княжны Татьяны. Она сама по себе личность, со своими собственными способностями и стремлениями.
Я встала между спорящими.
– Профессор Хольвег говорит о моем старом стремлении изучать медицину. Служба в качестве полевой сестры только отсрочит это.
Я увела Алексея и моего почетного гостя в угол, где они были недостягаемы для колкостей Нейссена. Они уселись, как старые друзья, для дружеской беседы.
– Мы говорили в основном о вас.
– О! Я думаю у вас много общих интересов.
– Да, и много общих друзей. Моя старшая сестра была студенткой профессора Хольвега в Петербургском университете. Она была увлечена им. Впрочем, как и большинство его студенток.
– Я не удивляюсь этому.
Алексей никогда не намекал на свою популярность. Он, казалось, хотел быть скорее отталкивающим, чем привлекательным, и все же я могла подтвердить его странную притягательность.
– На его лекции собиралась толпа, – мой знаменитый гость восхищался чужой известностью. – И подумать только, он был вашим наставником!
– Да, боюсь, я не понимала тогда, какой привилегией это было.
– Мы многое считали само собой разумеющимся в те давние дни. Если мы больше никогда ничего не станем считать само собой разумеющимся, – заключил Геннадий Рослов с подкупающей скромностью, – возможно это будет самый полезный урок, который дала нам революция.
„Не считайте любовь Алексея Хольвега само собой разумеющейся“, – поняла я невысказанный смысл этих слов.
Тема моего волонтерства снова всплыла перед концом вечера, когда Коленька забрал своих барышень и люди из окружения Веры Кирилловны ушли.
Чета старых слуг ушла спать на закате – слуги теперь были немногочисленны и поэтому уважаемы. Я отпустила молодую горничную и усталую дочь хозяев, которые помогали обслуживать именитых гостей. Мы вынесли остывший чай и напитки на открытую террасу, которая шла вокруг нижнего этажа, и расселись вокруг масляной лампы, стоявшей на столе, глядя на росистый сад. Безлунное небо было усыпано звездами, воздух благоухал мятой, издалека доносился запах скошенного сена. После привкуса мела, оставленного месяцами сухой жары и всепроникающей пыли, ночная свежесть ощущалась как бальзам.
В шелковой испанской шали, которую мне одолжила Вера Кирилловна, я сидела в кресле-качалке напротив Геннадия Рослова, одетого в белый смокинг с черным галстуком. Пианист сидел, подавшись вперед, перед своим стаканом чая, словно перед роялем, Алексей, в тропическом костюме вполне приличного покроя, купленном на деньги, заработанные в ночном клубе, ходил вдоль террасы, движимый, как я подозревала, в равной степени эмоциями и лихорадочно работающим умом. Мои кавалеры-офицеры также остались стоять. Хорошо отглаженный мундир лорда Эндрю казался ослепительно белым рядом с чистыми, но поношенными гимнастерками Л-М и Нейссена. Как только Вера Кирилловна ушла, оба расстегнули воротнички с презрением ветеранов к условностям. Воспользовавшись преимуществом роли королевы, Вера Кирилловна бросила все и всех на мое попечение. Мне пришлось великодушно избавить ее от утомительного продолжения вечера.
– Какой великолепный музейный экспонат, эта графиня! – воскликнул лорд Эндрю. – Ее следовало бы хранить под стеклом! Вы позволите, Таня? – он зажег сигарету после того, как мы все отказались к нему присоединиться.
– Не могу позволить себе эту вредную привычку, – сказал Л-М.
– И так слишком нервный, – сказал барон Нейссен.
Как и Геннадий Рослов, я не хотела портить руки никотином. Алексей не употреблял ни табака, ни алкоголя.
– Мы, русские аристократы – настоящие музейные экспонаты, мой дорогой Эндрю, – заметил Л-М. – Только вот будет ли у нас стеклянный ящик? Вместо этого нас вышвырнут, по словам товарища Троцкого, на свалку истории.
– Дайте мне почетную могилу, – сказал Нейссен. – Для белого офицера это единственная альтернатива победе.
– Вы всегда столь мрачны, Нейссен? В конце концов это вечер для мистера Рослова, – напомнил лорд Эндрю морскому офицеру. Он деликатно выпускал дым подальше от нас в сад.
