Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
– Все Романовы сыты ею по горло, – заявила бабушка, – даже ее собственная сестра не желает поддерживать с ней отношений, пока она носится со своим лжепророком.
Речь шла о Елизавете, жене великого князя Сергея, которого убили в 1905 году. Эта очень красивая и глубоко религиозная женщина была для меня примером, когда я была еще девочкой.
– Почему бы не прикончить Распутина? – высказал предложение Стиви. – Это было бы актом патриотизма.
Казимир посмотрел на него с восхищением, я же была шокирована.
– Что ж, может случиться и такое, – невозмутимо произнес дядя Стен.
– Это принесло бы больше вреда, чем пользы, – сказал отец. – Гришка-мученик будет пострашнее Гришки-пророка. И потом, он же ведь только орудие.
– Распутин – орудие? – это пришло мне в голову после „Бориса Годунова“. – Но в чьих руках, папа?
– В руках этих бюрократов и реакционеров, для которых все равно, погибнет Россия или будет процветать. Один из них – Белецкий, бывший начальник тайной полиции, другой – петроградский митрополит Питирим. Среди них также известный антисемит – бывший министр юстиции Щегловитов, достойный преемник того влиятельного покойного вельможи, чье имя я стесняюсь упоминать.
– Князя Мещерского, – пришел на помощь дядя, – издателя этого реакционного листка „Гражданин“.
– И Николай охотно его читает. Эта клика ловко играет на сокровенных желаниях и надеждах Николая и Александры, подогревая их с помощью Гришки. Так что, сами видите, – отец махнул рукой, – все безнадежно.
– Вздор! – стукнула об пол тростью бабушка. – Пораженческие настроения русских – вот истинная причина безнадежности. И вообще, это не та тема, которую можно обсуждать в присутствии молодежи, Пьер. У нас сильные лидеры в Думе. Под председательством нашего дорогого князя Львова Земский союз совершил прямо-таки подвиг, поддерживая снабжение армии.
Бабушка, как и другие наиболее прогрессивные землевладельцы, была горячей сторонницей земств – выборных местных органов с ограниченным самоуправлением.
– Мы, наконец, имеем способного и честного военного министра Поливанова, – продолжала она, – благодаря его усилиям, а также Земству мы почти устранили нехватку боеприпасов. У нас отличные генералы и доблестные войска, нам только нужно держаться до победы. Наш государь – патриот, и он должен прийти к разумному решению!
– Браво, мама! – улыбнулся отец.
Дядя Стен сказал, что ему нужно встретиться и поговорить с французским и английскими послами.
– Пусть их правительства окажут давление на Николая, они всегда были на нашей стороне.
На этом обсуждение закончилось. Все, что было во мне деятельного и решительного, было на стороне бабушки – сестра милосердия не должна падать духом. Но мое религиозное и поэтическое начала побуждали меня согласиться с отцом и признать, что ситуация безнадежна.
Каждый – и в верхах, и в низах – был орудием в чьих-то руках. Никто в отдельности, ни одна группа лиц, ни вся нация в целом не несли ответственности за тяготы войны. И никто не мог взять на себя ответственность и остановить ее. Все это было подобно огромному механизму с бесчисленными шестеренками, один раз неизвестно кем заведенному и который остановиться мог только сам по себе. В таком случае, жизнь – абсурд, а война – просто скверная шутка.
Однако все во мне восставало против этого, мои христианские принципы просто не позволяли мне с этим смириться. И если никто не несет личной ответственности за происходящее, то, значит, все мы должны быть в ответе. Поэтому коллективная вина за войну ложилась на все человечество, и не было смысла обвинять того или иного монарха, президента, страну или, как большевики, целый класс. Семена зла и жестокости были в каждом из нас, и лишь одну из двух позиций можно было выбрать: либо ко всему испытывать отвращение, либо – сострадание.
Мы еще не раз обсуждали эти, так волнующие нас вопросы, собираясь в гостиной тети Софи, но во время праздничного обеда по случаю нового, 1916 года разговоры о политике и пессимистические рассуждения были отставлены. На длинный стол в столовой штаба были выставлены бельведерский сервиз, хрусталь и серебро из Веславского замка. Я была в нарядном платье из красного бархата, отороченном горностаем, а волосы мои ниспадали на плечи, как любил Стиви.
Сам же Стиви, посвежевший и полный сил, вместе с Казимиром сидел против меня. Отныне мы все трое были связаны узами боевой дружбы. Во мне пробудился новый интерес к Казимиру, когда Стиви рассказал мне о его „репутации“, совершенно им незаслуженной. Стиви предполагал, что это каким-то образом связано с матерью Казимира, сбежавшей с любовником.
В задумчивом взоре отца, который сидел рядом со мной и время от времени поглядывал на меня, видна была гордость и нежность. Как всегда, весьма сдержанный дядя Стен тем не менее видимо купался в лучах любви, исходивших от тети Софи. Даже бабушка смотрела одобрительно. Нам не доставало только бабушки Екатерины. В торжественной тишине дядя зачитал известия, доставленные из Польши через всю оккупированную территорию курьером-евреем:
Веславский округ пострадал меньше, чем все остальные, так как в замке разместился немецкий барон со своим штабом. Барон отнесся с подобающим почтением к старой хозяйке замка, правда без взаимности с ее стороны. Княгиня Екатерина общалась с „победоносным тевтоном“ через переводчика и только раз в день покидала свои покои, чтобы положить цветы на могилу мужа. Его могила стала местом паломничества для окрестных жителей, которым приходилось несладко, хотя и лучше, чем тем, кто вынужден был покинуть родные места. Замок выстоял, как стоял восемь столетий, выдержав четыре нашествия. Его башни остались целы, могучие липы стояли нетронутыми.
„Я сохраню его для моего сына, моего внука и для его детей“, – писала бабушка. Дядя твердым голосом, несмотря на внутреннее волнение, повторил ее слова и взглянул на сына.
Стиви смотрел на меня, и я прочла в его глазах, что и для него сохранение Веславского замка служило залогом того, что его род продлится в наших сыновьях и что любовь и жизнь сильнее войны и смерти.
18
На утро все разъехались. В сопровождении Зинаиды Михайловны, все еще возбужденной после встречи с Николенькой, бабушка уехала в Петроград. Мы с няней присоединились к отцу, дяде Стену, Стиви и Казимиру, которые возвращались к своим частям на юг. Меня прикомандировали к полевому госпиталю, находившемуся менее чем в часе езды от Ровно в красивом старинном городке среди садов, а няня должна была поселиться при штабе отца, чтобы иметь возможность заботиться обо мне, когда я буду его навещать.
Папа был переведен из кавалерии, которая оказалась малоэффективной в условиях позиционной войны, и назначен командиром пехотного корпуса из трех дивизий. Как-то, отправляясь на смотр, отец взял меня с собой.
Стоя в открытом автомобиле, мы медленно двигались вдоль солдатских рядов, выстроенных прямо посреди снежного поля. Солнце сияло так же весело, как на недавнем смотре с участием государя. Развевались знамена, бодро грохотали барабаны, блестели начищенные штыки. Без устали играл духовой оркестр. Наблюдая эту, по словам Пушкина „пехотных ратей и коней однообразную красивость“, я подумала – если женщина хочет понять, откуда у мужчин эта непостижимая воинственность, ей нужно повидать именно военный смотр.
Прокатилось громовое „ура!“. Шестьдесят тысяч человек приветствовали своего нового командира. В эту минуту отец в белой папахе показался мне чуть ли не воскресшим Александром Невским. Еще никогда я не чувствовала такой гордости от того, что я его дочь. Я стояла, горделиво выпрямившись, в своей косынке сестры милосердия и испытующе всматривалась в лица солдат по примеру отца. Сегодня я была рада, что на груди у меня был орден: солдаты видели, что я – одна из них. Никогда прежде я не ощущала в себе такого горячего патриотизма, но теперь, видя открытые русские лица, мужественно и преданно глядящие на нас, я говорила себе, что нет на свете более доброго, великодушного и сердечного народа, и, кажется, впервые почувствовала настоящую любовь к нему.
Несколькими днями позже я, Стиви и тетя Софи отправились к дяде Стену, полк которого располагался южнее, в районе реки Стыри. Веславские уланы, казалось, хотели блеснуть перед дамами и так старательно начистили сабли и подковы своих лошадей, как если бы ожидалось прибытие самого государя, представ перед нами во всем своем ослепительном блеске, чем, признаться, немало нас смутили. И вновь я почувствовала в себе ту же волну любви ко всем этим еще недавно столь чужим мне людям, от которых я, казалось, была так прочно изолирована невидимыми, но совершенно непроницаемыми для „посторонних“ границами самого высшего общества, внутри которых мне, казалось, было суждено жить и умереть.
После шутливого „высочайшего“ смотра Стиви радостно окружили солдаты его взвода. Среди них я узнала нескольких товарищей наших детских игр, в то время простых деревенских мальчишек; они обращались ко мне как прежде „панночка Танюся“. На мгновенье мне показалось, что мы опять играем в любимые игры нашего детства: я изображаю сестру милосердия, а мальчики со своим юным паном поручиком играют в войну.
Остаток дня мы провели вдвоем со Стиви. Когда мы прогуливались, Стиви робко обнимал меня за плечи и не выпускал моей руки, когда мы присаживались на скамейку. Вот и все, на что он отважился. Нам всегда было хорошо вдвоем, но в последнее время наши целомудренные отношения порой создавали какую-то внутреннюю напряженность, некоторую недоговоренность между нами, и в такие минуты мы замолкали, хорошо понимая, что происходит в душе каждого. И все же было в этом какое-то пронзительное удовольствие. Мы не были обычными любовниками. Мы были слиты воедино волшебным образом и чувствовали, что наш будущий брак будет счастливым и прочным.
Вновь наступили военные будни, и мы могли видеться только в свободное от службы время. Стиви определили в отдел разведки для дешифровки вражеских донесений. Я работала в операционной хорошо оборудованного санитарного поезда, стоявшего на путях в ближнем тылу, одного из тех несравненно более удобных поездов, которые все больше приходили на смену примитивным гужевым санитарным фурам первого периода войны. Значительно облегчалась работа медицинского персонала, постепенно улучшалось положение с медикаментами, и я замечала, что и в армии были изменения к лучшему. С нехваткой боеприпасов было покончено; винтовок теперь было больше чем достаточно, однако боевой дух солдат стал теперь даже ниже, чем во время ужасного отступления. Они тосковали по своему дому, по домашним пирогам с капустой, по своим женам и невестам, по теплым очагам. Солдаты все чаще стали задумываться, сколько же еще времени им предстоит оставаться вдали от дома и зачем все это.
Я хорошо понимала их чувства. Снова и снова я спрашивала себя, когда санитары клали искалеченное тело на операционный стол, едва смыв кровь после предыдущего раненого: сколько же еще может продолжаться эта ужасная бойня? Полмиллиона солдат полегло под Верденом. Британский и французский экспедиционные корпуса в конце концов покинули Галлиполи, неся огромные потери; стало ясно, что Россия не получит Константинополь. Но была ли вообще реальна мысль о захвате проливов, так увлекавшая государя и некоторых наших ура-патриотов? А что Сербия – виновница войны? Ее больше нет, ее армия разбита. Выходит, что Сербия достаточно наказана за убийство в Сараеве. Но... тогда ради чего продолжает литься кровь? Ведь очевидно, что эта война больше никому не нужна. Она не может быть испытанием, ниспосланным свыше. Люди не станут благодаря ей ближе к Богу. Напротив, выжить в этой чудовищной бойне можно только ожесточившись и подавив в себе всякие человеческие чувства. Сердца наших добродушных русских солдат наполняются горечью и обидой не к немцам и австрийцам – таким же страдальцам, как они, – а к тем, кто ими, солдатами, командует: к своим офицерам и верховному главнокомандующему – государю. Теперь потребуется еще больше усилий, чтобы послать их в окопы. Повсюду я замечала, что дисциплина постепенно слабеет.
Но, однако, летом 1916 года дисциплина все еще была достаточно высока, что позволило генералу Брусилову осуществить в июне свой знаменитый прорыв.
В течение июня, июля и августа 1916 года произошли самые кровавые сражения за всю войну. Наступление на 300-километровом фронте показало, что Россия представляла пока еще силу, с которой следовало считаться. Благодаря ему было остановлено наступление австрийцев в Италии, в результате чего Румыния объявила в конце концов войну австро-германской коалиции, и немцы вынуждены были спешно перебросить пятнадцать дивизий с запада на новый румынский фронт. Увы, для нас это была пиррова победа. К октябрю 1916 года, когда государь приказал приостановить наше наступление, русская армия потеряла свыше миллиона убитыми и ранеными. Ее резервы были истощены, боевому духу солдат был нанесен непоправимый ущерб.
Корпус отца, бывший на самом острие наступления в Галиции, понес тяжелые потери. Многих недосчитался и полк веславских улан. Казимир потерял своего отца, бывшего веславского городского голову, а Стиви – нескольких товарищей своего детства. Сам он настойчиво просил, чтобы его послали обратно в действующую армию. В конце августа наступление задохнулось, и к моей большой радости уланы были отправлены с фронта на гарнизонную службу.
В то время как земля вокруг нашего санитарного поезда буквально содрогалась от взрывов снарядов, а Стиви бросался со своим взводом в очередную атаку, в тылу происходили политические события, от которых зависело наше будущее.
В июле в могилевской Ставке государя ожидалось долгожданное провозглашение автономии Польши. Настойчиво побуждаемый английскими и французскими послами – Бьюкененом и Палеологом – министр иностранных дел Сазонов торопил государя с решением польского вопроса. Поначалу государь дал согласие, однако при этом он был как-то особенно милостив с Сазоновым, что, по мнению отца, было дурным знаком. Было замечено, что государь проявлял свое расположение к тому или иному министру накануне его отставки.
И на этот раз интуиция не обманула отца. С приближением дня провозглашения автономии Польши пошла в ход „тяжелая артиллерия“, как называли в Ставке письма Александры. А затем императрица прибыла в Могилев собственной персоной, и акт провозглашения автономии не состоялся. Вместо этого еще до конца того же месяца было высочайшее позволение Сазонову уйти в отставку „по состоянию здоровья“. Пост министра иностранных дел был передан Штюрмеру, бездарному и непопулярному председателю Совета министров, ставшему преемником старого Горемыкина за те же заслуги – приверженность Распутину. И на этот раз твердая решимость Александры сохранить империю для сына в ее нынешних границах возобладала над желанием императора принять более мудрое государственное решение.
Отставка Сазонова означала уход из правительства последнего либерала. Генерал Поливанов – военный министр, который, как многие надеялись, способен был исправить бедственное положение, создавшееся в военном министерстве из-за преступного попустительства Сухомлинова, – был снят со своего поста еще в апреле за свою чрезмерную близость к Думе и земским кругам. Бабушка бурно негодовала по этому поводу, а отец был глубоко удручен. И вот теперь государь внезапно решил отложить решение польского вопроса на неопределенный срок, что открыло нам глаза на многое. Пагубное влияние Александры, постепенно становившееся для судеб России все более роковым, проявилось здесь особенно ярко. Самым драматическим образом это решение государя отразилось и на наших судьбах.
В середине августа отец прислал за мной автомобиль, который отвез меня к нему в штаб, располагавшийся в старинном помещичьем доме, который был украшен очень красивым портиком с колоннами. Дом утопал в густой листве лип и дубов, его покатая крыша поблескивала жестью на солнце. Хотя усадьба располагалась не в самом Королевстве Польском – теперь оно было оккупировано неприятелем, – однако этот пограничный уезд Волынской губернии принадлежал Польше до раздела, и в нем проживало довольно много польских хуторян и помещиков. Здесь я встретила тетю Софи, дядю Стена и Стиви. Отсутствие Казимира означало, что готовилось некое важное семейное совещание.
После обеда с участием штабных офицеров, поданного на этот раз несколько раньше обычного, офицеры откланялись, а члены семьи вышли на веранду. Было жарко, поэтому Семен подал нам холодный чай со льдом и вышел. Мы с тетей устроились в плетеных креслах, дядя Стен присел возле тети. Она выглядела свежей и элегантной в своем платье из набивного шифона, мне же было жарко в форме, и я чувствовала себя в ней непривлекательной. Отец, поглядывая на меня, нервно постукивал пальцами по подлокотнику кресла. Стиви стоял, хмуро глядя сквозь стекла веранды на зеленую листву деревьев.
Меня переполняло чувство щемящей грусти, которую я всегда испытывала рядом со Стиви. Вдруг я почувствовала, что наступило напряженное молчание, как будто бы все чего-то ожидали. Слышно было только, как позванивают льдинки в фужерах, да комариный писк. Я взглянула с тревогой на дядю и поняла, что сейчас он сообщит нам что-то очень важное.
– Отправляясь в Могилев на аудиенцию к государю, я говорил Пьеру, что еду с тяжелым сердцем, – начал он наконец. – Увы, мои опасения оправдались. Его Величество сказал мне, что, хотя он и согласен в принципе дать Польше автономию в той или иной форме, однако он пришел к убеждению, что необходимо отложить решение этого вопроса до победы над общим врагом.
Все молчали, слушая его слова, а дядя Стен продолжал с болью в голосе.
– Я напомнил Его Величеству, что многие поляки, в том числе и мои уланы, вступили в ряды русской армии, поверив великодушному манифесту великого князя Николая Николаевича. На это Его Величество уклончиво ответил, что первой задачей как русских, так и поляков, является скорейшее и победоносное завершение войны и что он, конечно, не останется глух к нуждам и просьбам всех тех, кто в это тяжкое время остался верен своему долгу и так далее... Он, видите ли, рассмотрит нашу просьбу, и это говорится тогда, когда вся наша страна стала полем боя в этой войне, войне, за которую она не несет ответственности и не делает на нее никакой ставки.
Я не мог скрыть своего разочарования. Его Величество поспешил похвалить мой полк и заверил меня в том, что наши заслуги не будут забыты. После чего я напомнил Его Величеству о том, что мои усилия и усилия тех польских дворян, что поверили в обещание русской короны восстановить нашу конституцию и гражданские права, в значительной степени способствовали умиротворению страны в печальной памяти 1905 году. И я не могу гарантировать это теперь, когда центральная Польша будет освобождена от вражеской оккупации, если не будет обеспечена автономия Королевства Польского.
При упоминании 1905 года Его Величество смутился и не сразу нашелся, что мне ответить. Наконец он произнес: „Я благодарю вас за вашу верность, князь. Я лично высоко ценю вас и питаю к вам глубокое расположение. И могу только повторить, что всей душой желаю блага польскому народу. Но, дорогой князь, всем нам нужно набраться терпения“.
Я понял, что больше ничего не добьюсь от Николая. Я уже беседовал с французским атташе при Ставке и с генералом Алексеевым. Вы знаете, что уже с декабря французы неоднократно обращались к нам с настойчивыми просьбами послать во Францию экспедиционный корпус, на что мы, наконец, согласились. Решено послать во Францию пять бригад по десять тысяч человек в каждой. Со своей стороны атташе заверил меня в том, что Франция почла бы за честь принять веславских улан, а Алексеев оставил это на усмотрение государя.
Я уже принял решение. „Ваше Величество, – сказал я ему, – в знак расположения, которое вы изволили выказать, позвольте моим уланам присоединиться к частям, которые вы отправляете во Францию, поскольку иначе я не могу более поручиться за настроения моих солдат“.
– Под каким же флагом вы намерены сражаться во Франции – под русским или польским? – спросил государь.
– Ваше Величество, моей главной целью, как и вашей, является победа над австро-германцами. Мои солдаты сделают все возможное, сражаясь вместе с нашими французскими союзниками. Они будут драться так же отчаянно, как и солдаты русской армии.
– Ну а после победы? – настаивал он.
– Ваше Величество, – ответил я, – если вы не находите возможным изменить статус моей страны до дня победы, то я все же решаюсь просить вас сделать исключение для моих улан.
– Браво, господин полковник! – воскликнул Стиви, а тетя промолвила:
– Хорошо сказано, Стен.
– И что же? – нетерпеливо спросил отец, досадуя на этот всплеск польской гордыни. – Его Величество согласился?
– Приказ об отправке моего полка во Францию уже подписан.
Я всплеснула руками в отчаянии, а Стиви радостно спросил:
– Когда же мы отправляемся, господин полковник?
– Государь разрешил мне восполнить наши потери за счет поляков в других кавалерийских частях, которые пожелают присоединиться к нам. Затем мы отправимся в Мурманск, где присоединимся ко второй русской бригаде, отправляющейся морем во Францию. Отплытие назначено на середину сентября.
– Я рад за вас, Стен. – Отец подавил минутное раздражение. – Бог знает, что может здесь произойти!
Дядя закончил свое сообщение такими словами:
– Я уверен, что династия Романовых обречена. В Петрограде в воздухе чувствуется гроза. Всюду ходят самые фантастические слухи об императрице и Распутине. Двор окончательно скомпрометировал себя, министры потеряли всякое доверие Думы. Думская оппозиция настроена непримиримо и готова к борьбе с правительством. Продовольствия не хватает, начинается эпидемия тифа и холеры, в рабочей среде ужасные настроения. Народ истекает кровью, не зная ради чего. Россия не может выдержать еще год такой войны, а до победы очень далеко.
– Если бы государь был к нам благосклонен и восстановил нашу конституцию и гражданские права, как было обещано в манифесте великого князя, то я был бы предан ему до конца. Мы, поляки, обожаем делать красивые жесты и ввязываться в безнадежные предприятия, – добавил дядя с горькой иронией и в заключение сказал: – Я служил Российской Империи верой и правдой, однако мой отец говорил, что я не достоин наших предков Пястов. Отец предупреждал меня на смертном одре доверять слову Николая II не более, чем слову Николая I. И он оказался прав. Я больше не чувствую никаких обязательств по отношению к российской короне кроме долга солдата русской армии. И как только кончится война, я буду бороться за объединение и независимость моей страны на стороне любой иностранной державы и всеми возможными средствами.
Стиви бросился к своему отцу и сжал его руку.
– Ты прав, отец! К черту автономию под крыльями императорского орла! Нам нужна независимость! Матушка, – воскликнул он, – мы отправляемся во Францию! Легионы снова идут в поход! – Он с вызовом оглядел всех вокруг. Когда глаза наши встретились, он стремительно подошел ко мне и схватил мои ледяные руки.
– Дорогая, я не забыл о тебе. Мы можем немедленно пожениться, как только ты перейдешь в нашу веру. Мы проведем медовый месяц на баскском побережье.
– Перед тем как отправиться в свадебное путешествие на баскское побережье, не следует ли вам, сударь, поговорить с князем Силомирским? Вы пока еще не женаты и даже официально не помолвлены, – напомнил ему холодным тоном дядя Стен.
– Дядя Петр, Вы позволите Тане поехать с нами и выйти замуж за меня во Франции? – спросил Стиви, не выпуская моей руки.
Отец кивнул.
– Конечно, конечно.
Он произнес это таким тоном, что я почувствовала, как у меня разрывается сердце.
– Папа, как я могу тебя покинуть? – воскликнула я в отчаянии.
– Ты должна уехать! Стен прав. Романовы обречены. Веславские больше не обязаны хранить верность российскому престолу, но Силомирские должны. Я погибну вместе с моим государем, и ты можешь погибнуть, моя доченька, поскольку ты так близка к семье государя. Не для этого я тебя вырастил, чтобы видеть, как ты погибаешь. Я знаю, как ты мне предана и благословляю тебя. Но, если ты действительно хочешь сделать меня счастливым, то ты устроишь свою судьбу и подаришь мне внуков, которых, если Бог даст, я увижу после войны.
От этих слов самоотречения, проникновенно сказанных отцом, слезы полились из моих глаз. Я повернулась к тете Софи, ища совета и утешения.
– Бедное дитя, – проговорила она, – какой жестокий выбор предстоит тебе сделать! Но твой отец прав, Танюса. Молодость не должна жертвовать собой ради старости. Будущее важнее прошлого. Ты должна отправиться вместе с нами.
– Тетушка, родная, как же я могу? Ах, Господи, что же мне делать? – заплакала я.
Стиви отпустил мою безжизненную руку и грустно взглянул на меня. Я встала, прижав руки к краям моей косынки сестры милосердия, и посмотрела в глаза каждому из четырех близких мне людей, ожидавших моего решения. Чувствуя, что больше не в силах владеть собой, задыхаясь от отчаяния, я прошептала:
– Извините меня, но мне нужно немного побыть одной и подумать, как мне быть, – и выбежала в лес.
В лесу царила какая-то гнетущая тишина. Грохот канонады, как обычно, прекратился к концу дня, чтобы снова возобновиться ночью. Где-то вдали прогремел гром. Несмотря на удушающую, жару мне было холодно, и по телу пробегал озноб. Я бежала, пока не выбилась из сил, и упала на широкий ствол повалившегося дуба. Я прижалась всем телом к могучему дереву, и мне казалось, будто это широкая грудь моего отца – ведь он сам был ветвью старого генеалогического древа, глубоко укоренившегося в родной земле.
Папа говорит, что он обречен, это правда. Я вижу это по его лицу, как вижу, когда умирает раненый солдат, думала я. И также обречены наш государь и его сын, мой дорогой Алексей, и его дочь, моя лучшая подруга. А я собираюсь сбежать, как будто не желая погибнуть вместе с ними. Собираюсь жить счастливо в прекрасной Веславе, в то время как они будут гнить в земле Российской империи. Как смогу я быть счастливой, если буду знать, что сбежала? Но если я отпущу Стиви одного во Францию, то могу больше никогда его не увидеть. Я могу навсегда потерять его и никогда не узнать счастья. Нет, я нигде не смогу быть счастлива, да и счастье – это не первостепенная вещь. Нельзя даже ставить перед собой такую цель – стать счастливой, как сказал бы профессор Хольвег. Важно только понять, кому я нужнее – папе или Стиви?
Стиви двадцать один год, его любят солдаты и его народ. У него есть отец, который может защитить его, есть мать, которая будет заботиться о нем, если он заболеет. А если папа заболеет или его ранят, то кто будет заботиться о нем? Бабушке уже семьдесят с лишним лет. Папа останется совсем один. Даже наш государь, когда-то любивший его, отдалился от него из-за этого ужасного Распутина. Папа всю жизнь заботился обо мне, баловал меня, и теперь, когда он в опасности, разве я не должна в свою очередь быть рядом с ним, всеми покинутым. Ведь из-за меня он не смог жениться на Диане, и теперь кроме меня некому позаботиться о нем в старости. Если я останусь с ним, то, может быть, спасу его. А если он погибнет, то мой долг – разделить его участь. Разве оставила бы Таник своего отца? Нет, ни за что она бы так не поступила.
Все это так, но почему я должна остаться и погибнуть? – говорил во мне другой голос. Я так молода, так хочу познать счастье. Отец прожил жизнь, юность не должна приносить себя в жертву старости, сказала тетя. Да и папа не просит об этом. Он сам был женат на польке, но, выйдя замуж за него, матушка приняла русскую веру. А если я выйду замуж за Стиви, то моей родиной станет Польша. Дядя Стен сказал, что, когда кончится война, он будет всеми возможными способами бороться за независимость своей страны. Могут пасть Романовы, но не Россия. До тех пор пока Польша и Россия – единая держава, они будут сражаться вместе. Стиви – такой горячий патриот, и если я стану его женой, то могу ли я стать на его сторону – против отца, против солдат, которых выхаживала? Наша помолвка была отложена из-за опасений, что она может поставить под угрозу дело польской автономии. И наша свадьба зависела от успеха этого дела. А теперь, когда оно проиграно, разве мы можем пожениться? Нет, это невозможно. Няня была права: я не могу родить сына поляку, чтобы он воевал против русских.
Но когда руки Стиви прикасаются ко мне, и я слышу его глубокий красивый голос, то он может заставить меня делать все, что захочет, может заставить меня забыть обо всем на свете. Я была бы счастлива с ним. Нет, не счастлива, но я забыла бы обо всем. Если я останусь в России, то буду несчастна, но, по крайней мере, я выполню свой долг. И как долго могла бы я быть счастлива, сознавая, что сбежала отсюда? Ведь не сбежала же я из полевого госпиталя во время отступления? Да, теперь мне ясно, как я должна поступить. Как долг повелевает Стиви быть со своим взводом, так и я должна оставаться со своими товарищами по оружию. И пока мы на войне, мое место здесь, рядом с отцом, на фронте. Итак, решено.
Я успокоилась и встала. Принять такое решение означало приготовиться к гибели. Но я была не готова умирать, душу мне переполняла печаль. Я снова упала на широкий ствол дуба, уронив голову на руку и закусив губы, чтобы не заплакать. Сзади послышались быстрые легкие шаги, и я поняла, что мой кузен стоит возле меня. Прижимаясь щекой к дереву, я повернула немного голову и посмотрела на него. На плечах Стиви был накинут плащ, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.
– Не знаешь, кого выбрать? – спросил он резко. – Россию или Польшу? Отца или меня? Да и к чему спрашивать? – продолжал он с горечью, в то время как я молчала. – Я все знал заранее. Ты всегда любила своего отца больше, чем меня, и так будет всегда. Я спрашивал тебя в Минске, кто будет для тебя на первом месте, когда мы поженимся, – я или отец, и ты сказала, что это буду я. Но твое слово стоит не больше слова твоего крестного – государя, как и слово любого русского.
Как же больно было слышать это справедливое обвинение! Ведь когда-то я дала клятву моему названому брату следовать за ним повсюду – будь то война или мирная жизнь. Но я также дала клятву верности моему государю и не могла сдержать обе клятвы.
– Продолжай, если хочешь сделать мне больно. Но это не заставит меня изменить решение, каким бы тяжелым оно ни было, – ответила я и снова прижалась к дереву, ожидая, какие еще обидные и горькие слова скажет Стиви.
