Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Он взял пустую чашку, покоящуюся на моем огромном животе, явно гордясь моей беременностью.
– Наш ребенок, Татьяна Петровна, может быть свидетелем этого.
Я хочу этого больше всего, но, подумала я, чтобы научная революция сделала свое дело, необходима также соответствующая трансформация человеческого сердца.
Кроме самых сокровенных моментов, Алексей звал меня по имени-отчеству, я обращалась к нему неизменно на „вы“. Формальности общества, в котором я выросла, оставляли неизгладимый отпечаток. К счастью, Алексей был одновременно и щепетильным и сдержанным.
Я, со своей стороны, вставала и одевалась первой и никогда не показывалась в ночной рубашке и тапочках за пределами „приватных апартаментов“, как он называл нашу спальню. В то время, как я требовала от него соблюдения дворцовой вежливости и приличий, он требовал от меня прилежания и строгого соблюдения графика в моих занятиях на фортепьяно. Он знал, когда нужно настоять на своем и когда пойти на попятную. И я была довольна. Только иногда, сидя над своими учебниками, я заглядывалась на листья платанов и дикая тоска вдруг охватывала меня, вызывая из прошлого воспоминания, как мы со Стефаном несемся вскачь в веславских лесах, а за нами лающая стая собак...
В один прекрасный день в конце мая, когда уже зацвели платаны и конский каштан, я, как обычно, шла домой из Русского Центра к табачному киоску на нашей улице за вечерней газетой. Прогулка в гору вызвала зверский аппетит. Голова у меня закружилась, я чуть не потеряла сознания от голода и была вынуждена облокотиться на прилавок.
Хозяйка за кассой – дородная женщина в грубом сером свитере, с небольшими серьгами, обычно вяжущая что-то грубое и серое. Но на этот раз она вязала что-то мягкое и голубое для „маленькой русской дамы“, как она называла меня.
– Ну, как чувствует себя ваш маленький?
– Я думаю, он голоден, – ответила я, чувствуя, как ребенок бьется в моем животе.
– Да, ему что-то надо поесть. – И она положила на газету шоколадный батончик, завернутый в фольгу. – Это – для него. А это – ваша газета. Кажется, война очень плохо складывается для Польши.
Мы с Алексеем очень внимательно следили за польско-советским конфликтом. Дерзкий захват поляками Киева раздразнил Красную армию, и она всей своей мощью обрушилась на захватчиков.
Я пробежала газетные заголовки. „Поляки отступают“, прочитала я, и сразу под этим заголовком таким же крупным шрифтом: „Стефан Веславский жив“.
– Мадам, что случилось, вам нехорошо? – услышала я голос хозяйки киоска.
Я оказалась на полу, посыпанном опилками. Хозяйка табачной лавки наклонилась ко мне, хлопая меня по щекам и объясняя покупателям:
– Это голодный обморок. Она в положении. Ее надо отвезти домой! Это жена профессора Хольвега, ее нужно посадить на номер 27-бис.
„О, русская“, – загомонили вокруг. Водитель такси, который подошел со стоянки, предложил свой автомобиль. В такси меня проводили двое рабочих, которые пили аперитив в соседнем кафе. Хозяйка табачной лавки помогала им. У дверей своего дома я все еще была не в силах преодолеть три крутых этажа. Водитель такси и консьержка сделали кресло из рук, чтобы поднять меня наверх и за свои заботы были встречены потоком русских ругательств няни. Водитель отказался от денег и уехал. Хозяйка табачной лавки осталась ухаживать за мной до прихода Алексея, которому она позвонила в лабораторию.
– Это голодный обморок, она же в положении, – объясняла она снова и снова.
– Это бессмысленная работа непосильна для вас, что я всегда и говорил, – выпалил он после ухода хозяйки табачной лавки, шагая у дивана в столовой, где я лежала. – Вы должны немедленно бросить работу в Центре. Я поговорю с доктором. У вас отсутствует чувство меры, вы ничего не соображаете. Я не могу доверять вам, когда меня нет рядом. Вам вообще сейчас не стоит выходить на улицу.
Что же за нелепый, злой, мелкий человек Алексей, думала я, глядя на него, и почему он такой резкий? А вслух сказала:
– Тише, Алексей, пожалуйста. Окно открыто.
Он сел рядом со мной на диване, взял меня за руку.
– Простите мою грубость, дорогая, но я беспокоюсь о вас. Вам лучше? Может быть, вызвать доктора?
– Ничего не надо. Вы принесли газеты?
– Обычно вы покупаете их, Татьяна Петровна.
– Я делала это... у меня случился голодный обморок, когда я хотела купить газеты. Я только хотела узнать, какие новости из Польши.
– Я сейчас же выскочу и куплю газету. Нет, не двигайтесь. Я приготовлю ужин. Или лучше всего я закажу ужин из кафе. Что вы хотите, жареную курицу, бифштекс?
Со времени моей беременности я стала очень много есть. И все еще голодная, как зверь, я ответила:
– Все, что вы хотите, только идите, пожалуйста!
– Татьяна Петровна, есть новости, которые заставят вас чувствовать себя лучше. Только представьте себе, ваш кузен, Стефан Веславский, был обнаружен польскими солдатами живым на Украине, в крестьянской хате, только что оправившимся от тифа. Вся Польша празднует это событие. Он въехал в Люблин во главе отряда веславских драгун! Толпа чуть не стащила его с лошади. Вот фотографии.
Он снова присел на диван рядом со мной и стал показывать эти фотографии.
Затуманенным взором я различила высокого наездника в польской четырехуголке во главе колонны драгун на людной улице, увешанной флагами. Девушки поднимали руки в знак приветствия. Тот же высокий офицер что-то говорил с трибуны, украшенной польским флагом, затем его же фото, преклоняющего колено при получении звания командира веславских драгун и полкового знамени от маршала Пилсудского, польского главнокомандующего.
– Татьяна Петровна, разве вы не счастливы? – спросил Алексей, пока я находилась в прострации.
– Да, конечно. Но это так странно, я просто не могу поверить. Я была уверена, что он погиб. Я читала сообщение о его смерти, видела фотографии его тела.
– Все совершенно точно. И он ничего не говорит, что он делал в течение шестнадцати месяцев подполья. Возможно, он скажет это вам при встрече.
– Мне? Почему он будет рассказывать это мне? Почему вы думаете, что мы встретимся?
– А почему нет? Вы же сами говорили, что он вам как брат. Почему вы ведете себя так странно, Татьяна Петровна? Вы словно злитесь вместо того, чтобы радоваться.
Последние слова он произнес по-русски, а няня, которая разглядывала фотографии в газете на первой полосе, сказала ему:
– Это все из-за ее положения, Алексей Алексеевич. Женщина в это время может вести себя очень странно. Не беспокойтесь, она почувствует себя лучше, когда поест.
– За обедом послано. Я накрою стол, – сказал Алексей.
Я предложила сделать это сама, встав с дивана и сделала это очень неловко. Муж следил за мной с улыбкой, несомненно тронутый моей слабостью, капризностью и беспомощностью.
Почему он смотрит на меня с такой нежностью? Я думала. Почему он не был жестоким и отталкивающим, чтобы у меня была причина ненавидеть его, что и было на самом деле?
Я накрыла стол. Он обнял меня и взял руку, в которой я держала нож для рыбы.
– Я же говорил вам, что заказал бифштекс, Татьяна Петровна.
Я отскочила от него.
– Вы же знаете, я не переношу такой фамильярности, Алексей. И я не голодна. – Я бросилась в ванную комнату.
Через несколько минут постучала и вошла няня. Я сидела за туалетным столиком, разглядывая себя с отвращением.
– Можешь говорить все, что угодно, можешь ругать и учить меня как угодно, но я ненавижу его. Мне невыносимо даже его прикосновение. Его голос возмущает все во мне. Меня все раздражает в нем. Я ничего не могу поделать с собой, это выше меня. – Такой тирадой я встретила няню. – И это мой муж, человек, которого я ненавижу и за которого так поторопилась выйти замуж. Я не должна была слушать Веру Кирилловну, и вот теперь я беременна и уже поздно, ничего нельзя изменить. Я скоро рожу от этого, чужого мне человека, и если это будет сын, то для меня он будет сыном своего отца и тоже чужим мне.
– Бедный младенец, которому отказано в материнской любви еще до его рождения, – сказала хмуро няня. – Не бери грех на душу, голубка моя, ты ведь не какой-нибудь капризный ребенок. Стыдно тебе должно быть! Что лучше для твоего кузена – оставаться мертвым, или знать, что ты обманула его чувства, но быть живым?
Я смотрела уже без вызова, но со страхом в эти умные темные глаза, всевидящие и всепонимающие.
– Перестанешь ли ты унижать своего бедного мужа, который желает тебе только добра? – продолжала няня. – Так и будешь наказывать свое, еще не родившееся дитя? Попомни мое слово – ты будешь тяжело рожать и молоко высохнет у тебя в грудях, если уже сейчас носишь ребенка в такой злобе.
Ее слова смутили меня.
– Ты права, няня, я проявила слабость. Как я могла так ужасно думать о своем муже, о своем ребенке?
Я положила руки на свой огромный живот, который был мне так отвратителен еще несколько минут назад.
– Он опять стучится. Пощупай. – Я положила ее морщинистую, загрубелую руку к себе под ребра. – Я люблю его, няня, да, да, и я постараюсь полюбить его отца, я постараюсь хорошо относиться к нему, я обещаю. И я счастлива, что мой Стефан цел и невредим. Я счастлива, что стервятники не выклевали его глаза. Я счастлива, что он возвратился к своему народу. Я счастлива, что он даст своей будущей избраннице прекрасных сыновей. Я благодарю Бога за его спасение. Я благодарю Его, стоя на коленях.
Я опустилась на колени, обнимая няню за талию и склонив голову.
Целуя и гладя меня по голове, она сказала:
– Вижу, что плохо тебе, голубка моя, но не все так плохо, ты еще молода, хоть и настрадалась вволю и радостей у тебя было мало. И я вижу, что твои испытания еще далеко не закончились, они только начинаются. На все воля Божья. Эти испытания стучатся в дверь. Давай-ка лучше пойдем покушаем.
Я кротко подошла к мужу, попросила прощения за свою выходку, подала ему послеобеденный чай, я ухаживала за ним как будто бы это он, а не я, готовился к рождению ребенка через четыре месяца. Моя вспышка антипатии к нему полностью прошла, и он был мне по-прежнему мил.
Алексей слабо протестовал и умолял меня больше заботиться о себе. Я в свою очередь пообещала уменьшить свои рабочие нагрузки и позволить ему доставлять меня до Центра и провожать домой.
Через неделю французский офицер из штаба генерала Вейганда появился в моем офисе. Он принес письмо от полковника князя Веславского.
– Князь слышал о вашей работе в Центре, княжна, но он не знает вашего домашнего адреса, – сказал он. – Он беспокоился о вашем здоровье и просил передать, что счет на ваше имя уже отрыт в „Таранти Траст Банк“. Он приедет в Париж, как только закончатся военные действия. Вскоре я вернусь в Польшу и готов передать любое послание и письмо, которое вы хотели бы переслать князю Веславскому. Я подожду в другой комнате, пока вы будете писать.
Я попросила его остаться и вскрыла конверт. Письмо было наскоро скроенной смесью английского и польского. „Таня-паня, Танюся, Татьяна, моя любимая, сестренка, любовь моя, жена, я скоро вернусь и заберу тебя домой. Бабушка и все мои ждут тебя. Побыстрей вступай в нашу веру и мы наконец поженимся. Предупреждаю тебя: я больше не могу ждать, когда ты станешь моей. Наши кошмары кончились, все испытания позади. Я сделаю так, чтобы ты все позабыла. Я буду любить тебя страстно, нежно, безоглядно, так, как не любили еще никогда никакую другую женщину. А пока я целую твои чудесные пальчики на каждой руке, с особым обожанием и восхищением твой Стиви-ливи-обезьяньи уши, твой муж Стефан“.
Я сидела, долго и мучительно осознавая смысл этого письма. Затем написала на бланке Центра по-польски: „Слава нашему Иисусу Христу, нашему Богу, что ты здоров. Я замужем за профессором Алексеем Хольвегом и жду от него ребенка через четыре месяца. Не пиши мне больше и не пытайся меня увидеть. Прости меня, если можешь. Я всегда буду переживать смерть наших родителей. Передай мои самые нежные чувства княгине Екатерине и мои добрые пожелания Казимиру. Я каждый день молюсь за победу над вашими врагами. Спасибо за счет в банке, но я ни в чем не нуждаюсь. Наш Спаситель и наша Матерь Божья хранят тебя, брат мой“.
Я подписала письмо, вложила его в конверт, затем встала и передала его французскому офицеру, который не мог скрыть своего удивления при виде моей беременности.
– Пожалуйста, передайте это письмо полковнику князю Веславскому, вместе с наилучшими пожеланиями от меня и профессора Хольвега, моего мужа. Благодарю вас за заботу. А какие новости с польско-советского фронта?
– Пока ничего хорошего, мадам. Но Франция не оставит своих союзников в беде. Она не допустит, чтобы их еще раз завоевали. Мы остановим большевистские орды.
– Можно надеяться на силы барона Врангеля на юге России?
– Мы посылаем им вооружение, мадам. Но я боюсь, это проигранное дело.
Жизнь в нашем доме вернулась в привычное русло. Я подала новое заявление и в июле после трех дней письменных экзаменов на научном факультете Сорбонны и устного экзамена неделю спустя я получила звание бакалавра и возможность поступать в университет. Алексей был горд мною более, чем я сама, неожиданно моя медицинская карьера показалась для него более необходимой, чем для меня!
Беременность и предстоящее рождение ребенка стали для меня самым важным. По мере того, как я становилась все более озабоченной и неуклюжей, я впадала в какое-то ленивое, созерцательное состояние, отнюдь не похожее на томление первой любви. Я часто мечтала о том, каким бы торжественным и сладостным событием стали бы мои роды во дворце Веславских, не то что в безликой парижской клинике. В моменты, когда шевелился ребенок, я забывала о своих занятиях и тихо улыбалась себе. В такие минуты няня бросала штопку носков и тоже впадала в состояние этакой торжественности, как будто бы я должна была произвести на свет по крайней мере наследника императорского трона.
В августе 1920-го Красная Армия была разгромлена в битве за Варшаву и отброшена к границе. Драгуны Веславского, которые возглавляли атаку по освобождению столицы от осады, яростно преследовали отступающих. Фронтовые сводки, которые я читала, ярко описывали террор, чинимый польскими драгунами.
„Он не щадит ни себя, ни своих людей, – писал один корреспондент, – кажется, что он повсюду. Он никогда не улыбается. Он несется на своей рыжей кобыле с каменным лицом во главе каждой атаки, и при виде его устрашающей фигуры на огромном коне красные бросают оружие и разбегаются“.
35
В сентябре из Варшавы приехала моя свекровь, желая быть рядом с нами, когда у меня начнутся роды. Остановилась она в скромной гостинице неподалеку от нас. К моему удивлению, Сара Хольвег оказалась высокой, дородной дамой с надменной осанкой и с такими же горящими черными глазами, как у ее сына. В отличие от сына, однако, у нее были отчетливо выраженные семитские черты лица.
Она приехала уже настроенная против меня. Я же приняла ее с той любезностью, с какой была с детства приучена вести себя со всеми старшими в семье, невзирая на любые их причуды. Няне было строго-настрого приказано во время визитов свекрови оставаться на кухне. Я пропускала мимо ушей нянино бормотание насчет этой „наглой безбожной еврейки“ так же, как не обращала внимания на ее ворчание по поводу „этих подлых, бесчестных, безбожных французов“. Свекровь же, напротив, принялась откровенно высказывать моему мужу все, что она обо мне думает, как только я вышла из комнаты.
– Ну вот, – невольно услышала я, – всю свою жизнь ты ненавидел аристократов, а теперь женился на княжне, которая к тому же на четырнадцать лет тебя моложе. Любому ясно, что она вышла за тебя замуж не из-за любви. Тогда из-за чего же она за тебя пошла?
– Мама, я запрещаю тебе плохо говорить о моей жене.
В голосе мужа послышались звенящие нотки.
– Ну вот, она уже настроила тебя против твоей собственной матери.
– Моя жена на такое не способна. Она за все это время не сказала о тебе ни одного дурного слова. Это в тебе, а не в ней говорит предубеждение, и это ты ведешь себя нелогично, не достойным разумного человека образом...
– Ну вот, теперь мой сын называет меня тупицей.
Когда я вернулась, Алексей в бессильной ярости дергал себя за бородку.
Я чувствовала, что мать выводит его из себя. Он говорил мне о том, насколько его раздражает ее громкий голос после моей тихой речи. Поделился он со мной и своими опасениями на тот счет, что могут подумать о ней мои друзья из числа знати. С одной стороны, он запрещал у себя в лаборатории всякие антисемитские замечания, а с другой – каждое утро разглядывал себя в зеркале, пытаясь определить, не начал ли его нос с годами выглядеть по-еврейски, как у нее. Он сам вел себя нелогично, не достойным разумного человека образом.
В конце концов мое почтительное обхождение со свекровью и моя беременность заставили ее сменить гнев на милость. Она стала обращаться со мной по-матерински и не позволяла мне ухаживать за ней. Она заставила меня лежать с приподнятыми ногами и сама взялась готовить, отчего наше питание заметно улучшилось.
Теперь Сара Хольвег часто рассказывала о том, какое трудное детство было у ее сына, и как он стремился быть выше этого и всячески показывал, что по отцовской линии он происходит из герцогского рода.
– У него нет большой силы в руках, – говорила она об Алексее, – но он определенно силен умом. Если он решит чего-нибудь добиться, обязательно этого добьется. Когда он был еще ребенком, цыганка нагадала мне, что он женится на девушке, не уступающей в знатности дочери императора, и станет одним из самых знаменитых людей своего времени. А еще она нагадала, – добавила свекровь, – что он умрет насильственной смертью, когда ему исполнится пятьдесят.
Я лишь улыбнулась, услышав о ее суеверии.
Что же касается религии, тут мы со свекровью полностью сходились, несмотря на наши различия в вероисповедании. Агностицизм ее сына был для нее предметом печальных раздумий. Верно ли она поступила, решив воспитывать его в духе веры его отца – лютеранства, надеясь, что его права когда-нибудь будут признаны?
– Когда я отправила его в воскресную школу, пастор попросил меня оставлять его дома, потому что он будоражил класс своими вопросами, – сказала она, и я не смогла удержаться от улыбки. – Но, может быть, он поймет, что его ребенка нельзя растить безбожником.
Алексей, когда мы с ним об этом поговорили, предоставил мне решать, каким должно быть религиозное воспитание нашего ребенка.
– Если он будет умным, он сам сумеет во всем для себя разобраться, – сказал он, – а если нет, тогда это не будет иметь никакого значения.
Перспектива иметь бестолкового ребенка его явно не устраивала.
Моя свекровь подумывала о том, не следует ли окрестить ребенка по лютеранскому обряду на тот случай, если семейство Аллензее решит признать его, в чем его отцу в свое время было отказано.
На меня же все эти прусские герцогские титулы не производили особого впечатления, и я собиралась крестить своего сына в русской православной церкви. Вероятно, потому что я очень располнела, все в один голос говорили, что у меня должен родиться мальчик. Назвать его мы решили Питером в честь одного его деда и Алексеем в честь отца и второго деда.
– И он должен быть умненький, – говорила няня. – Ведь у него отец – такой ученый человек, а его мать забивала себе голову всякими там математиками и прочими науками, пока его носила.
К концу сентября мне стало неудобно спать в любом положении, я не могла наклониться, а роды все не наступали.
Схватки начались вечером тридцатого сентября. В полночь Алексей вызвал такси и отвез меня в сопровождении няни в родильный дом.
После того как меня осмотрел акушер, мужу было позволено навестить меня. Я полусидела на кровати, обряженная в больничную рубашку, с красным, блестящим от пота, раздувшимся и искаженным от боли лицом роженицы. Я увидела, что мужа перекашивает от жалости и приступов дурноты. Мне стало жаль его, и я попросила его отправиться домой и там ждать окончания родов. Ребенок лежал неправильно, и роды ожидались долгие. В моей одноместной палате поставили раскладушку для няни.
Стиви был бы рядом со мной до самого конца, как когда-то дядя Стен с тетей Софи, подумалось мне, и роды тогда были бы в радость.
К концу вторых суток няня пришла в настоящую ярость.
– Идиоты, французы безмозглые, коновалы! – бормотала она. – Они же ничего не делают, чтобы ей помочь, им бы только ее помучить. Бедненькая моя, она такая храбрая и такая терпеливая, а этого ее ученого мужа даже нет здесь.
Алексей приходил раза два, но я его не пустила. Мне было слышно, как он шепчет возле двери:
– Няня, как там моя жена? Она ужасно страдает?
– Страдает, и еще как, но это – не самые страшные страдания на свете, а потом она о них и не вспомнит, – ответила ему моя мудрая няня. – Ступайте домой, Алексей Алексеевич, тут вы ей все равно ничем не поможете. Да и скоро все будет позади.
Алексей ушел, а няня снова подошла ко мне. Она вытерла лицо, дала пососать кусочек льда, потому что мне нельзя было ничего жидкого, и потом держала меня за руку, пока у меня продолжались схватки. Ночь тянулась очень медленно, и мне стало казаться, что скоро я уже не выдержу этих мук.
Боже мой, думала я, как же это долго! Когда же это кончится? Тетя Софи, мама, помогите мне! Стиви, брат мой, господин мой, где же ты? Я тут совсем одна!
В какой-то момент мне вдруг показалось, что он – здесь, рядом со мной, и я сквозь свои мучения ощутила мгновенный прилив исступленной радости. Затем сознание мое прояснилось, и я поняла, что его – человека, которого я продолжала бы любить, несмотря на любую боль, – здесь нет.
Это не может больше продолжаться, должен же когда-нибудь наступить конец! Я изо всех сил стиснула зубы, чтобы не закричать. Затем я испугалась за ребенка.
У акушера мои страхи вызвали только смех. Он был вполне доволен тем, как протекали схватки, а еще больше он был доволен собой. Мне же хотелось оказаться дома под присмотром повивальной бабки. Эта искусственная антисептическая обстановка, где командуют мужчины, никуда не годится. Женщина во время родов должна чувствовать радость, а не испытывать унижение и отсутствие душевного тепла.
Когда я стану врачом и начну принимать роды, я буду делать это по-другому, подумала я.
Наконец под утро меня доставили в родильную палату. В семь часов утра третьего октября 1920 года мой сын, который шел вперед ягодицами, появился на свет. Я знала его вес и длину, как и то, что у него на теле нет следов щипцов и вообще нет ни единого пятнышка: об этом я спрашивала снова и снова все время, пока выходила из легкой анестезии; однако меня отвезли обратно в палату, так и не дав его увидеть.
В девять часов Алексей с матерью пришли меня проведать.
Алексей присел у моей кровати. Его трясло как в лихорадке от переполнявших его чувств.
– Татьяна Петровна, простите меня, – говорил он, не переставая целовать мне руку. – Я был в ужасе от того, что вам пришлось вытерпеть. Благодарю вас за чудесного сына.
– Все было не так уж плохо, правда, няня?
Плача от радости, она бросилась меня целовать:
– Конечно, конечно, голубка моя, только чуточку медленно.
Она кивнула Алексею, как бы желая сказать ему: „Ну что я вам говорила, она даже и не вспомнит, как плохо ей было“.
Вслед за ней ко мне подошла свекровь.
Я спросила ее, как Алексей перенес это испытание.
– Ужасно. – Она улыбнулась, и сразу стало видно, какой красавицей она когда-то была. – Я думала, он всю свою бороду выщиплет. Но теперь он – самый счастливый и самый гордый отец на свете! Питер Алексей выглядит в точности как его отец, когда он родился, только тот не был таким длинным.
Услышав это, я потребовала, чтобы мне показали сына. Медсестра принесла его, туго запеленутого, и уложила его мне под мышку. Он спал глубоким сном с надменным и суровым видом. Я осторожно покачала его, чтобы разбудить. Он открыл блуждающие глаза пронзительно синего цвета и посмотрел вокруг так, как оглядывал лекционный зал Алексей, поднявшись на кафедру. Взгляд его словно говорил – зачем вы все собрались здесь и беспокоите меня? Неужели вы не знаете, что у меня есть куда более интересные и неотложные дела?
Как же он похож на своего отца, разочарованно подумала я. Однако, когда я погладила мягкий пушок на горячей головке и вложила палец в крошечную ручку, которая тотчас же крепко его сжала, подчиняясь хватательному рефлексу, эта теплота и эта нежность наполнили меня безграничным блаженством. Никогда раньше я не испытывала столь восхитительных ощущений.
Алексей снова подошел поближе, растерянно теребя бородку.
Я показала ему ручку Питера с длинными пальчиками и просвечивающими розовыми ноготками.
– Какая она изящная, – изумленно проговорил мой муж, – такая крошечная и такая совершенная по форме. Подумать только, у меня сын! Я чувствую себя сильным и в то же время ни на что не годным. Невероятно, фантастично...
Было ясно, что он видел здесь бесконечные возможности, как при разложении бинома.
Питер тем временем побагровел и могучим ревом дал понять, что хочет есть.
– Вот это голосок так голосок! – Няниному восторгу не было границ. – А как он корчится! До чего же он сильный, мой Петенька, да еще и на свет ножками вперед вышел. Необыкновенным человеком вырастет, это уж точно.
Она протянула руки к малышу.
– Возьми его, няня, – сказала я.
Прежде чем успела возразить медсестра, няня уже прижимала Питера к плечу, а рука ее уверенно поддерживала его головку. У нее на руках ему наверняка было очень удобно, потому что он сразу же прекратил рев и снова заснул глубоким и суровым сном, уткнув свой надменный нос ей в плечо. А она оглядела всех, в том числе и меня, торжествующим взглядом собственницы, из которого было ясно, что растить ребенка будет она и никто другой.
В течение дня меня буквально завалили цветами, а поздно вечером пришла телеграмма из Польши. В ней было написано: „МОЛОДЧИНА ТЧК ТВОЙ БРАТ“. Мое приподнятое настроение вмиг улетучилось.
На следующее утро Алексей пришел в ужас, застав меня в слезах:
– Татьяна Петровна, что произошло? Что-нибудь не так? Я в чем-то провинился?
– Нет, нет, конечно же, нет. Я просто думала о папе... Как он был бы счастлив, если бы мог увидеть Петю.
Произнеся это, я и в самом деле подумала об отце, и слезы с новой силой брызнули у меня из глаз.
Алексей, пытаясь как-то меня утешить, похлопал меня по руке, но это не помогло. Меня все вокруг раздражали – и свекровь, и все остальные, кроме няни. Бедный Алексей никак не мог понять, что со мной происходило, а было со мной то, что акушеры именуют послеродовой депрессией. Но на третий день я впервые покормила Питера.
Как только он начал сосать мое молоко, от слез моих не осталось и следа, и я теперь была целиком поглощена лишь тем, как не по дням, а по часам, от одного кормления к другому чудесно развивается и невероятно растет мой сын.
Алексею было непонятно, что же необыкновенного в этом существе, чей разум еще не начал функционировать. Куда больше его взволновало известие об утверждении его в должности профессора Сорбонны.
– Я так рада за вас, Алексей, – сказала я.
Его обидело мое очевидное безразличие к его карьере, а меня – его мнимое безразличие к сыну. Он сделал слабую попытку оправдаться:
– Но ведь он же все время спит, и он так похож на других.
– Что, он будет говорить, что Питер Алексей, его собственный сын, похож на других?! – дружно накинулись на него мы со свекровью.
На шестой день после родов я рискнула выйти на балкон, выходивший во внутренний дворик, когда тихий стук в дверь заставил меня метнуться обратно в сторону кровати.
– Entrez[54], – сказала я, едва переводя дыхание, и в палату ступила графиня Лилина – элегантная, розовощекая, надушенная и необычайно женственная.
– Вы вставали с постели, – укоризненно сказала она.
– Но ведь это же так глупо – лежать, когда я прекрасно себя чувствую. Я готова отправиться домой, но мой врач и слышать об этом не желает. Вера Кирилловна, я так рада, что вы пришли. Мне так скучно! А как вам удалось пройти мимо главной медсестры? Она ведь гроза всех посетителей.
Посещать пациенток разрешалось только ближайшим родственникам, а все остальные, прежде всего репортеры, в родильный дом не допускались.
Выражение лица Веры Кирилловны явно говорило о том, что никакой главной медсестре не выстоять против фрейлины бывшей российской вдовствующей императрицы.
Она устроилась возле моей кровати, распахнула пальто из верблюжьей шерсти с воротником из рыси и стянула с рук замшевые перчатки.
– Как хорошо вы выглядите, деточка. После рождения первого ребенка женщина вступает в пору расцвета своей красоты. Однако именно в это время красоту легко утратить, если о ней не заботиться. Ваш доктор абсолютно прав, не отпуская вас сейчас домой. Эта ужасная квартира с жуткой лестницей и без воздуха – совершенно неподходящее место. Однако, – продолжала она, – эту проблему не трудно решить. Миссис Уильямсон уехала домой в Соединенные Штаты на полтора месяца и оставила свой дом и слуг в моем полном распоряжении.
После того как в сентябре тетка Стефана с семьей возвратилась домой, Вера Кирилловна и ее хозяйка переехали в Нейи, что на окраине Булонского леса.
– У нас есть сад. Профессор Хольвег сможет каждый день вас навещать. Домашнее хозяйство у него может вести его мать. Няня, разумеется, будет находиться с нами. Я уверена, что на таких условиях доктор вас отпустит.
– Вера Кирилловна, это просто замечательно! Только ведь это лишние хлопоты, да и расходы тоже. Как быть с ними?
– Что касается расходов, миссис Уильямсон предоставила мне полную свободу действий. Она хочет, чтобы вас приняли так, как и подобает принимать княжну. А какие тут могут быть хлопоты? Для женщины, у которой никогда не было ни дочери, ни внуков, все эти хлопоты – лишь в радость.
– Я должна поговорить с мужем...
Алексей по-прежнему недолюбливал мою родственницу.
Вера Кирилловна и это отказалась считать препятствием. Затем она принялась расспрашивать меня о Питере Алексее.
– Он чуть не сталкивает меня с кровати, когда я его кормлю, – с радостью стала я рассказывать ей. – А какой у него голос! Как колокольчик. Я слышу его из детской палаты. А глаза у него становятся сосредоточенными. У него такой внимательный, осмысленный взгляд, как будто он все понимает.
Вера Кирилловна снисходительно улыбнулась в ответ на эти материнские иллюзии. В это время появилась гроза посетителей – главная медсестра, и моя посетительница, на мгновение прижавшись щекой к моей щеке, неторопливо оделась и вышла.
Алексей поначалу отказался принять предложение Веры Кирилловны.
– Татьяна Петровна, она ведь заставит вас с ребенком целыми днями принимать делегации доброжелателей. Это будет не отдых. Правда, верно, что наша квартира никуда не годится. Я сейчас подыскиваю другую, намного больше, чем эта. Для домашних дел, Татьяна Петровна, у вас будет прислуга. И мне не придется играть на скрипке в русском ресторане, чтобы за все это платить.
