Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)
„Независимость Польши под угрозой“, – подумала я.
– Таник, что тебе точно известно? О чем ты слышала?
– Я ничего не слышала, ничего точно не знаю. Ольга больше au courant[41] чем я, но даже она не может точно сказать. Но мы обе чувствуем в воздухе какие-то перемены, другие настроения, нежели прошлым летом, в Зимнем дворце, ты помнишь?
Разве могла я забыть этот миг восторга, когда почувствовала себя единым целым с моими государями, моим народом и моей подругой? Сейчас, как и тогда, ее рука коснулась моей и крепко ее сжала.
– Я всегда буду помнить, Таник. Что бы ни случилось, каким бы грубым и непоправимым ни был разрыв священного союза монарха с народом, ничто и никто, даже Стефан, не сможет разрушить нашу дружбу. И я всегда останусь верной тебе и России, – добавила я горячо.
– Я никогда в этом не сомневалась. – Из-под полей ее широкой шляпы снова мелькнула улыбка. – Только я не хочу, чтобы ты была несчастна.
Мы вновь присоединились к обществу, состоявшему из императорской семьи, свиты и группы выздоравливающих офицеров из госпиталя Александры, приглашенных ко двору. Не было никаких упоминаний об отступлении, нехватке боеприпасов, надвигающейся смене высшего командования, не чувствовалось никаких перемен в атмосфере, таивших в себе опасность для моей любви, о чем намекала Татьяна Николаевна. Но я вновь осознала нереальность, лежащую в основе жизни и представлений правителей России.
Мой отъезд на фронт встретил оппозицию со стороны бабушки. Но, видя мою решимость, Таник – мой настоящий друг – решила взять на себя роль разумного советчика и поддержала мое прошение к Его Величеству. Также я обратилась с просьбой о поддержке к великой княгине Марии Павловне. Под тактичным напором обоих моих крестных бабушка нехотя уступила.
В начале июня я уложила свой вещевой мешок: смена формы, резиновая ванна и перчатки, туалетная шкатулка, евангелие в замшевом переплете с золотой застежкой и оттиском нашего герба, подаренное бабушкой к моему первому причастию, „Записки охотника“ Тургенева, коробку с патронами и револьвер с инкрустированной перламутром рукояткой, на котором были выгравированы мои инициалы, и крест – подарок к восемнадцатилетию от отца. Я попрощалась с Бобби – верным спутником моих польских каникул – и плачущей няней. В сопровождении старшей сестры милосердия я села в поезд, отходивший с Варшавского вокзала. Мы заняли скромное купе спального вагона, поскольку наш частный железнодорожный вагон был отдан на время войны в распоряжение Военного министерства.
12
Город Веславов находился к северу от того места, где в ноябре прошлого года немцы переправлялись через Вислу. Германская армия стояла на расстоянии десяти верст от Люблина. Но, когда этим летом 1915 года я ехала со станции, по главной улице, обсаженной величественными липами, пересекая Ратушную площадь, то не могла заметить никаких признаков войны.
Как радовал глаз знакомый вид фасадов в стиле барокко! Каким волнением отзывалась моя польская кровь при виде мест, где я росла, родового гнезда моего возлюбленного повелителя! И вслед за этими гордыми и радостными мыслями возникли в памяти сказанные с теплотой слова предупреждения моей царственной тезки: „Князь Стефан – поляк, Веславский... польский вопрос такой сложный... я только не хочу, чтобы ты была несчастна...“
„Я всегда останусь верна России!“ – горячо поклялась я в ответ. Но если придется сделать выбор между Россией и Стефаном, что тогда?
Несмотря на теплую форму, я почувствовала, как меня охватила дрожь. Это был немыслимый выбор; я отбросила от себя эту мысль, столь ужасную и неразрешимую, так как душа моя и так была полна ужаса и сознания непостижимой тяжести всего происходящего.
В конце подъема на веславский холм автомобиль выехал на песчаную дорогу, и вдалеке за прудом показался замок с его зубчатыми стенами и увитыми плющом аркадами. В парке мужчины в серой больничной одежде сидели на каменных скамьях или бродили, прихрамывая, по аллеям в сопровождении сестер милосердия в белых косынках. Во дворе у парадного входа стояли санитарные фургоны с большим красным крестом.
Бабушка Екатерина, высокая и хрупкая в своем лиловом платье, встречала меня, стоя на портике вместе с тетей Софи, одетой в платье сестры милосердия.
– Наша Танюся – сестра милосердия! Как гордился бы ею мой ангелочек! – проворковала старая дама.
После того как я приняла ванну и переоделась в свежую форму, приготовленную для меня в бывшей комнате для прислуги на третьем этаже, занятом теперь пятьюдесятью членами персонала швейцарского госпиталя, тетя Софи повела меня по палатам, расположенным на нижних этажах. За исключением небольшой столовой и гостиной, весь первый этаж был переделан в палаты, каждая со своей аптекой и ванной комнатой. Это было еще роскошнее, чем наш лазарет, который, по-видимому, был наиболее современно оснащенным в Петрограде. Кровати-каталки можно было выкатывать в операционную, что позволяло избавить пациента от мучительных перекладываний с койки на носилки. Профессиональным взглядом я отметила прекрасное освещение и ряд баллончиков с анестезирующим газом в операционной, бывшей буфетной. Рентгеновский кабинет был оборудован по последнему слову техники. Везде царили порядок, тишина и чистота – наша единственная в то время защита от инфекции. Я почувствовала себя свободно в привычной обстановке.
Однако в бывшей классной комнате рядом с библиотекой меня ждал удар. Здесь лежали после ампутации двенадцать мальчиков, находившихся под опекой уланов в мундирах с гербом Веславских.
– Вы собираетесь купать нас? – приветствовали они меня возгласами. – Вы тоже княжна? Вы умеете играть в домино? А какого цвета у вас волосы?
Я пообещала вернуться снова без косынки и рассказать им сказку. Но, выйдя из палаты и все еще не веря тому, что увидела, я с отчаянием взглянула на тетю.
– В Сандомире артиллерийским огнем была обстреляна школа, – сказала она. – Ухаживать за детьми особенно тяжело, но со временем ты привыкнешь.
Я не думала, что когда-нибудь смогу привыкнуть к виду мальчиков с ампутированными руками и ногами. Но утром я почувствовала горячее желание скорее взяться за работу. Делать что-то конкретное и полезное – это был единственный способ перенести ужас войны.
Весь июнь и июль австро-германские войска под командованием фон Макензена, осыпая артиллерийским огнем русские окопы, продолжали наступление на север в районе между Вислой, Бугом и Саном. К середине июля стал слышен грохот орудий, и с наступлением темноты с башен замка можно было видеть на горизонте разрывы снарядов.
Как-то раз днем во второй половине июля все, кто мог ходить, высыпали на галерею, услыхав топот приближающегося кавалерийского отряда.
В операционную, где тетя Софи ассистировала во время срочной операции доставленного с фронта раненого, вбежала сестра.
– Ясновельможная пани, прибыл наш господин!
Тетя сняла маску и перчатки и попросила хирурга извинить нас Мы только что закончили операцию и поспешили в центральный вестибюль. Князь вошел, ступая, как лунатик, в сопровождении троих штабных офицеров, еще более заторможенных, чем он. Все четверо были покрыты рыжей пылью.
– Как, ты еще здесь, Софи? – с отчаянием спросил дядя по-английски. – Немцы уже в Йозефове, они будут здесь с минуты на минуту.
– У нас пока все спокойно, как видишь. – Она взяла его за руку. – Входите и отдохните, князь.
– Не могу... мне нужен кофе... чтобы дать распоряжения... – Но он позволил тете Софи увести себя, поприветствовав меня легким кивком и лаконичным: „Стиви с людьми во дворе“.
Я вышла на галерею и увидела странную картину. По всему двору и на зеленом берегу пруда словно заколдованные лежали и стояли мужчины и лошади. Все еще оседланные и навьюченные лошади выгибали шеи, сильно вздрагивая и переступая ногами; другие натягивали поводья, стремясь напиться из пруда. Мужчины растянулись на траве или стояли, прислонившись к своим лошадям. У многих вокруг рта были повязаны от пыли платки, у некоторых были перевязаны головы или руки.
Несколько офицеров энергично двигались среди этих оцепеневших фигур. Я подошла к самому энергичному, очень высокому, широкоплечему молодому поручику, который за шиворот поднял сержанта и с яростью приказывал:
– Сержант, если вы сейчас же не отведете своих людей в деревню и не разобьете на пастбище бивак, то я вас высеку, слово Веславского.
– Есть, пан поручик. – Сержант стал поднимать своих солдат.
– Пан поручик, – обратилась я шутливо почтительным тоном. Стиви обернулся и взглянул на меня точно так же недовольно, как его отец смотрел на мать.
– Как, ты здесь?
Мое сердце упало.
– Чем я могу помочь, Стиви?
– Если хочешь, можешь принести воды, чтобы поднять этих ослов!
И, отвернувшись, он, казалось, вовсе забыл о моем существовании.
Наконец, эскадроны отправились располагаться на отдых. С наступлением темноты вся местность вокруг замка озарилась их кострами. Знамена были сложены в подвалах замка, временно отведенных под штаб полка, и все командиры эскадронов явились с донесениями к своему полковнику. Стиви был назначен дежурным по штабу и пришел с рапортом после наступления темноты. Мы с тетей Софи встретили его в вестибюле. Она протянула к нему руки, но он уклонился.
Мать поняла причину его сдержанности:
– Я понимаю, ты стесняешься своего вида, но это пустяки, мой мальчик.
В смущении он потупился, и каштановая прядь упала ему на глаза совсем, как прежде Она порывисто притянула к себе его голову, целовала его в небритые щеки и шептала нежные слова, как когда-то в детстве.
Он обнимал ее за плечи и повторял по-английски и по-польски:
– Mother, matka, мама, мамочка.
Солдат снова превратился в мальчика. Я была растрогана этой сценой, однако почувствовала нечто вроде ревности. „Всегда ли он будет любить меня так, как любит мать?“ – спрашивала я себя, вспоминая его недавнюю холодность.
– Вы, кажется, поссорились? – спросила моя чуткая тетя.
– Я был груб с Таней.
– О, нет, ты был просто очень занят, – ответила я и почувствовала, что все хорошо, все по-прежнему.
Стиви устало улыбнулся мне в ответ, потом покачнулся, словно пьяный, и, не удержавшись, зевнул.
– Стиви, сейчас же ступай в постель. – Тетя Софи взяла его под руку.
– Я должен явиться к полковнику с рапортом.
– Твой отец уже в постели. Танюся, возьми его под руку. Адам! – позвала она рыжего денщика, храпевшего на вещах своего командира.
Адам вскочил, спросонок вообразив себя, как прежде, камердинером. – Что желает ясновельможная пани? – Затем, спохватившись, он взвалил вещевые мешки на плечи.
Мы отвели Стиви наверх. После этого, уложив его в постель, тетя зашла ко мне.
– Он спит? – спросила я.
– Как дитя. Я помолилась за него.
– Тетушка, вы обратили внимание, его волосы по-прежнему вьются?
– Да, бедный Стиви, это так раздражает его. – Она улыбнулась, и взгляд ее стал печален. Я знала, она тоже думала о том, как может война искалечить ее единственного сына.
– Тетушка, родная, что все это значит? К чему эта война?
– Ох, не знаю, дитя мое, мы, женщины, ничего в этом не смыслим. Война – невыносимое испытание, но ее нужно пережить. Я думаю, что жизнь – это испытание силы духа и мужества. А теперь иди спать. Послезавтра мы должны эвакуироваться.
– Ах, Боже мой, но ведь это же ужасно – оставить Веславу врагу!
– Что ж поделаешь, Танюся, это война, придется и с этим смириться. Но сегодня мой Стен дома, и поэтому все, кажется, не так уж плохо.
„Так вот, что такое жизнь, – думала я, лежа в темноте, после того как тетя ушла, поцеловав меня. – Постоянное испытание силы духа и мужества“.
Для Стиви час испытания настал на поле боя. Испытания, уготованные мне судьбой, еще впереди – в полевом госпитале.
А что ожидает нас после войны, когда мы поженимся? Стиви будет трудиться на благо своего народа, после того как государь дарует Польше обещанную им свободу. Ведь не может же отец Таник взять свое слово обратно!
А я буду продолжать сражаться с болью и смертью. Перед нами огромное поле деятельности. У нас будут дети – разумеется, недостатка в помощи для их воспитания не будет. Мы всегда будем вместе – и в горе, и в радости. Мы будем полноценными, настоящими людьми. Мы будем равными в нашем браке – мы будем в этом настоящими детьми двадцатого века. С безумием войны будет покончено: люди навсегда откажутся от нее, осознав весь ее ужас. Это будет лучший век из всех, пережитых до сих пор человечеством.
А пока, завтра нужно будет эвакуировать детей, перенесших ампутацию. Итак, Веславу придется сдать врагу. Это было немыслимо, ужасно, но это нужно было пережить. И когда эти испытания приходится переносить рядом с любимым человеком, то уже не так невыносимо тяжело.
На следующий день рано утром кавалеристы поскакали по соседним деревням, чтобы созвать всех деревенских старост в замок. Обозы с фуражом были отправлены, лошади вычищены и накормлены, и людей отпустили попрощаться с их семьями. Эвакуировали раненых; только что прооперированных погружали прямо в санитарный поезд, стоявший на запасных путях веславского вокзала, чтобы отправить их в Католический госпиталь в Минск. Мы с тетей Софи собирались приехать туда немного позже.
Когда я в санитарном фургоне с тяжелоранеными проезжала мимо молчаливых жителей, столпившихся на тротуарах, в моей голове созрел план. В последнюю минуту перед отправлением я оставлю тетю Софи и присоединюсь к санитарному обозу веславских улан. Из депеши, полученной дядей накануне, о чем он доверительно сообщил нам за завтраком, я узнала, что он вместе со своим адъютантом должен присутствовать завтра на совещании в штабе у отца. Хотя дядя и не разглашал места совещания, я поняла, что оно находится не далее, чем в часе верховой езды к югу от нас.
В своей депеше отец также конфиденциально добавил: „Всех находящихся под моей юрисдикцией гражданских лиц нужно убедить не поддаваться панике и не бежать. Я буду противиться всеми силами той политике выжженной земли, которую задумали наши стратеги в Ставке. Мы не имеем права так поступать на польской земле, это не в наших интересах. Толпы беженцев на дорогах препятствуют нормальному отступлению армии, снижают ее боевой дух и создают угрозу массовых беспорядков. Немцы ведут себя корректно на оккупированных территориях, все истории об их зверствах вымышлены. Стен, используйте весь свой авторитет и все влияние, чтобы избавить свой народ и особенно евреев от страданий, которых я не в силах предотвратить“.
В полдень на площади перед ратушей огласили воззвание князя Станислава. Оно призывало население не поддаваться панике, оставаться в своих домах и устраивать убежища в подвалах или садах с запасом продовольствия и воды. Владельцам магазинов запрещалось чрезмерно повышать цены, для предотвращения грабежей были расставлены посты улан. Горожане прятали ценности и тратили оставшиеся наличные деньги.
В полдень при появлении в небе невиданных ранее самолетов все высыпали на улицу. Это были два немецких моноплана Фоккера, которые использовались в то время для разведки. Они, очевидно, собрались бомбить железнодорожную станцию. Бомбы, вручную сброшенные пилотами, упали далеко от цели, никто не пострадал. На крышу вокзала был поднят пулемет, но аэропланы так и не вернулись. Дети собирали осколки бомб на память; родительский присмотр за ними ослаб, и они бегали вокруг, как на каникулах. Снова стояла жара.
В замке шла спешная упаковка ценных вещей, большей частью их прятали в потайных подземельях. Тетя Софи, к неудовольствию мажордома, велела распаковать серебряный и китайский сервизы, необходимые для прощального банкета. Она велела достать из погреба лучшие вина и приготовить хлодник – холодный польский овощной суп со сметаной, – карпа, куропаток, ростбиф, сыры и свежие ягоды. Княгиня надела платье из белой парчи и фамильную корону Веславских, одевавшуюся лишь в самых торжественных случаях. Она одолжила мне один из своих парижских туалетов: платье из белого шифона à 1а grecque с двумя небольшими складками на груди.
– Ты прекрасная сестра милосердия, Танюся, но не забывай, что в первую очередь ты – женщина, – сказала тетя. – А женщина должна всегда быть по возможности красивой в глазах своего избранника.
Я сомневалась, что парижское платье может сделать меня красивее, и не была согласна с тем, что в первую очередь нужно быть женщиной. Но спорить не стала.
В одолженном мне платье и с жемчугом в волосах я спустилась с тетей в вестибюль, где нас ожидал преобразившийся Стиви.
На нем был мундир защитного цвета, на груди поблескивали кресты Святой Анны и Святого Станислава, которые он успел заслужить за первые полгода войны. Его сапоги сияли, волосы облегали голову, как шлем, и бритые щеки снова были по-детски гладкими. Он подал мне руку, и мы пошли сквозь анфиладу гостиных, из которых теперь были убраны ковры, портреты, канделябры, и разобраны для отправки последние кровати.
В небольшой гостиной, примыкавшей к банкетному столу, был сервирован стол с окаймленными золотом венецианскими блюдами; на столе стоял зажженный серебряный канделябр. Полотна Каналетто исчезли со стен, но розы в саду перед лоджией были все те же. Отдаленный грохот пушек можно было принять за гром, а вспышки огня на горизонте напоминали закат.
Во главе стола перед офицерами штаба дяди Стена и ближайшим окружением княжеской семьи царственно восседала тетя Софи в парчовом платье и короне. На другом конце стола дядя в своей обычной меланхолической манере рассказывал политические анекдоты. Разговор шел по-французски, говорили о том, что, несмотря на войну, театры в Варшаве по-прежнему заполнены публикой, о самом модном французском романе и новейшем итальянском фильме. Затем перешли к обсуждению слухов из Петербурга о недоверии, которое было выражено недавно военному министру Сухомлинову. Эта тема привлекла всеобщее внимание.
– Обвинение в небрежности и некомпетентности является всего лишь прикрытием для более серьезных обвинений, – сказал отец Казимира, пан Казимир Пашек. – Только поддержка государя спасает Сухомлинова от суда.
– Да, мы знаем, что Его Величество очень ценил военного министра. – Дядя Стен своим обычным светским тоном говорил об этом ужасном субъекте. – Лично я не считаю его изменником, ну а то, что он брал взятки, нисколько меня не удивляет. Старому толстяку нужна куча денег, чтобы ублажать хорошенькую молодую жену.
И снова вожделение овладело власть имущими, подумала я. Из-за таких, как этот развратный старик, нашим воинам не хватает боеприпасов и винтовок. И как это государь прощает таких людей? Их всех нужно расстреливать. Душа моя ожесточилась. Но тут я вспомнила, что неприятные мысли дурно отражаются на внешности, а также совет отца – не судить поспешно. В конце концов, быть может, Сухомлинов и вовсе невиновен. По крайней мере, лично я ничего не могла сказать на эту тему, как, впрочем, недостаточно хорошо разбиралась во всем том, о чем говорили мужчины за столом. Но Стиви – такой блестящий оратор, я могу показаться ему провинциальной и неловкой. Я робко взглянула на него через стол и прочла в его глазах, что все хорошо, что он счастлив от одного моего присутствия.
После десерта дядя встал, а за ним – все остальные мужчины. Подняв бокал и повернувшись к тете, он произнес, на этот раз по-польски:
– Мы все благодарим мою любимую супругу, ясновельможную княгиню, за этот мирный вечер посреди войны. Пройдут, быть может, годы, прежде чем мы вновь соберемся под этой крышей в столь чудной обстановке. Возможно, не все из нас доживут до этого дня, но я твердо верю, что мы, оставшиеся в живых, вновь соберемся под крышей нашего замка. Он устоял перед нашествием и турок, и шведов, и пруссаков; его стены видели жестокое подавление русскими двух восстаний. Устоит он и теперь, как стоял все восемь веков; устоим и мы, Веславские, и весь наш народ. Его Императорское Величество пообещал нам через верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, полную автономию в пределах Российской империи после нашей общей победы. До тех пор пока тевтоны угрожают нам с запада, мы должны бороться вместе с нашим великим славянским братом. Мы только просим, чтобы с нами обращались, как с родным, а не сводным братом, которого содержат в исправительной школе под полицейским надзором. Его Императорское Величество год назад твердо пообещал, и я в свою очередь даю теперь обещание вам и тем офицерам, что сейчас здесь отсутствуют и которые присоединились ко мне по доброй воле: после победы – свобода. Я не вернусь, пока не выполню это обещание. И если смерть остановит меня, пусть мой Стефан выполнит его.
– Я клянусь! – воскликнул Стиви.
– Тогда за победу и за объединение и свободу нашей родины, – произнес дядя Стен и выпил свой бокал.
Дамы тоже встали, это была торжественная минута.
Затем дядя обошел вокруг стола для того, чтобы поцеловать руку тете Софи. За ним в порядке старшинства последовали приближенные князя и офицеры. После этого торжественного ритуала тетя Софи предложила бабушке Екатерине пойти в сад с Танюсей и Стиви.
Пройдя немного вместе с нами, старая дама села на каменную скамейку в увитой розами беседке.
– Ступайте, дети мои, погуляйте.
Стиви взял меня под руку и повел вниз в сад, спускавшийся террасами за липовой аллеей.
– Нехорошо оставлять бабушку Екатерину одну, – запротестовала я.
– Глупенькая, думаешь, почему матушка послала нас вместе с ней? Кажется, бабушка гораздо романтичнее тебя. – Он потянул носом. – Наконец духи, а не хлороформ, – проговорил Стиви. – Наверно, я должен быть благодарен какому-то новому лекарству.
– Перестань! – попросила я.
– Отчего же? Будешь ли ты потрясена, увидев меня с оторванной ногой или рукой? Или если увидишь мои мозги и внутренности, вываливающиеся наружу? Я видел такого парня, шедшего по полю боя со своими внутренностями в обеих руках. – Он продолжал описывать эти жуткие сцены точно так же, как он мальчишкой описывал пытки, наблюдая за производимым впечатлением.
Это было ужасно.
– Прекрати, это невыносимо! – я закрыла уши.
– А я думал, ты такое хладнокровное создание, которому нравится резать людей. Так ты действительно будешь плакать, если меня убьют? Будешь носить каждый день цветы на мою могилу, как бабушка?
Со стоном я опустилась на ступеньки лестницы, соединявшей террасы.
Стиви присел несколькими ступеньками ниже и смотрел вверх на меня страшно довольный. Под шлемом волос скрывался кудрявый мальчишка, любивший дразнить и мучить меня.
– Ты – чудовище! – сказала я. – Ты такой же противный, как всегда, – повторяла я, как в детстве.
– В самом деле? Ты меня ненавидишь, моя Татьяна? – произнес он другим, чудным и глубоким голосом. – Скажи же.
– Я... терпеть тебя не могу.
– Скажи еще раз, точно так же.
Обхватив руками колени, я глядела ему в глаза, еще минуту назад полные мальчишеского озорства, а теперь нежные и кроткие.
– Можно мне поцеловать твои прелестные маленькие ножки? – он сжал мои лодыжки.
– Мои ноги не маленькие, и ничего прелестного в них нет, – напрасно стремилась я вырваться из его рук.
– Все в тебе мило, моя Татьяна, – он прикоснулся губами к моим ногам. – На тебе мамино платье, я чувствую его запах, на тебе оно пахнет еще восхитительнее.
– Стиви, прекрати! – я легонько ударила его по голове. Когда это не возымело действия, я потянула ее назад за волосы.
– Можешь таскать меня за волосы, боль от твоих рук доставляет удовольствие.
Мои руки упали с его головы, и он схватил их.
– Могу ли я хотя бы поцеловать твои руки?
Я вырвалась, прижавшись спиной к каменной балюстраде лестницы.
– Не надо вырываться, дай мне руку, вот так, свободнее, теперь хорошо, – говорил он так страстно и нежно, что я не могла не покориться.
Безвольно я прислонилась к балюстраде. Боже мой, какую власть он имел надо мной! Я была готова на все...
К моему разочарованию, он лишь поцеловал мои руки и встал, помогая мне подняться. Он обнял меня за плечи, я положила ему руку на талию, и мы медленно пошли по краю верхней террасы; отчетливо слышался звук наших шагов по мелкому гравию. Воздух был напоен ароматом роз и цветущих лип, в небе появились первые звезды, а в траве мелькали огоньки светлячков. Кузнечики и лягушки затеяли свой обычный ночной концерт, им не было никакого дела до войны. Горячее томление, охватившее меня на ступеньках лестницы в саду, мало-помалу улеглось под влиянием ночной тишины и прохлады.
Я положила голову Стиви на плечо, и он тихо спросил:
– Таня, тебе хорошо?
– Да, чудесно.
– Таня, ты любишь Веславу?
– Больше всего на свете.
– Мы вернемся сюда, как только кончится эта идиотская война, и поженимся независимо от согласия государя. Я хочу до конца жизни остаться в Веславе.
– Тебе больше не нравится играть в войну, Стиви?
– Это вовсе не игра.
– Расскажи мне, что это такое.
– Это ожидание часами неизвестно чего, неизвестно кого и неизвестно зачем по пояс в грязи, холод, дизентерия, это – когда надо маршировать целый день, чтобы ночью тебе приказали отступать, копать окопы, чтобы тут же их оставить...
– А как в бою?
– Ты можешь оказаться в самом пекле, даже не заметив, как это случилось. Когда раздается сигнал к атаке, то на мгновение теряешься, вокруг начинают строчить пулеметы. Если удастся перелететь через колючую проволоку и обрушиться на голову врагу, то прорубаешься с саблей, получая удовлетворение, пока не взглянешь на лица людей под тобой. Но все кончается в один миг, вокруг тебя кровавое месиво, и тогда спрашиваешь себя, к чему все это, черт возьми.
– Тебе бывало страшно?
– Перед атакой – нет. Но потом мне становилось дурно. Если меня покалечат, то я покончу с собой! – Он схватил меня за руки и повернул к себе. – Я хочу уцелеть ради тебя.
– Ты уцелеешь, – проговорила я слабым голосом – как крепко он сжимал мои руки! – И подаришь мне красивых сыновей.
– А сколько сыновей? – он улыбнулся, направившись дальше.
– Петр, Стефан, Станислав и Алексей и четыре девочки: Софья, Татьяна, Анна и Екатерина... Ты не хочешь так много детей? – спросила я, увидев его изумленное выражение.
– Я был бы счастлив, но как насчет тебя? Матушка едва не умерла, родив меня одного.
Я считала роды естественным физиологическим процессом.
– Знаешь, Стиви, раньше мне не хотелось иметь детей, но теперь я стала думать об этом.
– И я тоже, – произнес он.
Я не стала рассказывать ему о моих остальных фантазиях; как мы будем оба трудиться, будем равными и так далее. Для этого будет еще время, и сейчас это казалось нереальным, в сонных сумерках, в розовом саду прекрасного замка, где мы играли детьми и где в эту минуту видели играющими наших детей. Я снова увидела чудесную сказку, какой жизнь мне представлялась до войны, и вновь услышала волнующие звуки флейты и скрипок и торжествующий звон колоколов. Стиви поднял руку, как в полонезе, я положила руку поверх его руки; медленно и торжественно мы вернулись к беседке, где сидела бабушка Екатерина, держа в руках белую розу.
– Белая, чистая и светлая, как ты, – она протянула ее мне – Я сорвала ее для тебя.
– Спасибо, бабушка Екатерина, она прекрасна. – Я вколола ее в волосы, и мы присели возле старой дамы.
– Мои розы, кто будет теперь ухаживать за ними? – продолжала она как будто бы про себя. – И кто будет класть цветы на могилу моего ангелочка? Нет, я не могу.
– Что вы не можете, бабушка? – спросил Стиви.
– Оставить Веславу.
– Бабушка Екатерина! – воскликнула я, а Стиви сказал:
– Отец ни за что этого не позволит.
– Мать не спрашивает разрешения у сына. Не говорите ничего, прошу вас, я скажу ему, когда настанет минута.
Она положила нам на руки свои прозрачные, покрытые голубыми прожилками руки.
– Мои дорогие, мне восемьдесят пять лет, я, может быть, больше никогда вас не увижу. Но я знаю, вы будете очень счастливы, как я была счастлива с моим ангелочком. – Мы со Стиви переглянулись в ответ на эту трогательную выдумку. – И, если я не доживу до тех дней, когда снова увижу вас, то вы тогда увидите, как сбудутся его мечты о нашей любимой родине.
Она встала и направилась к верхней террасе, опираясь на нас, как будто желая почувствовать силу нашей молодости. Мы остановились на минуту на площадке большой лестницы, чтобы взглянуть вниз на липы в белом цвету.
Бабушка вспомнила тот вечер во время Праздника урожая, когда я уснула на коленях у моего грозного дедушки. – Как он любил тебя, – промолвила она. – В этом году уже не будет Праздника урожая, в первый раз после того, как мы вернулись из ссылки. Бедный наш народ, какие еще испытания ждут его!
Она печально покачала головой, затем обернулась к замку. На французских окнах высотою во весь этаж, проходивших по всему широкому фасаду, были опущены жалюзи. Когда мы проходили через вестибюль, где теперь не было ни ковров, ни рыцарей в доспехах, я почувствовала гнетущую тишину и пустоту огромного дворца. Все тридцать человек, еще оставшиеся в замке, присутствовали на службе в часовне. Затем капеллан исповедал Веславских, и мы провели полчаса в семейном кругу в гостиной тети Софи, перед тем как отправиться на покой.
На следующее утро из деревень стали съезжаться созванные дядей Стеном старосты. Их телеги на высоких колесах въезжали на площадь перед дворцом, а навстречу им со двора выезжали отряды веславских улан, отправлявшиеся на фронт. Дядя побеседовал с каждым старостой отдельно в своем кабинете, и в полдень их всех пригласили разделить последний семейный обед, который был приготовлен на полковой кухне и подан в столовой для прислуги. Тетя Софи в сером платье и белой косынке сестры милосердия, с вышитым на фартуке красным крестом так же торжественно восседала за длинным, покрытым клеенкой столом, уставленным оловянной посудой, как и накануне во время банкета.
В конце обеда дядя Стен поднялся, чтобы сказать несколько прощальных слов, пообещав вернуться со своими уланами с победой и раздать землю своим людям. Глава старост повторил в ответ клятву верности роду Веславских.
Когда приветственные возгласы в ответ на его слова затихли, бабушка Екатерина подняла руки, требуя внимания, и произнесла своим слабым, дрожащим голосом:
– Панове старосты, от имени моего покойного мужа, князя Леона, я благодарю вас за клятву верности нашему сыну. Солдатский долг не позволяет ему остаться рядом со своими людьми в этот час испытаний. Я всего лишь женщина, к тому же в очень преклонных летах, и не могу занять его место. Но возвращайтесь домой и скажите нашим людям, что я останусь здесь, в нашем замке, и буду заботиться о них, как могу, с помощью господа нашего Иисуса Христа.
