Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
– Мы должны надеяться, – откликнулась я. – У нас нет выбора. Вы случайно ничего не слышали о генерале Майском – начальнике штаба моего отца?
– К сожалению, ничего, княжна.
– А мировая война? Она закончилась?
– Нет, насколько я знаю, но центральные силы на грани краха. Это дело нескольких месяцев, а может, и недель.
Он согласился остаться на даче до той поры, когда рана его начнет заживать и я смогу снять швы.
Пока барон Нейссен был у нас, Федор брал его лодку для своих таинственных ночных экспедиций, из которых он приносил винтовки, патронташи, мясные консервы, сухари, красноармейские шинели, ботинки. Молчаливый гигант не говорил, откуда эта добыча, но было и так ясно. Для Федора красные были такой же законной дичью, как зайцы или хорьки.
В отсутствие Федора барон Нейссен нес охрану. Он помог нам перебраться из неотапливаемого подвала главного дома в пустующий домик егеря в ближнем саду, том самом, где начался злополучный роман отца с Дианой.
Присутствие барона имело и более важное значение. Оно способствовало моему скорейшему выздоровлению и усиливало мою волю к жизни. Говорить об отце все еще было невыносимо, я находила облегчение в возможности поговорить о моей тезке с человеком, знавшим ее довольно хорошо. С какой-то щемящей и горькой печалью слушала я его безобидные анекдоты из довоенной жизни на „Штандарте“ – танцы и игры на яхте, пикники на берегу под соснами, приемы для официальных гостей. Эта жизнь, состоящая из королевского великолепия, правил этикета, могла показаться кукольным спектаклем тем, кто прошел мировую войну, думала я. Так казалось бы и мне, если бы я не знала исполнителей этого спектакля так близко и не была бы сама его плотью и кровью.
– Если это так болезненно, – сказала я, – не продолжайте, барон.
– Нет, напротив, мне становится легче. Меня мучают мысли об этом кровавом подвале в Екатеринбурге. Я лучше буду представлять себе девочек в белых шляпках и платьицах, прыгающих и вертящихся на палубе, с улыбающимися лицами и развевающимися длинными волосами.
– Татьяна Николаевна танцевала лучше всех, – я еле сдерживала слезы.
– Да, а Мария хуже всех. По счастью, меня своим партнером обычно выбирала Татьяна Николаевна.
– Вы... были ли вы с ней немного влюблены друг в друга? – осмелилась я спросить. Мне хотелось бы наделить память о ней хоть одной безымянной страстью.
– Я? Нисколько. При всей своей простоте великие княжны были недосягаемы. Они были драгоценным символом, и именно как символ можно было любить и почитать нашего государя и его детей. Люди они были привлекательные и обаятельные, но не более того. Вот вы, Татьяна Петровна, совсем иная.
Он остановился и посмотрел на меня. Восторг придал какие-то новые черты его бледному, довольно приятному лицу под повязкой. Был ли Нейссен влюблен? Или это было естественное побуждение, вызванное близостью молодой женщины на этом пустынном берегу?
– Я рада, барон, – сказала я, решив не поощрять его, – что есть еще кто-то, кому дороги наш государь и его дети. В Петрограде после революции я встречала только скорбь и негодование по отношению к их величествам.
– Это легко понять. Но это пройдет. Теперь, когда они мертвы, чем больше большевики будут показывать себя в своем истинном свете, тем выгоднее будет выглядеть в сравнении с ними царское правительство.
– Могут ли большевики стать еще более жестокими?
– Красный террор до вашего бегства из Петрограда еще не начинался всерьез. После убийства Урицкого, председателя Петроградской ЧК, и после того, как сам Ленин был ранен при покушении прошлым летом, пошли поголовные казни.
– Ленин был ранен? Белым?
– Нет, это была эсэрка, молодая женщина. Диктатуру коммунистов ненавидит и значительная часть левых. Большевики осаждены со всех сторон.
– Тем лучше для нашего дела.
– Конечно. Но и у нас есть беспорядок и разногласия. Хорошо уже то, что из-за замешательства большевиков вы выжили и вас не обнаружили здесь, в тридцати верстах от Петрограда.
– Они, должно быть, думают, что я ускользнула после нападения на тюрьму, – я уклонилась от пристального взгляда барона. – В любом случае, никому и в голову не пришло, что я буду прятаться на собственной даче.
Нейссен коротко рассмеялся.
– Это нервы. Действительно, – размышлял он, – пригородные поезда больше не ходят, фабрики к северу закрыты, деревни и дачи опустели, но тем не менее, Татьяна Петровна, не считайте себя в безопасности. Большевики, если продержатся, будут выслеживать и уничтожать классового врага до последнего человека, – он сел на свой груз внутри домика. – Они не должны найти вас, Татьяна Петровна. Вы... вы должны жить.
– Я постараюсь.
Он предложил организовать мой побег, но я сказала:
– Только передайте словечко Стефану Веславскому, моему кузену, он мне как брат. Его семья чрезвычайно влиятельна в Великобритании и во Франции. Он имеет в своем распоряжении больше средств спасти меня, чем вы.
– Я сделаю все, о чем вы попросите.
Через десять дней я сняла ему швы, и он собрался в путь. Перед уходом Нейссен повторил свое обещание связаться со Стиви.
28
Наш гость ушел, а мы остались на пустынном берегу ждать известий от Стефана. Близость отцовской могилы, на которой я молилась каждый день, хоть как-то утешала, и меня влекло к этому месту. Я считала правильным, что он похоронен там, где умерла мать, которую он так обожал. Чувствуя свою близость к ним обоим, я любила их после смерти так, как не любила при жизни, чистой дочерней любовью, свободной от эгоизма и ревности.
Выпал снег, и леса стали прекрасными и тихими. Одетая в красноармейскую шинель, овчинную шапку, сапоги с несколькими парами шерстяных носков, с винтовкой через плечо, как партизан, я ходила проверять поставленные Федором ловушки. Дичь была основной нашей пищей.
Однажды Федор вернулся из очередной своей таинственной ночной экспедиции с мешком плохо обмолоченной гречихи. Жидкая каша, которую мы сварили после того, как раздробили зерна самодельным прессом, казалась божественной на вкус, хотя она колола язык и царапала рот. У нас было много дров, чтобы топить днем изразцовую печь в центральной комнате домика егеря. Ночью мы спали полностью одетые на скамьях. Федор и я несли караул.
Когда холода усилились, мои обмороженные руки и ноги начали причинять мне неимоверные страдания. Разум мой был в таком же оцепенении, как и тело, и это состояние уже не было таким страшным. Мои мысли об отце, шок от убийства царской семьи – все это перешло в чувство, которое было сродни тоске по дому, – грустное и мучительное, но не невыносимое.
Завеса, покрывавшая мою жизнь после революции, заставила смотреть меня на все отстраненно, как бы издалека и без эмоций. Мои отношения с Алексеем, такие живые и необходимые тогда, сейчас, после всего пережитого, представлялись некой опорой. Однако предложение няни обратиться к нему за помощью я отклонила.
– Мы не имеем права подвергать опасности чужих, – сказала я. Няня странно посмотрела на меня и больше о нем не заговаривала.
Вместо того чтобы реально взглянуть на все, что со мной произошло и подумать о дальнейших планах, я пребывала в романтических грезах, переживая снова мою любовь во всей ее остроте, зримо представляя себе страстные объятия и ласки моего любимого.
Самым частым видением было вот это: однажды утром, когда я лежу, слабая от холода и голода на своей лавке, в коттедже раздается глубокий звонкий голос, и Стиви склоняется надо мной, и я вижу его розовые щеки, его дорогие смешные обезьяньи уши, ярко-красные с мороза, и его янтарные глаза, такие же обожающие и добрые, как у моего несмышленого сеттера. Потом он поднимает меня, заворачивает в соболью шубу, и мы летим на быстрой тройке куда-то, где нет опасности.
Эта фантазия особенно разыгралась в ноябре, когда залив замерз и стало возможно перейти его по льду. Но я сказала себе: „Зачем мне искать помощи в Петрограде? Он скоро придет и спасет нас“. Это был наш детский договор, он обещал это мне, когда мы расставались. Если он не приходит, значит он мертв. А если Стиви мертв, тогда некуда и незачем идти, все потеряло смысл.
Я не поверяла своих мыслей няне, боясь ужасной ругани с ее стороны. Но мудрая старушка, видя что я бездействую, стала притворяться, что она слаба здоровьем и что ее мучит зубная боль. Я прикладывала горячие компрессы, давала ей аспирин, наконец я сказала:
– Должно быть, это воспаление. Мы должны отвести тебя к дантисту.
– К чему тревожиться о моем зубе, – сказала няня, – когда ты готова оставить нас умирать в этой замерзшей пустыне. Смерть скоро положит конец этой ужасной боли.
– Не говори так, нянечка, дорогая! Мы найдем тебе дантиста. Достанем фальшивые документы и убежим.
Я думала, что смогу получить документы через мои связи. Няня решила послать меня с Федором в Петроград. Я хотела идти одна, но Федор не захотел оставаться. Они втайне от меня посовещались, и в конце концов мы решили идти все вместе.
Итак, утром следующего дня мы отправились наиболее коротким и безопасным маршрутом по льду. Было не видно ни зги, шел снег. Няня была закутана в пальто, сшитое из занавеси, голова и плечи укрыты шерстяным одеялом. Я была одета в красноармейскую шинель, на голове была шаль из клетчатого шотландского пледа и рукавицы, сшитые из занавеси. Мы решили, что если нас остановят, то я назовусь няниной дочерью Тамарой Егоровной из Псковской губернии, бегущей от тягот германской оккупации и направляющейся в Петроград на поиски отца, машиниста бывшего Путиловского завода. Федор должен был держаться на расстоянии от нас и притворяться глухонемым.
С помощью компаса, обнаруженного в сарае для лодок, мы направились на юго-восток к Васильевскому острову, где я намеревалась найти добрых людей, которые помогли мне бежать на дачу. Сквозь снег и тьму мы шли медленно. Бывшая дорожка к северному берегу больше не расчищалась, и сугробы мешали нашему продвижению. Няне часто приходилось останавливаться и отдыхать. В конце концов Федор понес ее и опустил только четыре или пять часов спустя, когда мы подошли к лесистой и пустынной западной оконечности острова. Наткнувшись на дровосеков с санями, мы притворились, что тоже собираем дрова. Наш странный наряд не привлек особого внимания, ведь при новом коммунистическом равенстве полов женщины часто носили мужскую одежду; каждый носил то, что мог найти.
В доме с садом на Малом проспекте штакетник и деревянное крыльцо были разобраны на дрова. Там никого не было. Когда я подошла к задней двери соседей, чтобы расспросить о своих знакомых, какая-то старуха торопливо сказала: „Не знаю, не знаю“, – и захлопнула передо мной дверь.
Няня предложила найти профессора Хольвега. Когда я снова отказалась подвергать его опасности, она махнула Федору, который ждал на другой стороне улицы, чтобы он шел вперед. Мы заранее договорились, что если первая попытка окажется бесплодной, врозь направимся к рынку старьевщиков, где Федор будет нас ждать, пока я буду искать связи поблизости.
Мы с няней пошли на юг по одной из многочисленных улиц, пересекающих широкий академический проспект. Всегда оживленный академический и торговый квартал был пуст и безлюден. Уличные фонари не горели – электричество было отключено из-за недостатка угля. Тротуары, не расчищенные от снега, были завалены отбросами. Мимо проезжали редкие военные грузовики или казенные машины. Под арками подъездов женщины в шалях рылись в мусорных ящиках. Проходя мимо булочной, я инстинктивно остановилась перед распростертой женщиной и увидела, что это был труп.
– Как вы можете... почему никто не уберет ее? – спросила я у женщины, равнодушно стоявшей рядом с мертвой.
– Это случается каждый день, на что тут глядеть? Откуда ты взялась, девочка моя, что удивляешься этому?
– Из своей деревни в Псковской губернии, – сказала я и быстро пошла мимо шеренги пристально смотрящих на меня покупателей.
– С вашей неуклюжестью сказали б, что вы только из деревни, – бросила няня любопытным, а потом, когда нас не могли слышать:
– Ты бы лучше ни с кем не разговаривала, душа моя. Ты и так не больно-то похожа на деревенскую девку с твоим прекрасным лицом, но как только ты открываешь рот – тебе не обмануть и деревенского дурачка.
Я закрыла шалью нижнюю часть лица и опустила глаза, глядя только на заснеженный тротуар.
Когда мы подошли к скату Николаевского моста, няня неожиданно воскликнула:
– Смотри, смотри, любовь моя, вот и профессор, слава Богу.
Маленький господин в подбитом мехом пальто и низко опущенной каракулевой шапке как раз в этот момент обернулся через плечо. Он подбежал, чтобы подхватить меня – у меня от усталости подкосились ноги. Я протянула руку:
– Нет ли копеечки для Тамары Егоровны из Псковской губернии, добрый барин?
Его черные глаза блеснули за очками в стальной оправе, а маленькая бородка задрожала так, что снежинки стали падать с ее кончика.
– Татья... Тамара... я едва мог поверить, когда ваш лакей сказал мне, но это вы!
– Федор! – я укоризненно посмотрела на няню, пока он подходил. – Это не я посылала за вами, Алексей, но я ужасно рада вас видеть!
Старое ощущение близости и нежности, очарования и восхищения, которое всегда пронизывало наши встречи, острой болью возвратилось ко мне. Но я упрятала эти болезненные воспоминания под личину отрешенности и безразличия, пытаясь скрыть их.
– Я тоже счастлив вас видеть, Татья... Тамара, даже при таких несчастливых обстоятельствах. Позвольте спросить, что вы делаете в Петрограде?
– Я собираюсь достать документы через знакомых евреев. Мы прятались на нашей летней даче... Это такой дальний путь... Няня устала... Я не представляю, как нам это удастся, – с тревогой смотрела я на профессора.
– Что бы мы не решили, здесь оставаться мы не можем, – он взял меня за руку.
Остановившись у часовни Св. Николая, охранителя моста, слева я могла видеть низкие стены Петропавловской крепости с ангелом на ее золотом шпиле, парящим в темном небе. Справа – императорские дворцы и аристократические резиденции, выстроившиеся вдоль гранитных набережных. Свинцовая опустошенность охватила меня при виде величавой колоннады бывшего моего дома и заснеженных греческих статуй на крыше. Я пристально посмотрела в окна третьего этажа, где были мои комнаты.
– Там кто-нибудь живет теперь?
– Теперь там советская комиссия по жилью. Нам нужно двигаться дальше. Я знаю одну подпольную чайную, рядом с моей квартирой, где можно поесть без продуктовых карточек. Тарелка горячего супа подкрепит вас.
Я продолжала неподвижно смотреть перед собой, теперь уже в направлении Зимнего дворца, куда ребенком меня возили на уроки танцев каждую субботу.
– Алексей, это правда, то, что случилось в Екатеринбурге?
– Боюсь, что правда, Татья... Тамара.
– Зачем им нужно было убивать Анастасию и Алексея? Ему ведь еще не было и четырнадцати.
– Он был полноправным наследником престола.
– Царь назвал своего брата Михаила Александровича своим преемником.
– Великий князь Михаил был также расстрелян в Перми, на Урале. Его секретарь-англичанин был убит вместе с ним.
– А ваши ученики, Костя и Игорь Константинович? – На меня нашло какое-то упорное желание услышать без утайки обо всех ужасах.
– Князья Иоанн, Игорь и Константин вместе с сестрой императрицы великой княгиней Елизаветой, великим князем Сергеем Михайловичем и сын великого князя Павла Владимир были убиты в Алапаевске, рядом с Екатеринбургом. Участь этих несчастных была еще страшнее, чем царя и его семьи. Они были сброшены в шахту и завалены камнями, затем оставлены умирать от голода и ран.
Красавица Елизавета Федоровна – монахиня, которой я так восхищалась, смелый и веселый Игорь Константинович, товарищ моих детских игр и мой нареченный – все эти люди, чьи жизни были так тесно связаны с моей, были убиты, претерпев унижения и муки. Как же вышло, что я еще жива?
Я почувствовала ужас и отвращение ко всему, что я вижу и слышу:
– Я не имею права оставаться в живых!
– Эти слова недостойны умного человека, Татья..., – сердито сказал профессор. – Теперь идемте!
Он тащил меня за руку, а я сопротивлялась, не в силах оторвать взгляд от своего дома. Но тут я заметила трех военных на мосту, направляющихся в нашу сторону. Двое по краям были в похожих не средневековые шлемы с козырьком шапках с красной звездой – эмблемой Красной Армии, а средний был в очень высокой овчинной папахе. Они остановились рядом с нами. Один, что повыше ростом, почтительно спросил у профессора:
– Эта женщина пристает к вам, товарищ комиссар?
– Она не пристает ко мне. Она мне нравится, вы понимаете, – ответил Алексей.
– Мы понимаем, – подмигнул красноармейский офицер, и они бы ушли, но их начальственного вида спутник в высокой меховой папахе неожиданно воскликнул:
– Я знаю эту девушку! Это бывшая княжна Татьяна Силомирская!
– Господи, Боже мой, чего только люди не выдумают. Моя Тамара – княжна. Да мы только что из Псковской губернии, – и няня прочувственно рассказала нашу историю. – Этот добрый барин пожалел нас, чужих в большом городе. В другое время я бы и не разрешила дочери разговаривать с незнакомцем на улице, но что же теперь делать?
– Никакая она не Тамара из Пскова, а ты не ее мать, – усмехнулся маленький офицер. – Я прекрасно знаю кто она, ты не проведешь меня, старуха.
Я тоже узнала его, это был бывший капрал нашей охраны. Почти теряя сознание от страха, я надвинула шаль на лицо. Мой разоблачитель повернулся к своим спутникам, но они избегали смотреть на меня.
– А какое нам дело, кто она? Мы не чекисты! Черт бы ее побрал, – сказали они и потащили своего товарища дальше.
По дороге они какое-то время еще спорили, а потом разошлись. Красный офицер, который узнал меня, направился через мост к зданию ЧК. Тем временем на противоположной стороне улицы появился Федор. По няниному условному знаку он подошел к нам.
– Он пошел доносить на княжну, – указала она на доносчика. – Мы будем ждать тебя за пустым домом на Малом проспекте, мы там сегодня уже были.
Федор отправился за ним, как великан за мальчиком-с-пальчик...
Алексей привел нас к дому, где жена декана держала подпольную чайную для студентов и профессоров. Он представил нас как своих иногородних родственников, и мы поднялись по деревянной задней лестнице в холодную комнату, полную студентов-оборванцев в шляпах и пальто. Нас усадили за столик у стены и подали жиденький чай без сахара, селедку и кусок черствого черного хлеба. Няня с жадностью набросилась на еду, она макала хлеб в чай и с удовольствием сосала его – ее мифическая зубная боль моментально исчезла при появлении Алексея. Чуть не сломав зуб о черствую корку хлеба, я чувствовала себя ребенком, которому запретили трогать печенье.
Алексей разломил хлеб и положил его в ложку, окунул его в чай и протянул мне:
– В данных обстоятельствах, Татьяна Петровна, это позволительно, – он улыбнулся своей бесстрашной юношеской улыбкой.
Волна страха, ненависти и отвращения, захлестнувшая меня на Николаевском мосту, прошла, на смену ей пришли полная опустошенность и физическая слабость. И я была рада, что кто-то взялся заботиться обо мне. Стащив с лица шаль и наслаждаясь теплом чая, я улыбнулась.
– Вы не знаете, как это чудесно – разговаривать снова свободно. Расскажите мне, как вы жили после нашей последней встречи.
– Потом. Сперва расскажите мне о себе. Здесь мы в безопасности, – добавил он, когда я оглянулась по сторонам. Но увидев, что я молчу, продолжил: – „Правда“ писала о казни вашего отца. Бунт в тюрьме и прорыв в Кронштадте пытались замалчивать, хотя об этом знал весь Петроград. Облавы продолжались несколько дней, но я был убежден, что вы бежали за границу. Почему вы этого не сделали?
– Мы попали в ловушку на даче после того, как похоронили отца, – я говорила неохотно. Голова у меня начала дрожать.
– И вы оставались здесь все это время? В это невозможно поверить! Почему вы не попытались добраться до меня? У меня все еще есть те фальшивые документы, которые я получил для вас и няни как для моей жены и тещи.
– Казалось, все это было так давно. Мне было хорошо на даче. Я была рядом с отцом.
– Татьяна Петровна, ваша привязанность к отцу, пока он был жив, была восхитительна и трогательна, но после его смерти! Это ненормально!
Глядя на Алексея, я больше не ощущала такой близости к нему. Что мне здесь делать, в этом странном месте? Я хотела обратно на дачу. Бродить по лесам, предаваться романтическим грезам.
– Татьяна Петровна, – он жег меня пристальным взглядом, – вы были больны?
– У меня была контузия от удара прикладом, я потеряла память почти на три месяца. Теперь со мной все в порядке, – сказала я.
Можно ли считать ненормальным то, что я была безразлична ко всему, кроме чисто физических ощущений, и находила утешение в мечтах? Разве большинство людей не жили так же, в полусне, и разве Алексей с его внутренней напряженностью, его беспокойным умом, его неустрашимой любознательностью не был исключением?
– Нет, Татьяна Петровна, – покачал он головой. – Вы не в себе. Неудивительно, – он нерешительно взял меня за руку, и, видя, что я не отняла руки, крепко сжал ее.
– Как подумаю, через что вы прошли за минувший год! Но вы поправитесь, вы начнете жизнь заново, далеко от этого бардака, каким стала Россия. Теперь для нашего бегства...
– Алексей, подождите, – я все еще не хотела говорить ему о Стефане, – сначала расскажите, как вы поживаете.
– Вы не представляете, как низко мы пали в университете. Холод, голод, тиф и ЧК, – вот о чем думают лучшие умы России в эти дни. Я сплю в пальто, в моей квартире нет электричества. Я нашел немного керосина, чтобы зажигать лампу в лаборатории, и мы как-то продолжаем свои исследования, я и мои студенты-выпускники. С тех пор как Польша свободна, ждем только конца семестра, чтобы уехать, с разрешения или без. У меня на всякий случай готов второй фальшивый паспорт.
– Польша свободна! Значит, наконец война закончена? Стиви жив и здоров, он уже в пути!
– Да, перемирие было подписано 11 ноября 1918 года, больше шести недель назад. Татьяна Петровна, – он взял мою руку. – Я продолжаю настаивать на том, что вы не должны умалять той постоянной опасности, которая окружает вас. Я готов ехать. Мне только нужно несколько дней для последних приготовлений.
– Вы так добры, Алексей, но вам незачем так рисковать. Мы в полной безопасности на даче. Мы будем ждать.
– Чего ждать, Татьяна Петровна?
– Ждать моего кузена, князя Веславского, когда он приедет за нами, – продолжала я. Алексей смотрел на меня с изумлением. – Мы росли, как брат и сестра, и мы заключили договор, когда были детьми, что придем на помощь друг другу, где бы мы ни были. Я знаю, Стефан сдержит слово. – Это все, что я могла сказать.
– Татьяна Петровна, вы еще более наивны, чем я думал. Вы не имеете представления о практических делах – это чудо, что вы пережили это время! Как мог ваш кузен приехать к вам, проделав такой путь из самой Франции?
– Барон Нейссен проделал путь из Сибири, чтобы доставить мне последнее письмо Татьяны Николаевны. Существует подпольная сеть. Антибольшевистские силы есть на севере и на юге.
– Антибольшевистские силы есть в Эстонии, белые сражаются на стороне эстонцев за независимость этой страны. Но если у вас нет денег и связей, вы не сможете пробраться через линию фронта. Предположим, что ваш кузен сумел найти вас, и как же вы выберетесь?
– Через финскую границу.
– Финны закрыли границу для эмигрантов с тех пор, как у них весной закончилась гражданская война. Они не хотят иметь дела с русскими – ни с белыми, ни с красными.
– Тогда через Эстонию. Вы не знаете моего кузена Стефана. Для него нет ничего невозможного.
– Боюсь, что есть, Татьяна Петровна, – мрачно сказал Алексей. – Я надеюсь, это известие не будет для вас слишком сильным потрясением, но ради спасения вашей жизни я думаю, что должен сказать вам правду – Стефан Веславский мертв.
– Стефан? Мертв? Я не верю!!
– Я прочел это в газетах незадолго до конца военных действий. Он убит во время Арденнского наступления в конце сентября.
– Убит, – машинально повторила я.
Лорд Берсфорд был убит, миллионы прекрасных молодых людей были убиты, почему бы и не Стиви? Он был не более бессмертен, чем отец и государь. То, что я выжила, – вот это чудо, как сказал Алексей. Только это не чудо. Это ошибка. Я снова почувствовала отвращение и ненависть ко всему на свете и к самой себе. Мне стало жарко, потом холодно. Глубокая апатия охватила меня.
Когда я пришла в себя, то уже не сидела за столиком, а лежала в совершенно другой комнате. Хозяйка чайной держала у моего носа нюхательную соль. Я поняла, что упала в обморок – по другому и быть не могло после всего пережитого.
Теперь надо мной склонился Алексей. Он приподнял мою голову и поднес рюмку водки к моим губам. Его лицо больше не было таким близким и дорогим. Еще немного, и оно превратилось бы в Бедлова-моржа. Я стиснула зубы и оттолкнула его руку.
– Алексей, позаботьтесь о няне и Федоре. Я хочу, чтобы меня поймали красные. Спасайтесь сами.
– Татьяна Петровна, вы же знаете, я не слишком терпим к славянскому духу самоистязания. Вы должны сделать усилие! Выпейте глоток водки.
– Оставьте меня в покое, – ответила я с раздражением.
Алексей вскочил с кровати и стал быстро ходить по комнате, теребя свою эспаньолку.
– Что за дурацкое положение! Как может считающийся умным человек оказаться в таком дурацком положении!
Теперь няня начала бранить себя за беспомощность. Кончилось это тем, что хозяйка сказала: если большевики найдут в ее квартире людей без документов, то она погибла.
Я резко встала и извинилась за причиненное беспокойство. Алексей вывел нас на улицу.
– Мне негде вас спрятать. Ждите меня на даче, – сказал он няне. – Я приеду за вами, как только смогу. Позаботьтесь о своей госпоже.
– Бог услышал мои молитвы и послал вашу честь. Мы будем ждать, – няня перекрестила его.
Федор ждал в указанном месте.
– Этот маленький черт, красный... он больше не пикнет, – коротко сообщил он.
Мы возвращались нашим утренним путем по льду, но когда мы шли по заливу, я остановилась и сказала Федору:
– Отнеси няню обратно на дачу. Ждите профессора. Оставьте меня здесь. Слышишь? Идите, оба!
Моя старая нянька начала сердито что-то бормотать. Я опустилась в сугроб. Больше всего в этот момент мне хотелось, чтобы меня оставили одну, совсем одну.
Федор поднял меня.
– Когда Ваше высочество были еще маленькой девочкой и не приходили, когда вас звали, Федор вас приносил.
– Федор, как ты смеешь! Опусти меня сию же минуту. Федор, ну пожалуйста, я пойду. Неси лучше няню. Фе-одор! – я визжала и молотила кулаками по его огромной груди.
Он не обращал внимания на мои крики, с легкостью неся свою ношу. Время от времени он останавливался, ждал, когда няня нас догонит. Наконец я прекратила эту бесполезную борьбу, положила голову ему на грудь и закрыла глаза. Задремав, я представила себе, что это грудь Стиви, вот он пришел за мной и несет меня к быстрым саням. Но очнувшись, когда мы ступили на берег, я почувствовала лохматую, запорошенную снегом бороду моего лакея, покалывающую мне лоб, и подумала: „Нет, Стиви не пришел за мной, Стиви не мог прийти, потому что он мертв. Он убит, мой брат, он мертв, мой Стиви-ливи-обезьяньи уши, мой принц-витязь. Мой Бог. Папа мертв, Таник мертва, царевич Алексей мертв, князь Игорь мертв, они умерли все, все. Я могла бы жить без них всех, но без Стиви я не могу жить. Я не буду жить. Слишком скучен и отвратителен этот мир. Я не могу больше оставаться в нем“.
Мы вернулись в темный и промерзший домик егеря. Федор затопил печь. Няня уложила меня в постель на моей скамье, завалив пледами и одеялами, так как от холода у меня даже стучали зубы. Она не могла заставить меня ни есть, ни пить. Я оставалась глуха к ее упрекам и увещеваниям.
Я отвернулась лицом к стене в ожидании смерти.
Слышался вой волков, на берегах замерзшей бухты бушевал буран. В домике егеря, где в былые времена цыгане развлекали папиных гостей-иностранцев, не было никаких признаков жизни. Смертельно уставшая после дневного путешествия няня похрапывала с приоткрытым ртом. Федор, несколько часов назад задушивший человека, безмятежно спал, положив под голову винтовку. Не спала только я, замерзшая, оцепеневшая от страшных событий последних дней, я даже не пыталась натянуть покрывало, когда оно соскальзывало с меня. Мне хотелось броситься в объятия этого всепроникающего холода.
Ближе к утру я почувствовала острую боль в груди и сильнейший озноб. Когда няня, проснувшись позже обычного, увидела меня, дрожащую под одним одеялом, она вскрикнула и подбросила дров в печь. К вечеру я бредила и жадно слизывала льдинки, которые няня прикладывала к моим потрескавшимся губам.
Всю ночь она просидела рядом со мной. Печь топилась, несмотря на то, что нас могли обнаружить. На рассвете она послала Федора за профессором Хольвегом. Федор вернулся с наступлением ночи с Алексеем, лошадью и санями.
Алексей помог няне одеть меня в шерстяную одежду, которую он привез с собой, и заставил меня проглотить снотворное с аспирином и горячим чаем. В полубреду я принимала его за доктора Боткина, убитого придворного врача, и кротко позволяла ему помогать мне. Затем Федор вынес меня через лес к длинным широким саням с дугой, стоящим на подъездной аллее перед крытой колоннадой дома. Льдинки свисали с лохматого брюха лошади и длинного ворса ног. Брови и усы кучера были подернуты инеем. Федор уложил меня на покрытое соломой дно саней, няня легла рядом со мной, натягивая на нас медвежий полог. За всем последующим я наблюдала, ничего не понимая и ни на что не реагируя, так, как будто это было не со мной.
– Здесь письмо с рекомендацией к моему другу, – Алексей вручил Федору пачку денег и конверт. Он также дал ему имя и адрес. – Он найдет для тебя работу и документы. Ты будешь с ним в полной безопасности. До свидания.
Федор удивленно вертел в руках деньги и конверт.
– Убери пока не потерял, – сказал Алексей раздраженно и, придерживая пальто, приготовился забраться в сани.
– Ваша честь, – Федор наконец понял то, чего не поняла я. – Возьмите меня с собой. Я могу нести на руках ее высочество, могу править лошадьми, водить автомобиль. Могу охотиться. Я сильный. Я вам пригожусь. Позвольте мне поехать с Татьяной Петровной, ради Бога!
– У меня нет для тебя документов. Ты слишком заметный и многим хорошо известен. Через тебя могут выйти на княжну. Мне ужасно жаль, но это невозможно.
Лицо гиганта выражало полное отчаяние.
– Пелагея, скажи его чести, – обратился он к моей старой няньке, которая, привстав, смотрела на него своими темными, всепонимающими глазами.
