Текст книги "Дворянская дочь"
Автор книги: Наташа Боровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
Чтобы раздобыть деньги, мы уговорили отца продать часть его коллекции картин. Под предлогом отправки картин на реставрацию их забрал один знакомый отца, агент по продаже картин. Этот агент был одесским евреем, для которого отец когда-то выхлопотал вид на жительство в столице со своей семьей. Он охотно согласился сохранить деньги, которые будут выручены от возможно более быстрой продажи картин за границей, и выплатить их генералу Майскому или его доверенному лицу по предъявлению условного знака. Борис Андреевич с присущей ему изобретательностью сам придумал этот знак.
Несмотря на свою военную выправку и солидность, Борис Андреевич обладал неплохими актерскими способностями и мог до неузнаваемости изменять свою внешность. Ему нужно было только незаметно ускользнуть из дому, но как это сделать?
На наше счастье случилось так, что сын Зинаиды, адъютант Николенька, так и не побывав, благодаря маменькиным заботам, на фронте, но зато изрядно запутавшись в карточных долгах, появился в Петрограде. Ему срочно нужны были деньги. С красным бантом и в красном шарфе он явился к нам проведать свою матушку, и за определенную сумму, а также по некоторой своей склонности к авантюрам, он согласился отдать свою форму Борису Андреевичу. Вооружившись пистолетами Николеньки, которые вскоре были возвращены владельцу, Борис Андреевич, засунув руки в карманы, фланирующей походкой вышел на улицу. Вечером во время переклички при упоминании „гражданина“ Майского Николенька, не поднимая глаз, негромко ответил „здесь“. Затем Федор с Семеном отнесли его в ящике в погреб, откуда я провела его подземным ходом к дверям, выходившим на боковую улицу. Когда-то в детстве я часто тайком ускользала из дому через этот ход. Чтобы отвлечь внимание охранявших двери солдат, я вступила с ними в беседу, а тем временем Николенька благополучно ускользнул.
Утром во время переклички я объявила охранникам, что генерал Майский ночью сбежал.
– У всех нас будут большие неприятности, если мы что-нибудь не придумаем, – добавила я.
Начальник охраны сказал:
– Я должен доложить об этом, другого выхода нет.
– Да вас тут же разжалуют, – заметил ему один из солдат, – а нас пошлют чистить уборные.
– Скажите, что его застрелили при попытке к бегству, – предложила я.
– А тело? – возразил начальник. – Меня же спросят: „А где тело?“
– Скажите, что он бежал через улицу к реке. Вы выстрелили, когда он подбежал к причалу. Он упал в воду, и тело унесло течением.
– Неплохая выдумка, но поверят ли они?
– А как они могут ее опровергнуть?
Мою идею одобрили, историю эту все заучили наизусть, и так и доложили начальству, которое, казалось, в нее поверило.
Однако вскоре после этого наших нестрогих и дружелюбно настроенных охранников заменили солдатами из большевиков. Они сократили отцу время прогулок и забрали у него все предметы для рисования. Один из солдат круглосуточно дежурил в его комнате. Отца провожали даже до двери туалета, что для него, разумеется, было крайне неприятно. Питаться он вынужден был отдельно от нас, и мы виделись с ним только во время вечерней проверки.
Нас с бабушкой новые охранники также не обошли своим „вниманием“. Случалось, они затевали в наших комнатах обыск даже среди ночи, так что нам приходилось спать одетыми. Они запретили нам выходить на улицу. Слуг обыскивали всякий раз, когда они выходили из дому или возвращались домой.
Мне удалось передать Алексею записку через курьера французского посольства, который воспользовался своей дипломатической неприкосновенностью, чтобы доставить мне письма Стефана и забрать мои письма к нему. Профессору Хольвегу не разрешали посещать нас.
Нашего управляющего поначалу тоже было встретили в штыки, но быстро сообразив свою выгоду, впустили в дом. Охранникам очень хотелось питаться за наш счет, и они правильно рассудили, что нам для этого нужны средства.
Главный управляющий принес весьма тревожные новости. В ответ на нелепые и совершенно невыполнимые требования рабочих управляющие фабриками стали увольняться один за другим. Из имений наперебой поступали сообщения о грабежах и захвате земли крестьянами.
– Что ж, отдайте им нашу землю, – сказала бабушка. – Пусть порадуются какое-то время, пока у них ее не отберут. Что ты на это скажешь, Пьер? – обратилась она к отцу, которому позволили присутствовать при беседе с управляющим. При этом у него за спиной стоял солдат.
Ни я, ни отец не возражали, после чего было решено раздать все наши земли за исключением крымского имения и загородной дачи. Наш завод в Петрограде все еще работал, выполняя военные заказы, но накануне управляющего чуть было не разорвали на части. Ему удалось спастись, выдав себя за своего собственного шофера. Он попросил выходное пособие, намереваясь уехать с семьей в Соединенные Штаты. Бабушка согласилась и на это.
Выслушав рассказ управляющего, отец произнес:
– Все наши решения бессмысленны: вся наша собственность, как и наша свобода, в чужих руках. Сейчас нужно думать лишь о том, как вам с Татьяной скорее уехать из России. Василий Захарович, – обратился он к управляющему, – пожалуйста, подготовьте необходимую сумму и отвезите ее во французское посольство.
Бабушка прервала его:
– Татьяна, конечно, может уехать за границу в любое время. Но я предупреждаю тебя, Пьер, что у меня нет ни малейшего намерения оставлять тебя одного в Петрограде. Как только я уеду, тебя сразу же отправят в крепость. N’en parlons plus[51]. Василий Захарович, – обратилась она к управляющему, – не хотите ли еще чаю на дорогу?
Я сказала, что тоже никуда не поеду. Я уже отказалась уехать в Англию с нашей родственницей, ее мужем-дипломатом и их детьми. Пример детей государя помог укрепить мою решимость. Если они предпочли последовать за своими родителями в сибирскую ссылку, отказавшись присоединиться к их бабушке в Крыму, то могу ли я поступить иначе?
Бабушка была страшно расстроена после визита управляющего.
– Что же теперь будет со школами и лазаретами? А крестьяне, ведь они же погубят землю, – говорила она. – Кто защитит их от мошенников и спекулянтов?
Меня удивляло, что ее это все еще волнует, и я сказала ей об этом.
– Если твои дети ведут себя, как преступники, разве их меньше любишь? Когда мой народ сошел с ума, разве могу я не страдать и не спрашивать себя, в чем же моя вина? Да, – повторяла она, – мы все виноваты – и государь, и дворянство, и духовенство. Мы не подавали народу правильный пример, не дали ему идеалы гражданства, не подготовили его к войне. Мы ответственны за развал страны.
Мне так не казалось, я считала, что главной причиной сегодняшнего безумия была война.
– Нам тяжело будет искупить вину, – вздохнула бабушка. – Я лишь молю Бога, чтобы он дал мне время...
Бабушка пала духом, здоровье ее пошатнулось, сильно подскочило давление. Доктор, которого позволили мне вызвать, предписал полный покой и постельный режим. Мы с няней и Зинаидой Михайловной по очереди дежурили у постели больной.
Бабушка слегла в постель в начале сентября 1917 года. В эти дни немцы захватили Ригу, и в Петрограде опасались немецкого наступления. В этот критический момент стало известно, что генерал Корнилов идет с войсками на столицу, чтобы восстановить порядок. Контрреволюционеры подняли голову. Большевики снова воспользовались расколом в правительстве, впервые им удалось получить большинство в Петроградском Совете.
В особняке Силомирских новая команда охраны сменила тех солдат, которые позволяли отцу находиться возле больной матери.
Выбранный новыми охранниками начальник был маленький щуплый юнец, который расхаживал по дому с вызывающим видом. Его черные волосы были тщательно приглажены и обильно намазаны брильянтином. Он был столь же придирчив к своим подчиненным, как и к своей внешности: заставлял их слушать лекции о политике, запрещал пить спиртное и требовал не спускать глаз с арестованных. Отцу снова запретили выходить из его комнат. Семену, до сих пор неотлучно находившемуся при отце, велено было прислуживать солдатам. Нашему священнику под страхом смерти запретили приходить к нам.
Бабушке очень недоставало общения со священником. В последнее воскресенье сентября она объявила, что собирается пойти в часовню и поставить свечку святому Владимиру. Мне не удалось отговорить ее. Что касается Зинаиды Михайловны, то она совсем оробела, увидев, что к бабушке вернулась ее властность, и даже не пыталась остановить ее. Мы помогли бабушке одеться. Солдаты пропустили нас, но Федору преградили дорогу. Мы молча прошли через весь дом и, миновав вестибюль, подошли к дверям нашей фамильной часовни. Сначала дежуривший у входа солдат не хотел нас впускать, затем, с беспокойством бросив взгляд на парадную лестницу, он согласился ненадолго пустить нас.
Не успела бабушка зажечь свечу, как в часовню ворвался начальник охраны с пистолетом в руке. Вслед за ним ворвались солдаты с винтовками наперевес. Мне показалось, что они несколько смущены.
– Если вы пришли помолиться, – сказала бабушка, – то извольте снять фуражки и оставить оружие за дверью.
Коротышка-начальник сделал несколько шагов вперед, а за ним в нерешительности приблизились и солдаты.
– Мы предоставили вам и пищу, и кров, а вы в ответ на это преследуете нас и не даете даже прийти священнику. Если вы не уважаете нас, то хотя бы имейте уважение к Божьему храму, – спокойно продолжала бабушка.
– Несешь всякую чушь, старуха! Что он нам – твой божий храм? Да это такая же комната, как и все прочие. Я могу входить в нее с пистолетом и делать все, что хочу. – Начальник охраны выплюнул полный рот семечек на икону святого Владимира.
Зинаида Михайловна перекрестилась.
– Allons-nous en – пойдемте отсюда. – Я взяла бабушку за руку.
Бабушка, застыв, стояла перед иконостасом, с которого взирали строгие лики апостолов.
– Подумайте хоть о своей душе, – произнесла она глубоким, звенящим голосом.
– Замолчи, старуха! – закричал коротышка. – Я здесь командир. Запрещаю с сегодняшнего дня сюда входить, а это все, – он вздернул подбородок и кивнул в сторону иконостаса, – будет уничтожено. Приступайте, ребята!
– Остановитесь! – воскликнула бабушка, увидев, как солдаты в нерешительности подняли приклады.
Те в замешательстве опустили было винтовки, но коротышка закричал:
– Вы что, какой-то старухи испугались? Смотрите, как это делается, – и он разрядил пистолет в икону святого Владимира.
Солдаты подчинились приказу.
Зинаида Михайловна в ужасе закрыла лицо руками. Бабушка все стояла прямо и неподвижно со свечой в руке. Я умоляла ее уйти, но она, казалось, даже не слышала меня. Ее лицо потемнело, и вся она как будто окаменела. Когда солдаты прикладами стали разбивать иконостас, свеча выпала из ее рук, и бабушка со стоном упала к моим ногам. Зинаида Михайловна с пронзительным криком бросилась к ней и опустилась рядом на колени.
Начальник охраны поднял пистолет и хотел ударить ее, но я изо всех сил уцепилась за его руку.
– Стойте! Вы чуть не убили бабушку! Неужели вам этого мало?
Я была почти на голову выше его, и ему, видно, стало от этого неловко. Он резко повернулся и вышел, за ним, не поднимая глаз, вышли солдаты.
Я попросила Зинаиду Михайловну успокоиться и позвать Федора. Но просьба моя была излишней, так как услышав грохот и выстрелы, он сам прибежал к нам, расшвыривая по дороге солдат, пытавшихся остановить его. Федор легко поднял бабушку на руки, отнес в ее комнату и положил на постель. Она все еще была без сознания.
Когда бабушка пришла в себя, то оказалось, что у нее парализована вся правая половина тела. Ее левый глаз сохранял живость и выражал то, что она не могла сказать словами. Я поставила свою походную кровать в ее комнате. Бабушка постоянно наблюдала за мной своим здоровым глазом. Стоило только кому-то другому подойти к ней, как она мучительно хмурилась, очевидно, выражая недовольство. Но при виде меня в ее взгляде сначала появлялись надежда и мольба, а потом и умиротворение, когда я в ответ на эту немую просьбу говорила, что все время буду возле нее и никуда не уеду.
Так без изменений прошли три недели.
Однажды вечером во второй половине октября бабушке неожиданно стало лучше. Ее лицо вновь обрело подвижность, и она смогла медленно, хоть и с трудом выговорить:
– Прости меня, Танюша, что я не одобряла твое желание стать врачом. У тебя есть талант... Александра была права – это у тебя дар Божий. Теперь уже неважно, будешь ли ты княгиней или нет. Мне бы очень хотелось, чтобы ты стала хорошим врачом.
В этом я была не совсем согласна с бабушкой. Во всяком случае, мне очень хотелось стать княгиней Веславской, о чем я откровенно сказала ей.
– Я не думаю, что, выйдя замуж за Стефана, смогу заниматься медициной, – продолжала я. Признаюсь, я сама не очень верила в то, что говорю. Все мои прежние мечты казались теперь неосуществимыми.
Бабушка нахмурилась.
– Поляки воспользуются нашими бедами. Они ненавидят нас и всегда будут ненавидеть. Тебе не следует выходить замуж за поляка...
– Зачем полякам ненавидеть нас, когда они будут свободны? Это просто ваше предубеждение, в вас говорит национализм, и, кроме того, это не по-христиански.
– Ты права, – глубоко вздохнула бабушка, – я плохая христианка, во мне много гордыни и предубеждений. Я жила по законам моего круга, а не по Божьим законам. Теперь мой мир рухнул. А мне... слишком поздно меняться.
– Ну что вы, бабушка, Бог простит вам ваши грехи, – говорила я мягко, успокаивающе, пока на ее лице вновь не появилось выражение надежды и покоя.
В ту же ночь с бабушкой случился еще один удар. Время от времени они громко стонала, не приходя в сознание. Доктор высказал сомнение в том, что она может поправиться. Я попросила солдат разрешения послать за священником.
После осквернения часовни они собрались и проголосовали за разжалование своего начальника. Он в ярости покинул наш дом, угрожая, что доложит о них, как о контрреволюционерах, в Петроградском Совете. Из страха, что его могут обвинить в контрреволюции, новый начальник, избранный солдатами, удвоил бдительность. Но все же он разрешил мне позвать священника и позволил отцу прийти попрощаться с умирающей матерью.
Все мы – Зинаида Михайловна, няня, Семен и шестеро остававшихся с нами слуг – собрались в комнате умирающей бабушки. Солдаты в прихожей прекратили свой обычный шум.
Когда священник выполнил обряд, бабушка открыла глаза и устремила взгляд на отца, стоявшего у изголовья постели. Даже в такую минуту за спиной отца стоял солдат.
– Петя, прости меня, – отчетливо произнесла она по-русски.
– За что простить, мама? Я благодарю вас за все. – И, опустившись на колени, он прижался лбом к ее руке.
– Слушай, Петя. Когда настанет твой час следовать за мной, и может быть, он уже недалек, ты не бойся. Я знаю теперь: всем ужасам и страданиям приходит конец. Господь милостив.
Это были ее последние слова. Она снова впала в забытье, но на лице бабушки был покой, и с этим умиротворенным выражением через несколько часов она скончалась.
Гроб с телом покойной был выставлен в вестибюле – часовня была разрушена, – и специальным разрешением правительства был открыт доступ к телу бабушки. Отдать последнюю дань Анне Владимировне пришли самые разные люди. Для знати она была символом умирающей аристократии, а простые люди пришли попрощаться с той, что поистине была их настоящим другом.
Отец в своем походном мундире, с постаревшим лицом, стоял возле гроба между двумя солдатами, сменявшимися каждый час, как в почетном карауле. Солдаты революции были не склонны подолгу стоять на ногах.
Одетая во все черное, в шляпе с длинной вуалью, я принимала соболезнования от правительственных чиновников, дипломатов, немногих членов династии, все еще остававшихся в столице, друзей и знакомых. В числе наших знакомых пришел и Алексей Хольвег. Он долго держал мою руку в своей руке, взгляд его был полон глубокого сострадания. Казалось, что строгое, умиротворенное лицо бабушки говорило: „Всем ужасам и страданиям приходит конец. Господь милостив“.
От Романовых, пришедших попрощаться с бабушкой, я узнала, что царская семья ведет тихую, скромную жизнь в доме тобольского губернатора. Государь занимается с детьми. Алексей подрос и чувствует себя хорошо. Дети во всем помогают отцу. Они совершенно изолированы от окружающего мира, но обращение с ними хорошее. У меня появилась надежда.
Бабушку похоронили в Благовещенском соборе Александро-Невской лавры, в нашем фамильном склепе 23 октября по старому стилю. Дул пронизывающий холодный ветер, густыми хлопьями падал снег, но Нева еще не замерзла.
В сопровождении няни и Федора я в первый раз за три месяца вышла из дому, чтобы присутствовать на похоронах. Отцу пойти не разрешили. Народу на кладбище было гораздо меньше, чем при прощании. Алексей Хольвег снова подошел ко мне и украдкой передал записку от Бориса Андреевича, адресованную отцу. Он попросил меня отослать ее домой с Федором.
– Татьяна Петровна, прошу вас, не возвращайтесь домой! Если вернетесь, у вас не будет больше возможности ускользнуть. Езжайте в Крым одна, и немедленно, – умолял он.
– Благодарю вас за участие, Алексей, и за письмо, – ответила я, – но я сама хочу передать его отцу.
Сразу после похорон Зинаида Михайловна, убитая горем, уехала в Алупку вместе с Николенькой. Потратив деньги, которые он получил от нас при побеге генерала Майского, он снова явился к матери за деньгами. Чувствуя, куда ветер дует, он понимал, что дни Керенского на посту главы правительства сочтены, и был готов поискать счастья где-нибудь подальше от столицы.
Будучи бабушкиной наследницей, я велела управляющему выдать Зинаиде Михайловне помимо причитавшейся по наследству суммы еще денег на поездку, предупредив ее, хотя это и было бесполезно, не давать их на хранение сыну. Я также передала ей письмо, адресованное Таник, с запиской для Марии Федоровны, в которой я просила Ее Императорское Величество переслать мое письмо пленникам в Тобольск, если будет возможность.
Управляющий отвез нас с няней и Федором домой. Наш дом показался мне теперь еще более пустынным, грязным и мрачным. Солдаты были настолько удивлены моему возвращению, что молча пропустили меня к отцу.
Я просидела у него до двух часов ночи; охранявший его солдат, не показываясь нам на глаза, находился за открытой дверью. Я передала отцу записку от Бориса Андреевича, в которой он обещал вскоре вызволить нас из плена. Я потом долго плакала, положив голову отцу на плечо, а он гладил мои волосы, шептал ласковые слова утешения, как когда-то в детстве, и утирал мне слезы своим батистовым платком с вышитой монограммой. Я изливала мою тоску по Стиви, а отец, в свою очередь, поведал мне о своих нелепых страхах, подогревавшихся покойной бабушкой, что я могу умереть при родах, и о своей еще более глупой ревности. Отец был в отчаянии, что не заставил меня уехать из России.
– Ты знаешь, Таня, а ведь я слабый человек, – сказал он. – Но я уверен, на Бориса Андреевича можно положиться, так что мы скоро отправимся во Францию.
Мне хотелось верить ему. Несмотря на огромное горе, постигшее нас, я была рада нашей восстановившейся близости. И когда, поцеловав отца и пожелав ему спокойной ночи, я сказала, что хочу остаться с ним, я сказала правду. Я действительно этого хотела.
24
В то время как мы прощались с бабушкой, в Смольном институте Военно-революционный комитет под председательством Ленина был готов окончательно сровнять с землей рушащееся здание общества, которое Керенский так отчаянно и безуспешно пытался укрепить. Керенский делал слабые и запоздалые попытки предотвратить большевистский переворот. Петроградский гарнизон был по сути дела в руках большевиков: ненадежны были и казаки. Временное правительство могло положиться только на юнкеров, кадет и женский батальон.
24 октября мы с отцом, сидя у окна, наблюдали, как по Неве к Зимнему дворцу приблизился большевистский крейсер „Аврора“ и встал на якорь. Спать не хотелось, и мы долго сидели, кутаясь в теплые плащи, подбитые соболем, так как у нас уже давно не топили и было очень холодно. Поздно ночью, когда мы уже спали, солдаты, руководимые большевиками, захватили все вокзалы, мосты, электростанции, телеграф и телефонную станцию, и наутро вся власть в Петрограде уже была в руках большевиков.
Кронштадтские матросы окружили Мариинский дворец и разогнали собравшийся на заседание Предпарламент. Керенский бежал из города в автомобиле американского посла, надеясь вернуться в Петроград с надежными войсками. Члены правительства укрылись в Зимнем дворце, который защищали кадеты и женский батальон.
В пять часов пополудни начался штурм Зимнего дворца. Вечером в сгустившейся темноте мы с отцом наблюдали из окна вспышки от орудийных выстрелов с „Авроры“. К трем часам ночи сопротивление немногочисленных защитников Зимнего дворца было окончательно сломлено. Торжествующие победители предались грабежу, министров отправили в крепость и, не найдя Керенского, устроили самосуд над заместителем военного министра, князем Тумановым. Искалеченное тело князя было брошено в Неву недалеко от того места, где всего лишь год назад было выловлено тело Распутина.
В то время как большевики вовсю хозяйничали в Зимнем дворце, Ленин на Втором Всероссийском съезде Советов провозгласил зарю мировой революции. Были выдвинуты демагогические лозунги: „Фабрики – рабочим“, „Земля – крестьянам“. Диктатура пролетариата наступила!
На рассвете отряды большевиков победоносно промаршировали по Дворцовой площади, где императоры устраивали смотр гвардейским полкам, и где семь месяцев назад эти же полки присягнули на верность революции, которой теперь пришел такой же бесповоротный конец, как и свергнутому ею самодержавию.
Ранним утром 26 октября я проснулась от грохота сапог и криков в вестибюле. Торопливо надев черное платье, я вбежала к отцу. Там я увидела четырех незнакомых солдат, которые обыскивали его комнаты. К счастью, я заблаговременно спрятала его мемуары в бабушкином сейфе, вделанном в стенку так, что снаружи он был совершенно незаметен.
В гостиной отца я увидела того самого злополучного начальника охраны. Огромная высоченная папаха, которую постоянно носил этот нелепый низкорослый человечек, отнюдь не делая его выше ростом, придавала ему какую-то театральную свирепость. Семен, с красным от возмущения лицом, трясущимися руками помогал отцу надеть мундир.
Глядя, как отец, не теряя самообладания, застегивает свой мундир, коротышка, грозно потрясая своим пистолетом, заорал:
– Живее! Нечего наряжаться!
– Куда вы забираете моего отца? – спросила я.
– Туда, где ему самое место, – ответил он.
Отец в зеркале сделал мне знак, чтобы я успокоилась. Семен протянул было отцу его белую генеральскую папаху, но коротышка запротестовал. Отцу пришлось надеть фуражку, затем Семен помог ему облачиться в шинель.
Отец снял с руки единственный фамильный перстень, который он носил в последнее время (оставшиеся уже давно были спрятаны вместе с мемуарами в сейфе), и протянул его Семену:
– Это тебе на память обо мне. Спасибо, Семен, благодарю тебя за все. Прощай.
Верный слуга бросился на колени, целуя отцу руку и умоляя взять его с собой.
– Там, где он будет, слуги ему больше не понадобятся, – с издевкой проговорил коротышка. – Барский ты пес.
– Сам ты пес! – Семен готов был броситься на коротышку, поднявшего пистолет.
Я испугалась, что он разрядит его Семену в живот с такой же легкостью, с какой он выпалил в икону святого Владимира, но отец вовремя оттолкнул Семена в сторону.
– Семен, довольно! – приказал он.
Коротышка молча указал отцу пистолетом на дверь. В прихожей за спинами солдат теснились слуги, желавшие попрощаться с отцом. Солдаты теснили их в сторону, но все же маленькой старушке в голубом чепце и стеганой кацавейке удалось прорваться к отцу.
– Петруша, князь ты мой милый, – она бросилась к отцу, – неужто я тебя для этого вскормила? На то ли я тебя растила? – Старенькая няня повернулась к солдатам: – Тьфу, свиньи проклятые! Вот ужо Господь вас покарает!
– Нянюшка, успокойся. Спасибо тебе, милая, за все. Присмотри за Танюшей. Не горюй, – отец обнял старую кормилицу.
Слуги снова попытались прорваться к отцу, но их вытолкнули за дверь. Отец попросил дать ему попрощаться со мной наедине.
– Нет, вы и так нас задержали, – отрезал коротышка.
Отец обнял меня за плечи и сказал по-английски:
– Все, что у нас осталось, мы перевели на твое имя; ты можешь свободно распоряжаться этими средствами. Василий Захарович тебе поможет. Как только все хоть немного успокоится, иди во французское посольство. Дядя Стен приготовил все нужные для выезда бумаги. Не медли! Все, что ты можешь теперь для меня сделать – это уехать и спасти себя. Обещай мне, что ты это сделаешь!
– Со мной все будет в порядке, папа, не волнуйся. – Я изо всех сил старалась не разрыдаться.
– Ну хватит болтать, да еще и не по-нашему! – потребовал коротышка.
– Ну доченька, – сказал отец по-русски, – пора. Держись, моя девочка. – Не падай духом, хотел он сказать, не теряй надежды и помни, что все не так уж плохо, как иногда кажется. Затем он прижал меня к своей груди.
Прижимаясь к отцу, я почувствовала, что его можно срубить, как могучий дуб, но согнуть его никому не удастся. Я выросла под его могучей сенью, но кто же защитит меня теперь?
– Папа, обними меня покрепче, – прошептала я слова, что говорила ему в детстве.
Отец крепко обнял меня, потом поцеловал в лоб и отпустил.
– Храни тебя Господь, – благословил он меня.
– Я буду молиться за тебя, – ответила я торжественно. Я могла уповать только на Господа. Какие же еще испытания уготовил он отцу?
– Ну хватит, а то и дочку заберем, – сказал коротышка.
Мы, наконец, повиновались. Солдаты окружили отца и увели.
Оставшись одна, я подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Два грузовых автомобиля выехали со двора на набережную и направились в сторону крепости, оставляя следы колес на снегу. Улицы были пустынны. Не было видно никаких шествий в честь победы большевиков, матросы на кораблях не устраивали никаких собраний по поводу зари мировой революции. Лишь изредка проносились грузовики с красноармейцами, и на каждом крыле можно было видеть лежащего солдата с винтовкой на изготовку. По Неве, словно призрачные корабли, плыли первые льдины. Все небо заволокли тяжелые свинцовые тучи. Я смотрела на эту унылую картину, застыв в беспомощном отчаянии, и не могла ни плакать, ни даже молиться.
Очнулась я, услышав чей-то шепот и тихий плач. Это были наши слуги. Они робко приблизились ко мне, ожидая, не будет ли каких распоряжений. Я встала и, обратившись к ним, сказала:
– Друзья мои, спасибо, что в это тяжелое время вы не оставили нас в беде. Одному Богу ведомо, что будет дальше, а пока будем стараться жить, как прежде. На первое время старайтесь не выходить из дому без крайней необходимости. Довольно ли у нас продуктов в запасе? – спросила я у нашей поварихи Агафьи.
Она ответила утвердительно.
– Ушли ли солдаты? – обратилась я затем к остальным.
– Слава Богу, все ушли, ваша светлость.
– Вот видите, нет худа без добра: по крайней мере, не нужно больше кормить кучу посторонних людей, – я заставила себя улыбнуться.
Они широко заулыбались, надеясь, как водится в народе, что все как-нибудь само собой обойдется, и, выслушав мои распоряжения, удалились.
За завтраком мне доложили, что пришел какой-то мальчишка с улицы и говорит, что у него ко мне важное дело.
Когда мы остались с ним наедине, он сказал с многозначительным видом:
– Мне велели передать вам одно слово – „терпение“.
– И кто это такой?
Он ответил, что это один рабочий, и по описанию я сразу догадалась: Борис Андреевич.
– А где он сейчас?
– Откуда ж мне знать? Он остановил меня на Галерной, дал мне вот это, – мальчишка показал рубль, – и исчез, как сквозь землю провалился.
Я дала мальчику тянучек, которые так любила Зинаида Михайловна.
– Я дам тебе еще, если ты отнесешь мою записку и принесешь ответ, – сказала я ему и написала по-немецки на листке бумаги: „Папа арестован. Прошу вас, выясните, где он“.
Я сделала из этого листка кулек, насыпала в него конфет и попросила мальчика отнести его на квартиру профессору Хольвегу.
– Ты запомнишь адрес?
– А то нет!
Я провожала его взглядом из окна до тех пор, пока он благополучно не прошмыгнул мимо заставы красноармейцев на Николаевском мосту.
Три дня я не выходила из дому, тщетно ожидая ответа от Алексея. Набережная была зловеще пустынна. В отличие от Москвы и некоторых других городов, где разгорелись бои, в Петрограде после бури наступило затишье.
Ночью 29 октября я вновь услышала выстрелы. Это было восстание кадетов Павловского, Владимирского и Инженерного училищ, надеявшихся, что из Гатчины прибудет Керенский с подкреплением. Но никто их не поддержал, и восстание было жестоко подавлено. Возглавивших восстание сбросили с крыш училищ, остальных арестовали. Только очень немногим из них удалось бежать, и ранним утром три раненых кадета добрались до особняка Силомирских. С помощью Семена я перевязала им раны. Вслед за ними в дверь стали ломиться их преследователи, которых нам удалось убедить, что никаких кадетов у нас нет.
Нас больше не беспокоили, и спустя неделю после большевистского переворота я решила, что можно послать Агафью на рынок.
Она молча выслушала меня, но не двинулась с места.
– В чем дело, Агафья? – спросила я.
– Ваша светлость, простите меня, но теперь все не так, как прежде, когда одного нашего имени было довольно, чтобы купить все, что нужно, а в конторе ежемесячно оплачивали счета. Теперь без денег даже гнилой капусты не купишь.
Никогда прежде не сталкиваясь с денежными проблемами, я была несколько растеряна, но, стараясь не показывать этого, спросила с деловым видом:
– И сколько же тебе нужно денег?
– Господи Боже мой, да все так дорого теперь, просто ужас!
Поохав еще о том, как все изменилось в худшую сторону, Агафья назвала небольшую сумму. Но денег все равно не хватало. Я отдала ей все, что у меня было, и сказала, что схожу в банк.
Оставив раненых кадетов на попечение Семена, я вышла вместе с Федором на улицу.
Банк находился в двух шагах от нашего дома, однако не прошли мы и полпути, как нас окликнули красноармейцы, стоявшие возле разожженного на углу улицы костра. Они потребовали у нас пропуск, которого у меня, конечно, не было. Красноармейцы тут же остановили и реквизировали проезжавшую машину и затолкнули нас в нее. С вооруженными красноармейцами на каждой подножке машина понеслась вниз по набережной в сторону Смольного института.
Когда мы подъехали к красивому зданию института, выстроенному в стиле неоклассицизма, я увидела, что у входа между колонн расставлены пушки и пулеметы.
