Текст книги "Русская фантастика 2012"
Автор книги: Наталья Резанова
Соавторы: Марина Ясинская,Михаил Кликин,Александр Золотько,Александр Шакилов,Юрий Погуляй,Сергей Булыга,Александр Бачило,Максим Хорсун,Евгений Гаркушев,Андрей Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
И тут шут, нагнавший приятеля, выхватил из воздуха широкий меч и одним махом срубил колдуну голову.
Саша, очнувшийся в своем саркофаге, наверняка удивился не меньше меня.
– Беги, ищейка. Ты мне враг, но не так с тобой бороться надо.
Петюня отключил ловушку, и я тут же набросил на него свой куб. Шут оторопело и обиженно раскрыл рот, но у меня не было времени что-либо объяснять. Его третий товарищ вот-вот появится у моей машины.
Выход из «сферы». Вселенский пылесос в несколько мгновений засосал мое сознание в тело. Так, сколько у меня времени?
Больно ударившись грудью о консоль, я выкарабкался из саркофага и забарабанил в перегородку, отделяющую кабину от кузова:
– Игнат! Игнат!
Сквозь узкое окошко я видел, как водитель улыбается своему придуманному миру. Своим гребаным тропикам.
– Твою ж мать, Игнат! – заорал я.
Что делать? Вслушиваясь в мир за бортом фургона, я лихорадочно соображал. Решение пришло само.
В саркофаг. Консоль. Датчики. Ввод. Где тут твоя «сфера», Игнат?
Меня выбросило в воду метрах в ста от пляжа, на котором развалился загорающий водитель.
– Игнат! Выходи! Срочно выходи! Беда! – очень тяжело плыть и кричать одновременно, но у меня получилось.
Водитель спал. Господи, он забирается в конструкт, чтобы выспаться на пляже?! Чертов идиот. Проклятый чертов идиот!
– Игна-а-ат!
Несмотря на то что я нахожусь в виртуальном мире, мои руки и ноги гудят от борьбы с волнами, и потому я переворачиваюсь на спину.
– Игна-а-ат!
И тут я вижу в ярко-синем небе точку самолета. Черт. Это не он идиот. Это я идиот. Дотягиваюсь сознанием до облаков и вселяюсь в программу улыбающегося пилота.
Когда потерявший управление «Боинг» врезается в остров и размазывает виртуального Игната по песку, я выхожу из его схлопывающейся «сферы» и возвращаюсь в фургон. Маты вылетевшего из конструкта водителя для меня звучат ангельской песней.
– Игнат! – задыхаясь, ору ему. – Красный код! Красный код! Машина! Убийца!..
Слышу, как к нашему фургону подъезжает автомобиль, и мешком вываливаюсь из саркофага. Рассаживаю ладонь о какой-то мусор на полу и охаю от боли. Там, снаружи, раздается стук захлопнувшейся дверцы, и тут же в кабине бахает выстрел.
Замираю в ужасе. Все? Нет больше Игната?..
– Ото ж ведь, – вдруг басит водитель и выходит на улицу. Повторяет: – Ото ж…
Лязгает запор фургона, открываются двери.
– Эк ты вовремя меня… – озадаченно говорит Игнат. За его спиной виднеется автомобиль с включенными фарами и тело в пятне света на асфальте. – Но жестко. Самолетом. Ну ты даешь… Это губитель, что ли? С автоматом вылез, представь?!
Губитель… Точно.
– Покарауль, – приказываю ему и лезу обратно в саркофаг. Ладонь неприятно саднит, когда я опираюсь на борта.
Консоль. Датчики. Ввод.
Петюня сидит на мостовой за стеклянным кубом и плачет. Увидев меня, он всхлипывает и утирает нос рукавом. Но ничего не говорит. Боится. Рядом с ним ржут над чем-то сказочные стражники и снуют улыбающиеся горожане.
– Я бы отпустил тебя, – говорю ему, подходя. – Но у меня контракт.
– Я же тебя спас, – хнычет он. – Я же…
– А чего других-то не спасал? Но я обещаю, что твое содействие будет учтено при рассмотрении дела.
– Другие – они другие. Другие могут жить. Там. Не здесь, – тихо говорит он. – Они не понимают ничего, эти другие.
Вхожу в ловушку, кладу руку ему на плечо и считываю с образа шута все необходимые для задержания данные: идентификаторы «сферы», имя, фамилия пользователя, дата рождения, адрес, социальный статус, потоковое видео с онлайн-камеры его прибора.
– Я же тебя спас… – обреченно повторяет он.
Я изучаю видео и ошарашенно хлопаю глазами. Перед моим взором предстает больничная палата. Убогие часы над дверью, мутные разводы на плохо покрашенных стенах. В углу покосившийся старенький холодильник с наклеенным листом инвентаризации. На белой койке, в паутине проводов и капельниц, лежит обтянутый кожей скелет. У окна мигает огнями аппарат жизнеобеспечения, а рядом с кроватью сидит пожилая женщина с опустошенным лицом и читает книгу. Губы ее шевелятся, и я неожиданно для себя чувствую предательское щипание в носу.
Вот ты каков, Петюня. Вот что загнало тебя в конструкт… Террорист и маньяк. Хулиган и бунтарь. Калека и чей-то сын.
Губитель, спасший мне жизнь. Прикованный к кровати бедолага, вынужденный наблюдать за тем, как бездарно прожигают свою драгоценную жизнь те, кому повезло больше.
Я смотрю на Петюню и чувствую себя чудовищем.
А ведь обычно все предельно просто. Отчет в бригаду скорого реагирования, сопровождение группы захвата, высаженные двери, координация с бойцами, чтобы не спалить мозг преступнику, – и, собственно, само задержание.
Я представляю себе, как десяток затянутых в униформу лбов бегут по больничному коридору, врываются в эту палату, отталкивают в сторону женщину с книгой и ждут моего сигнала, чтобы схватить губителя.
Мне становится невыносимо тошно. Да еще это мерзкое свербение в носу, будто я смотрю финал какой-то слезливой драмы и все заканчивается так, как надо, как положено, но совсем не хорошо, не так, как мне хотелось бы.
Я встаю, выхожу из ловушки и отключаю ее. Вижу, как недоверчиво, но с надеждой смотрит на меня Петюня, и, ни слова не говоря, покидаю «сферу».
– Ты уже? – спрашивает меня Игнат. Я выбираюсь из недр саркофага, уверенный, что завтра же возьму отпуск. – Взял кого?
Я молчу, чувствуя где-то в глубине души постыдный укол сожаления. Вдруг кто-нибудь узнает, что сегодня эксперт «АРТ Индастриалс» отпустил опасного преступника? Тут одним нагоняем не обойдешься. Проблем будет выше крыши.
Но я не мог поступить иначе. Я бы никогда себе этого не простил.
– Быков? – окликает меня Игнат.
Я поднимаю на него вопросительный взгляд.
– Взял кого-то, говорю? Бригаду вызывать? – теряет терпение водитель. Позади него в свете фар по-прежнему лежит труп Борга.
Тоже ведь губитель.
Я смотрю на доброго Игната. Крепкий, здоровый, неглупый человек, который предпочитает сжигать свою жизнь под собственный виртуальный храп. Первостепенная цель для губителя.
Законопослушный гражданин.
– Нет, – говорю ему я. – Ушел, мерзавец.
Иногда я плохо выполняю свою работу. Иногда я сомневаюсь, ту ли сторону выбрал.
Сергей Булыга
Эй, перевозчик!
Это мне так обычно кричат. Хотя какой я перевозчик? Это мой дед был перевозчиком, и прадед, и так далее. А уже когда моему отцу пришла пора заниматься перевозом, наша река начала быстро мелеть, да и течение в ней становилось все медленней, вода стала грязная, густая, с илом – и заболотилась наша река, не стало никакой возможности плавать по ней на лодке. Тогда мой отец вытащил лодку на берег, она и сейчас там лежит, догнивает, и сбил добрый, крепкий плот. На этом плоту он, может, еще лет десять перевозил всех желающих через реку. А после и плот застрял на мелководье, засосала его болотная грязь, и, если кому интересно, я могу показать то место, там еще видны торчащие из-под болотной ряски торцы бревен. Это все, что осталось от того плота. И с тех пор мой отец начал уже не перевозить всех желающих, а переносить их на своих плечах. Отец мой был крепкий, плечистый мужчина, он, если ему хорошо платили, мог перенести зараз двух седоков средней тяжести. Ну да и я, как вы сами видите, тоже не сказать чтобы уродился хилым. Я тоже могу перенести двоих, если мне платят двойную цену, то есть шестьдесят монет. А так я обычно беру тридцать.
Нет, брал до недавнего времени. А теперь все изменилось!
А случилось это вот как, и совсем недавно – на прошлой неделе, в среду. Солнце тогда уже было высоко, и я копался у себя в огороде. Потому что, знаете, перевоз перевозом, а своя земля всего надежней, это всегда верный кусок хлеба. И вот я работал в огороде, как вдруг услышал, что кто-то идет. Но я не стал поднимать головы, такой у меня обычай. Они мне что, нужны, что ли? Нет, это я им нужен. И я продолжал копаться на грядке. Потом шаги совсем приблизились, и я услышал голос:
– Эй, перевозчик!
Я воткнул лопату в землю и обернулся. Возле забора стоял человек, одетый хоть и небогато, но сразу понятно, что по-городскому, и вид у него был важный, городской. И сабля у него была, и пистолет за поясом. Э, сразу подумал я, да это важная птица! Но виду не подал, конечно, а спросил самым обычным голосом:
– Чего тебе надо, ваша милость?
– Перевези меня на ту сторону! – сердитым голосом сказал этот пан. – И поскорей! Я тороплюсь!
Но я не люблю торопливых. Поэтому я вначале вытер руки одну об другую, а после утер лоб, потому что он уже немного взмок от жары, а тогда, забыл сказать, день выдался жаркий, и только после этого я подошел к забору, но через калитку выходить не стал, а остановился возле нее и спросил:
– Ты знаешь, ваша милость, сколько это стоит?
– Я тебе хорошо заплачу! – еще сердитей сказал этот пан.
Тогда я еще раз, и уже еще внимательней, посмотрел на него. На вид он был самый настоящий пан: щеки румяные, глазки маленькие, злобные, как это у них часто бывает, и бороды у него не было, она была чисто выбрита, а были только усы. Но, правда, эти усы были не длинные, панские, а какие-то коротенькие, по самую губу обстриженные. Э, подумал я, это дело нечистое, как бы это не был сами знаете кто! А еще тут пан как будто услышал мои мысли – и приподнял шапку и огладил ею свои волосы. Так ведь и волосы у него, я сразу подумал, тоже не панские, потому что не было в них чуба, а они были по всей голове одинаково коротенько подстрижены. Э, подумал я, беда какая! А этот пан надел обратно шапку, грозно скрипнул зубами и сказал:
– Чего вылупился, хам?! Давно панов не видел?
– Давненько, ваша милость, – честно признался я.
– Ну так теперь насмотришься! – уже не так сердито сказал он. – Идем, перенесешь меня. Сколько это будет стоить?
– Тридцать монет, – ответил я.
– Э! – засмеялся он. – Чего ты вспомнил! Монеты! Уже давно никто монетами не платит, дурень. Теперь вместо монет ассигнации. И я тебе их заплачу даже не тридцать, как ты просишь, а все пятьдесят. На, смотри!
И он достал из пояса и протянул мне небольшую цветную бумажку, на которой было с обеих сторон много чего написано и нарисовано. Но и была там цифра «50», я ее сразу узнал. Бумажка была твердая, хрустела и сгибалась тоже с хрустом.
– Ну, что? – спросил этот пан.
– Нет, – сказал я и отдал ему эту бумажку обратно. – Я такого не знаю. Мне нужны монеты, я к ним привык.
– Дурень! – громко сказал этот пан. – Еще раз говорю: никто уже монетами не платит, платят вот этим, ассигнациями. Они обязательны к приему в любом банке и даже на любом базаре. Ты на базар ходишь?
– Нет, – сказал я. – Зачем? У нас все свое.
– Ат! – гневно воскликнул тот пан. После сказал: – Ну, ладно. – И стал ощупывать пояс, после достал из него еще одну такую же бумажку и показал ее мне, на ней, кроме всего прочего, было написано «100», и сказал: – Бери и эту тоже, дурень! – И вдруг спросил: – У тебя жена есть?
– Есть, конечно, – сказал я.
– Где она?
– В хате. Она у меня больная, не встает.
– Ну так пойди к ней и скажи ей, что за эти две бумажки вы можете поехать в ближайшую деревню, купить там себе самый лучший дом и нанять самого лучшего врача из города, который вылечит твою жену в два счета. – Потом спросил: – Тридцать монет тебе каких давали, медных?
– Да, – сказал я. – Чисто медных.
– А это чистое серебро! – громко и очень сердито сказал пан. – Это ассигнации, это долговые обязательства державы! Видишь здесь подпись? Это наш верховный скарбник ее здесь поставил, а ты, дурень, еще морду воротишь. Хам! Иди и спроси у жены, если мне не веришь!
И сунул мне эти бумажки, одна сто, другая пятьдесят. Я развернулся и пошел в хату, а он остался стоять возле калитки.
Моя жена сильно больная женщина. Но очень умная! Она почти не встает, и поэтому у нее много времени подумать обо всем, а я постоянно занят всякими делами, поэтому моя жена много умней меня. Когда я вошел в хату, она сразу спросила:
– Кто это там так громко брехал возле калитки? Случилось что-нибудь?
Я подробно рассказал, как было дело. Жена покачала головой и сказала:
– Гадкий какой-то пан! Не надо с ним спорить. Не задерживай его, отнеси на ту сторону, как ему того хочется, и пусть там его кости спорохнеют, если надо.
– А деньги? – спросил я.
– Ат! – сердито сказала жена. – С тридцати монет не обеднеем, зато от него избавимся.
– А эти куда? – спросил я и протянул ей те бумажки.
Она их повертела и сказала:
– Сгниют они у нас, такая сырость же. Но, может, сыну когда пригодятся.
И она сложила их в два раза, а после еще во столько же и засунула себе под подушку. А мне сказала идти и поскорей снести того пана куда подальше. И я с этим вышел из хаты.
Пан ждал меня возле калитки. Я вышел к нему и сказал, что до болота нам идти недалеко – вот с этой горки вниз, и оно начинается сразу за теми кустами, – и показал за какими. И мы пошли. Я пошел первым. Пан сзади спросил:
– А через само болото далеко идти?
– А это, – я ответил, – когда как. Один раз, бывает, и за пять минут справляемся и даже за голенища ни разу не зачерпнешь. А бывает, что и полчаса тащишься по пояс в грязи.
– Отчего это так? – спросил он.
– Я не знаю, – честно сказал я. – Брехать не буду, ваша милость.
Мы еще прошли немного, даже почти дошли до тех кустов, когда пан опять спросил:
– А тонуть приходилось?
– Два раза, – сказал я. – Но я и сам выплывал, и седока вытаскивал.
– Га! – сказал пан насмешливо.
– Если ваша милость передумал, – сказал я, – то можно и обратно повернуть. И деньги я тоже обратно отдам. Твои, бумажные!
При этих словах я остановился и посмотрел на пана. Щеки у него еще сильнее зарумянились, и он очень сердито сказал:
– Мне тех денег не жаль. Пусть хоть сгорят! И себя я тоже не очень жалею, и ты меня не заполохаешь!
– А я и не полохаю!
– Тогда веди дальше!
И я повел. Да мы тогда и так уже почти пришли. Поэтому мы теперь только обогнули те кусты и оказались на краю болота. Там, на самом его бережку, стоят низкие мостки, с которых моя жена, когда еще могла ходить, стирала белье. А теперь эти мостки только мои. Они очень удобные – я захожу вперед их и наклоняю спину, а мои седоки в это время садятся мне на плечи. Так я и тогда зашел и обернулся на пана.
А пан даже и не думал смотреть на меня. Он стоял на самом краю мостков и, вытянув шею, смотрел на болото, даже, скорее, на ту его сторону, на противоположный берег. Так он смотрел довольно долго и вначале просто щурился, а после даже прикрыл глаза ладонью, чтобы ему не мешало солнце. И, продолжая так смотреть, сказал:
– А здесь как будто бы недалеко. Шагов с тысячу, не больше, будет.
– Да, – сказал я, – примерно столько. Но это сейчас стало так широко. А когда была река, отец рассказывал, так было совсем близко. Это потом уже, когда реку запрудило, она стала выходить из берегов и вот как теперь растеклась. И заболотилась.
– А что это над ним такое? – спросил пан. – Будто дымится.
– Это вроде как туман, – ответил я. И вспомнил, как один седок мне объяснял, и прибавил за ним: – Это такое испарение.
Пан посмотрел на меня, помолчал, после сказал задумчиво:
– А говорят, что тут много людей потонуло.
– Кто говорит? – спросил я.
Он не ответил, а только велел:
– Нагибайся!
Я нагнулся. Он быстро сел мне на плечи, я обхватил руками его ноги, встряхнул его, чтобы он лучше сел, распрямился и пошел вперед, в болото. Этот пан, как я и думал, оказался легкий, и сидел он смирно, не елозил, нести его было удобно. Я шел ровным шагом. И я тогда еще подумал, что знаю, на кого это намекал пан, когда говорил, что здесь много людей потонуло. Это потонули те, которые сами сюда пришли! Жалко им было тридцати монет, полезли, ничего не понимая и не зная, и болото их сожрало. А что! Такое здесь каждый год по много раз случается. Бывало, идешь, несешь кого-нибудь и видишь: там шапка на суку висит, а там палка обструганная валяется, а там веревка плавает. Губят себя люди понапрасну, думаешь, и за какие деньги! Так бы и плюнул от досады, кажется, но не плюешь, потому что тогда можно и самому на ровном месте провалиться, дрыгва очень не любит, когда в нее плюют. И она еще много чего не любит! Так я тогда думал. И тут вдруг пан сверху спросил:
– Далеко еще?
Я остановился, осмотрелся и сказал, что я не знаю.
– Десять минут уже идем! – сердито сказал пан. – Я по часам смотрю.
– Может, и десять, – сказал я. – Зато неглубоко идем. Почти совсем по сухому. А могли уже давно по шею провалиться.
– А почему не провалились? – спросил он.
– Я этого не знаю, – сказал я, встряхнул пана на плечах и пошел дальше. И мне тоже подумалось: а почему не провалились? Неужели те его бумажные деньги на самом деле настоящие? Эх, я подумал дальше, что мне эти деньги, я и без них проживу, а вот моя жена нет-нет да и пожалуется на то, что их у нас мало.
– А было бы их много, – говорит она тогда, – наш сыночек нас бы не бросал!
А так он однажды, уже сколько лет тому назад, собрался и ушел в город. Сказал, что хочет записаться в войско и выслужиться там на офицера, купить себе деревню и стать паном. И вот же не возвращается и не возвращается обратно, неужели он и в самом деле там так крепко выслужился, говорила иногда моя жена очень невеселым голосом. И так и я тогда: как вспомнил про сына, так даже аж громко вздохнул и остановился. Пан сверху сразу сердито спросил:
– Что, неужели заблудился, хам?! Ты что, того берега не видишь?!
Я молчал. Но и с места тоже не сходил. А пан очень сердито сказал:
– Какое гадкое место! Ты как будто не вперед идешь, а на одном месте топчешься.
Меня взяла злость, я сказал:
– А ты, ваша милость, назад обернись.
Он обернулся и вроде как хрюкнул. Потому что, я знал, он только теперь увидел, как далеко мы уже отошли.
– Ну, и что там видно? – спросил я.
Он молчал. Я подкинул его на плечах, и мы пошли дальше. Там тогда было много кустов, они росли густо, и я вообще не видел того берега, я только по солнцу знал, куда мне надо идти, а это только пан видел тот берег, потому что он сидел у меня на плечах. Но я и так знал, что он видел: густо заросшее осокой поле и много кустов в разных местах, а прямо впереди, и это уже на том берегу, был виден лес. Вначале, с края болота, это тоже был ольховник, и еще осинник, конечно, а дальше, и выше от болота, уже росли ели, а еще дальше, на самом верху холма, была сосновая роща. Вот какой там тот берег. А вообще-то я по-настоящему ни разу там не был, то есть далеко туда не заходил. И что там все другие ищут, я не знал. И я решился и спросил:
– А вот скажи, ваша милость, а зачем вы все туда идете? Чего вы там найти хотите?
Пан не ответил. Тогда я еще сказал:
– Я слышал, люди говорят, что там будто как в раю. Но мой отец туда ходил и ничего там не видел. Там, сколько он ни шел, был только лес и лес. Такой же, как и здесь. И он вернулся. А другие почему-то не возвращаются. Вот сколько я тут живу и сколько я переносил туда людей, а после ни один ни разу не вернулся. Почему так?
И тут пан вдруг как сжал мне коленями горло! Я чуть не задохнулся! И даже сбился с шага и зашатался. Но пан уже разжал колени, схватился за меня руками и сказал:
– Поосторожней!
А я стоял и чувствовал, как мои ноги все глубже и глубже уходят в болото – и вот я уже совсем увяз по самые колени. А тут еще пан сверху опять заелозил. Я сказал:
– Полегче, ваша милость, не то сейчас многое может случиться.
А он тогда сердито воскликнул:
– Ты не полохай меня, хам! А то как бы тебе самому не наполохаться! – И уже не так сердито прибавил: – Я, если что, быстро тебе кишки выпущу.
Я на это только усмехнулся, потому что я здесь за свою жизнь и за свою службу и не такое слышал, и сказал:
– Не будем, ваша милость, лаяться. Нам идти еще не близко. – И я понес его дальше.
А идти мне теперь стало намного тяжелей, потому что там началось такое гадкое место, что я стал все глубже проваливаться. Да и еще мой пан стал еще больше елозить на моей шее и поджимать ноги, потому что они уже почти доставали до дрыгвы. А про меня уже и говорить было нечего – я изгваздался весь до пояса. И уже даже начал понемногу задыхаться. А тут еще пан сверху вдруг сказал очень противным голосом:
– Собака! Ты меня нарочно сюда затащил. И я тебе теперь скажу, почему никто оттуда обратно не возвращается. Потому что боятся тебя!
– Зачем меня бояться? – сказал я.
– Затем, что ты их здесь утопишь, вот что! – еще громче сказал пан. – Сперва ограбишь, а потом утопишь!
Мне стало смешно, и я сказал:
– А ты тогда чего ко мне пришел? Вдруг я и тебя ограблю?
– А у меня денег больше нет, – сказал он. – Я тебе все отдал. Да и не убьешь ты меня, а это я тебя скорей убью, если мне будет надо.
– Ну, это дело панское, – ответил я насмешливо. – Это тебе, ваша милость, решать, кого казнить, а кого миловать. А мы кто? Мы хлопы, быдло! – После повернул на него голову, насколько это получилось, и опять насмешливо спросил: – Дозвольте идти дальше, ваша милость?
– Дозволяю, – важно сказал он.
И мы пошли. Ат, думал я очень сердито, а вот сейчас сгребу его одной рукой, второй подброшу – и утоплю в дрыгве! И только бурбалки пойдут!..
Но тут я, правда, сразу спохватился и подумал, что сколько раз мне мой отец говорил, что на болоте гневаться нельзя, болото этого не любит. И так же оно не любит тех, кто боится его или даже просто волнуется и думает только о том, как бы не провалиться. Вот почему мы ходим по болоту, говорил отец, потому что мы его не боимся, а остальные боятся. И это очень хорошо, всегда тут же добавлял отец, а то если бы и они не боялись, то у нас бы не было такой легкой и простой работы, за которую к тому же платят не такие плохие деньги. Подумав так, я успокоился и посмотрел вперед – и с еще большим спокойствием увидел, что противоположный берег за это время очень сильно к нам приблизился. Конечно, этот туман (или, правильнее, испарение) над болотом мешал четко видеть далеко, но мне все же показалось, что сосны на том холме, к которому мы шли, теперь стали значительно ближе. Я опять поворотил голову к пану, насколько это у меня получилось, и веселым голосом сказал:
– Вот видишь, ваша милость, а нам уже совсем немного осталось. Скоро на сухую землю выйдем, на тот берег.
На что он вдруг сердито ответил:
– Не заговаривай мне зубы, хам! Знаю я твою породу! – и еще сильнее вцепился в меня руками.
– А что моя порода? – сказал я, продолжая идти по болоту. – Я своей породы не скрываю. И мой отец, и мой дед, и прадед, и так далее, все были люди честные, работящие и у всех на виду.
– Га, на виду! – опять очень сердито сказал пан и стал шарить у себя по поясу. Проверяет, хорошо ли достается пистолет, подумал я, но виду не подал, что я что-то заметил, а как ни в чем не бывало продолжил:
– Вот вы все туда идете и идете. Если бы ты только знал, ваша милость, сколько я туда людей перетаскал! Но ни один из них мне честно не ответил, что ему там надо. Вот как! Я их туда несу, а они все молчат. Ну да что мне их молчание, я же уже говорил, ваша милость, что мой отец туда ходил, долго искал, но ничего не нашел. Совсем ничего! Там только один лес, ваша милость, и все. А вы все думаете, что будто там рай. А ничего там нет!
Вот что я ему тогда наговорил. А говорить мне было тяжело, я же по-прежнему очень глубоко проваливался в грязь, уже даже почти по грудь. Но я все равно не замолчал, пока не высказал ему всего, что хотел.
А пан на это только хмыкнул и ответил:
– Га! Ну и что из того, что твой отец там ничего не видел? Значит, ему там ничего и не было нужно, вот ничего ему и не открылось. А другие там могут многое найти, потому что им есть что искать.
– А ты, ваша милость, – спросил я, – что ты хочешь там найти?
– А мне там ничего не надо, – очень сердито сказал он, – а мне нужен только ты! Это же сколько добрых людей, сколько знатного поважаного панства ты здесь перетопил, собака! Люди шли за счастьем, а ты их нещадно обманывал! Да ты…
И тут он опять стал на меня лаяться, уже совсем последними словами, и я уже ясно понял, к чему это он клонит: он сейчас достанет пистолет и приставит его мне к затылку, потому что саблей здесь не размашешься, ну да пистолет я у него перехвачу, успею!
Но только я не угадал. Потому что он вдруг схватил нож и изо всех сил резанул меня по горлу! От уха до уха! Кровь из меня так и хлынула! Во все стороны! Я закачался и упал в болото. И его за собой потащил! Кровь из меня хлестала просто страшно, но я его не отпускал, хоть он и барахтался как только мог. Но я крепко держал его одной рукой, а второй держал себя за горло и пытался закрыть рану. Только куда ее было закрыть, она же была просто огромная, и было просто удивительно, как моя голова вообще с плеч не слетела. На чем она тогда держалась, непонятно. Но мне, честно признаюсь, тогда было не до головы, а я крепко, как мог, держал пана и не давал ему вырваться. А он рвался просто яростно! И он, наверное, еще кричал! Ну да в дрыгве не очень покричишь, он вскоре захлебнулся и перестал кричать, а уже только дергался. Потом он перестал и дергаться. Но я еще немного полежал с ним рядом и подержался за него, подушил его как следует и только после того, как совсем убедился, что он уже неживой, отпустил его, взялся обеими руками за свое перерезанное горло, сжал рану как можно сильнее и встал на колени, а после и совсем поднялся, то есть вылез из болота наверх, на вольный воздух.
Только какой тогда мне был воздух! Я же дышать еще не мог. Я просто стоял и ждал, когда моя рана хоть немного зарубцуется и я смогу дышать. А кровь все сочилась и сочилась между пальцами. Тогда я время от времени отнимал от раны то одну, то другую руку и опускал ее, зачерпывал воды и грязи и промывал этим рану. А потом, когда рана немного закрылась, я развернулся и пошел обратно. Очень тяжело было идти! Ну да что мне еще было делать? Не оставаться же в дрыгве вместе с тем паном. И так я шел, шел и вышел обратно, на свой берег.
На своем берегу я остановился и как мог смыл с себя грязь, потому что не приходить же домой в таком страшном виде. А что касается раны, то я подумал, что жена ее не испугается, потому что она и не такие на мне видела.
Так оно и было: когда я вошел в хату, жена только глянула на меня и сразу сказала, что она так и думала, что тот наш утренний пан был недобрый человек.
– Да и сколько их еще таких земля носит! – тут же прибавила она и сердито покачала головой.
Я ничего на это не прибавил, а только подумал, что и в самом деле у меня все тело в шрамах, и на горле уже тоже был один, а теперь станет два. Я сел рядом с женой на табурет возле лежанки. Мне было очень гадко, не шли у меня из головы те панские слова, когда он говорил, будто я всех, кто ко мне приходит, нещадно убиваю, а после граблю. А вот и не всех, подумал я, брехня это, а это, наоборот, они убить меня хотят, а я только отбиваюсь. А кто на меня не кидается, тех я благополучно переношу на ту сторону – и больше никогда их не вижу. Почему?
Но только я так подумал, как моя жена взялась за мою руку, крепко сжала ее и сказала:
– Не горюй. Чего только в жизни не бывает. Да и денег ты заработал сегодня немало – целых сто пятьдесят.
– Сто пятьдесят чего? – спросил я.
– Вот этих новых денег, – сказала она, сунула руку под подушку и проверила, на месте ли они. Потом прибавила: – Конечно, вид у этих денег очень необычный. Нам, старикам, это не нравится, мы этого не понимаем. А молодежь понимает! Эх, скорей бы вернулся наш сыночек! Не нужно ему больше выслуживаться, мы же ему вон сколько денег накопили. Может, их даже ему уже хватит, чтобы купить деревню и стать настоящим паном. Хоть бы один из нас в люди выбился! Сколько лет мы выбиваемся, а так никуда не выбились, ведь правда же?
Но я опять ничего не ответил, а только подумал: да, очень долго выбиваемся, в самом деле. Ведь только после того, как сын ушел, прошло уже сто лет, а может, и все двести. А с той поры, когда отец ходил на тот берег, прошло просто страшно подумать сколько времени. Так, может, там тогда, в давние отцовские времена, и в самом деле ничего еще не было, а теперь вдруг и вправду рай? Что, если, подумал я дальше, мне самому туда сходить? Никого с собой не брать, а одному пойти, налегке! Поставить здесь жене возле лежанки кувшин воды, хлеба побольше, луку… Что вы на это скажете? Сходить, проверить, а? И вам после честно про все рассказать, что там есть и чего нет.
А если я не вернусь? Что тогда будет с переправой? Нет, не могу я такого допустить, слишком многое здесь от меня зависит. Никуда я не пойду! Подумав так, я резко встал…
И вдруг закрыл глаза и подумал: вот почему я их всех так ненавижу – потому что они могут идти куда захотят и даже не возвращаться, а я должен торчать здесь всю жизнь. А жизнь мне дана, как вы уже догадались, очень и очень длинная.
