Текст книги "Русская фантастика 2012"
Автор книги: Наталья Резанова
Соавторы: Марина Ясинская,Михаил Кликин,Александр Золотько,Александр Шакилов,Юрий Погуляй,Сергей Булыга,Александр Бачило,Максим Хорсун,Евгений Гаркушев,Андрей Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
И вообще!
Печь исправно нагревает помещение. В доме тропики, знойная пустыня.
Что такое тропики и пустыня и каково значение слова «зной» – проходят в школе. На уроке истории. И на основах безопасности жизнедеятельности. Как поражающие факторы.
– Ну пожалуйста! – умоляет девушка.
Термополоска на скинутой шубке налилась запредельно ярким сиянием, показывая опасный уровень температуры. Уровень, не совместимый со здравым смыслом.
Громыхает и громыхает.
Грохочет и ввинчивается в уши электрообертонами.
Снаружи.
В мегафон орут. Уговаривают. Стращают.
– Отпусти заложницу, и тебе ничего не будет!
Врут, поди. Так уж и ничего? На кой ляд согнали сюда групзахов и не продохнуть сколько народу из интересной организации «Контртеррор»?
Самый интересный – убеленный сединами полковник с кустистой бровью; вторую половину лица от скулы до лба закрывает армейский монокль. Поодаль – все как на подбор, без страха и упрека, косая сажень в плечах, рост два метра и выше – сноровисто, четко занимают позиции бойцы в комбезах и противогазах.
Любопытно, как прознали-то? О девице в смысле. Ну да что гадать: мир не без добрых людей. Полно их, самаритян-то. Донесли, не иначе.
Сплошная непруха и злосчастье.
И такая досада разбирает, прямо жуть.
– …немедленная выдача заложницы как гарантия… – разоряется усилитель.
Гарантия, значит?
Вы где раньше были?
Где вы были, когда ценнейшего умельца вышвыривали с проходной?
Где, вашу мать?!
Досада кипит, и бурлит, и клокочет, и… Гнев. Гнев и обида погребают разум лавиной.
– Чихал я на ваши гарантии!
– Сопротивление бесполезно, – увещевает мегафон. И многозначительно намекает: – Будет хуже. А пока – даем время на размышление.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… – ноет блондинка. И хлюпает носом. И глотает слезы.
На некрасивом, опухшем лице стынет обреченность. Девушка не верит в спасение и слова представительного полковника. В общем-то, правильно не верит. Спасение – оно где-то там. Не здесь. А спец-оружейник – вот он, наяву и в припадке ярости.
В такого и влюбиться можно. В других обстоятельствах.
Шире плечи, пронзительней взгляд, резче складки на лбу, горделивей осанка.
Аз есмь перст карающий. Падите ниц и благоговейте.
– Да видал я всех в талой воде! – надсаживается в крике Иван. – Да я сейчас печку покруче раскочегарю и углей сыпану через край – снег на двадцать метров растает! У меня «весны» припасено – девать некуда. Дернется кто, всем плохо будет!!!
За окном настороженно внимают.
Короткое совещание, беготня, последний хрип умолкшего мегафона.
Полковник дает отмашку, и…
Целя жерлами в дом, разворачивают башни криогенные установки. Приведены в полную боеготовность барражирующие над поселком вертолеты, на борту каждого – цистерны с жидким азотом. Урчат моторами вихревые машины…
Секунды растягиваются.
В них плотно, тесно укладываются удары сердца. Много-много ударов. Миллион. Или больше.
Пульс частит. Здравствуй, тахикардия.
Слышно, как всхлипывает девчонка.
Больше ничего не слышно. С оглушительным ревом в партию для ударных вступает криогенный ансамбль, следом подтягиваются остальные.
Кончерто гроссо, господа!
Солируем из всех видов оружия при поддержке военно-полевого оркестра.
Групзахи, виртуозы штыка и хладострела, идут на штурм.
Операция по освобождению заложницы начинается.
Вспышка.
Тепло.
Вечерний сумрак обращается ясным солнечным днем.
Проседают вековые сугробы. Тает вмиг ставший рыхлым и ноздреватым снег.
Обнажается, исходит паром земля.
Захлебнулись вихревые машины, стих рокот криогенных установок.
Просто. Буднично. Пугающе.
Стих.
В стане противника сумятица. Нападающие отступают беспорядочными группами. Ослепительно-белые комбезы покрыты грязными разводами. Бойцы «Контртеррора» судорожно глотают воздух под масками противогазов. Бойцам страшно. Противогазы изолирующие, не фильтрующие, но когда глазам открывается…
Это все равно что заглянуть в бездну.
На прогалине, где раньше была избушка, вылезает сочная молодая трава.
Черный, важный, садится на подсыхающую землю грач. Смотрит на людей круглым глазом, будто насмехаясь. Прохаживаясь туда-сюда, разгребает слипшиеся влажные комья. Ищет червей.
Бегут, журчат, звенят ручьи.
Это неслыханно! Это!..
И – окончательно добивая остолбеневших в суеверном ужасе людей – на поляне распускаются подснежники. Маленькие, бледные, невзрачные.
Цветы.
Это крах.
Полковник в бешенстве. Полковник брызжет слюной и вызверяется на подчиненных. Те молча сглатывают, не в силах двинуть ни ногой, ни рукой. Ведь они никогда… Только в книгах, только на уроках истории и углубленных спецкурсах… Всякое бывало, но чтобы так?!
Полковника вызывают по закрытому каналу. Он слушает, давя губы в узкую полоску. Отчитывают – догадываются подчиненные, усердно вытягиваясь во фрунт. Как мальчишку.
– Так точно! – рапортует по ларингофону полковник. – Есть принять необходимые меры!
Знакомая отмашка. Приказано продолжать.
Будто ставя точку в затянувшемся действе, взрывается визгом сирена гражданской обороны.
Гул, гул.
Протяжный, надсадный.
Рев моторов.
В небе тесно от вертолетов.
Операция вступает в третью фазу. Минуя вторую – освобождение заложника.
О девице с милым именем Леночка никто не думает. Не до нее.
Жидкий азот тоннами проливается на поляну. Грузовики с рафинированным сверххолодным снегом встают в очередь на разгрузку.
Птичий щебет. Басовитое жужжание насекомых. Плеск воды.
Все исчезает. Все…
И вновь, как и прежде, наступает темнота. Кажется, что сама Ночь властно накрыла поселок. В вышине, где за плотным слоем облаков прячется иззубренная льдинка месяца, хохочет, и смеется, и завывает ветер.
Включаются прожектора. Заливают пространство стылой синью. Неведомо откуда просочившуюся прессу и немногочисленных зевак грубо оттесняют за периметр зараженной зоны. По периметру уже растыканы режущие глаз ядовитой зеленью, кричащие об опасности знаки «Biohazard».
– В карантин! – устало командует полковник.
Зевак гонят к снегоходам, на бортах которых выведены синие звезды-снежинки.
Неуклюжие угловатые фигуры в скафандрах биозащиты топают к центру поляны. Сужают кольцо. Длинные тени пятнают девственную белизну.
Загонщики на охоте. Знаки – флажки.
В очаге былой оттепели, над последним, чудом сохранившимся цветком сидит голый, скорчившийся от холода специалист и греет в ладонях увядшие листья. Рядом с Иваном – заложница, Лена. Словно в прострации, она смотрит и смотрит на умирающий подснежник.
– Ну что, доигрался?! – Ивана от души пинают по ребрам.
Он безучастен. Выдохся. И больше уже ничего, ничего не может.
– А вас, девушка, обязательно вылечат, медицина в наше время творит чудеса. – На плечи блондинки набрасывают шубу.
Ивана под конвоем тащат в воронок-рефрижератор.
Суета…
Трещит рация, обнимаются на радостях бойцы, водилы грузовиков сигналят, требуя проезда и не стесняясь в выражениях.
В суматохе о девушке забывают. А она все глядит на замерзший цветок, трогает хрупкие листья. Ветер усиливается. Сыплет редкий, колючий снег. Налипает на покрывшую стебель корочку льда.
Жаркие, горючие, нечаянные слезы капают на поникшую головку цветка, и кажется, что от этого случайного тепла и участия, от доброты этой и сострадания… цветок на мгновение отмерзает.
Кажется.
Максим Хорсун
Клинопись
Кровь соберу я, скреплю я костями.
Создам существо, назову человеком.
Воистину я сотворю человеков,
Пусть служат богам, чтоб те отдохнули.
Чтоб вечно мы слышали стуки сердца,
Да живет разум во плоти бога,
Да знает живущий знак своей жизни.
Не забывает, что разум имеет.
Поэма «О все видавшем», записанная со слов заклинателя из Урука Син-Леке-Уннини
Ишак надсадно ревел у дверей его дома.
Проклятая образина с бельмами на выпученных глазах и трижды проклятый хозяин – прокаженный дервиш! Ведь солнце еще не встало. Еще бы спать и спать… Но куда уж теперь спать?
Он лежал на спине и тяжело дышал. Исподнее пропиталось потом, а вместе с ним и постельное белье. Влажные тряпки остро пахли; его словно сдобрили специями, завернули в листья винограда и затем уложили в лохань мариноваться… Да, уже утро. Такое же душное и пыльное, как предыдущие десять тысяч, а может, и все сто.
На потолке, окрашенном предрассветным светом в бирюзу, колыхались размытые тени, их отбрасывали ветви молодой алычи, царапающие оконное стекло. Открытая форточка поскрипывала на засоренных песком петлях, спальня наполнялась знойным воздухом: ветер этим утром дул из сердца пустыни.
Что дервиш вместе со своим ослом мог забыть у порога его дома? Как он осмелился вернуться в Пиджент? Или нищему монаху вчера растолковали недостаточно внятно, что все дороги, ведущие в город, для него заказаны?
Он протянул руку, коснулся несмятой простыни на второй половине кровати и ощутил пустоту. Все правильно, Настасья до сих пор гостит в Астрахани. У тетки-бегемотки Марты Изольдовны… Настасья говорит, что больше не может засыпать под вой пустынных шакалов, а просыпаться под молитву муллы. Но на самом деле она не в силах даже на версту отдалиться от могилы их сына, что почил, не прожив и года. Как пить дать и днюет, и ночует на городском кладбище в компании престарелых вдовушек и всенепременных ворон.
Эх, пустота в постели, пустота в душе. Будто ему сейчас легко. В одиночестве и с бременем государственной службы на плечах.
Ладно, довольно.
Он выбрался из постели, отлепил от плеч и шеи приставшую простыню. Первым делом зажег лампаду перед образами; опустился на колени и, часто крестясь, попросил за упокой души сына Василия и за здравие жены своей, Настасьи Петровны. Помянул матушку, которую он, надо сказать, совсем не помнил, и отца, с которым прибыл в городок на границе Империи шестнадцать лет назад и которого зарезали бандиты в тот же год.
Когда он поднялся с колен, солнце уже сверкало над морем дюн и пришла пора закрывать ставни.
Он подошел к окну и призадумался.
«Сегодня мне опять предстоит разговор с тем юношей. Как же его зовут? Столько лет знаю, а все из головы вылетает; имя-то простое, восточное… Ахмед? Нет. Али? Нет. Аб-дул-ла. Точно! Абдулла, мать его так!»
Он наскоро сжевал кусок черствого лаваша вприкуску с соленой осетровой икрой, выпил кружку горячего чаю с сахаром. Это так – не завтрак, а дрянь, но аппетит отсутствовал вовсе. Затем облачился в мундир (не забыв о белых перчатках); придирчиво осмотрел наган, вложил оружие в кобуру на поясе. Перекрестился. И вышел под солнце. Под сияющее раскаленной белизной солнце.
Дервиша за дверями не оказалось. Желтая пыль у порога была истоптана босыми ногами, тут же виднелись лунки, оставленные ослиными копытами. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: прокаженный настойчиво ищет встречи.
Зачем?
Пусть идет к бесу – больной старик, незваный гость из пустыни!
Как ни крути, а парень хитрит. Его и новичок бы вывел на чистую воду, чего уж говорить о Павле Артемьевиче Верещагине – капитане царской таможенной службы, который подумать страшно сколько лет досматривал караваны и стал в некотором смысле докой в тонкостях восточной культуры-мультуры общения.
– Это вкусное вино, старое! Бери – попробуешь дома! – Абдулла говорил по-русски без акцента. Крепкий, поджарый, уже не тот щенок, что когда-то пытался провезти через пост Верещагина африканские алмазы в задницах униженных и оттого чрезмерно угрюмых дромадеров. Но пока не волк, способный проглотить капитана не поперхнувшись. – Слушай, ты что, по-русски плохо понимаешь? Бери, я сказал! – Абдулла попытался вложить в руку Верещагина закупоренный замысловатой печатью кувшин.
Они стояли во дворе, в тени двухэтажного здания таможни. Над их головами шумели кудлатые кроны пальм; у деревьев и у распахнутых ворот переминались с ноги на ногу верблюды, рядом жевали овес коренастые мулы. Тюки с товарами Абдуллы были аккуратно разгружены посреди двора. Из-за невысокого глинобитного забора доносилось лошадиное ржание и рев ишаков.
Там же, за забором, Абдулла оставил своих людей. Караванщики разбили лагерь прямо на улице, они знали, что их господин у Верещагина на особом счету. А значит, успеет шайтан на горе свистнуть, прежде чем таможенник разрешит каравану подняться на борт парома. Поэтому они неспешно занялись стряпней. Запах плова и жарящегося на вертеле барашка достиг таможни, перебив вонь вьючных животных.
За спиной у Верещагина стоял мальчик-курд с дощечкой для записей и мелом в руках. Он служил при таможне сразу и курьером, и писарем, и уборщиком верблюжьего дерьма. Мальчуган хмурил лоб и внимательно вслушивался в разговор взрослых, пытаясь постигнуть премудрости профессии таможенника. А может, контрабандиста.
– Послушай меня, Абдулла! – Верещагин убрал руки за спину, кувшина он даже не коснулся. – Запомни раз и навсегда: Верещагин мзду никогда не брал и не возьмет!
– Какая такая мзда? – фальшиво удивился Абдулла. – Это лучшее вино из жаркого Ирана! Попробуй, не обижай старого друга!
Верещагин и бровью не повел.
– Смотрю я на товары, Абдулла, и диву даюсь. Вино, шербет, рахат-лукум, индийский перец и кардамон, какое-то сирийское старье… Тебя что, Аллах наставил на путь истинный? Ты стал честным торгашом, Абдулла?
Абдулла принялся загибать узловатые пальцы:
– Дед мой водил караваны, отец водил караваны…
– А ты стал контрабандистом, – закончил за него Верещагин. Мальчик-курд, открыв рот, внимал беседе. – Виноват ты передо мной, Абдулла. Виноват, голубчик. Провез-таки два месяца назад дурь-траву. Половина Астрахани до сих пор с зелеными лицами ходит. Взыскание я получил, едва погон не лишился. Такие дела, дорогой.
Таможенник заглянул в развязанный тюк экзотические сладости таяли на солнце. Да-а, за них в России заплатят приличные деньги. И за вино тоже. Вот только это не манера Абдуллы: обычным барышом ему не насытиться. Чего-то здесь не хватало…
– Я удивляюсь: как у вас, восточных торговцев, в одном караване может оказаться и китайский фарфор, и побрякушки из черного африканского дерева, и специи из Индии…
– На то мы и караванщики! – благостно ответил Абдулла.
– Да? Это отец твой, Ибрагим-ага, был достойным караванщиком, – проговорил Верещагин, развязывая следующий тюк.
– Верно. Поэтому он и умер бедным.
Верещагин оторвался от узлов, вопросительно поглядел на Абдуллу: мол, договаривай!
– Я знаю, что вы с моим отцом уважали друг друга, – продолжил Абдулла, – поэтому в спину твою еще никогда… случайно… не втыкался кинжал.
Секунду-другую они смотрели друг другу в глаза. Городской гарнизон, в котором маялась от тоски лихая рота лейтенанта Краюхина, был расположен на противоположном краю Пиджента. То есть в двух минутах ходьбы быстрым шагом от таможни. Громкий крик, свист или тем паче выстрел – и истосковавшаяся по запаху порохового дыма солдатня не заставит себя ждать. Об этом знал Верещагин, об этом знал и Абдулла.
– В остальных тюках – то же самое? – спросил Верещагин, насупив брови.
Абдулла кивнул.
– Открывай все! – приказал Верещагин. – Кахи! – позвал он мальчика. – Скажи Антохе, пусть притащит большие весы, и сам мне понадобишься тоже: придется много записывать!..
Абдулла, ругаясь вполголоса, потрошил тюки. Верещагин дотошно проверял товар, он осматривал, ощупывал, а где нужно – пробовал на зуб. Кахи и Антоха, помощник Верещагина – долговязый увалень с широким рязанским лицом, – начисляли пошлину. Подвыпившие нукеры Абдуллы время от времени заглядывали через открытые ворота во двор; узрев бесчинства таможенника, они говорили «вай-вай!» и убирались прочь не солоно хлебавши.
Заглянув в очередной тюк, Верещагин решил, что Абдулла над ним насмехается.
– Что за черт?! – спросил он, глядя на уложенные штабелями глиняные плитки. Они были похожи на грубо изготовленную плоскую черепицу.
– Это багдадский камень, – послушно пояснил Абдулла.
Верещагин вынул из тюка первую попавшуюся плитку. Ее поверхность с одной стороны покрывали мелкие царапины – короткие черточки, которые пересекались друг с другом, образуя какие-то знаки.
«Это что – буквы? – спросил Верещагин сам себя. – Может, иероглифы?» Он поднес плитку к лицу и сдул пыль, покрывающую письмена. Странно, но когда пыли не стало, он понял, что порядок иероглифов изменился. Будто пока рассеивалось облачко серого праха, их кто-то быстро переписал.
– Что это за знаки, Абдулла?
– Ассирийская клинопись, господин капитан.
– Да? И что здесь написано?
– Не могу знать, – Абдулла пожал плечами. – Язык сей мертв давно, и даже восточные мудрецы теперь не растолкуют значений знаков. Осмелюсь предположить, что это налоговый отчет, реестр рабов, занятых на уборке урожая, запись наблюдений за погодой или перечень предметов на складах Ниневии или Аккада. Древние чиновники были не менее дотошны, чем сегодняшние слуги государства.
– Налоговый отчет? Складские списки? Неужели есть те, кто платит деньги за бесполезный багдадский камень? – спросил Верещагин, разглядывая клинопись.
– Один русский бей пожелал сложить усыпальницу из камней Древнего Востока, – пояснил Абдулла. – Бывает же!
– Бывает. Восток плохо действует на нежные умы русской аристократии, – неожиданно легко согласился Верещагин. – Вот только… знаком мне один чудесник… приноровился, каналья, прятать драгоценности в сырцовом кирпиче…
– Да? А как он их извлекал обратно? – с интересом спросил Абдулла.
– И сколько же багдадского камня ты везешь? – Верещагин не пожелал продолжать тему. Он взвесил плитку в руке, постучал по ее поверхности костяшками пальцев, понюхал. Глина есть глина, ничем другим она быть не может.
– Триста пятьдесят – четыреста штук… – пожал плечами Абдулла. – Мне за него заплатят оптом, а не по отдельности, поэтому я не потрудился сосчитать.
Тюков с плитками оказалось ровно десять.
– Отметь крестом! – приказал Верещагин Кахи. – И у себя отметь, и тюки обозначь.
Наконец он закончил осмотр товара, оставленного во дворе, и вышел на улицу. Прямо на дороге (широкой полосе утоптанного песка, присыпанного сверху морской галькой и сухими водорослями) у костра сидели шестнадцать караванщиков. Шестнадцать вооруженных ружьями и кинжалами дюжих ребят. Дубленные всеми ветрами, с лицами, покрытыми шрамами, они напоминали видом мирных торговцев не больше, чем Верещагин – Наполеона Бонапарта. Тут же стояли полукругом четыре крытые темной тканью повозки. У коновязи возле забора всхрапывали лошади, они были недовольны, что им приходится делить поилку с ослами.
– Эй, таможня! – оскалился один из караванщиков. – Садись с нами! Выпей!
– Не сейчас, ребятушки, – отмахнулся Верещагин. – Что в повозках?
Абдулла ответить не успел: Верещагин уже ковырялся в одной из них, бесцеремонно откинув полог.
Ничего, пусто. Даже немного обидно…
Заглянув в следующую, таможенник сразу же отпрянул: в лицо ему ударил поток воздуха, поднятый взмахами крыльев. Караванщики захохотали и загалдели на одном из тюркских наречий. Верещагин сплюнул и снова забрался внутрь: в этой повозке оказались клетки с павлинами.
Павлины… Как же ему нравились эти птицы! Почему-то при виде павлинов, истинных обитателей Востока, Верещагин вспоминал заснеженный Петербург и себя маленького. Давно же это было: вот он, вот молодой отец, на обоих – громоздкие шинели; отец ведет его за руку через резвящуюся на Невском вьюгу к павильону. У входа в павильон толпится народ, над дверями – яркая вывеска. Маленький Паша Верещагин читает ее по слогам: «Зве-ри-нец»…
Но не к месту предаваться воспоминаниям о зимней вьюге под белым солнцем пустыни. Верещагин подошел к третьей повозке. Она оказалась сверху донизу набитой разящим псиной тряпьем и какой-то неприглядной утварью.
– Разгрузить немедленно! На землю все! – приказал Верещагин и двинулся к последней повозке.
За ее пологом тоже оказалась куча тряпок, однако было видно, что в глубине скрывается пустота. Верещагин сбросил тряпье себе под ноги.
– Вот, драгоценный Абдулла, об этом и идет речь! Горбатого, говорят, исправит лишь могила.
В душном чреве повозки сидели, прижавшись друг к другу, пять одетых в чадру женщин.
– Откуда ясырь, Абдулла?
Караванщик невозмутимо заглянул внутрь, почесал бороденку, отвернулся.
– Это жены.
– Ты за кого меня принимаешь, пустынный орел? – рассердился Верещагин. – Я что, по-твоему, не знаю, сколько дают золотом владельцы столичных домов терпимости за восточных красавиц? Насколько в цене этот товар, пока он молод?
– Это мои жены, – повторил упрямец Абдулла.
– Понимаешь, в чем дело: я презираю рабство и работорговцев. Но больше всего мне за державу обидно – из-за твоего товара пять ни в чем не повинных русских девах лишатся работы. Выводи их сейчас же! – прикрикнул он.
Со стороны моря послышался утробный гудок. Верещагин оглянулся: к каменному языку причала подходил паром. «А если бы посудина прибыла чуть раньше? Значит, пока Абдулла заговаривал мне зубы, его люди уже провели бы женщин на корабль, – понял он. – Ай да сукины коты!»
Пять закутанных в темную ткань фигур застыли у дощатого борта повозки. В руках женщины держали узелки с нехитрыми пожитками.
– Никогда, Абдулла, никогда я еще не видел, чтобы караванщик брал с собой в путь жен, и уж тем более если он намерен идти через границу! – заявил Верещагин.
– Слышь, пропусти нас, а?
– Пропущу! Бери шербет, вино, бери треклятый багдадский камень и иди, черт с тобою! А женщины останутся в Пидженте.
– Сам захотел, да?
Верещагин хмыкнул. Одна из девиц в чадре, расшитой серебристыми слониками, в этот момент присела на корточки. Таможенник решил, что она обронила в песок что-то мелкое – монетку или фальшивый бриллиант из украшений – и сейчас станет шарить руками. Но нет: девица встала и отошла в сторону. На том месте, где она только что сидела, осталась пенистая лужа. Широкая, как Каспийское море.
Абдулла схватил Верещагина за локоть.
– Ну, выбирай: одну бери, две бери! Только остальных пропусти, да?
– Здесь таможня, а не рынок, дорогой. Но если тебе по душе торговаться, я могу позвать Краюхина. Специально для работорговцев он предлагает бесплатное повешение. И когда ты запляшешь в петле лезгинку, то поймешь, что я делал некогда выгодное предложение. В память о твоем уважаемом отце. Подумай!
– Пропусти, дорогой…
– Ты, кажется, русский язык понимаешь лучше меня. Паром отправляется из Пиджента завтра утром, так что время взвесить все «за» и «против» у тебя есть.
Верещагин отвернулся от Абдуллы и как ни в чем не бывало двинулся мимо расступившихся нукеров.
На дальней стороне улицы, у каменистого пустыря, граничащего с пустыней, возникло темное пятно. Это прокаженный дервиш застыл у въезда в Пиджент. Нищий аскет стоял, положив руку на гриву осла; казалось, он собирается присоединиться к столпотворению у главных ворот таможни. Но вот из проулка выскочила толпа голопузых мальчишек. Радостно визжа, они принялись швырять в больного старика камнями. Дервишу ничего не оставалось, кроме как отступить в пустошь.
Дорогу Верещагину заступил косматый таджик, но Абдулла осадил его резким окриком. Нукеры жгли Верещагина взглядами, шипели проклятия на своих языках и наречиях. Верещагин на миг представил, что бы с ним сделали, встреться они в пустыне, вдали от гарнизона. Уф! Наверняка закопали бы по шею в горячий, точно расплавленный свинец, песок – и дело с концом.
– Эй, слышь! – крикнул Абдулла Верещагину в спину. – Вытряхни пыль из нагана! Завтра утром те жители Пиджента, что останутся в живых, будут завидовать мертвым!
Обедал Верещагин традиционно – в конторе, на втором этаже. Там была довольно уютная лоджия: увитая виноградом и с видом на море. Ожидая, пока служанка по имени Зуфра сервирует стол, Верещагин задумчиво пощипывал спелую гроздь кишмиша и глядел в играющую барашками бирюзовую даль.
Море было безмятежно. В раскаленном небе висели, расправив крылья, молчаливые чайки. Паром едва заметно качался на волнах у причала; ни один человек, мало-мальски напоминающий головореза Абдуллы, к его трапам не подходил. Но Верещагина это затишье беспокоило с каждой секундой сильнее и сильнее. Он знал, что Абдулла не убрался из Пиджента, а перевел караван на дальнюю окраину, туда, где находилась старая топливная база.
Верещагин приказал Антохе идти к причалу и следить за паромом из ближайшей чайханы; Кахи он отправил на окраину – осторожно присмотреть, что затеял Абдулла; сам же с минуты на минуту ожидал капитана корабля.
На террасу поднялась Зуфра. Тут же на столе появилась супница с горячей шурпой и огромная, как солнце, лепешка лаваша. Через минуту по соседству с супницей разместилось блюдо кебабов, источающих пряный аромат чесночного соуса, а рядом пристроился «объевшийся имам» – жареный петух, фаршированный сладким рисом с курагой, черносливом и изюмом. Потом «имаму» пришлось подвинуться: служанка втиснула тарелку с «ливерным джихадом», что в традиционной русской кулинарии именовался конкретнее – «почки заячьи верченые», – и пиалу, наполненную ассорти из рубленой зелени. Затем Зуфра спустилась в ледник и достала оттуда запотевшую бутылку наливки и миску квашеной капусты с зеленым лучком.
Во дворе нехотя тявкнул пес. Верещагин привстал, приветствуя гостя. Им оказался не капитан парома, а командир гарнизона Краюхин.
То, что лейтенант пожаловал из-за Абдуллы, Верещагин понял сразу. Краюхин был слишком толстым и ленивым, чтобы тащить свои телеса в полуденный зной без серьезной на то причины. А вообще он – добрейший души человек… случается, что жесток со всяким отребьем, что из песков заявляется, но это больше для порядка.
Верещагин и Краюхин сдержанно раскланялись. Затем подпоручик выпил предложенную рюмку наливки, пожевал веточку кинзы и спросил:
– А как долго у нас, любезный Павел Артемьевич, Абдулла гостить собирается?
Верещагин задумчиво потер усы.
– Я не позволил этому паршивцу погрузиться. Вздумал он, Адольф Андреевич, бабами приторговывать.
– Да неужто?.. – выпучил глаза Краюхин.
– Паром уйдет завтра… Я сначала думал просить тебя помочь арестовать контрабандиста, но позднее передумал. Пусть этот конский хвост или выполняет мои требования, или убирается отсюда ко всем чертям. Я не позволю сделать в Пидженте перевалочный пункт для контрабандистов! – Верещагин достал из серебряного портсигара папироску. Закурил. – Ты ведь знаешь, Адольф Андреевич, если я арестую Абдуллу, через Пиджент тогда всего два каравана ходить будут. Да и те – могут отомстить и станут огибать нас через Сухой Ручей. Черт бы побрал сию культуру-мультуру и корпоративность! Захиреет вовсе городок, да, захиреет… к тому же царская казна не столь безразмерна, чтобы от какой-никакой пошлины отказываться.
Краюхин вытер вспотевшее лицо носовым платком.
– Я вот что тебе скажу, Павел Артемьевич, – проговорил он напряженным голосом, – отпусти на этот раз Абдуллу. Пусть паршивец делает то, что ему нужно.
– Не понял?.. – сухо проговорил Верещагин.
– Отпусти его, голубчик. Говорю это не от малодушия. Вынужден просить. Пришел мне сегодня приказ вести людей в Сухой Ручей. Говорят, замечена там банда Кара-Черкеза. – Краюхин вздохнул. – Так что прикрыть твою спину, любезный друг, мне сегодня, увы, не удастся. Прости.
Верещагин молча наполнил рюмки.
– Жарко нынче, – сказал он после того, как выпили еще по одной.
– В гарнизоне останется три человека, – продолжил Краюхин. – Из них – два ветерана и повар Сурепка, но он без ноги… Однако ты можешь на них рассчитывать в любой момент.
– Ага, на Сурепку с одной ногой – в особенности, – усмехнулся Верещагин. – А может, ты ему пулемет оставишь?
– Извини, Паша, но пулемет я не оставлю.
Вновь тявкнул пес, на этот раз известив о приходе капитана парома.
С прибытием парома жизнь на базаре Пиджента воскресла. Конечно, в крошечный пограничный городок серьезные купцы наведывались редко. Местное население всегда оставалось бедным, навариться на нем было сложно, да и цербер во главе таможни оставлял мало пространства для развертки масштабных торговых операций. Редкие караваны шли из пустыни через Пиджент в Россию, но никогда – наоборот.
Но вот кто-то из окрестных торгашей успел перекупить у предприимчивых морячков пшеничную муку, консервы и, непременно, настоящую русскую водку. Что не замедлило сказаться на базарных рядах. Спрос на эти продукты был, как всегда, высок, даже на спиртное, что перепродавалось по заоблачной цене – с тройной накруткой; и хоть население городка было преимущественно мусульманским… но ведь и мусульмане любят быструю езду!
И Верещагин отдавал предпочтение русской водке самогону на кураге пиджентского розлива (хотя здешняя абрикосовка была отнюдь не дурна), только не стал покупать он родимую у местных барыг. Капитан парома, Трофим Уварович, преподнес ему презент, как положено преподнес: без раболепства, без желания подмазаться. Просто подарил, продемонстрировал уважение. Ведро превосходной «смирновки». Вот было бы только подо что ее применить. Эх, скорее бы вернулась Настасья! Как бы Зуфра хорошо ни готовила шурпу, окрошку ей ни за что не осилить. Щи не осилить. А про отбивную из свинины вообще лучше не заикаться, если хочешь дожить в этих краях до старости.
Он шел по базару, на котором гудело все население Пиджента – от несмышленышей до аксакалов. То и дело со стороны пустыни налетали порывы суховея, шипастые шары перекати-поля шуршали в проходах между прилавками, как будто здесь был не центр города, а пески каких-нибудь Кизил-Кумов.
Верещагин заметил за прилавками новые лица. Этот бородатый бортник, видимо, пожаловал с парома. Русский мужик не хуже, чем азиат, расхваливал мед, что благоухал из раскрытого бочонка. А вот покрытый шрамами шельма – он покупал и продавал изделия из золота и серебра. Длинноволосый молодой человек притащил с корабля чудо-юдо патефон и терзал весь рынок записями современных оперетт и романсов. Тут же он предлагал купить какие-то пластины…
Трофим Уварович не внял совету Верещагина отплыть, Христа ради, хотя бы до утра, дабы не искушать бандита. Капитан парома ответил, что непременно уделит безопасности корабля особое внимание, но Пиджент – это не то место, куда выгодно заходить дважды; а каботаж в здешних водах – занятие рисковое, поскольку кругом мели. Капитан пообещал выставить усиленную вахту и, если в городе (упаси боже!) начнутся беспорядки, немедленно отдать концы.
Кахи же, вернувшись с окраины, рассказал, что Абдулла никуда из Пиджента уходить не собирается. Возле старой топливной станции из строительного мусора, оставленного царскими инженерами (когда-то в Пидженте планировали построить настоящий порт с инфраструктурой), Абдулла возводит укрепления. Пустынный орел, ясное дело, что-то задумал… Быть может, ему стало известно, что в окрестностях объявится Кара-Черкез и что Краюхин собирается увести своих молодцов, оставив Пиджент без защиты?
