Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Лота догадывалась, что у Птицы есть тайная жизнь, за которой она не поспевает, как не поспевает за его мыслями.

* * *

К Байдарским воротам вышли в сумерках. А может, воздух стемнел от ветра и дождя. Магазин был закрыт давно и безнадежно – замок заржавел и затянулся паутиной, серебряной от капель тумана.

Сверху над крыльцом трогательно горела лампочка неровным прерывистым светом, каким некоторые лампочки горят незадолго до перегорания.

Ветер напирал с такой силой, что они не могли как следует открыть глаза и рассмотреть церковь.

Когда же они наконец спрятались с подветренной стороны, никакой церкви перед ними не оказалось, потому что повсюду был один густой непроглядный туман.

Как ревел ветер в проводах над Байдарскими воротами!

Сначала Лоте показалось, что это какой-то чудак, не боясь замерзнуть и вымокнуть до трусов, играет на флейте Шостаковича. Или несколько чудаков стоят под открытым небом и играют Шостаковича на расстроенных флейтах – бывают же расстроенные гитары и рояли, а у них – расстроенные флейты.

Она даже поискала глазами этих сумасшедших музыкантов.

Один заводит, другие подхватывают.

Но нет, то была не флейта – так воет ветер, рвущийся к морю. Один из пяти первоэлементов, хозяин воздуха, избегающий городов. Свирепый, напористый, с раздутыми щеками, как на старинных гравюрах – таким она его представляла.

– Ну что, покурим и пойдем? – улыбнулся Птица.

Полюбовавшись жалобной лампочкой и покурив на крыльце закрытого магазина, они побрели обратно.

В тот вечер Лота убедилась, что горы не зря казались ей зловещими: они приготовили настоящий сюрприз.

Дождь утих, ветер улегся, и горы курились. В природе курятся одни только вулканы, зачарованно думала Лота, а по крымским горам сползает обыкновенный туман. Но так чудно звучало из детства: "Страна дымящихся сопок". Откуда эта страна, где Лота про нее слышала? Кажется, книжка была с таким названием. Стояла на полке, рядом с другой книжкой – "От Байкала до Амура". Лота доставала обе, переворачивала страницы, но никаких сопок не находила. Только пожелтевшая хрупкая бумага с неинтересным, слишком сухим текстом. Так она и не узнала, как на самом деле выглядят сопки, и только осталось в памяти: горы курятся.

Дымящиеся сопки. Амур и Байкал.

Лота шла за Птицей и повторяла про себя эти магические слова.

Горы перестали быть всего лишь горным Крымом – и сделались Горами Вообще: Алтаем, Тянь-Шанем, Уралом.

Для человека горы символизируют простор и свободу, думала Лота, а соприкосновение с горами – путешествия и приключения. Эта мысль не имеет ничего общего с действительностью. Горы – это капкан, глухой мешок из камня, гнилых листьев и мха, заполненный дождем и туманом. Они нагоняют депрессию и клаустрофобию. Они лгут своими обманчиво близкими вершинами, перевалами и непроходимыми чащами, где тропинка играет в прятки, а нога проваливается в листья по щиколотку. Горы обостряют в человеке все чувства, но от этого не радостно, а жутко. Превращаешься в дикого зверя – втягиваешь носом воздух, пробуешь на вкус запахи, ловишь малейшие звуки чутким и недоверчивым ухом. Такая обостренная чувствительность разобщает, люди могут почувствовать друг к другу неприязнь.

Но теперь кроме гор у вокруг них только холод. Туман, и ни души кругом. Где можно такое увидеть? В далеких краях, в других, медвежьих горах – суровых и диких, где бородатые мужчины разбивают свои лагеря. Зачем бородатым мужчинам отправляться так далеко и разбивать лагеря в краю дымящихся сопок? Ответа на этот вопрос у Лоты не было. Отправляются в горы – значит, для чего-то им это нужно. Уголь ищут, полезные ископаемые, нефть. Изучают повадки животных и птиц. Они эту жизнь любят – они выбрали ее сами из множества других вариантов, которые им предлагали и от которых они отказались. Собирали рюкзаки, собирались в дорогу, не могли ответить наверняка, надолго ли уходят, вернутся ли назад. В дверях опускали глаза, чтобы не видеть другие глаза – заплаканные, умоляющие. А потом отправлялись туда, где вьючные лошади, кровососущие насекомые, пахучие звериные тропы. Поселения язычников и деревни старообрядцев. А может, им просто хорошо друг с другом? В городе не посидишь у костра, там работа, метро и глаза со слезами. А здесь реки – Амур, Иртыш, Енисей, Ангара.

Скулы сводит от этих названий.

В далеких суровых краях горы точно курятся.

Байдарские ворота остались позади вместе с Шостаковичем, и вокруг был сплошной неоглядный лес. Мокрые стволы враждебно молчали, как древние воины в засаде. Эти воины гнались за ними от самых Байдарских ворот, незаметно перебегая с места на место. Тихий лес будто ожил и зажил по-новому, а они не успели заметить, когда произошла с ним эта перемена и не знали его новых законов. В сумерках все сделалось другим. Лоте казалось, как кто-то неслышно крадется рядом – чуть левее, в стороне от дороги. Кто-то маленький, темный, горбатый – дремучая старуха в сером тулупе. Она видела ее краем глаза, когда смотрела вперед на Птицыну спину или на дорогу себе под ноги. А если скосить глаза, старуха пропадала. Потом Лота снова смотрела вперед, и она снова появлялась и семенила между стволами. Маленькая колченогая старуха в тулупе.

–Долго еще идти? – спрашивало она Птицу.

–Недолго, – уверенно отвечал он. – За поворот повернем – и пришли.

И Лота успокаивалась, как будто в его словах содержалась окончательная и абсолютная правда.

Но Птицыны повороты вправо и влево, а также многообещающее поведение тропинки в общей картине мира ровным светом ничего не меняли. Они будто топтались на одном месте. Или в какой-то момент они свернули не туда, но никто не заметил, когда это случилось.

– Слушай, а может, тут не одна дорога, а несколько? – спрашивал Володя.

– Может, – не унывал Птица. – Может, несколько. Одна повыше, вдоль обрыва, другая пониже, к перевалу. Я уже и сам про это подумал. А раз так, значит, мы теперь движемся к перевалу.

–Что значит – к перевалу?!

–То и значит. Вы чего так всполошились-то? Эй? Перевал у нас один, не запутаешься. Одни горы, один перевал, все логично, – смеялся Птица, бодро шагая впереди Лоты. – И к нему мы и движемся. До ночи еще далеко. Куда выйдем? А хрен его знает.

В темнеющем воздухе ветер кружил туманные клочья. На рукавах Лотиной куртки по-зимнему серебрились капли мелкой водяной взвеси. Останавливаться было опасно: в следующий миг могла опуститься ночь – густая, непроглядная, как сажа. Лоте казалось, что они ходят по кругу. К тому же слева теперь высились какие-то непонятные стены.

–Что это за стены, а, Птица? – спрашивал Володя, чтобы веселей было шагать. – Рукотворные или природные?

–Это не стены, – отвечал Птица. – Это укрепления – в древности римляне укрепляли дорогу.

–А может, хазары?

–Может, хазары. Укрепляли, чтобы зимой не расползалось. Выкладывали камнями. Дорога со временем ушла в грунт, а укрепления сохранились. Вот и кажется теперь, что стены.

Лота могла бы поклясться: раньше никаких укреплений не было! Она бы обязательно их заметила, как слабую, очень бледную тень города. Не они принесли цивилизацию на эту географическую окраину, где до них кто только не побывал – но теперь окраина их обезоруживала, отнимая все привычные инструменты цивилизованного человека.

И тут дорога шарахнулась в сторону и исчезла.

Улизнула прямо у них из-под ног, втянулась в чащу.

–Горы есть горы, – не унывал Птица и, не снижая темпа, продолжал храбро шагать вперед. Туман лип к его куртке и волосам мокрыми белесыми лоскутами, а камни за его спиной были похожи на гигантские голые черепа. – У гор имеется рельеф. На человека влияет каждая расселина, каждый камень. Ветер идет с материка, у него мощный напор и он тащит с собой вниз всю отрицательную энергию, все напряжение, весь холод. И рассеивает их в воздухе высоко над морем. Вы как думаете, почему на берегу тепло, когда в горах такой дубняк? Крымские горы, наше с вами плато, защищают побережье от враждебных проявлений сурового на самом деле климата.

Птица говорил, Лота слушала, но за его словами ей будто бы тоже слышалась тревога, словно он сам себя убалтывал и успокаивал. А заодно и ее, и Володю. Но они слушали, верили и шагали дальше. И вдруг остановились – чуть не посыпались друг на друга, как костяшки домино: перед ними расстилался целый океан белого клубящегося тумана.

Это был край обрыва.

Бездна расступилась прямо у ног.

Наверное, в древности так выглядел великий океан Тетис, омывавший берега Гондваны и Лавразии.

Они молча обозревали туман, клубящийся в бездне. Потом Володя и Птица сели на камень, покурили одну на двоих и зашагали обратно к дороге.

Теперь у них был надежный ориентир: дорога шла параллельно обрыву, и значит, если повернуться к обрыву спиной, идти надо было направо. И тогда они выйдут прямо к дому – до него оставался максимум километр.

Лота осталась одна и смотрела вниз. Ей хотелось подойти к самому краю и прошептать туда что-нибудь нежное, задушевное. Посветить в бездну карманным фонариком и только потом догнать Птицу. Там, внизу, клубился туманный Тетис – их настоящая общая родина. Но она, конечно, ничего такого не сделала. Ей было неспокойно, она боялась старуху в тулупе. Да фонарика ни у кого из них не было. Через несколько минут Лота догнала остальных, и вскоре они в самом деле оказались на дороге, что было, в общем-то, совершенно логично – это была та самая дорога, по которой они шли в магазин, только теперь она вела обратно к дому.

И вдруг Птица что-то тихо проговорил и остановился.

Лота осторожно выглянула из-за его спины в зеленой штормовке.

Она не сразу увидела, что там, впереди: вначале смотрела на кусты, потом на больше белесые камни, потом на заросли какой-то горной травы – может, это был тот самый лимонник, который мечтал найти Индеец, но почему-то так и не нашел. А скорее всего это были жесткие колючие былинки, которые их кони как ни в чем не бывало и даже с удовольствием жевали, и Лота понять не могла, как они не ранят слизистую своих розовых десен и шершавый язык.

А потом взгляд Лоты спустился еще ниже и переместился на дорогу – и тут она ее увидела: прямо возле ее ног, судорожно изогнувшись, лежала собака. Из-под головы с вытаращенными глазами вытекала черная лужа. Пасть была приоткрыта, молодые белоснежные зубы смеялись. Кровь стеклянисто сверкала, словно огромный без оправы рубин, в котором отражалось белое небо.

* * *

Сидя на краю обрыва и глядя в туман, клубящийся в бездне, Лота думала о тайне, для которой искала и не находила название. Стоит пристальнее всмотреться в тонкую пленку обыденного, по которой пробегают разноцветные блики, образуя ежедневное захватывающее кино – и проступают очертания других миров. В тот миг, когда естествоиспытатель впервые обнаружит эти миры, они тоже его замечают и следят за ним неотступно, с холодноватым вниманием. Открытие действительности по ту сторону – явление фатальное и необратимое.

Все тайна, куда ни взгляни, думала Лота. Тайна весны и осени, ритмично сменяющих друг друга с перерывами на зиму и лето. Тайна дороги, которая приводит туда, куда ты предполагал, что она тебя приведет, или однажды приводит в совершенно другое место, где ты вовсе не планировал оказаться. Тайна деревьев, которые отмечают каждый прожитый год окружностью в своем деревянном чреве. Тайна сердечных сокращений. Великая Тайна Дыхания. Тайна шагов в тишине, в седом от тумана осеннем лесу, где капли с хрустальным звоном срываются с блестящих, как сосульки, ветвей и падают вниз, и ты слышишь звук их падения – так тихо кругом. Громкий стук сердца, пар изо рта. В лесу, поседевшем за один вечер от крохотных капель, которые невозможно сосчитать, потому что никто никогда не сумеет и не захочет за это взяться. Сосчитать звезды в небе захочет, но не сможет, а капли в лесу не сможет и не захочет. Тайна неба, которое под тяжестью туч коснулось животом деревьев леса. Тайна крокусов, которые отцвели, и тюльпанов, которые только еще отцветают, роняя свернутые жгутиками потемневшие лепестки. Непостижимая тайна маков, которые скоро тоже начнут отцветать.

Но если раньше коловращение жизни вокруг было более менее понятно и объяснимо, отныне мир сошел с ума.

В одно мгновение Лота разучилась верить в незыблемость правил.

Мертвой собаке в рубиновой луже неоткуда было взяться на пустой дороге, выложенной для надежности камнями с обеих сторон – дороге, где они проходили час назад.

Значит, что-то гналось по их следам и вместо них настигло собаку. Или кто-то убил ее от бессилия и ярости, потому что с ними справиться было труднее.

А может, это злой дух, который преследовал специально Лоту, а потом, зная ее уязвимое место, решил испугать до смерти и подбросил убитую собаку – такое ведь тоже может случиться в этом потерявшем логику мире.

Лота подняла глаза и посмотрела на Птицу. Только Птица мог дать ей ответ. Ее устроило бы любое ободряющее слово.

Но лицо Птицы было неподвижным и белым. Это было лицо отчаяния и одновременно лицо страха. Это было Лицо Всех Лиц, и оно было белым, как пасмурное небо. Лота закричала от ужаса и побежала к обрыву, не разбирая пути, скользя кедами, расталкивая локтями туман.

Но Птица ее догнал, железной хваткой схватил за руку и не отпускал до самого дома.

* * *

Ночью она долго не могла уснуть. Сидела за столом, как взъерошенная чумазая Светлана. Смотрела в окно и думала про собаку. В единственное окно их комнаты, заполненное, как аквариум, густой бархатной тьмой, она обычно старалась не смотреть и даже специально отводила глаза, чтобы его не видеть, но оно все равно притягивало, и она смотрела. Ей мерещилось, что темнота в нем шевелится, что в ней происходит какое-то неторопливое кипение, что она клубится. Тьма была питательна из-за своей густоты, она содержала в себе множество калорий и была даже по-своему полезна, во всяком случае, утешительна. Она была тяжела, как губка, пропитанная чернилами. И как туман на Солярисе рождала мучительные видения. Если, преодолев сомнения и страх, в нее всматриваться, она редела или расступалась, предлагая глазам картины, извлеченные из памяти или подсказанные воображением. Но Лота отводила взгляд, потому что чем дольше она смотрела в окно, тем страшнее ей становилось, и страх этот был неясный: мистический. Но потом она задувала свечу, и окно тут же высвечивалось серым четырехугольником, полным мутной стоячей воды, но и в нем теплилась бледная жизнь, которая едва угадывалась в равномерном пасмурном свечении.

Но в ту ночь Лота смотрела в окно, не мигая. И не видела ничего, кроме тьмы. На столе горела приклеенная к тарелке парафиновая свечка. Крошечные насекомые вязли в прозрачной восковой луже у ее подножья. Они были так малы и ничтожны, что спасать их было бессмысленно и бесполезно, и они жалобно корчились в своем адском озере. Но потом стекала новая горячая капля, и они застывали уже навсегда.

Отныне Лота знала, почему день и ночь ей так тревожно, чей тулуп маячил слева, чье пугающее присутствие так очевидно ощущалось в лесу вокруг их лесничества днем и ночью – все время, пока они жили в горах: это смерть кралась за Лотой от одного ствола к другому. Это смерть пробиралась в сером тулупе по лесу – от камня к камню, от дерева к дереву.

Глава пятнадцатая

Котлета: параллельная реальность

Но существовали и другие реальности. Некоторые из них были куда более безмятежны и даже комфортны – однако и в них, несмотря на идилличность ландшафта, ощущалось предельное, почти нестерпимое напряжение.

Это была черта эпохи. А может, созвездия в те дни сошлись каким-то особенным узором.

Берег, текучие отблески на воде, темные волны с фосфоресцирующей кромкой шуршали таинственно. В доброй сотне километров от плато с его белыми валунами и заколдованным лесом, у воды, на перевернутом вверх дном деревянном ящике сидела женщина средних лет, не очень красивая и, вероятно, не очень трезвая. На женщине был черный кружевной бюстгальтер и обтрепанные джинсовые шорты. Чуть больше лоску, чуть больше ухоженности – и была бы сидящая на ящике картинна, живописно вульгарна, и не было бы во всем ее облике налета маргинальности, который бросался в глаза мигом и издалека. Конечно, бросался он лишь при свете дня или в мерцании приближающихся сумерек. Сейчас же, когда сумерки граничили с темнотой, налет временно отсутствовал – до первого луча солнца, и сидящая на ящике все-таки была картинна, все-таки живописно вульгарна, более того – загадочна и притягательна.

Возле нее на корточках спиной к морю сидела девушка в белой футболке, черных брюках стрейч и белой кепке с надписью "кока-кола". На футболке изображалась птица, парящая над морем. Этот обыкновенный рисунок, как ни странно, действительно придавал девушке сходство с птицей, и сейчас в ней с трудом можно было узнать Русалку, которую Лота встретила вроде бы совсем недавно – а на самом деле давным-давно: в лагере на берегу.

–Я обошла и объехала весь Крым, – рассказывала Русалка женщине в шортах. – Обшарила все побережье, все стоянки... Я спрашивала во всех кафе на берегу – я же знаю, ты говорила, что любишь кафе не берегу. Я их совсем не люблю – это мерзкие забегаловки, к тому же дорогие. Но я все равно заходила. Заходила и спрашивала.

Неподалеку от них жгли костер. Кто-то играл на гитаре, несколько молодых голосов дружно подпевали: "Все идет по плану..." И "ну" в конце припева взлетало в темнеющее небо вместе с веселыми искорками и отблесками огня.

В отдалении на длинном и широком пляже виднелись другие костры, бряцали другие гитары и пелись другие песни.

Наступала ночь. Видны были только звезды в небе, в море – лунная дорожка, а на берегу – костры. Громада простора дышала в лицо жаром, как будто перед ними была не вода, а разогретые за день камни.

–Начала с Симеиза, – продолжала Русалка. – Потом Форос, Фиолент, Балаклава. Южное побережье. А потом кто-то сказал, что тебя видели на востоке, и я понеслась в Лисью бухту – помнишь, мы про нее говорили? Вот я и подумала... Но ты оттуда уже съехала... И вот теперь Рыбачье, и ты здесь.

–Зачем же было так настойчиво искать? – улыбнулась женщина в шортах.

–Как будто ты убегаешь от меня, – продолжала Русалка, словно не расслышав вопрос. – А я за тобой гоняюсь. А я, между прочим, придумала, как быть дальше. И искала тебя, чтобы об это сказать.

–Дальше? – удивилась женщина в шортах.– Ты думаешь о том, что будет дальше?

Она произнесла это машинально, с трудом покидая мир тревог и воспоминаний.

– А ты – нет?

–Я – нет. Для меня дальше – это завтра. Максимум – июнь. О конце каждого месяца я думаю, как правило, в двадцатых числах, – она засмеялась низким грудным смехом. – Во всяком случае, до конца июня поживу здесь, на берегу – это я точно могу сказать. Почти точно.

–А потом?

–Потом не знаю.

–Так вот: я знаю, – деловито продолжала Русалка с ударением на слове "я", как будто своей интонацией и словами женщина в шортах подала ей надежду. Деловитость была не слишком уместна в их разговоре, Русалка это чувствовала, но уже не могла держать себя в руках.

–И что же ты знаешь?

–Мы уедем отсюда раньше июня. Вместе, – продолжала Русалка.

Низкий, хрипловатый голос женщины в шортах соответствовал этому вечеру, и морю с бегущими бликами, и золотому сиянию вдали, и таинственной тьме там, где заканчивалась прибрежная галька и начинались пологие, но совершенно пустынные и дикие холмы Восточного Крыма.

А поспешные скачущие слова Русалки, почти не имеющие веса, и ее напряженный молодой голос оставляли в темном воздухе светлые спирали. Русалка догадывалась, что ни своим появлением, ни энергичными интонациями не попадает в тон медлительности, которая существовала здесь до нее.

– Я получила перевод из Москвы, – продолжала она, – у меня теперь есть деньги. Этого хватит, чтобы уехать отсюда – по-человечески, спокойно, в купе. Мы можем уйти прямо сейчас: застопим машину, доедем до Симферополя и возьмем билеты на поезд. И потом. Помнишь, я рассказывала про родителей, что они никогда не поймут и все такое. Но я тогда не сообразила, что мы сможем жить на даче. Это всего тридцать километров от Москвы! Я уже договорилась с ними. Я им звонила. Что они уступят мне дачу. Целый дом с туалетом и горячей водой. У тебя будет своя мастерская...

Русалка говорила быстро, словно боясь, что женщина в шортах ее перебьет и не поймет все так просто и сразу, как было сейчас необходимо. Или кто-нибудь посторонний, устав сидеть у костра, подойдет к ним и разрушит маленькую общую жизнь, которую Русалка предлагала вместе со своей жизнью.

–Мне нужно было до всего дойти самой. Договориться с родителями насчет дачи. Может, это даже лучше, что мы так долго не виделись. И главное...

–Что главное? – осторожно спросила женщина в шортах.

–Главное, я сама за этот месяц поняла, что не могу без тебя...

Она умолкла, уступая место женщине. Сейчас была ее очередь говорить, но она молчала, и пауза разрасталась, а время, наоборот, сгустилось и замерло.

Женщина в шортах чего-то опасалась. А может, вечер у моря крепко держал ее в плену тишины и покоя, которые она не хотела разрушать словами.

–Курить есть? – спросила она, кашлянув.

–Конечно, – Русалка встрепенулась и вытащила из сумки пачку сигарет. – Это тебе, я для тебя привезла. Ты же в курсе, я не курю.

–Ты странно рассуждаешь, – начала женщина, жадно затягиваясь и выдыхая дым, который казался светлее воздуха. – Как будто фильмов насмотрелась.

–Аня, – сказала Русалка, и женщина в шортах испугалась, что она вот-вот заплачет. – При чем тут фильмы? Просто за месяц мне стало ясно, что проблемы только в нас самих. В нас, понимаешь? В нашей трусости, в нерешительности.

Она помолчала, словно размышляя, годится ли это мгновение для признаний.

Женщина засмеялась глубоким булькающим смехом, от которого тело ее качнулось.

–Ты еще ребенок. Зачем уродовать жизнь?

–Уродовать? – переспросила Русалка.

–А как еще назвать то, что ты замыслила? Загромождать жизнь посторонним человеком – это не есть хорошо. И потом... ты же знаешь мои привычки...

–Я помогу тебе избавиться от этих привычек! – запальчиво возразила Русалка.

–В том-то и дело, что мне самой совсем не хочется от них избавляться, а в этом корень любой зависимости. Тебе не хочется избавляться от меня, мне – от них, – возразила женщина в шортах.

Разговор устремился совсем не в то русло, которое наметила Русалка. Но ей было так хорошо сидеть на гальке, все еще теплой после солнца, и разговаривать с человеком, которого она так упорно разыскивала и еще сегодня утром не верила, что когда-нибудь найдет, что слова, казалось, до нее не доходили.

Ей хотелось ворошить теплые, жесткие волосы женщины в шортах, выбритые по-панковски над ушами, или до ночи бродить с ней вдоль берега, рассказывая о том, как она странствовала весь этот месяц, каких повстречала людей и каким нестерпимым было ее одиночество даже в самых веселых и шумных компаниях, а потом до утренних сумерек сидеть у костра – только не общего, а их собственного, ее и Ани. "Аня" – свежая наколка красовалась у нее на запястье, она сделала ее от отчаяния и отвращения к себе самой, зло и безжалостно – так собака вгрызается в замерзшую лапу, чтобы вытащить зубами льдинки.

Но у женщины в шортах были другие планы: она нетерпеливо посматривала на костер, вокруг которого царило оживление. От судьбы она ждала очень немногого, но не могла обойтись без хаотичного биения жизни, без неожиданной близости с еще недавно незнакомыми людьми, без аморфного облака, маячившего на горизонте вместо планов на будущее и грозившего бедами; она догадывалась, что проживет недолго и тем более не собиралась обременять себя посторонним юным существом, а заодно обременять это существо собой.

–Я все продумала, – говорила Русалка. – Утром буду готовить тебе завтрак, варить крепкий кофе, как ты любишь, потом – университет, работа, а возвращаться буду с продуктами и деньгами. С продуктами и деньгами, – как бы ненароком повторила она. – Разве не о такой жизни ты мечтала? – воскликнула она так громко, что какой-то парень у костра обернулся и посмотрел на них.

–Не кричи, пожалуйста, – спокойно ответила женщина в шортах.

–Ты не понимаешь: это невозможно, – продолжала она, прикуривая еще одну сигарету. – Сколько ты проживешь со мной так, как ты себе напридумывала, прежде чем меня возненавидишь? Полгода, месяц? А может, меньше? Ты привыкла жить мечтами, а я перестала мечтать вечность назад. К тому же – я много раз тебе говорила – зимовать я привыкла в Киеве, в Москве для меня слишком жесткий климат.

Они смолкли, глядя вдаль, где весь свет мира собрался в одну тонкую золотую полоску, которая обозначала слияние неба и моря. В черноте почти неразличимых гор замигал маяк. Что-то протяжно загудело и смолкло. Было душно, от воды пахло цветами – Русалка подумала, что ночью будет гроза, и ей еще больше захотелось побыстрее покинуть это место. В темноте унылый берег становился таинственным миром, полным чудес и превращений, но утром – она знала – глухие покровы тайны будут сорваны, и лица предстанут опухшими после пьянки, галька – запакощенной, вода – мутной, а чуть поодаль откроется убогий вид на заброшенное кафе, которым большинство обитателей палаток пользовалось, как общественным сортиром. Месяц, прожитый у моря, месяц скитаний и поисков, не обещавших удачи, оставил в ней только усталость и стойкую неприязнь к этому полуострову, где человек теряет и себя, и другого быстро и необратимо. А женщина в шортах была так спокойна, так холодна, что у Русалки не хватало сил на нее злиться. Это было равнодушие природы: тихого плеска волн о берег и беспечных голосов у костра.

–А я вот что хотела спросить, – в голосе женщины в шортах послышались живые нотки, как это часто бывает, когда посреди скучноватой беседы человек о чем-то просит или начинает говорить о важном лично для себя.

–Я хотела спросить у тебя вот о чем, малыш. За этот месяц, что ты так радикально ломаешь свои привычки, меняешь обстановку, путешествуешь и всюду бываешь... не встречался ли тебе за этот месяц человек по имени Герцог?

–Герцог? – растерянно переспросила Русалка. Она не знала, продолжать ли говорить или лучше не надо. У нее был не очень быстрый ум. – Я видела человека по имени Герцог. В Симеизе. Он ведь, кажется, тоже из Киева?

–Да, из Киева. А давно он в Симеизе? И кто с ним?

–Он был с другом, – Русалка уже поняла, что все потеряно – так небрежно сменила женщина в шортах тему разговора. – С каким-то парнем в резиновых шлепках и банном халате. С противным мажором, маменькиным сынком.

–Эй, Котлета, – позвал кто-то. – Иди, кофий простынет!

–Да, – продолжала Русалка, вскакивая и окончательно теряя над собой контроль. – Он был в Симеизе с другом! И друг этот, в отличие от тебя, молод и красив, и не такой потасканный! Он из Мелитополя! Они жили в одной палатке, а в теплые ночи спали под звездами на берегу!

Русалка так пронзительно голосила, что сидящие у костра все до единого обернулись и удивленно на них посмотрели. Пламя отражалось в ее белой футболке с птицей и кепке, а со стороны выглядело так, словно ее охватил пожар или сама она начала излучать оранжевый пляшущий свет.

– И он ни разу – слышишь, ни разу! – не вспомнил ни о Киеве, ни тем более о такой жалкой психопатической развалине, как ты!

–Зачем ты мне все это говоришь? – спокойно поинтересовалась женщина по имени Аня, поднимаясь с ящика.

–А затем, – кричала Русалка, – что такой человек, как ты, способен только разрушать! Ты умеешь пить на халяву дешевое бухло, бахаться самодельной наркотой и разваливать чужие судьбы! И разбивать сердца! – вне себя от ярости орала Русалка, гримасничая и жестикулируя.

–Разве я разрушила твою судьбу, глупое дитя? – растерянно спросила Аня.

Но Русалка уже неслась прочь, увязая по щиколотку в рыхлой, как песок, мелкой гальке, перемешанной с сигаретными окурками, семечковой шелухой и абрикосовыми косточками. Она бежала, проклиная Аню, берег, полуостров и незнакомых людей, сидевших у костра.

–Все идет по плану, – хрипло, насмешливо, с ударением на последнем слоге пел у костра чужими голосами Егор Летов.

Глава шестнадцатая

Гита. Серый чемоданчик

Утро мудренее вечера, а день нынешний – дня минувшего: этот закон юности Гита знала по собственному опыту. Вчера – студеный май, и Финской залив дышал зимой, так что и на улицу из дому лишний раз не выберешься, а сейчас – небывало жаркое для Питера лето, такое даже в Москве редко-редко обозначится. Вчера – слабость и дрожь, сегодня – бодрость и уверенность в собственных силах. Вчера – боль за грудиной и ледяной пот, сегодня – относительное здоровье.

Это был отличный погожий день – не Гитландия, конечно, но, по крайней мере, где-то неподалеку от Гитландии, а по отношению ко всему остальному – примерно как Польша по отношению к бывшему СССР.

И вот, Гита сидит за столиком в открытом кафе напротив Петропавловской крепости. На ней трикотажное платье и новые кожаные сандалии: в цивильном прикиде она неожиданно становится той, кем вообще-то и не переставала быть – последним отпрыском прославленной фамилии, единственной дочерью знаменитого папы.

Это открытое кафе с пластмассовыми столиками, защитными зонтиками – вчера – от дождя, сегодня – от солнца – венчает вывеска с не по габаритам звучным названием "Пегас". В "Пегасе" проводит время праздная публика, в воздухе носится запах тлеющих угольев и жареного мяса – запах, собственно, жизни. Жизни летней, ненапряжной. И над всем этим зеленеют и качаются свежие липовые ветки, распускающиеся, расцветающие прямо на глазах, а еще выше – синей, глубокой – а кто-то подскажет – бездонной – чашей висит небо.

Перед Гитой на пластмассовом столике стоит пластиковая тарелка с кебабом: увесистым, в форме продолговатой сливовой косточки, с густым подтекстом алого кетчупа и полупрозрачными колечками лука. Кебаб обширен и неодолим, как горный кряж, но Гита потихоньку отламывает от него вилкой крохотные кусочки и один за другим носит в рот. Бережно, почти виновато. Не потому что хочется, а потому что надо. Это первое мясное блюдо за череду дней. А заодно и последние Гитины деньги: все, что осталось от суммы, отложенной на Крым. Почему-то ей вздумалось, что около Петропавловской крепости у котлетки будет больше шансов оказаться именно бараньей или на худой конец говяжьей, а не, допустим, кошачьей, чем в каких-либо иных, менее исторических местах.

–Приятного аппетита, – говорит незнакомый мужчина, присаживаясь за Гитин столик и устраивая свою тарелку с шашлыком в аккурат напротив Гитиного кебаба.

–И вам приятного, – отвечает Гита, не возражая.