Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Было очевидно, что ей трудно остановиться.

–Ты тоже отмечена этой печатью. Я вижу, – сказала Рябина, и в ее словах слышалась уверенность и почему-то горечь. – Не веришь? Точно тебе говорю. Тысяча случайностей, которые на самом деле совсем не случайности, и совпадений, которые таковыми не являются, выстроились в сложнейшую цепочку и привели тебя к нам. И отныне тебе придется быть очень внимательной и открытой, запомни это навсегда.

Лота не возражала. Она жадно рассматривала людей и искала свое сходство с ними, стараясь не выдать своего любопытства и при этом то и дело возвращаясь взглядом к Птице, который сидел поодаль. Ей очень хотелось сесть с ним рядом, но она стеснялась. Его круглые очки и темные глаза блестели влекуще и неприступно, отражая пламя костра и словно бы отталкивая назойливый мир, который так и норовил в них отразиться. Улавливая их отсвет, Лота никак не могла сосредоточиться на общей беседе. Чай в кружке остыл, его поверхность подернулась тусклой нефтяной пленкой. Она забыла про чай. Какой-то смазливый синеглазый парень – сидящие у костра называли его Эльфом – тем временем рассказывал про свои приключения. Кажется, это был случай из жизни, который он всегда с готовностью предлагал, если требовалось рассказать анекдот или заполнить паузу. Лота машинально рассматривала его безупречное, рассчитанное на эффект лицо, но включилась уже под конец истории и так и не поняла, с чего она началась. Впрочем, остальные слушатели тоже внимали не слишком жадно.

–...Забрали, значит, нас в ментовку. А у меня скрипка с собой. Мент даже сперва не понял, что это у меня в футляре, а когда понял – не поверил. Говорит: "А сыграй-ка, брателло, вот это: в переходах играют", – и насвистывает, значит, мотив. Говорю: "Это чардаш". А настоящий чардаш – это, знаете, вещь такая энергичная, заводная. В общем, сыграл я им. Они там чуть плясать не начали! Нет, правда – все дергались. Все! И те, которые сидели, и те, что стояли. И бомжи в обезьяннике. Такое зрелище, просто умора! А я что, мне все равно, кому играть – ментам или не ментам. Или бомжам. Музыка есть музыка. А люди есть люди... Вот. Нас и отпустили.

Красивый Эльф сконфуженно смолк, так и не добившись от публики ожидаемого веселья.

–Да, зашибись история. До чего содержательная, – проворчала Лина, поправляя палочкой угли в костре. Колокольчики на ее запястье мелодично звякнули.

–А по-моему, интересно, – на помощь Эльфу пришла смуглая цыганистая девушка по имени Муха.

–Наверное, про это и так уже все слышали, – надулся Эльф.

–Вдруг не все, – улыбнулась Муха.

–Не нравится – не слушайте, – Эльф обиделся.

–Может, кто-нибудь расскажет, как нажрался плодов дурмана – и давай трепаться по воображаемому телефону? – зловредно поинтересовалась Лина и выразительно покосилась на Рябину с Мухой, скисших под ее взглядом.

–Нашла, чего вспомнить, – огрызнулась смуглая Муха. – Уже целый год прошел.

–Такое разве забудешь?

–Это была ошибка.

–Эй, да ладно вам, – вмешался Эльф.

Все задумались и притихли, что-то вспоминая. Близость Птицы, его внимательный, напряженный взгляд – чуть более внимательный и напряженный, чем требовало обычное сидение у костра с проголодавшейся и уставшей за день компанией – придавали всей ситуации необъяснимую значимость. Лоте казалось, что все остальные тоже должны наблюдать за Птицей, незаметно сверяя свои слова и поведение с его реакциями, или хотя бы учитывать его присутствие. Но кроме Лоты никто не обращал на Птицу внимания. Легкомысленная болтовня, необязательные слова и глуповатые восклицания, которыми обменивались за ужином обитатели лагеря, казались важнее выразительного молчания Птицы. Все слушали очередного рассказчика и смотрели на него или друг на друга, хотя Лоте это казалось притворством.

Она сидела молча. Да и что она могла о себе рассказать? Старые истории плохо сочетались с новой жизнью, приближение которой она предчувствовала. А еще она не знала, нужно ли вообще сообщать кому-то здесь про то, что работает она в больнице и ведет унылую трудовую жизнь младшего медперсонала – бабушка так и говорила – "нянечка", рассуждая о том, что по женской линии их род здорово подкачал – а сюда ее занесло довольно-таки случайным ветром. И не лучше ли попытаться все это как-нибудь обойти и выдать себя за безбашенную и богемную девицу?

* * *

Чай допивали невесело. До стоянки докатился слух, что деревенские написали заявление в милицию, и ночью нагрянет облава. Лота узнала, что Птица собирается в горы и зовет с собой всех желающих. В горах можно пересидеть, а потом вернуться на берег и жить по-старому. С Птицей уходили те, у кого не имелось паспорта или совесть была по какой-либо причине нечиста, и чувствовали они себя от этого неуверенно даже на диком берегу у моря.

(Несколько месяцев спустя Лоте рассказали, что в ту же ночь на лагерь напали, но не милиция, а пьяные и обозленные местные жители. Пещеру спалили вместе с вещами – получился громадный, до небес костер – обитателей лагеря избили, а какого-то тяжело ранили, и он умер в больнице не приходя в сознание. Остальных разбросало по всему Крыму. Они еще долго блуждали в знакомом, но ставшем в один миг враждебным мире, теряя и обретая, разочаровываясь и находя новые источники вдохновения. Ялта, Коктебель, Рыбачье, Лисья бухта стали временным пристанищем Мухи, Русалки, Рябины, Герцога и Лины).

–А не хочешь пойти с нами? – неожиданно обратился Птица к Лоте.

Он склонил чуть вбок свою чернявую голову и смотрел сверху вниз, будто в самом деле был любопытной птицей. Он стоял так близко, что Лота чувствовала тепло, идущее от его тела: внутри нее это тепло отозвалось горячей волной, которая прошла вниз от груди к животу.

–Помнишь: "Не надо печалиться, все жизнь впереди", – он напел популярный мотив.

–Это "Самоцветы", – отозвалась Лота.

– Точно. Но дело в другом. Ты никогда не задумывалась: что делать, если жизнь позади? По логике выходит, что печалиться нужно? Или тогда уж и петь по-другому: "Не надо печалиться, вся жизнь позади". Смысл-то тот же. В обоих случаях лирический герой находится где угодно, только не в настоящем. В будущем, в прошлом. Этим себя и утешает. Лучше уж петь "вся жизнь посреди". Жить надо прямо сейчас, в настоящем. Так что, собирай рюкзак и вперед.

В его глазах с длинными ресницами горели два темных солнца. Горели два солнца – так казалось из-за ресниц, но какими иными словами описать этот жаркий, веселый и в то же время опасный свет? Так сияет осеннее небо, когда сквозь торжественную синеву внимательное око уже различает скрытую в его глубинах черноту – холодную, пустую и первозданную. В этой черноте все зарождается и все исчезает, и там же, в лучах предвечного света, богиня Кали нанизывает на лиану свои черепа, и Шива с джатой на голове и змеей на шее танцует свой танец, все созидая и одновременно все разрушая и попирая попутно человеческие страсти, а Хронос проглатывает своих детей, которые все равно не погибнут у него в животе, потому что они тоже боги и каждому из них предстоит жить вечно. Там складываются мифы о сиренах, которые заманивают и губят мореходов, и о смертельных ловушках, прикинувшихся гостеприимным лоном, и там же дремлют все самые бесчеловечные преступления, берущие свою силу в самых светлых и романтических порывах. Потому что в этих теплых глазах сияли далекие зарницы – отблески борьбы за счастье, зарево кубинской революции, рассветы Конго. Его глаза за смешными круглыми очками обещали Великое Будущее, о котором Лота пока ничего не знала, и куда ей сразу же очень сильно захотелось попасть.

–Хорошо, – согласилась Лота, чувствуя озноб, как будто мимо пронеслась электричка и ее обдало рассеченным надвое ветром. – А вы надолго?

–Неделя максимум, – спокойно ответил Птица. – Больше там все равно нечего делать. Горы увидишь: там пейзажи не хуже, чем на Алтае. Вода родниковая, чабрец, дикий чеснок. Разобьем лагерь, спать будем в палатках. Там нет никого! Полная свобода, к тому же безопасно. Море от тебя не убежит. Вернешься через несколько дней – а оно теплое.

Лота не знала, что возразить и противопоставить этим идиллическим картинам, но ей и не хотелось ни возражать, ни противопоставлять. Этот человек был как халиф из сказки, который произнес волшебное слово "мутабор", и все мгновенно изменилось – главное было не смеяться и не сомневаться.

– В людях скрываются бездны, – ворчал Герцог им вслед. – А ведь хорошее, доброе чаще всего поверхностно – наверху, на свету, под рукой. Глубины человеческие темны и ужасны.

Жаль было расставаться, но в горы Герцог идти отказался категорически. Он признался, что смертельно боится высоты, к тому же у него артрит и ноют колени. Он ведь был человек уже не молодой – лет 35-ти, не меньше.

Когда они прощались, Лина вытащила из рюкзака икону, которую нарисовала своими руками с помощью пигментов, яичных желтков, лака и позолоты, и протянула Лоте. В иконах Лота не разбиралась, но эта показалась ей совсем не канонической: у Богородицы было смеющееся лицо и распущенные светлые волосы, а младенец на руках был похож на маленького хиппи в бисерных браслетах.

Глава четвертая

Пленение и закрепощение

Вереница людей с рюкзаками уходила в горы. Солнце садилось. Оно не закатывалось за что-то определенное, как на классических пейзажах – за горный склон, выгнутую спину моря или за крыши домов – а будто бы врастало в землю, в кусты и листья. Или земля втягивала солнце в себя, а листья и кусты, насосавшись его молодой крови, золотились и багровели. Вскоре оно исчезло совсем – Лота видела, как оно на секунду застряло, приостановив движение к земле, и его оранжевая грива вспыхнула, затем от нее остался одна-единственная пылающая прядь, которая истончилась до паутинного волоска, а потом все окончательно погасло. Стало прохладно. Ложились глубокие влажные тени. Впереди возвышалась главная горная гряда, на вершине которой Лота никогда не была, и никто, кроме Птицы, не был. Эта гряда не стояла конусом, а лежала – грудью, животом, всей своей исполинской тушей. Птица, который знал Крым, как партизан – родной лес, вел одному ему известными тропами. Скорее всего, днем эти тропы выглядели заурядно. По ним проходили туристы и, может быть, даже старики и подростки. Но в ночи они казались воздушными путями, сложенными из теней и лунного света, которые Птица прокладывал собственными ногами, потому что видеть глазами в такой темноте все равно никто ничего не мог.

Сумерки становились все чернее, все непрогляднее. Наступала ночь. Рискуя споткнуться, Лота смотрела не вниз, на тропинку, а вверх, и ее затягивало странное состояние, которое можно испытать только в спокойной реке или штилевом море, когда тихо плывешь, скользя по поверхности с закрытыми глазами. Звезды больше не казались белыми, привычного цвета дневного света, какими они выглядят в городе: одна была ярко-оранжевой, другая – зеленой, третья – голубой. Стала вдруг очевидна их шарообразность, выпуклость и различная удаленность от земли. Вспомнилось, что во второй половине лета звезды падают, что на юге случаются звездопады, но сейчас, в мае они держались незыблемо и были накрепко приколочены к темному своду железными разновеликими штырями.

Гулкий звон, глубокие водянистые уханья, чей-то утробный клекот неслись из густого, плотно сомкнутого леса. Некоторые звуки были округлы и вроде бы сулили покой, другие пронзительны и суетливы, как швейная машинка, и было в них что-то от тяжелой болезни или краткой, но острой муки.

Кто-то в кустах протяжно стонал человечьим голосом. В темных зарослях мяукал неведомый зверь.

Горы приблизились: они грузно темнели где-то совсем рядом.

Лоте казалось, что до нее доносится их сырое дыхание.

Стояло полнолунье. Отвесные стены освещал пронзительный и прямой, как стрела, лунный свет, в котором отчетливо выделялась каждая трещинка, каждый куст, словно нарисованные фломастером или тонкой кистью.

* * *

Небо над их головами распахнулось: они вышли из древесной тьмы и оказались на пустой асфальтовой дороге, пахнущей дождем и пылью. Асфальт был пористым, рыхлым, кое-где его покрывал мускусный мох и всюду – узор из глубоких трещин. Птица сказал, что это и есть старый Севастопольский тракт, которым в наше время почти не пользуются, потому что ниже, вдоль моря проходит новая дорога, ровная и широкая.

За Севастопольским трактом начинался еще один лес, примыкавший вплотную к горам, и они опять долго шли в почти кромешной темноте. Когда лес поредел, сделали привал на лавочке возле памятника неизвестному солдату, мерцавшему под луной.

Ночью в горах такой памятник выглядит иначе, чем днем в городе. Кто лежит под ним? Неизвестный солдат. Но можно ли утверждать это наверняка? Никто ведь точно не знает. Неизвестно, кто лежит под камнем. А что если это только обелиск из крашеного серебрянкой железа, а сам неизвестный солдат остался вон в той темной роще? Он давно утонул в земле, перепутался с корнями, пробился на поверхность травой и кустами, которые тихо шевелятся среди контрастных и диких лунных зарослей. Вызрел, наполнился новой жизнью. Вскормил собою сотни поколений насекомых и птиц.

Лота нащупала икону, спрятанную в кармане ермака.

Прямо над памятником висела круглая и выпуклая как бубен луна. В ее ярком неживом свете можно было прочесть надпись и преспокойно выяснить, кто лежит под крашенным серебрянкой обелиском. Но читать не хотелось – вдруг там написано что-то ужасное.

Все молча покурили и начали подъем.

Много лет спустя Лота отыскала этот подъем в путеводителе по Крыму – это была одна из двух дорог, ведущих на плато. В нескольких километрах левее, у Байдарских ворот шла вторая дорога – менее отвесная: через лес.

Тропа была сложена из валунов и называлась Шайтан-Мердвен, Чертова лестница. Римские легионеры, караимы, а позднее крымские татары взбирались по ней наверх, таща за собой в поводу навьюченных лошадей.

–Генуэзцы называли этот перевал Скаля. По нему восходили Жуковский, Пушкин, Брюсов, Грибоедов, – оптимистично вещал Птица, пробираясь сквозь глубокую, подсвеченную луной тьму все выше по каменным ступеням почти отвесной древней лестницы. Иногда расстояние между одной ступенью и следующей было так велико, что Лота боялась ошибиться и вскарабкаться прямо на стену обрыва.

–Разве ее не татары строили? – спросил чей-то голос.

–Ее природа создала, – вторил другой.

–По легенде лестницу построили тавры, – сказал Птица

–Давно?

–В доисторические времена. Но тогда эти горы мало отличались от того, что мы видим. Что увидим завтра, – уточнил он. – Это старые горы. "По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей". А это уже Пушкин!

–Откуда ты все знаешь? – спросила Лота не удержавшись.

–Из книг. Зимой времени много, дел в городе мало, можно порыться, поискать. Между прочим, как раз в этом месте когда-то проходил разлом земной коры. Потом его засыпало камнями, все заросло, заглохло, но осталась теснина – этот вот перевал. Здесь как-то чашу античную нашли или амфору – первый век нашей эры!

Кто-то присвистнул.

– "Скалы до моря сползают грядою, чертовой лестницей их называют. Демоны сходят по ним, а весною гулкие воды сбегают" , – неутомимо декламировал Птица.

Через сорок минут они одолели подъем и очутились в самом сердце ночи – в лесу на вершине гор. Пахло прелой листвой и сыростью. Ни единого звука, кроме сердцебиения и хриплого дыхания. Не слышно птиц, молчали цикады. Но вот деревья поредели, расступились, и они вышли на поляну, в лунный свет. Лота подняла руки: казалось, они были сделаны из алебастра или намазаны фосфором.

Становилось свежо. Крупные, как мокрые хризантемы, звезды низко висели у них над головами.

–Пришли, – радостно сообщил Птица. – Располагайтесь, будем ночевать.

Они находились на значительной высоте над уровнем моря, но Лоте казалось, что это дно глубочайшего колодца, где сыро и жутко, зато видны звезды и даже планеты. Они развернули палатки и, не расправляя, постелили прямо на земле. Сверху накинули спальники. Выпала роса, все мгновенно промокло. Лота чувствовала, как одежда впитывает воду, как губка, но холодно почему-то не было. В лесу стояла напряженная тишина, в которой гулко раздавалось дыхание уснувших. Где-то в древесной чаще хрустели ветки. Лоте казалось, что усталость проникла не только в позвоночник, мышцы, ступни и ушибленное колено, что, с ее стороны, было вполне логично, но также и в берцовые кости, в эти длинные полые трубки, которые не горят, не разлагаются, не рассыпаются в прах и уж, конечно, не устают. Она слушала лес, удивлялась его загадочной тишине и наконец уснула.

* * *

Когда она открыла глаза, стояло утро. От мрачной и зловещей ночи не осталось и воспоминания. Куковала кукушка, празднично шелестел серебристо-зеленый лес с былыми пятнами солнца, с синеватыми лагунами теней. Но даже во сне Лота чувствовала, как вокруг смыкается кольцом что-то враждебное. На исходе сна она уловила схематичный набросок происходящего в виде ломаных жестких линий, и сразу поняла: на поляне кто-то еще, они не одни. Кто-то отделился от леса, вышел к ним из волглой тени – лес принадлежит другим, а они явились без приглашения, они – самозванцы. По правде говоря, Лота не удивилась. Или, лучше сказать – почти не удивилась: ведь накануне Птица обещал другое. Она открыла глаза. Первым увидела Коматоза – смуглого панка с бритой головой – он только что проснулся и растерянно мыргал заспанными глазами. Возле Коматоза стояли трое мужиков – высоких, в спортивных костюмах.

–Да, наворотили вы дел, ребятки, – сказал один, что-то теребя в руках.

Приглядевшись, Лота поняла, что это паспорт.

–Вы задержаны.

–Сперва надо предъявить обвинения, – спокойно сказал Птица. – Кто задержан, на каких основаниях. Да и представиться для начала не плохо бы.

Голос Птицы звучал уверенно, и Лота поразилась его самообладанию.

–А вы в курсе, где находитесь? – хмуро взглянул на него самый старший и самый хмурый. Его щеки покрывала колючая рыжая щетина, а глаза смотрели напряженного и злобно.

–Так мы это... на горе, – растерянно пробормотал Коматоз.

–Это не гора, – пояснил самый молодой детина, – а территория государственного Байдарского заповедника, которую вы – а – нарушили, б – наломали веток.

–Мы – веток? – возмутился Птица. – Да мы для ночлега, поймите.

И он вытянул из-под Лотиной пенки зеленую ветку и потряс в воздухе.

–Видите: всего пара штук. Да и чего в них ценного? Это же граб. Сорное дерево. Не ландыши, не орхидеи какие-нибудь, не птичьи гнезда...

–Ты не рассуждай, а паспорт сюда давай.

Птица стушевался: паспорта у него не было.

–Ха, гляньте-ка... Ай да ребятки, – пальцы детины сжимали новенькие пятидесятирублевые купюры, которые он вытащил из паспорта самого рослого из Птицыных людей – Володи. – Бабло! Раз, два, три... Пять...

–Эй, – отдайте, – запротестовал Володя. – Это не мое. Это большие деньги... Я должен их вернуть!

–Разберемся – отдадим, – подмигнул детина.

–А это что? – Хмурый абсолютно по-бандитски потрошил рюкзак Лехи – уголовного вида парня, который внизу на стоянке настраивал гитару.

В руках у него появилась маленькая синяя книжица.

–Понырков Алексей Владимирович, младший сержант, – прочитал хмурый, поднеся книжицу к глазам. – Это что же такое? Дезертир что ли?

–Да ладно, мужики, вы чего? Да какой я дезертир... Отдайте, мужики, – Леха испуганно суетился.

– Короче, братва, хватит болтать. Вещи собирайте и с нами.

–А куда, куда вы нас? – загалдели голоса.

–В милицию, куда еще. Состав преступления налицо. А без паспорта откуда нам знать, кто вы такие? Вы задержаны до выяснения обстоятельств.

Лота протянула молодому детине свой паспорт. На физиономии детины отразилась озабоченность материально-ответственного лица.

Лота уже видела, как они сидят в милиции, как выясняются обстоятельства. Вдыхала кислый казенный запах. Слышала, как торопливо царапают шариковые ручки в шершавых протоколах. Как стукает фиолетовая печать, убивающая малую надежду. Снаружи солнце и птичьи песни, а в отделении – сыро и сумрачно. Куревом тянет повсюду, тряпкой протухшей, нечистыми ногами. Май, сезон еще не настал, хулиганов и преступников мало. Будет время заняться ими как следует на милицейских сквозняках. Все про них разузнать. Потому что обстоятельства были так себе. К тому же некто Леха, который в лагере играл на гитаре и потом увязался за ними в горы, действительно был очень и очень похож на уголовника, скрывающегося от закона, а может, на дезертира: будь Лота милицией, она бы забрала его сразу и без всякого выяснения, за одну только наружность. Из скучных слов и посконных формулировок, из доказательств и подозрений соберется целая папка, которая увесистым грузом раздавит как минимум лето. Лоту, скорее всего, отпустят. А он, этот удивительный человек – не Леха с гитарой, а другой, без которого ей теперь никак нельзя – так и останется в государственных мускулистых лапах.

Однако скоро все прояснилось. Чужаки, которые их захватили, были крымскими лесниками: охраняли природу, лес сторожили, зверя лесного били в умеренных количествах, но без официального разрешения, а милиции и сами боялись не меньше, а может, даже и больше, чем Леха и Птица.

Сдавать государственным органам никто никого не собирался – это все очень скоро поняли.

У лесников имелись другие планы.

* * *

Лота сложила одеяло, сунула его в мокрый от росы ермак. За короткую ночь с пугающей тишиной она устала, а не отдохнула. Зато в листве над головой сверкало солнце. Горячий луч упал ей на щеку и обжег влажную кожу, как линза. Ни Чертовой лестницы, ни обрыва с этого места видно не было: их скрывали заросли граба и бука. Лота заметила, как двое братишек замешкались, скатывая палатку, отстали и исчезли в ежевике вместе с рюкзаками. Один из них, ей показалось, был похож на скрипача Эльфа, с которым она познакомилась накануне возле костра. Тельняшки и соломенные волосы в последний раз мелькнули среди веток.

"Бежать, бежать пока не поздно", мысленно повторяла Лота. Но у лесников оставался ее паспорт, и главное – у них был Птица. Один егерь шел впереди Птицы, другой позади, и Птица шагал между ними, как народоволец, схваченный полицейскими ищейками. Лесники сразу почувствовали в нем главаря и вцепились накрепко.

–Вот вы: молодые мужики, можно сказать, – увещевательно рассуждал третий лесник, самый на вид тихий и наиболее вменяемый. – А как одеты? Посмотрите на себя – разве это внешний вид? Разве мужики так ходят! Вы почему не учитесь, не работаете?

– Учимся, – робко начал парень по имени Володя. – Мы студенты...

–Да ладно врать-то, – грубо оборвал его хмурый и засмеялся нехорошим смехом.

– Студенты – с такими рожами! – ухмыльнулся молодой.

Молодой снял майку и теперь шагал голым по пояс, насвистывая какую-то мелодию. У него было красивое мускулистое тело, безволосая грудь и широкие плечи. Справа на уровне сердца белел неровный шрам от ножевого ранения.

Лота шла, и на каждом шагу перед ней открывались маленькие тайны. Муравейник с крупными, как подсолнуховые семечки, муравьями. Тюльпаны из тех, что в Москве продают возле метро. Настоящий альпийский луг сверхъестественно изумрудного оттенка, словно на пейзаже начинающего художника, который еще не научился смешивать краски и малюет как попало бирюзовым поверх синего загрунтованного картона.

–Вот: казенная квартира, – объявил один из лесников – самый, как Лоте казалось, приличный.

"Казенная квартира" представляла собой домик с кирпичной трубой, стоявший в тенистой низине. Его заплесневевшие стены некогда были побелены, сверху он был покрыт ржавым железным листом, но все ремонтные и строительные работы происходили очень давно. Заросший огород, судорожно изогнутые яблони, собачья конура с ржавой цепью. Когда раздались шаги, цепь зазвенела и поползла по земле. Из конуры выскочил овчар с острой мордой и злыми желтыми глазами и хрипло залаял. За домом виднелся дощатый туалет, за туалетом сарай и загон. А в загоне паслись лошади, меланхолично помахивая хвостами. Над крупами лошадей кружились насекомые, за насекомыми охотились птицы, которые бегали по загону на проворных лапках.

Возле дома лесники объяснили, что оставляют задержанную компанию в лесничестве для принудительных работ бесплатной рабочей силой. За жилье и за харчи. Лота заметила, как они нервничают. Им было страсть до чего неохота сидеть в лесничестве и смотреть за лошадьми, которых они арендовали на летний сезон, чтобы катать по горам туристов, а бросить лошадей одних они тоже не могли. Где-то ждали более увлекательные дела, и в тот же день они ушли, захватив паспорта, Володины деньги и Лехин военный билет. Птица должен был присматривать за домом и животными при доме ровно столько, сколько понадобится. Когда лесники решат, что потрудились они достаточно, им отдадут паспорта и отпустят.

–Хозяйствуйте, наводите порядок, – строго инструктировал Молодой Детина. – Главное – чтобы кони копыта не откинули. Заморите – будете отвечать... Да не ссыте, – миролюбиво добавил он на прощанье, заметив кислые лица.. – Отожретесь, отоспитесь. Жилье есть. Чего вам еще надо?

* * *

В первый миг Лота растерялась. Ведь у нее были другие планы – разыскать Гиту и отправиться путешествовать от Симеиза до Нового Света в поисках магических знаний. Купаться в море, есть витамины, спать до полудня. Это были очень определенные планы, имеющие под собой материальную базу и вскормленные надеждами.

Их было семеро: Птица, уголовник Леха с гитарой, который, как выяснилось, был беглый десантник, непонятно какой волной прибитый к прибрежным жителям; одноглазый человек из Полтавы по имени Индеец, смуглый панк по имени Коматоз, Володя из Иркутска, и Лота. Индеец выглядел как натуральный индеец – ни добавить, ни убавить. Десантник Леха был приземистый, с сероватым угрястым лицом, с пухлыми руками, и весь его облик казался каким-то слегка застреманным и довольно-таки чмошным. Олимпийка, растянутые трензеля, стоптанные спортивные тапки и синий берет ВДВ, который он надевал от дождя, довершали вид провинциального лоха с замашками гопника. Володя был огромен, патлат и склонен к неформальной классике: заплатанные джинсы, тельняга и куча бисерных браслетов.

Документы оказались у троих – у Лоты, Коматоза и у Володи. Вероятно, Лота и без паспорта худо-бедно бы прожила, но странствия Володи и Коматоза продолжались бы до первой проверки документов. И теперь их ксивы, заботливо обернутые в целлофан, уносили враждебные безымянные люди. Вместе с загадочными Володиными деньгами.

Но в лесничестве согласились жить все.

Какая, в сущности, разница, где жить человеку? Разницы в то время не существовало не только в пределах лесничества, но и в масштабах всей усомнившейся родины.

Глава пятая

Первая ночь

Индеец вошел в избу первым. Походил туда-сюда, принюхался. Выудил из пыльного угла тарелку, перемазанную каким-то застывшим клеем, поднес к глазам.

–Эге, а здесь магичили, – заявил он с таким видом, будто речь шла о чем-то незатейливом ("здесь пили портвейн и закусывали яблоком").

– Видишь? – он протянул тарелку Лоте.

Желтый клей облеплял ее рабочую поверхность толстым бугристым слоем.

–Это не клей, – пояснил Индеец. – Это воск. Кто-то воск отливал: порчу наводил или гадал.

–Не может быть, – пробормотала Лота, не веря совпадению. – Это обычный парафин!

–Идем-ка, – незаметно для других Индеец поманил ее за собой.

–Вот, видишь?

Он прикрыл дверь и кивнул на штуковину, висевшую за ней у входа. Лоте показалось, что это бусы, сделанные из пеньковой веревки с нанизанным на нее лесным сором: сухие ягоды, перья, какие-то шишки, растительные коробочки с семенами, ракушки, несколько камней с дырочкой посредине. Штуковина пряталась на стене за дверью, и, войдя в сени, никто ее, естественно, не приметил.

–И что? Это бусы или гирлянда.

–Гирлянда, – усмехнулся Индеец. – А теперь прикинь: где и когда ты видела на стенах домов или квартир такие гирлянды?

–Сейчас не вспомню.

–И не вспомнишь. Потому что это не бусы и не гирлянда, а ведьмина лестница. Такие плетут с тайным намерением и вешают для колдовства.

–Вот бы узнать, к добру или к худу, – чуть слышно добавил он.

–А иногда для защиты, – улыбнулся подоспевший в этот миг Птица и ободряюще похлопал Лоту по плечу. – Ты мне зачем девушку на ночь пугаешь?

–Ага, случается, что и для защиты, – вяло отрапортовал Индеец.

Вечером после скудного ужина – одна на всех консерва "Рисовая каша со свининой", где нарисованная на этикетке свинина присутствовала лишь в виде бурой подливки, и остатки деревенского хлеба: полкраюхи на всех – Индеец вновь поманил Лоту за собой, и некоторое время она шагала позади него в пейзаже, постепенно теряющем жизнерадостные краски дня. Они удалились от дома метров на триста по дороге, ведущей к источнику, который лесники использовали как колодец и передали Птице во временное пользование, вместе с живностью, домом и барахлом.

–Увидел, когда за водой ходили, – Индеец нагнулся, рассматривая какой-то предмет, лежащий под камнем.

Тут уж Лота сразу готова была признать, что выглядело это диковато. Под камнем, в его уже загустевшей тени обнаружилась пригоршня леденцов в выцветших до белизны фантиках и несколько мелких монет.

–Ого, – она машинально протянула руку, чтобы собрать монеты.

–Ты что делаешь? – остановил ее Индеец. – Этого брать нельзя. Кто-то магичил и оставил плату духам, которые помогали. Это откуп.

В этот момент Индейца окликнули со стороны дома, и Лота не успела расспросить его подробнее о том, что скрывалось в тени камня, почти не заметное для менее зорких глаз.

* * *

Мысли о непонятных находках мигом выветрились у Лоты из головы, как только она поняла, какие свершения их ожидают в ближайшем будущем. Первым делом устроили инвентаризацию. «А это что за фигня валяется?» «Это чего, молоток? Таз для варенья? Таблетки какие-то?» «Ай, козёл, ты мне ногу отдавил!» – слышалось там и сям.

– Фундамент бы подшаманить, – десантник Леха хозяйственно разглядывал дом, обходя его по периметру.

–Чего? – спрашивал Володя.

–Да поддомкратить... Просела домуха, не видишь? Чуть-чуть бы приподнять, а то завалится.

–На наш век хватит, – усмехался панковатый Коматоз.

–На наш век, – ворчал Леха. – Все бы вам на халяву. А страну кто будет поднимать? – он мрачно покосился на чумазого Коматоза.

–Ты что ли? – хохотнул Коматоз.

–Может, и я... Есть дом – значит, должен быть в порядке. В порядок нужно его привести, слышь?

–Домкратить ничего пока не стоит, – отозвался Птица. – А вот хозяйство подтянуть не мешало бы...