Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Добра в доме оказалось предостаточно: и седла, и сбруи, и перловка с гречкой. В небольшом количестве имелись сахар, заварка, соль и даже какая-то непонятная сушеная травка в бумажном кульке, которую Индеец заботливо присвоил, засунув в карман рюкзака. Возле крыльца обнаружили топор, испачканный чем-то красным и спекшимся. На стене в доме висело ружье – правда, без патронов. Огород имел вид запущенный, но жизнеспособный – он также представлял собой фронт работы, на который им предстояло немедленно заступить. Были обнаружены безбрежные залежи флакончиков с зеленкой – целый картонный ящик: видимо, кто-то обокрал склад. Или зарплату выдали в виде зеленки, предположил практичный Леха. На круглой печной конфорке стоял чайник. Кастрюли были грязны, но вместительны. В одной из них плавали остатки супа, и все кое-как поужинали.

* * *

В первую же ночь Лота и Птица спали вместе в маленькой спальне с низким оконцем, на брошенном прямо на пол матрасе. Из мебели имелись лишь стол да этот матрас, ужаснувший Лоту в первую минуту: страшно было подумать, кто и что делал на нем до нас. Она и не думала. На столе горела свеча, приклеенная к блюдцу с позолоченным кантиком по краю, странно смотревшимся в общей скупой обстановке. Лота погасила свечу – парафин, угасая, выпустил ядовитое облачко – и, не раздеваясь, улеглась рядом с Птицей, вытянувшись вдоль его тела.

Больше их ничего не разделяло.

Она положила голову на его вытянутую руку так поспешно, словно ее место мог занять кто-то другой. В темноте они укрылись одном одеялом. Их очки лежали на столе около блюдца со свечой – тоже рядом. Все было так, будто происходило уже много дней каждый вечер.

Птица снял с Лоты свитер.

Она расстегнула его рубашку.

Он стянул с нее кенгурушку с капюшоном и надписью GAP (Лоте ее подарила Гита).

Она сняла с него футболку.

Лифчика она не носила – незачем было.

У него на груди было совсем мало волос.

А кожа была нежная, как у ребенка.

Он расстегнул ее модные джинсы на болтах (их тоже подарила Гита).

Она расстегнула его солдатский кожаный ремень – это оказалось гораздо проще, чем она предполагала – и напрасно она опасалась, что не справится.

Трусы они сорвали с себя самостоятельно – то есть каждый срывал свое, извиваясь всем телом. Существует мнение, что все это непременно должен проделывать мужчина. А по-Лотиному, как пойдет – так и пойдет, не нужно зацикливаться на мелочах. Какая разница, кто с кого что срывает? Такие процессы должны происходить сами – естественным путем. И если тебе самой до ужаса приспичило освободиться от трусов или носков, которые вдруг сделались лишними и даже колючими, инородными, зачем ждать, что это за тебя сделает кто-то другой?

Трусы у него тоже были простые, солдатские – из черного сатина.

Впервые Лота обнаружила, что мужчина может быть соблазнительным, что его кожа может притягивать, как намагниченная. Что в темноте она матово светится и будто бы ускользает из-под пальцев. Птицына кожа рождала жар в ладонях, сладость на языке и острое желание, чтобы это длилось и не заканчивалось. Лота не просто забыла о себе, переключившись целиком на это едва знакомое, притягательно и таинственно мерцающее в ночи существо – она перестала быть собой, ей хотелось быть им, чтобы владеть и наслаждаться без остатка. А она-то думала, что всякое такое – огонь, азарт, жажду – способен чувствовать только мужчина, а женщина просто лежит и о чем-нибудь думает или мечтает.

С ним было все просто – не так как раньше, с другими. Лота боялась леса и темноты за окном. Он устал физически и психологически: ему требовалась разрядка. Оба мерзли. Они не могли по-другому.

"Так в старину выдавали замуж, – подумала Лота. – Без разговоров".

Ей, конечно, надо было очень многое ему рассказать, но она не знала, с чего начать. У нее была дурацкая черта: иногда она говорила неуместные или даже настырные и наглые глупости. И это было гораздо хуже, чем просто молчание. Но больше всего она боялась недомолвок, и натужного молчания, и прочей человеческой зимы. А стоило что-нибудь произнести из того, что действительно хотелось, и слова начинали всей массой ломиться наружу, а справиться с ними в таких случаях можно, только если плачешь, но у нее не был повода плакать.

–Очень холодная весна, – сказал Птица, о чем-то поразмыслив.

У него был мягкий, расслабленный голос, который придавал тьме синеватый оттенок кухонной горелки.

Лоте хотелось, чтобы он говорил еще.

–Скоро совсем похолодает, я думаю.

–Вот бы нет, – откликнулась она.

–А ты ведь наверняка загорать приехала, – лениво усмехнулся Птица.

Но Лота не была уверена, что он хочет поговорить об этом – он это сказал просто так, в ответ каким-то своим мыслям или засыпая.

–Какой хороший день, просто счастливый какой-то, – сказала она уже перед самым сном.

–Да, – отозвался Птица, – хороший день.

–Слушай, – сказала Лота, поднимаясь на локте, – а вдруг мы его забудем?

–Кого забудем? – она слышала, что он уже не здесь, не с ней. Но не хотела его отпускать.

–Этот хороший день. Вдруг мы его забудем. Что тогда?

–А мы не забудем, – Птица зевнул и погладил ее по волосам теплыми пальцами.

–Забудем. Точно забудем.

–А что бы ты хотела?

–Не забывать.

–А что нужно, чтобы не забывать? – в темноте она слышала, что он улыбается.

–Напоминать друг другу.

–Давай будем напоминать, – он положил руку ей на плечо и потянул под одеяло.

–Только напоминать надо часто, а то забудем, – не успокаивалась Лота.

–Давай часто. Раз в неделю, например.

–Нет, чаще.

–А как?

–Ежедневно...

В следующие дни она напомнила ему два раза – какой хороший был день, какой хороший день, какой хороший.

А потом перестала. Она все время о нем вспоминала, об этом первом хорошем-хорошем дне с дорогой, лагерем, подъемом по Чертовой лестнице, о ночи на матрасе, о том, что ее за Птицу без разговоров выдали замуж. Но ей не хотелось надоедать ему словами. А сам он не заговорил об этом – ни разу.

Но Лота и не думала обижаться. Во-первых, у них теперь была тайна, о которой знали они двое.

Во-вторых, обстановка располагала к благоприятной взаимности.

На природе два человека сближаются быстро и без усилий.

На воле, где небо низкое с увесистыми, плотными тучами, бегущими к морю. С холодным, всюду проникающим ветром. Где человек хочет спрятаться от природы подальше, укрыться от нее понадежнее. Греть руки у маленького костра. Сидеть в пальто возле печки кирпичной или железной печки-буржуйки. Природа захлестывает с головой, как волнующееся море. Все просто. Один замерз, другой продрог. Туман, вещи отсыревают, свечи парафиновые вот-вот кончатся, в доме темно. Какая-то птица кричит в кустах жалобно и протяжно, словно хочет о чем-то предупредить. А вместе не страшно – переплетаться, срастаться, делить тепло поровну. То руку устроить поудобнее, то ногу. Греться друг о друга, пережидая холодные ночи.

Решать ничего не надо, все уже и так решилось само собой с самого начала.

Через неделю Лота вспомнила Москву и удивилась: неужели она могла спать как-то иначе?

Глава шестая

Тайник

Быт обустраивали по пунктам: отмывка посуды, приведение в порядок кухни, отчистка обеденного стола, удаление наиболее выдающихся клубов паутины, подметание полов во всех помещениях, обустройство ночлега. Многоножки, пауки и мыши спешно покидали гостеприимную и относительно сухую сень полузаброшенного человечьего жилья.

–Да, пипл, развели мы тут с вами пастораль, – усмехался Птица.– Курс социальной адаптации!

Но недовольства в его голосе не чувствовалось. Он замешал в банке глину и пытался замазать щели в увечной печке. Лота показала ему свои руки: на правой ладони вздулась крупная мозоль – выпуклый прозрачный волдырь, а кожа на указательном пальце была до крови содрана брезентовым поводом от уздечки: лошадь мотнула головой, а Лота пыталась ее удержать. Происхождение некоторых царапин и ссадин она не могла, да и не пыталась объяснить. Однажды обнаружила на лбу спекшуюся корку – след от поджившей раны. Как, когда возникла эта рана?! Лота ничего не заметила. На все эти мелочи она не обращала внимания, не чувствуя ни боли, ни саднения.

Последним из дома удалился тошнотворный запах подтухшей сельди, обитавший в кухне вместе с жестянками, полными замусоленных хапцов, и ворохом сырых газет, скрывавших в себе не менее килограмма пищевых отходов.

Лота тоже, по мере сил, принимала участие во всеобщей инвентаризации, и ожидало ее в этом процессе неожиданное открытие.

* * *

Дело в том, что между потолком и крышей она обнаружила крошечный чердак. Зачем она туда полезла? Точнее, как вышло, что она туда полезла одна, без какого-либо сопровождения? Да просто все остальные были тем временем заняты чем-то своим, а именно: самым пристрастным образом, словно бы речь шла о кровной собственности, приводили в порядок дом, а также территорию, прилегающую к дому и ставшую их совместным владением. Какая сила вселилась в них? Что за необъяснимая тяга к собственному углу внезапно обольстила их мятежные души? Может, Птица их загипнотизировал? Один волок из леса коряжину на дрова, другой кормил лошадей, охлопывая их по немолодым жилистым шеям и что-то нежное пришептывая в чуткие мохнатые уши, третий орудовал веником так, что из окон и дверей валила мгла, а четвертый, чьих глаз эта летучая мгла нечаянно коснулась, плаксиво и горячо ругал третьего. Но здесь, под крышей, Лота оказалась словно бы в тихой нише, где время остановилось и замерло течение самой жизни. И теперь прислушивалась к всеобщей суете, созерцая и наслаждаясь. Порядок в доме наводился в таком угаре, что ее вылазка вверх по гнилой лестнице, которую она выволокла из-за дома всю в паутине и прошлогоднем сухом вьюнке, произошла незаметно, и все устроилось само собой. Коротко говоря, под кровлей она обнаружила углубление, которое могло служить антресолью. Оно и служило ею, как умело. В его неглубоких глубинах теснились рулоны рубероида, перепачканные побелкой доски, мышиные и осиные гнезда, замасленные рукавицы, дохлые осы и сухие мотыльки. И вот среди всего этого бесполезного чердачного хлама, она обнаружила наисекретнейший тайник.

Она лихорадочно перебирала все варианты, то есть всех людей, которым мог принадлежать тайник, эта таинственная и диковинная схоронка, но ни один из егерей не соответствовал наличествовавшим в нем предметам, а точнее – общей ауре тайника: приключенческой, заговорщицкой и немного детской, будто бы он заготовлен для игрушечного побега. Итак: были там 10 рублей бумажными купюрами достоинством по одному рублю, жетоны от киевского метро, веревка, свернутая в бублик и завязанная сбоку на узел, закупоренные полбутылки портвейна, парафиновые свечи в бумажном пакете и славная пузатая подушка, которую Лота в тот же день стащила и потихоньку перетащила вниз, в их с Птицей комнату. Почему-то ей совсем не хотелось разорять тайник, вынуждая каждую из вещей служить по назначению – что, в общем-то, было бы вполне логично. Не хотелось также и сообщать остальным про то, что он существует. Лота сама удивилась собственной деликатности: она ведь была как раз из тех, кто разоряет птичьи гнезда, причем подчистую.

Мысль о тайнике преследовала ее и в тот вечер, и все последующие утра и вечера, и потом – много-много дней спустя. И даже если она думала о чем-то постороннем, тайник все равно незаметно вклинивался между посторонними мыслями.

Тайной веяло от тайника, крутым поворотом в судьбе.

А может, первым шагом к неведомой развязке.

Куда уж ей было в тот вечер во всем этом разобраться.

* * *

Через несколько дней появились лесники – решили все-таки Птицу проинспектировать. Повертелись тут и там, осмотрели результаты, присвистнули.

–Неплохо, – похвалили они. – Очень и очень неплохо. Вы нам еще и спасибо скажете. Сельское хозяйство – это вам не клей нюхать.

На следующее утро они исчезли, а к обеду приволокли из леса оленину. Это было не абстрактное магазинное или рыночное мясо, а свежеубитый лесной вольнопасущийся зверь, разрубленный на куски, и Лота не могла заставить себя обрадоваться этой расчлененке и хотя бы подойти к ней ближе, чтобы рассмотреть. Значит, утром они завалили оленя, прямо в лесу разделали, остатки закопали, а мясо взяли с собой. Это была целая гора свежайшей убоины, разве только чуть-чуть пахнущей порохом от пыжей. Хороши охранители природы, ничего не скажешь.

Вечером они уехали, захватив добычу с собой. Но кое-что перепало и Птицыному шалашу. Леха изловчился и замариновал мясо в травах с полбутылкой уксуса, который во время инвентаризации обнаружили в хозяйстве лесников. Разжег большой костер и пожарил шашлыки. Правда, куски получились тугие, резинистые. Лота кое-как пожевала один на пробу, но проглотить не смогла.

–Налегай, братва, – Леха обносил всех тазиком с дымящимся мясом. – Жрите! Этот шашлык еще три часа назад по лесу бегал, травку щипал!

– А что такое откуп? – подсела Лота к Индейцу, когда все насытились и разбрелись по своим делам. – Можешь рассказать? Я про такое не слышала, – спросила она как ни в чем не бывало. Вопрос звучал слишком прямолинейно: про такие вещи так запросто не спрашивают.

–А где тебе было услышать? Это штука внутрицеховая. И слышат по нее те, кто занимается всякими такими делами.

–Какими делами? – встрял подвернувшийся Коматоз.

–Подколдовывает, – неохотно ответил Индеец.

–Если человек занимается магией, – продолжал он, – ему приходится просить о помощи у обитателей невидимого мира. Обычно он заранее знает, с кем собирается сотрудничать, а значит, какой откуп потребуется взамен.

–Прямо-таки потребуется? – снова влез Коматоз.

–Ой, отвянь, – не выдержал Индеец и пнул его ногой, после чего Коматоз, хохоча и завывая, скрылся за дверью внутри дома.

–Кажется, ты говорил, от человека что-то потребуют, – гнула свою линию Лота, боясь, что Индеец переведет разговор на другую тему или обратит в шутку.

–Потребуют, очень даже потребуют. А ты как думала? Даром никто с тобой вошкаться не будет. Разве что духи стихий. Этим, говорят, можно не платить. И все равно. Я лично не представляю, как можно не заплатить, допустим, духу воды? Я заплачу, обязательно заплачу. На всякий случай. А то он вдруг, чего доброго, сам возьмет плату за работу, по своему усмотрению.

–А что это за духи, с которыми сотрудничают?

–О, их много. – Единственный глаз Индейца вспыхнул. – Если ходишь колдовать на перекресток, к тебе приходит дух перекрестка. Этому за помощь лучше приносить что погрубее, попроще – водку там, сигареты. Если тебе понадобился дух помойки – ему следует откинуть что-нибудь, наоборот, сладенькое – печенье, конфеты. Если пошел на кладбище за землицей для черной магии – будь добр, принеси хозяйке кладбища лепешку или хотя бы хлебца кусок.

–Свят свят, – притворно запричитал вновь откуда-то возникший Коматоз и перекрестился. – Что-то вас не в ту степь повело, пипл!

–А есть и такие, – невозмутимо продолжал Индеец, не глядя на Коматоза, – кто любит колдовать в церкви. Да-да, вот так. В церкви особенный бес живет по имени Абара. Что, страшно? А в курсе ли вы, народ, что в церковь запрещено мясо приносить, даже курицу и сосиски? А попики свежеиспеченные или невежественные тетки-бабки запрет нарушают, таскаются в храм с кошелками, полными мясной жратвы. Абара носом ведет – все это чует. Ему мясца понюхать – ооо, самое милое дело. А те, кто колдует в церкви, этим пользуются, приносят кусочки пожирнее. Вот такие дела.

– Лыжи отсюда надо вострить, вот что, – буркнул неожиданно Леха, ковыряя в зубах. – А вы все про чертовщину, да про чушь собачью. А если это все не чушь, то еще хуже.

–Во-во, – поддержал Коматоз. – Героин для бедных.

–Вот как даст по башке, будет тебе героин, – усмехнулся Володя.

–Не даст, – спокойно сказал Леха. – Ты меня не разводи.

–А мне одна герла рассказывала, – начал Володя, – как ей как-то раз понадобилось ритуал на исполнение желания. А она вместо этого давай молиться – всем подряд, кто подвернется под руку. Попадется часовня Николая Чудотворца – она заходит, свечку ставит. Потом еще чей-нибудь приход, Александра Невского...

– Приход Александра Невского – вот это мне нравится! – заржал Коматоз. – Или Ивана Грозного – тоже ничего себе святой.

–Не, ну ты все-таки не передергивай, – возразил Володя. – Какой он святой... Ну и вот. То Богородице молится, то святому Пантелеймону. И каждому по свечке. А то бывало, зайдет к какому-нибудь безвестному святому Прокопию...

–И что, подействовало?

–Подействовало: желание исполнилось. Герла аж прыгала: ура, сработало! А потом призадумалась – промысел Божий налицо, а желание-то – лажа. Типа работу поменять или что-то такое. Словом, не обязательно было тормошить столько небесных покровителей. И теперь не знает, кого благодарить. Снова всюду ходит, свечки всем ставит. Одному, другому. И все боится, что пропустила кого-то. А еще она говорила потом, что сердце как будто было льдиной, и вдруг начало таять, и таяло, таяло, и было неясно, что будет дальше, когда оно совсем растает.

–Ха, прикольно, – усмехнулся Коматоз и повернулся зачем-то к Птице. – А правда, что делать в таких случаях?

–Ну, – Птица задумался. – Бога благодарить, наверно, нужно. На небесах ведь не те законы, что у нас в парламенте. Думаю, достаточно одной молитвы на всех и одной свечки.

Они отдыхали, развалившись на полу с чувством выполненного долга.

Чисто вымытый пол пах разогретым на солнце сосновым бором. Удивительным образом из него вышла вся грязь, вся затоптанность старых заскорузлых досок, все следы неизвестных ног, которые ходили по нему много лет подряд.

Индеец сидит в углу и подбирает на рассохшейся и расстроенной Лехиной гитаре "Лестницу в небо". Мелодия осторожно карабкается вверх, потом, добравшись до высоких звучаний, прыгает вниз, превращаясь в выразительный бас.

–Врешь, чувак. Ой врешь, – ворчит Коматоз, вслушиваясь в экзерциции Индейца.

–Вот тут врешь: та-та-там должно быть, а у тебя тататата. А ну дай сюда.

–Погоди. Я ведь умел когда-то, а потом оно все как-то...

Та-та-там-там-там-таратам. Теперь, вроде бы, лучше. Опасный вираж, где мелодия каждый раз пошатывалась и спотыкалась, пройден почти идеально. Длинные волосы Индейца красиво нависают над грифом гитары – именно так должна выглядеть домашняя импровизация Stairway to Heaven. Мелодия крадется боязливо, неуверенно и неловко, она еле волочит ноги, но под ее звучанием в самом деле оживает видение деревянной лестницы, вымытой дождями, высушенной солнцем и устремленной в идеально синие, гладкие и внимательные небеса. Такая лестница – почерневшая, тронутая гнилью – валяется в траве за их домом: Лота лазила по ней на чердак, где обнаружила тайник. По ней же, видимо, когда-то забирались наверх, чтобы производить ремонт крыши, а позже – чтобы сделать нычку. Но теперь она была такой ветхой, что не годилась даже для растопки печи, не то что для восхождения на небеса. Она могла выдержать только тщедушную Лоту, но не Индейца и уж тем более Володю. Индеец разучивает Лестницу к небу терпеливо. Но вот пальцы левой руки обхватывают гриф недостаточно плотно, и звук простуженно дребезжит. От усердия Индеец мычит, подпевая "Лестнице" и стараясь голосом выправить гитарную мелодию.

В конце концов "Лестница" надоедает Индейцу, а главное – сидящим рядом, и гитара переходит к Коматозу.

–Настали последние дни, – гнусаво запел Коматоз, дергая струны.

–Нуу, затянул... Что ты знаешь о последних днях? – хмуро спросил Леха.

–Ты, можно подумать, знаешь...

–Я знаю.

–На том свете побывал?

–Зачем тот свет? Последние дни – это пока еще этот. Тянутся – и никак не дотянутся. Старший брат у меня так уходил, – спокойно вещал Леха, и Лоту резануло больничное слово "уходил". – У него была опухоль в голове, мучился много дней подряд. Возле кровати стоял стул. Он умер – а на спинке стула мы потом нашли следы от зубов: так было больно, что он деревяху грыз, чтобы не кричать. А пока жив был, ему делали одну за другой операции – долбили череп, вытаскивали опухоль. А она все равно разрасталась. В конце концов в башке оставили дверцу, чтобы лишний раз не долбить. Ну и вот, он мне как-то и говорит: Леха, жизнь – как тарелка с ветчиной на праздничном столе. Раньше я, бывало дело, дотягивался. А теперь она от меня стоит страшно далеко! Я умру, а ты давай, брателло, двигай ее к себе, и жри, жри за двоих. Все, какие ухватишь, куски в рот запихивай, чтобы как следует почувствовать вкус, мякоть, самый что ни на есть сок. Вот, а после умер...

–А ты?

–А я не то что ни одного куска не съел, а тарелки-то еще этой толком не видел. И к столу меня никто не приглашал. Где он, стол? Нету его, братаны...

* * *

А назавтра к их лошади откуда-то привели коня.

"Коня приведут, коня", – сообщали эту новость друг другу с вечера насельники их обители.

Но вот наступило утро – и все спали.

Лота запомнила тот рассвет... Была настоящая, сквозная рань, царапающая глаза и сонные нервы. Дождь временно перестал, а птицы еще не разорались на полную мощность своих глоток, просушив перья.

Она сидит на полу перед окошком – маленьким светло-серым квадратом, разделяющим улицу на четыре равные доли. На часах половина пятого. День снова будет пасмурным, Птица спит. Во внутренностях комнатенки, которые они уважительно называют "нашей спальней", совсем темно. Пакет с остатками деревенского хлеба, который будет их завтраком, лохматые вещи – обо всем этом можно только догадываться, пощупав глазами сумрак.

Проснувшись, она сразу вспомнила про коня, которого им обещали накануне. Про то, что его сегодня приведут к их лошади. Почему-то все оживились, как будто родившийся от этого лошадиного союза жеребенок достанется не лесникам, а одному из них. Леха объяснял, что конь – это обязательно мерин, то есть жеребец, которому отрезали яйца. Кастрированная лошадь мужского пола, вот что означало слово "конь". Но сегодняшнему коню предстоит осеменить женскую лошадь, и поэтому он не может быть мерином.

Она видит в окошко, как его ведет в поводу лесник Дима, пожилой мужчина лет сорока с фиолетовыми наколками на пальцах – "195?".

В ее рюкзаке – запасные трусы, свитер, Линина икона, рассыпанные кофейные зерна и атлас автомобильных дорог Украины, который ей на прощанье подарил Герцог. Есть еще сложенный пополам листок в клетку с телефонными номерами в Харькове, но от сырости шариковая ручка поплыла.

Лота трогает голову: волосы свалялись и пахнут пеплом – придется коротко стричься или побрить их наголо. Ну и пусть. Не такой уж она любитель цивильных причесок.

Домой она не звонила много дней и понятия не имеет, когда позвонит.

Кутается в одеяло, от которого пахнет землей, ветром, водой и огнем – все первоэлементы коснулись его. Она обязательно должна увидеть, как чужой конь покроет их кобылу – это, наверное, будет что-то грандиозное, как в начале творения. Она никогда не видела, как трахаются лошади, она и лошадей-то раньше толком не видела.

Но животные не спешат. Не то что люди – думает Лота с усмешкой бывалой циничной особы. Можно подумать, что они вообще не замечают друг друга! Кобыла прядет ушами и нервно щиплет травку. Шкура у нее косматая, как у козы, лошади так не зарастают. Конь выглядит поприличнее: белый в мелкий черный горох. Некоторое время они мирно пасутся рядом, и не думая совокупляться. Из кухни доносится чей-то разлапистый храп. Кто-то бормочет, переживая события минувшего дня. Воздух светлеет. Лота мерзнет в своем тонком одеяле и, кажется, задремывает сидя. Последнее, что видит – конь подходит к ограде, выпускает из белого живота длинный черный шланг и мочится в траву. В тумане он выглядит страшным, как на рисунках Да Винчи.

(С этим видением у нее навсегда совпадет ощущение свободы и счастья, которое обещает быть вечным, но проходит почти моментально. Потом она узнала, что в июле кобылу продали на мясо – в деревню за перевал, где жили татары. Скорее всего, она не смогла понести или была слишком старой для этого дела. Но Лота так и не узнала, трахнул ее белый писающий конь или нет. До сих пор она иногда думает об этом, вспоминая то ранее утро – и повисает светлая, звенящая, ничем не заполняемая пустота).

Глава седьмая

Хмурый и его узоры

Мысленно Лота перебирала всех обитателей лесничества, силясь представить, кто из них может принадлежать к Братству воздуха. Она действовала почти на автомате: ведь это не ей, а Гите нужно было разыскать братьев, а сама она никогда не ставила перед собой такой задачи. Видимо, Гитины слова крепко засели у нее в голове. Но рассуждая о братстве, Гита так и не удосужилась сформулировать главные признаки, отличающие братьев. Все сводилось к тому, что их сила должна была ощущаться сама. И все же новых людей вокруг Лоты было так много, и сама жизнь настолько отличалась от привычной, что она не знала, когда действительно чувствует что-то особенное, а когда просто плывет на волнах новой реальности. В общем, оставалось только гадать.

Начинала она, как правило, с лесников.

Старший лесник – она называла его Хмурый, хотя у него имелось другое, более привычное для уха и менее выразительное имя – был настоящий уголовник. Он отбывал свой срок на Дальнем Востоке, хотя в это было трудно поверить, потому что обычно таких типов встречаешь в городских романсах, бульварных романах и желтой периодике, и уж никак не в повседневной жизни. Формально его на эту должность никто не назначал, просто он был старший по возрасту и хорошо знал горы. Штатным начальником был, скорее всего, кто-то другой – спортивный, подкачанный Игорек или тихий, неприметный Дима.

При Хмуром дальневосточный китобой "Звездный" все еще выходил в море – китовым мясом чукотские звероводы откармливали песцов, которых выращивали в совхозных вольерах. К вечеру "Звездный" возвращался, волоча за собой тушу кита, ее вытаскивали на берег, куда чукчи сбегались с ножами и ведрами. Из китового бока вырезали шматки жира, которые поселяне утаскивали домой, а кубиками, похожими на кусочки сахара, лакомились прямо возле туши.

Хмурый застал остатки этого прошедшего времени, его последние, уже холостые выхлопы.

Когда он откинулся, о совхозе рассказывали пустые звериные клетки да скелеты китов на берегу. Эти кости напоминали остовы кораблей: они вросли в землю и были видны за много километров.

Его странствия пролегали по Азии и Европе, он двигался вперед и вперед, перемещался туда и сюда, шел и шел, продвигаясь все дальше на запад и нигде не задерживаясь надолго: подворовывал, подторговывал, что-то куда-то перевозил в клетчатых тюках – словом, занимался коммерцией. Потом добрался до Крыма и устроился в лес. Видимо, у него имелась какая-то протекция.

Все в этом человеке воплощало собой звериный нрав, жестокость и неприкаянность. На всякий случай Лота все время следила за ним. Она смотрела на его грубые красные руки с одеревеневшими ногтями, как он этими руками все время что-то перебирает без какой-либо очевидной надобности – стаканы, пустые бутылки, ржавые подковы, гвозди, ножи... Что напоминали Лоте его глаза? Она сравнивала, рассматривая различные предметы. Нет, небо здесь было ни при чем. Может, камни? Тоже нет: глаза Хмурого не были ни холодными, ни неподвижными. Лота даже не была уверена, были ли они светлыми. Пожалуй, они напоминали ножи, но без свойственного ножам стального блеска. А потом она поняла: глаза его – две осы, которые опустились на что-то сладкое – конфету или мармелад, нервно поигрывают брюшками, то выпуская, то убирая жало, и всем своим видом предупреждают, что опасны.

В целом же лицо у него было хмурым и сосредоточенным, как будто он думал все время одну и ту же нескончаемую думу. Куда повлечет его эта дума, когда окажется додуманной, было неясно. Лоте казалось, что она видит намотанные на его теле километры, отделяющие Дальний Восток от Крыма – километры, которые он не проехал в поезде и не пролетел в самолете, а прополз ползком, вгрызаясь в землю, асфальт и камень своими железными зубами.

Он был еще не старый, но темные морщины на его большом лице были глубоки и выразительны, как племенные знаки.

Однажды Лота заметила, как он моется у коновязи, где висел единственный на весь кибуц деревенский умывальник. Фыркает, краснеет. Мылится, чешется. Майки на нем не было, а казалось – была: фиолетовая и голубая, в церквах и русалках, богатырях, крестах и драконах. Пятна солнца скользили по туловищу Хмурого, и из-за наколок казалось, что оно меняет цвет, как у хамелеона. Хмурый эти наколки любил. Наверное, так коллекционер любит свою коллекцию. Если его порасспросить, он бы наверняка объяснил, какая откуда взялась и что каждая из них означает. Присмотревшись попристальнее, на груди у Хмурого Лота увидела птицу – ворона, раскинувшего крылья, и следила теперь за ним с еще большим вниманием. По вечерам он обходил лесничество, бесшумно ступая огромными кирзачами. Иногда вырастал перед Лотой так внезапно, что она пугалась. В другой раз, остановившись напротив окна, уверенный, что его никто не видит, задирал тельняшку и рассматривал наколки в темном оконном стекле, как в зеркале. Воспоминания, как облака, пробегали по его лицу. У этого человека была своя судьба и свое прошлое, свои привычки и свой уклад, у него имелся даже свой шик, а вот была ли у него мечта? Лота в этом сомневалась – ничто в нем не указывало на то, что в глубине его души ютится нечто похожее. Лота опасалась людей, полностью лишенных мечты. Но была ли она права по отношению к Хмурому? Ей категорически не хотелось узнавать о преступлениях и тайнах, которые он в себе носил, они ее заранее ужасали: страшно было вообразить, какие монстры населяют этот бездонный колодец. Она подозревала, что он не слишком хитер и не любит мелкие пакости, но уж если на что-то решится, то это будет по-крупному. Иногда по его рту блуждала смутная улыбка, которая неизвестно, к чему относилась, и тогда меж темных, как сырое мясо, обветренных губ блистало золото, а сам он становился похож на обычного человека.

Но случалось это очень редко.

* * *

Утром первым делом бежали к лошадям: не издох ли кто за ночь? Чистили их в загоне специальными щетками, поили из ведер, засыпали в кормушки овес, а потом выгоняли на луг. Лесники оставили овес, сено, скребки и щетки, и седла с уздечками. Выпасных лугов было несколько на выбор. И все они были до странности не похожи на обычные равнинные луга и поляны. Один был круглый и слегка покатый, как будто подчинялся каким-то особым физическим законам: стоишь на нем, и мир слегка съезжает в сторону. Другой на вскидку казался обыкновенным подмосковным полем, но в центре торчали белые скалы, словно клыки или руины древнего храма, на которые под вечер опускались большие хищные птицы.