Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Мужчина секунду мнется, раздумывая, чего бы еще сказать.

–Проголодались? – импровизирует он.

–Нет, – отвечает Гита самым дружелюбным и мелодичным из всех возможных голосков. – Так, время убиваю.

–И что, много времени? – не отстает дядька.

Выглядит он мирно, опрятно, приветливо, и Гите почему-то не хочется его отшивать. Приличный костюм на нем, да и все остальное тоже очень и очень приличное, внушающее доверие, включая глаза и взгляд этих глаз.

–Времени много, а денег мало, – шутит Гита.

–А у меня наоборот: денег прорва, а времени, по-видимому, совсем не осталось.

Он улыбается вежливо, но Гите мнится, что он испуган.

–Даже не знаю, что предпочтительнее, – добавляет он, наулыбавшись и скисая.

–Предпочтительнее, – отвечает Гита, – тот вариант, который целиком со знаком плюс: то есть много денег и много времени.

Испуганный снова улыбается и снова испуганно.

–А вы, я смотрю, не отсюда, – внезапно говорит он, рассматривая Гиту.

–Так же, как и вы?

–Так же, как и я. Вы из Москвы, верно?

–Верно.

–А я из Пскова.

–Из Пскова, – повторяет Гита, бережно собирая языком разбегающиеся согласные.

–А что вы делаете одна, так далеко, такая юная и прекрасная, если не секрет? – продолжает Испуганный, рассматривая Гиту проницательным и неглупым, но усталым и словно бы затравленным взглядом.

–Не секрет. Спасаюсь от политических репрессий, – спокойно отвечает Гита, заглядывая ему в глаза.

Но стрела пролетает мимо цели. Дяденька проглатывает это известие с таким же вежливым безразличием, как если бы Гита ему сообщила, что она на каникулах или в творческой командировке.

– Я тоже в некотором роде спасаюсь.

–Тоже от политических репрессий?

–Да нет, – дядька опять сникает. – Была тут история... И вроде бы даже все закончилось, но за спиной, – он неопределенно машет рукой куда-то за спину, – пылающая Троя.

–Загадками говорите, – усмехается Гита. – За вами гонятся?

–Можно сказать и так...

Откуда-то он извлекает коньячный мерзавчик и наполняет до половины белый картонный стакан, в котором Гита не успела рассмотреть, что плескалось ранее. – Выпьем? Вам стакан, а я из горлышка.

–Я вообще-то не пью... Хотя ладно, давайте.

Они чокаются – бутылкой и стаканом – и выпивают.

–За что пьем-то?

–За успешный побег.

Испуганный смеется дробным испуганным смехом. Закуривает и протягивает сигаретную пачку Гите.

Гита достает сигарету и разминает ее не очень-то девичьим жестом. Испуганный замечает ее пассы, но не комментирует их.

–А знаете что.... – мнется он. – А давайте убегать вместе?

–Давайте, – весело соглашается Гита.

–Значит, за успешный совместный побег?

–За совместный побег! А куда бежим?

–Предлагаю для разминки прогуляться по набережной, – с неуклюжей игривостью продолжает Испуганный. – Это, так сказать, зачин. А потом куда-нибудь спрячемся – туда, где всего безопаснее.

– Помножим время на деньги?

–Вот именно. А пойдемте, например, к вам, – внезапно предлагает дядька и краснеет.

Предложение донельзя нахальное, но в выражении его глаз Гите видится нечто такое, что она понимает: он не клеит ее, не борзеет, не нахал и не съемщик зазевавшихся девочек. Возможно, пылающая Троя действительно гонится за ним по пятам. И этот разговор для него – исключение, а не правило.

–Ко мне нельзя, – сумрачно отвечает Гита.

–Почему?

–Потому что там, откуда я пришла, нищета, грязь и холод, вши и мандавошки.

–Вот как? А по виду не скажешь.

На лице Испуганного обозначается некоторое изумление, но из-за звучания самих слов, а не из-за их значения, которое он воспринял, как неудачную шутку.

– По вашему виду, вероятно, тоже скажешь далеко не все.

–Проблема знаете, в чем, – Испуганный деликатно сворачивает на другую тему. – Вы поделиться со мной своим временем, может быть, и хотите, да не можете, а я с вами моими деньгами – и хочу, и могу.

–Пожалуй, – кивнула Гита, размыслив.

Тут мужчина придвигается к ней совсем близко вместе со своим пластмассовым стулом и открывает серенький дипломат, который, оказывается, все это время стоял возле его ног, прислоненный к ножке стола.

Лучи солнца, лиственные тени и отблески падают в прямоугольную неглубокую полость вместе с Гитиным любопытным взглядом: вместилище чемоданчика, как в плохом кино, выложено пачками денег.

Гита в недоумении любуется перемигиванием солнечных лучей с зелеными бумажками по сто гринов, на которых добродушно и не от мира сего – улыбкой Моны Лизы – улыбается щекастое лицо Бенджамина Франклина, а Испуганный что-то бубнит, будто бы себе в оправдание: "Видите, как бывает". Или: "Вот так". Или даже: "Во как!" Его и самого завораживает открывшаяся картина. Гите даже кажется, что он нарочно чуть покачивает свой дипломатишко, чтобы игра лучей и поверхностей оттенялась более выразительно.

–Ни хрена себе, – комментирует Гита.

Ее возглас обескураживает Испуганного: он не содержит в себе кое-чего наиважнейшего, что в их ситуации было бы уместно и даже естественно – заинтересованности, желания присвоить себе хотя бы малую толику от общей картины.

Девичий голос бледен, тускл – как и взгляд, и выражение личика этой незнакомой барышни.

–А знаете что. Давайте-ка я с вами поделюсь. Честное слово, вам пригодится. Вот, держите. – Испуганный вытаскивает пачку и кладет Гите на колени.

Затем, после секундного колебания, вытаскивает и кладет еще одну.

– Только вы ничего такого не подумайте, ладно? Я, честное слово, надеялся, что мы просто погуляем каких-нибудь пару часов – и разойдемся. Вы не такая, как все. Но видите ли, со мной сейчас, как бы это сказать, небезопасно.

–Со мной тоже небезопасно, – с готовностью реагирует Гита.

–Вас преследуют?

–Нет, дело не в этом.

В словах Гиты звучит угроза, похожая на далекие раскаты грома, предвещающие грозу, или грозный рокот судьбы, но Испуганный, замкнутый на себе и том переплете, в котором оказался, не прислушивается к потаенным звучаниям чужих слов. Эта девушка чем-то притягивает его, однако не настолько, чтобы забыть про собственную Трою.

–Мне, может, осталось совсем немного... времени, – бормочет он словно бы через силу – и Гита не понимает, правда ли он так считает, или же это обычная мужская – да и общечеловеческая, по большому счету – уловка, чтобы надавить на жалость.

–И мне тоже, – признается она.

–Вот видите, – мягко откликается он, хотя остается неясным, к чему именно относится это "вот видите" и что Гита должна видеть.

–Все равно берите, – настаивает Испуганный. – Должны же они принести хоть какую-то пользу. А не только тревогу, беспокойство и...

–И муки совести, – язвительно произносит Гита.

Они допивают остатки коньяка, дяденька насупленно прощается и исчезает в почти непереносимом для глаза сиянии летнего полудня. Две пачки неюзанных банкнот лежат у Гиты на коленях. Они не жгут ей кожу, не распаляют воображение, не щемят сердце и не томят ум: она с детства привычна и равнодушна к деньгам, как и к большинству радостей и увеселений, который в обмен на них можно получить от жизни. Гита думает, что Судьба – или как еще назвать великую силу, которая все режиссирует по своему усмотрению, сталкивая и разлучая, рассыпая там и тут совпадения и подсказки – не могла обойтись с ней более лукаво: деньги вновь выскочили перед ней, как из-под земли, не призываемые, не ожидаемые, ничем не привлекаемые. Деньги – часть ее судьбы, и убегать от них, спасаясь, бессмысленно.

Ее только огорчает, что это доллары. Были бы рубли, она бы прямо сейчас, в "Пегасе" заказала Гению такой же люля-кебаб с кетчупом и кругляшками лука, и отнесла домой.

Свой обед она не съела даже наполовину.

Глава семнадцатая

Страшное слово – свобода

По выходным в лесничество возвращались лесники. Они не просто приезжали на отдых или проведать, как поживают их пленники: их привлекала браконьерская охота. Рабочую силу они выгоняли жить на улицу, занимали дом, все засыпали пьяным мусором, рыбьими костями, промасленной бумагой. Пару раз привозили с собой шумных румяных девок. Из транзистора в тихую Лотину жизнь немедленно врывалась жизнь внешняя: Лаки страйк: настоящая Америка. ОАО МММ. Хоппер-инвест. Чара-банк. Первые конкурсы красоты, спонсоры показа – авторитеты из Подмосковной группировки. Первые журналы для мужчин. Внезапно помолодевшая Алла Пугачева. Неудачная липосакция. Коррекция груди с помощью трупного жира. Слово «олигарх» решительно входит в моду. Сеансы Алана Чумака. Воздействие Кашпировского. Чеченские криминальные кланы. Теневые хозяева Москвы. Куриные ляжки: гуманитарная помощь с Запада. «Видно не судьба, видно не судьба, – разорялась на все лесничество старенькая „Весна“, – Видно нет любви, видно не любви. Видно надо мной посмеялся ты...» «Я люблю тебя, Дима, – шептала молоденькая певичка вкрадчивым и каким-то генитальным голосом. – Что мне так необходимо...». Что ей, интересно, необходимо? Лота прислушивалась, но что-нибудь ее обязательно отвлекало, и она так и не узнала, что же было необходимо певичке.

Лесники пили водку, мусолили чашки несвежими губами, охотились на оленей, которые водились в лесной чаще. Оленину готовили сразу после охоты, но часть добычи разделывали и засаливали, так что мяса всегда было вдоволь.

Лесники считали Лоту ведьмой и Птицыной женой, а она так и не сумела к ним привыкнуть и все время чего-то опасалась. Наверное, это было то самое стыдное чувство, которое Птица в шутку называл "классовой неприязнью". Лота все время пыталась что-нибудь сделать с собой и с этим чувством, которое ее же саму пугало и отвращало, но так и не научилась. Интуиция шептала на ухо, что в отношениях с такими людьми всегда существует порог, за которым дружба и взаимная полезность в один миг теряют всякое значение, и тогда возможен любой самый непредвиденный оборот.

Лесники уходили на охоту рано утром, еще до восхода солнца и пропадали в лесу до обеда. Лота просыпалась в молочных сумерках и слышала топот их сапог. В пустые дневные часы балаклавские телки одуревали от безделья и слонялись полуголые по огороду – ругались, мирились, пили пиво, пытались кое-как загорать под мглистым облачным небом. Пахли дешевой косметикой. У них были рты сердечком, груди и попы тоже напоминали формой сердечко. Непрокрашенные кудряшки, отросшие у корней: две женщины были шатенками, переделанными в блондинок, а третья, с маленьким нервным личиком – блондинка, выкрашенная в брюнетку. Это были лохудры местного производства. Про одну Лоте удалось узнать, что она торгует чистящими средствами на рынке в Севастополе, но вообще-то она с ними не разговаривала и ничего толком выведать про них не могла. Наверно, она была бы более дружелюбна – все-таки это были люди с "большой земли", которые могли что-то поведать о внешнем мире – но их постоянное нарезание кругов поблизости от Птицы очень Лоту раздражало, и облегченно она вздыхала только тогда, когда им предстоял обратный путь или даже точнее – когда последняя девка скрывалась за поворотом. Лоте казались крайне убогими и отталкивающими их простенькие лица с толстым слоем штукатурки, их незамысловатые прикиды, купленные на местных рынках, вульгарные браслеты и болтающиеся пластмассовые серьги. Ей вспоминались больничные шалавы из числа пациентов, делившиеся на три лагеря – жены африканцев, жены латиноамериканцев и жены арабов. Между группировками царила непримиримая вражда, и как-то раз Лота застала бой без правил – "африканка" и "латиноамериканка" подрались на ее глазах в больничной курилке.

"Весну" водружали в самом центре жизненного пространства, и она вопила дурным голосом на весь огород. Дальнейшее обесценивание рубля. Лохи и лохотрон. Наперсточники. Отъем квартир у пенсионеров. Пересмотр денежной системы. Вместо лавэ – кукла.

–Слушай, – Лота подошла к одной из девок – та как раз брела из туалета, опасливо поглядывая вокруг себя – видимо, в отдалении от дома ей, как и Лоте, было не по себе – и протянула ей конверт. Внутри конверта лежало краткое послание, которое Лота написала бабушке. Сверху был начиркан московский адрес и приклеены две марки с Юрием Долгоруким. – Слушай, а можешь отправить это с какой-нибудь почты?

Девушка взяла конверт, понесла близко к глазам – видимо, она была близорука, как и Лота, но в отличие от Лоты стеснялась носить очки – и прочитала адрес. На ее скуластом лице отразились не типичные в свете обыкновенного почтового отправления чувства: удивление, радость, тревога. Наконец лицо, как Лоте показалось, приняло осмысленное выражение.

–Ты чо, из Москвы?

–Да, – ответила Лота – и это было правдой. Почти правдой.

–Офигеть... Ладно, отправлю.

–А не забудешь?

–Сказала отправлю. Значит оправлю.

И девушка ушла в дом относить конверт. Лота была уверена, что она не забудет и прямо сейчас уберет его в свою сумку.

Чуть позже скуластая девушка вышла из дома и уже сама подошла к Лоте, которая в этот момент сняла крышку с кипящей кастрюли и сыпала в суп макароны.

–Слушай, а ты кофе пьешь? – спросила она Лоту и смутилась. – У нас осталась банка. Купили, а он это... не растворимый. Его варить надо. Если хочешь, бери.

Хотела ли Лота кофе? Хотела, еще как! Ее рот наполнился слюной от одного только слова – "кофе". Она представила чашку, свою эмалированную кружку, до краев наполненную дымящимся кофе с белой пенкой, состоящей из крошечных пузырьков.

–Спасибо. Нам очень нужен кофе. С нами он точно не пропадет!

Весь оставшийся день она снова и снова думала про тайник, примеряя его то к одной, то к другой девушке. Последняя, та, что взяла конверт и подарила ей кофе, выглядела более разумной и вполне, думалось Лоте, могла быть его основательницей. Почему-то Лота с самого начала была уверена, что это была женщина. Может, ей пришлось бежать, отобрав с собой в дорогу самое, на ее взгляд, дорогое? Собиралась добраться до Киева и покататься на метро, не могла обойтись без подушки, портвейна, карточных фокусов, гаданий и пасьянсов. А что если это была колдунья? Все складывалось как нельзя более стройно: вещи говорили сами за себя. Но почему они, эти вещи так остались на чердаке? Что помешало безымянной колдунье их забрать? Лоте представлялась испуганная беглянка, опрометью бегущая через местный неприятный лес. Хищные ветки хватают растрепанные волосы, а уголок подушки сверкает в сумерках так невинно, так уязвимо. Девушка бежит через лес напрямик, она уже сбилась с пути и от ужаса перед погоней утратила остатки здравого смысла. А погоня снаряжается: в домике девушка успела натворить дел. Воск на тарелке, откуп под кустом: все доказательства налицо. Известно, какая кара ожидает ведьму. Свистя, гогоча пьяные лесники седлают коней, запаляют факелы. Факелы чадят, извергая крутой черный дым, кони осатанело ржут и становятся на дыбы, мужчины с гиканьем и свистам несутся верхом по дороге, идущей вдоль обрыва. Этим мужчинам всегда нравилось играть в погоню. Они любили войну. И любили охоту. Война и охота были их вотчиной, родиной, настоящим родным домом. Девушка слышит их крики и... и что? У нее разрывается сердце? Она возвращается назад? Почему она не спряталась где-нибудь за камнями, а потом, чуть позже, когда все улеглось, не продолжила свой путь?

А может, что-то напугало ее так сильно, что вернуться в дом показалось ей единственно возможным спасением?

Лота вспоминала все случаи, подслушанные внизу, на стоянке у моря – и еще раньше, в детстве. Про НЛО в Крыму. Про похищение людей людоедами. Про историю с дурманом, которым целая стоянка отравилась насмерть – об этом случае до сих пор слагают песни и легенды по всему побережью. Как звали девушку, которая сидела у костра слева от Лоты – Муха, Рябина? Лота забыла лица, но помнила имена.

Вопросы теснились в голове, их некому было задать. Да и не хотелось задавать. Лота понимала, что это ее персональная тайна и никто не поможет ее разгадать.

* * *

Добычи лесники убивали больше, чем могли уволочь с собой, и Лота все время боялась наткнуться в лесу на разлагающиеся останки оленей туши. Однажды кто-то рассказал про ту собаку на дороге. Оказывается, ее убил вовсе не дух леса, не оборотень, не старуха в тулупе, а свирепый лесник по кличке Вини-Пух. Этот Вини-Пух зимой и летом жил в горах в нескольких километрах от их лесничества. Он ездил верхом на приземистой рыжей лошаденке с насмерть испуганной мордой и метко стрелял из ружья. У их лесников была с ним адская застарелая вражда. Видимо, Вини-Пух в тот вечер вышел поохотиться, пристрелил вместо оленя чью-то овчарку и не потрудился убрать труп с дороги. С той самой дороги, по которой часом позже они проходили. Может, решил, что это их овчар, и хотел воспользоваться случаем и свести счеты.

Лота была разочарована: такому интимному, такому знаковому для нее происшествию нашлось самое заурядное объяснение. Сумасшедший мужик с длинными как у гориллы руками. Она видела его однажды, когда он зачем-то приходил к их лесникам. Они долго орали друг на друга через закрытую дверь – у Лоты мороз шел по коже, такая тюремная, первобытная агрессия исходила от этих бессвязных криков – а потом Вини-Пух отошел подальше от дома, сорвал с плеча ружье и принялся палить в тяжелое осеннее небо. Злился, что они без него решили заняться бизнесом – катать летом туристов по горному Крыму.

А она-то поверила, что это призрак смерти гнался за ней в тот вечер! Семенил рядом, сопел, дышал в лицо сыростью и гнилью, прячась за синие вечерние стволы. Лота всматривалась в лес и, казалось, почти его различала. А потом сидела при свече и смотрела в черное окно. И чувствовала, как оттуда, из угольной тьмы кто-то ответно смотрит на нее с ледяным любопытством.

И все-таки Лота знала: это была она. Лота помнила запах и ту особенную, ни с чем не сравнимую тревогу...

И она шла к людям, шла разговаривать с ними об охоте и о сельском хозяйстве. Пить водку и слушать радио, встроенное в магнитофон "Весна", удивляясь, как сильно изменился мир за последние пару месяцев. И снова Птица куда-то все время ускользал и терялся из виду, и она ходила за ним следом, как привязанная.

А единственным человеческим существом, вблизи которого она могла расслабиться и хотя бы немного почувствовать себя прежней, был, разумеется, Володя.

Глава восемнадцатая

Человек из детства

Володя был человек из детства. Когда он подходил близко, все небо исчезало без остатка, такой он был большой. Крошечная Лота смотрела на него снизу вверх, запрокинув голову, и у нее ныла шея и кружилась голова. Вокруг него всегда что-то двигалось – летали бабочки, закручивались клочья тумана, клубился дым, тучи ходили взад-вперед. Не хватало только молний, плещущих знамен и поющих труб. И всегда он что-нибудь приносил в большущих ладонях, сложенных лодочкой: жука-рогача, череп птички, доисторическую косточку, вросшую в камень. Приносил и показывал Лоте, присев на корточки для удобства коммуникации.

Когда Володя рубил дрова – высокий, сосредоточенный, молчаливый, в своей тельняшке и с бисерными браслетами на запястьях – был он вылитый Борис Борисович Гребенщиков. И волосы длинные, и хвост, как у БГ. Только ростом значительно выше.

Володя собирал на альпийском лугу цветы и составлял из них букеты. Эти букеты он ставил в середину стола, а лесники думали, что это Лотина работа. Ходил любоваться восходами и закатами несуществующего солнца. Мазал лошадей зеленкой даже в самые непроницаемые дожди и зубодробительные холода. Он ежедневно проведывал овчара и следил, поел ли он вовремя и есть ли у него вода. Заботился о тех, кто болен, и о тех, кого приручили.

Володя был единственным из всех, чьим пожиткам удалось сохранить запах и облик дома. Даже Лотин ермак на лоне природы одичал и утратил человеческие очертания: вещи в нем болтались кое-как, воняли дымом, несколько раз намокали и были просушены на ветру, перемешались с сором, ракушками и засохшими цветками, которые некогда представляли собой сентиментальную ценность, но растеряли ее по пути и сделались неопознаваемыми и безымянными. Чего же говорить о рюкзаках всех остальных насельников их обители? Это был воплощенный хаос, путанная и исчирканная временем карта странствий, небрежный и приблизительный портрет хозяина. Рюкзак Володи был прибран, как бедная, но чистая комната ботана в студенческой общаге. В нем имелся даже бумажник – правда, теперь пустой. Вещи были сложены, бережно распределены по отделениям и вместилищам, аккуратно укомплектованы, и среди них не раз находилось какое-нибудь лакомство или съедобный ништяк, неактуальный и даже мусорный в городе, но чрезвычайно ценный в условиях дикой природы: завалявшаяся баранка, горстка слипшихся леденцов, соевый батончик. Имелась у него папка на завязках, в которой он хранил свои рисунки, имелась и другая папка – с чистыми листами бумаги. Были цветные карандаши, перехваченные аптечной резинкой коробочки с акварелью, банки с гуашью и тюбики с масляной краской, упакованные в целлофановый пакет. В боковом кармане помещалась коробка с бисером и рыболовная леска, намотанная на пластмассовую катушку. Там же лежала толстая тетрадь в 96 листов. Володя наклеивал в нее вырезанные газетные заметки, сверху писал фломастером заглавие. "Как использовать места силы для личного развития?" – сообщала одна вырезка из обширного Володиного собрания. "Подземная энергия земли", – было выведено красным фломастером на другой. "Точки для внутренней трансформации в Крыму", – гласила третья. "Благодаря нашей статье вы узнаете о том, как сделать взаимодействие с местами силы гармоничным, эффективным и безопасным, – громко читал Леха, морщась от непривычки читать что-либо кроме этикеток на винных и водочных бутылках, и тем более – читать вслух. – Больше всего устройство подсознания похоже на огромное количество чемоданов, ящичков, коробочек, запертых на замок. Ключи к этим хранилищам – информационные коды. Эти информационные коды записаны в информационных слоях мест силы, и передаются человеку их хранителями. Они – как пароль доступа к определенному участку подсознания".

–Вот же бред собачий, – ворчал Леха, перелистывая заскорузлые от клея листы неловкими пальцами. – И что, ты этому всему веришь?

–Верю – не верю, какая разница? – откликался Володя. – Наше общество сделало колоссальный шаг вперед, если такие знания теперь доступны. Мы – свидетели слома эпохи. Вот увидите: еще немного – и появятся институты, научно исследовательские центры по изучению паранормальных явлений или уфологии. Можно будет поступить в университет и получить диплом по специальности "Кантактер с внеземными цивилизациями" или "Диагност искажения реальности".

"Гармонизация жизненной силы: общее оздоровление", – читала Лота про себя, временно завладев Володиной тетрадкой. "Призрак-тень с маленького полустанка". "Формирование намерения для вхождения в тонкое состояние". "Петрозаводский феномен: прошлое, настоящее и будущее". "Определение геопатогенных зон в квартире". "НЛО в Крыму". Она развернула аккуратно сложенную и уже успевшую пожелтеть вырезку: "НЛО часто наблюдали в Крыму в районе Ботанического сада, – рассказывала статья. – Здесь объекты совершали посадку. В 1991 году, сравнив банк данных НЛО в Крыму с геологической картой, мы обнаружили, что большинство данных наблюдений НЛО проходят в районе прохождения геологических разломов...".

Вообще-то Лота понимала, для чего Володя собирает весь этот информационный сор. Вера в его правдивость действительно была ни при чем. Но собранные вместе все эти глуповатые статьи, сомнительные утверждения, псевдонаучные обобщения превращались в некое довольно нелепое и неуклюжее, но притягательное свидетельство чуда.

Рюкзак Володи не был переносным домом, как, например, рюкзак Птицы, до полусмерти пугавший Лоту самодостаточностью, неисповедимостью путей и абсолютной ни к чему непривязанностью. Не был он и рюкзаком Лехи – этой кладовой странствующего Плюшкина, куда попадало все, что плохо лежало или лежало хорошо, но само просилось в руки. От вещей Лехи пахло подгнившей сыростью, будто бы они провели зиму на террасе заколоченной дачи. Не походил Володин рюкзак ни на этническую торбу Индейца, в которой чумазые рубахи перемешались с глиняными свистульками, ритуальным ножом и обрезками тесьмы, ни на панковские пожитки Коматоза, где про запас имелись кое-какие химические реактивы, тюбик с клеем "Момент" и даже стеклянный шприц – так, на всякий случай.

* * *

Родной Иркутск Володя не любил, и сразу как-то весь сникал, когда принимался про него рассказывать. Он жил с родителями до самого отъезда в Крым, который те восприняли как побег. Отец был не последним человеком в местной администрации, но имел странную привычку бить взрослеющего сына широким кожаным ремнем с железной пряжкой. Эти побои не прекратились даже тогда, когда Володя вырос – отец бил по привычке, и остановиться, как правило, не мог. Рост у Володи – один метр девяносто восемь сантиметров: отец подходил вплотную, смотрел на сына снизу вверх, запрокинув голову – и хлестал по чем придется.

–А ты врезал бы ему разок, – советовал Коматоз. – Он бы сам к тебе больше не полез.

–Не могу, – вздыхал Володя. – Один на один, может, и врезал бы. А он дерется, только если мать рядом. Я при матери не могу. Лучше я туда больше не вернусь.

Володя терзался от злости и безысходности, но дать отцу сдачи не смел. Только ручищами закрывался. Взрослеющего сына отец избивал за идеалы, высокие цели и непостижимые ценности – Володя рисовал, сочинял стихи и категорически отказывался посещать секции самбо или футбола, которые подыскивал для него отец. Сам натягивал холсты на подрамник, покупал растворитель и краски. Ходил к старичку-учителю, члену Союза художников, и брал уроки живописи. Дома запирался на задвижку у себя в комнате и писал маслом, считая живопись – служением, а все остальное – второстепенным и не заслуживающим внимания обеспечением быта, которое как раз в первую очередь и занимало его хлопотливых и запасливых родителей. Но отец настоял, чтобы Володя поступил в институт учиться на инженера, потому что с такой профессией устроиться в Иркутске при соответствующей протекции было несложно.

– Может, тебе все-таки на стихах остановиться? – заискивала мать, пока отец находился в присутствии и они были дома одни. – Сидишь, пишешь себе на здоровье. Войдет отец – ты свою тетрадку сразу под стол, он и не заметит, а?

Но компромиссы Володю не устраивали.

– Это нечестно, – рассуждал он. – Картину человек видит глазами – и все ему сразу про тебя ясно. Либо он хочет дальше смотреть на твои художества, что, кстати, тоже не так уж много забирает времени, либо отвернется и забудет. А стихи – их ведь надо заставить прочитать, а как? Гоняться за человеком? Давить на педали дружбы? Но разве ж это не насилие?

Со временем живопись он все-таки забросил. Он плыл по медленному, но цепкому течению провинциальной жизни, почти не прилагая усилий к тому, чтобы держаться на поверхности. Но что-то постепенно разладилось. Менялась сама эпоха и ее основополагающие законы. В городе хозяйничали новые люди и ощущались новые влияния. И под шумок Володя начал отлучаться из дома. Он уезжал все дальше и дальше и, возвращаясь, всякий раз чувствовал, как все больше отдаляется от родителей. Но и тех занимали новые заботы. Володин отец, и без того достаточно крупный чиновник, постепенно становился все крупнее, однако со временем он, голый и беззащитный, как моллюск без раковины, встал преградой на пути у гораздо более хищных, к тому же безбашенных бывших собратьев, перерезав им путь к некоему вожделенному источнику, который без него на пути был бы доступен, причем легко доступен. Благодаря недремлющему инстинкту, он заранее вычислил эти перемены на шахматной доске, но в результате внешние обстоятельства стеснили его настолько, что в конце концов пришлось за немалые деньги из собственного кармана нанять себе мордоворотов в охрану. Мордовороты с голдами и в малиновых пиджаках на широченных плечищах выглядели много круче, чем их суетливый хозяин, но смотрели на него с вассальной почтительностью. Все эти хитросплетения меняющейся повседневности были от Володи далеко. За пару лет он объездил все Забайкалье. Иркутск был ему мал, вся Сибирь стала ему мала. Каждый раз ему трудно было смириться с мыслью, что снова придется привыкать к дому. Всякий раз он собирался взяться за учебу и кое-как окончить проклятый институт, чего бы ему это ни стоило, а потом получить грант или выпросить у отца денег и уехать в Москву или куда угодно, лишь бы не жить дома.

– Озеро Байкал – настоящее море. Рыбы нереально много. За час можно наловить ведро. Нацепишь червя на крючок, закинешь подальше – и сразу поплавок ко дну. Прошлой осенью мы с приятелем туда поехали. Забрались в дикие места – в бухту Аяя. Слыхали про такую? Ребята, по сравнению с этой бухтой наше плато это просто...

–Манхеттен, – подсказал Коматоз.

–Типа того, Манхеттен, да. Там неподалеку у приятеля дядька проживал в поселке, прямо среди тайги. С одной стороны – Байкал со всякими чудесами и местными легендами, с другой – бесконечный лес. Я все мечтал пролететь над этим лесом ночью на вертолете – говорят, сколько глаз хватает, снизу и сверху сплошь чернота. Так вот, дядька дал нам лодку, и мы поплыли вдоль берега и целую неделю жили в тайге. Людей – ни единого человека за целую неделю не встретили! Даже следов человечьих, только изредка – старое кострище или остатки какой-нибудь бревенчатой хибары. Рыбу ловили, рисовали пейзажи. Грибов там, дикой смородины просто до фига! Как-то раз отплыли на лодке далеко от берега, смотрим – вода прозрачная, а в ней стоит лес. Ветки подходят почти к поверхности, веслом можно дотронуться. Так мы и не поняли, что там на дне.

–А еще я там понял, – продолжал Володя, – что меня на самом деле привлекает. По-настоящему притягивает. И это только одно: царство природы. Люди, социум, архитектура – все не то. На этом на всем тоже есть, конечно, отпечаток божьей руки. Но слабенький, как будто стертый.

–Отпечаток чего? – не выдержала Лота.

–Божьей мудрости, чего же еще, – встрял Коматоз.

–Божьей мудрости, именно так! Я не шучу. Вот мне с тех пор и перестало все это нравиться. Люди, города... Даже архитектура интересует только в тот момент, когда она перестает быть делом человеческих рук и тоже становится великим царством природы. Какая-нибудь заброшенная стройка или ржавый завод мне милее...

–Кремля, – подсказал Леха.

–Точно, Кремля... А как-то раз случай был: я заблудился. Пошел рисовать пейзаж, в итоге нашел грибы, поперся в лес все глубже, все дальше. От леса же пьянеешь круче чем от водки, сознание спутывается... Потом встретил оленя – за ним погнался, чтобы как следует рассмотреть и запомнить. В общем, заблудился. Кругом – тайга. И вот верите, пипл – иду, а мне не страшно. Вроде понимаю, что дорогу назад не найти. И чувствую, что даже если вдруг помирать начну от голода или холода – все равно буду счастлив. Потому что помирать буду не в городе, не в больнице, а в великом царстве природы.