Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Парень уселся на скамейку раньше Рябины: когда та явилась со своим мороженым, он уже был там. Несколько минут они сидели рядом и молчали. Рябина ела жадно, а парень внимательно ее рассматривал. Она привыкла к мужскому вниманию. Она была нарядная, высокая, с полноватыми плечами и рыжими, пылающими и кучерявыми, как у африканки, волосами. На нее все смотрели. Многие заговаривали с ней, а кое-кто пытался заигрывать. Она к этому привыкла. А бабы – те спрашивали, не парик ли у нее, и что она такое делала со своей головой – красилась или завивалась. Или советовали Рябине, например, похудеть. В общем, тоже, на свой манер, приставали. Но она-то ничего такого не делала – не носила париков, не красила волосы и даже расчесывалась редко и неохотно, да и то лишь потому, что просуществовав в нечесанном виде день-другой, волосы превращались в жесткую медную проволоку. Рябина забирала их пластмассовым гребнем, прикусывала кусачками, втыкала заколки-невидимки, а иной раз и шпильки, если собиралась сделать цивильную прическу. Но волосы все равно торчали во все стороны, как заросли крапивы, прущие через забор. А уж худеть она и вовсе не думала!

В общем, они сидели рядом, Рябина ела эскимо, парень смотрел на Рябину.

Потом он спросил:

–Вкусно?

–Угу, – кивнула Рябина.

Парень явно собирался еще о чем-то спросить, но не решался.

Он с любопытством и почти не стесняясь рассматривал ее лицо, платье, бисерные браслеты на запястьях (много браслетов). Низки бус, свисавшие с шеи. Она не походила на курортных девушек, которых он видел все эти дни. С ними ему не приходило в голову знакомиться или даже просто поболтать. Он подумал, что среди обычных людей эта рыжая – как цветная фотография среди черно-белых. Ему не хотелось отпускать ее просто так.

–Ты что-то хочешь мне сказать? – пришла на помощь Рябина.

–Да... То есть, нет... Хочу спросить, да. Но боюсь, не обижу ли вас.

–А ты не бойся. Спрашивай, – улыбнулась Рябина. – Мы за это денег не берем.

–В общем... Понимаете... Мне показалось...

–Что тебе показалось?

–Вы случайно не еврейка?

Рябина, конечно, ожидала услышать все что угодно, только не это. Она смотрела на парня, вытаращив свои пронзительные кукольные глаза.

–Ну ты даешь, – выдохнула она наконец и усмехнулась.

– то, не угадал? – парень тоже улыбнулся. – Тогда простите...

Ему почему-то было до странности легко рядом с этой незнакомой девушкой-хиппи, и он ее почти не стеснялся.

–Угадал, угадал. Только такие факты биографии обычно скрывают. А не вываливают первому встречному.

–Да, это правильно, – посерьезнел парень. – Но я, понимаете, тоже еврей.

–Поздравляю, – равнодушно ответила Рябина. Она не любила, когда люди нарочно подыскивают совпадения вроде знаков зодиака или, как теперь, национальности, чтобы завязать дружбу.

На самом деле Рябина думала про Муху, которая давно уже должна была появиться в скверике перед магазином, где они условилась встретиться через пятнадцать минут, но почему-то не шла, и Рябина начала волноваться.

–Жду подругу, – объяснила она молодому человеку. – Пошла на почту позвонить домой и до сих пор не вернулась! Мы с подругой почти не разлучаемся. Не любим ходить по одной. Это, знаешь ли, опасно.

–Вот как? – удивился парень.

–Опасно, еще бы! А ты как думал? Тут урла за каждым кустом. Сейчас они, правда, притихли. Но еще недавно, после того как разгромили лагерь на берегу, прямо-таки свирепствовали.

–Вы путешествуете? – спросил парень уважительно и, как показалось Рябине, сочувственно.

–Типа того, – Рябина пожала плечами. – Но я на днях собираюсь вернуться обратно в Харьков.

–Так вы из Харькова? – почему-то обрадовался парень.

–Угу. А вы?

–И я, представьте себе, тоже! Но скоро уезжаю в Израиль.

–Да ну? – удивилась Рябина.

–Серьезно.

–Вот, мечтаю жениться и никак девушку подходящую не могу найти, – шутливо добавил он.

–Неужели? – снова удивилась Рябина. – Вон же их сколько.

Действительно: к кооперативному магазину приближалась целая стайка шумных загорелых девушек. На ходу они оживленно спорили, что лучше взять на вечер – пиво или вино.

–Брали бы лучше водку, – пробормотала Рябина. – Одну бутылку на всех. Дешевле обойдется.

–Это все не то, – улыбнулся парень.

–Что значит – не то? Не нравятся?

–Не в этом дело. Они симпатичные.

–Что же тогда?

–Я могу жениться только на еврейке. На настоящей, галахической.

–Это как?

–По маме, по бабушке. По женской, в общем, линии.

–Чтобы готовила тебе гефилте фиш?

–Не обязательно. С ним возни много.

–Зачем же тебе тогда еврейка, раз фаршированная рыба – не обязательно? Еврейки вообще-то капризные. А возни с ними еще больше, чем с рыбой.

Парень рассмеялся.

–Я из "Хабад Любавич", а у нас с этим делом строго.

– Жену свою, небось, свечки по субботам зажигать заставишь?

–Свечки, конечно, хорошо бы, – откликнулся парень.

–И готовить ей придется по-кошерному, – уточнила Рябина с притворной озабоченностью.

–У нас такие правила.

–Правила у вас, а ложится все это на хрупкие плечи несчастных еврейских женщин!

–Почему несчастных? Наша заповедь – сделать их счастливыми.

–Ага. Наделав им десяток детей, – не выдержала Рябина.

–Это как Бог даст.

Рябина хмыкнула и насупилась.

–Понимаете, – начал парень, – сокровища, которые получает человек, исполняющий заповеди, не сравнятся ни с какими вот этими... – он неопределенно махнул рукой в сторону поселкового центра, где слышалась ритмичная музыка, а на заборе были наклеены афиши с портретами эстрадных знаменитостей.

Рядом с кооперативным магазином располагалось кафе, в котором продавалось разбодяженное пиво и арахис в стеклянных вазочках. Кафе было дешевым, и, пока не кончились деньги, Муха с Рябиной туда заходили, и официантка приносила им на подносе пиво в пузатых кружках и арахис.

Напротив кафе, на клумбе, окруженной по периметру бетонным кантиком и усыпанной размокшими и утратившими товарный вид окурками, жвачками, пивными пробками – росла старая черешня. Она совсем не походила на свою родную сестру – вишню. Это было высокое, серьезное и мрачное дерево. Корявые ветки черешни были усыпаны неспелыми ягодами, и Рябина мечтала дожить до той поры, когда они наконец нальются цветом и сладостью. Но дни проходили, тошнота по-прежнему мучила ее по утрам, деньги кончались, а мысли Рябины все чаще и настойчивее устремлялись вон из Симеиза. Впереди снова маячила дорога, а черешня так и не созрела. Во всем виноваты холода, с грустью думала Рябина, рассматривая ветки. К июлю ягоды потемнеют и осыплются, так и не созрев. Как некоторые люди, думала Рябина. Да, как некоторые люди.

Ей вдруг захотелось рассказать про все это парню, но она удержала себя: зачем тратить столько слов на постороннего человека?

– Вас как зовут? – внезапно спросил парень.

–Рябина.

–А знаете, вам идет.

–Знаю. А вас?

–Михаил.

–Вам тоже идет. Я уже сейчас пойду, – засобиралась Рябина. – Надо поискать Муху. Так зовут мою подругу. Схожу-ка на почту. Гляну, чего она там копается.

Возле их скамейки по асфальту расхаживали голуби. Рябина присмотрелась: они склевывали остатки рассыпанного арахиса.

–А давайте созвонимся, когда вы вернетесь в Харьков? Я тоже уезжаю завтра утром.

–Давайте, – ответила Рябина без особого воодушевления и присела на скамейку. – Только я тебе, Миша, сразу хочу кое-что сказать. Можно?

–Конечно.

–Я еврейка, да. Как ты выражаешься, галактическая. И бабушка моя, если тебя это волнует, тоже еврейка. Но я, видишь ли, шлимазл. Страдаю дромоманией в тяжелой форме. Беременна неизвестно от кого. И, можно сказать, наркоманка.

Все это она произнесла с затаенным сладострастием. Словно нищий, обнажающий прилюдно свои язвы. Но парень был простоват и не расслышал в ее голосе этих специфических модуляций.

– Так что... – она скроила разочарованную гримаску и щелкнула языком.

– Но это ведь лечится? – опечалился парень.

–Поодиночке – да. А все разом – нет, не лечится. Ладно, Миш, я пошла. А вон и подруга моя идет. Живая и здоровая, ура. А то беременным нельзя волноваться! Всего тебе доброго.

–Погодите, – парень пошарил в карманах ветровки и вытащил ручку и записную книжку. – Дадите мне ваш телефон? Я позвоню.

–Запросто. Пиши, – и она продиктовала цифры.

И он записал их в книжку. А потом они попрощались.

* * *

Воспоминание о забавном парне развеселило Рябину. Даже тошнота отступила. Она окончательно проснулась и была готова к новому дню. Ей надоело валяться на пенке. К тому же в спальнике становилось жарко. Она встала, надела платье, поверх накинула просторный мужской свитер: она спала в этом свитере в холодные ночи и согревалась по утрам, пока воздух еще не стал окончательно теплым, а сырость не высохла.

Зола в кострище давным-давно остыла. Одно бревно так и не успело прогореть – они с Мухой погасили его для безопасности. Они ложились засветло. Было рискованно жечь костер в темноте, когда пламя заметно издалека – с неба, с воды, из леса. Неизвестно, какой человек или зверь может заглянуть на огонек.

Слабый утренний ветер, дувший с моря, прошелся по листьям, пошуршал ими. Взметнул невесомую золу кострища. Баклажка была пуста: они поленились сходить за водой с вечера, но у Рябины оставалось немного в кружке.

Она подняла глаза: прямо перед ней расстилалось море. Увидев его, она моментально забыла и про костер, и про воду, и про опасности, которые подстерегали на каждом шагу – опасности как физические, так и метафизические. Море стояло громадное, отвесное. На горизонте кромка его была размыта, нежно сливаясь с небом: день обещал быть жарким. Море сияло, переливалось, словно кто-то нарочно покачивал его в руках. Оно притягивало. Рябина надела вьетнамки, перекинула через плечо мятое полотенце, не просохшее до конца после вечернего купания, и зашлепала по тропинке.

Море лежало рядом – метрах в ста от стоянки со спящей Мухой.

Это была крошечная бухта среди скал, безлюдная даже в разгар лета.

Рябина разделась догола, сложила вещи, спустилась к воде. Остывшая за ночь вода еще не прогрелась, но холод ее не пугал. Это Муха не любила и боялась моря – редко купалась, далеко не плавала. С отвращением всматривалась в воду, плещущую среди косматых валунов. В ее кипящие, подсвеченные солнцем омуты. А Рябина могла смотреть на воду сколько угодно, как другие смотрят в горящее пламя.

Она снова подумала про парня. Как раз в это время он, наверное, садится в поезд. А когда она, наплававшись, вернется к Мухе, будет проезжать Джанкой.

Берег в этих местах был отвесным. Глубина начиналась сразу, как только спустишься по крупным, плотно друг к другу притершимся валунам. А потом подводный мир распахивался, расступался, принимая в себя оттолкнувшуюся от последнего камня Рябину вместе с ее плывущими оранжевыми волосами. От перепада температур у Рябины на секунду перехватило дыхание, но она нырнула, проплыла под водой несколько метров и согрелась. Набежала волна, мягко толкнула вынырнувшую Рябину в грудь, плеснула в лицо. Рябина не успела отплыть далеко, а берег уже съежился, отступил, сделался маленьким. Зато море раздвинулось и поглотило ее. Вокруг было очень мало земли и очень много моря. Рябина опустила лицо в воду и открыла глаза. Она отлично видела под водой. Ей не нужны были ни маска, ни очки – эти инородные предметы только мешали, сдавливая голову и принося ощущение несвободы. Внизу, сквозь толщу прозрачной воды темнело дно, на котором покоились древние, как мамонты, камни, поросшие густой, но не страшной и мягкой на ощупь шерстью. В эту бурую гриву приятно было погружать пальцы. Кое-где среди колышащейся подводной травы виднелись желтые островки песка и белые поляны гальки, вымытой морем. Над песчано-галечными прогалинами плавали рыбки. Рыбки помельче проносились юркой косой стайкой. Другие – покрупнее, серые с пестринками – стояли неподвижно возле дна, вздрагивая от волн и Рябининой тени. И каждый раз Рябина отмечала, как все это аккуратно расставлено, разложено, распределено в пространстве – как в аквариуме, за которым ухаживает заботливый хозяин. Если морю доставался инородный предмет, оно его усердно обрабатывало, шлифовало, а потом встраивало в донный ландшафт. В нескольких метрах от берега глубина увеличивалась. Сквозь толщу воды виднелось галечное дно, усыпанное мерцающими солнечными бликами, и только кое-где темнели большие камни. Рябина напружнилась, сделала несколько широких взмахов руками, как заправский пловец. Легла на спину, приподняла голову: бухта вместе с гомоном цикад осталась далеко позади. С моря открывался вид на другие бухты – в одной из них зоркая Рябина приметила человека, лежавшего на сбившемся белом полотенце спиной к солнцу. Дальше зеленел и серебрился взбирающийся по склону лес, а за лесом на фоне густо-синего неба стояли, заволакиваясь беловатой дымкой зноя, горы. Рябина проплыла еще дальше, с наслаждением разгребая руками прохладную воду, потом снова опустила лицо в воду и посмотрела вниз. Дна не было. Внизу мягко и таинственно синела бездна, прорезанная лучами солнца. Внутри синевы, если всмотреться, угадывалась тьма. Как же это, задумалась Рябина. Вроде бы недалеко от берега, и вдруг – такая глубина. Она вспомнила, что на дне морей и океанов тоже имеется свой рельеф, что там свои вулканы и горы и даже бездонные впадины, и от этих мыслей ей стало жутко. Может, под ней сейчас тоже одна из таких впадин? Она будто бы заглядывала в замочную скважину, но за дверью было темно, и ей ничего не удавалось рассмотреть. Потом она вспомнила недавний сон, зеленоватое свечение сновидческого Львова, в которое она тоже всматривалась, но в глазах будто бы стоял туман после долгого купания. Вот почему, сообразила Рябина, люди боятся открывать в воде глаза: их пугает эта многослойно уходящая вниз синева с темным исподом, безымянная тайна, которая внезапно оказывается рядом. Эту тайну они носят внутри себя всю жизнь, не называя ее по имени и предпочитая с ней, по возможности, никогда не встречаться.

Глава двадцать шестая

Разоблачение одной тайны

Говоря по правде, случай с Хмурым не был для Лоты чем-то невероятно значимым. Чем-то выдающимся, чего она не могла в себе удержать, тяготилась день-деньской, вертелась в кошмарах ночью, когда каждая мимолетная тревога разбухает до размеров стресса. Нет: чем-то особенным грубая выходка Хмурого – или, скорее, попытка грубой выходки – для Лоты не была. Она Лоту не деморализовала, не заставляла мысли нарезать круги, то и дело возвращаясь к исходной точке, как, в отличие от нее, вели себя некоторые безобидные на первый взгляд тайны.

Кстати, о тайнах: тайны, конечно, преследовали. Но делали они это тоже очень и очень избирательно.

Так например, однажды, и уже довольно давно – неизвестно, в какой день и при каких обстоятельствах – опустел Лотин кошелек: из него выгребли подчистую все деньги, которые она скопила на отпуск и привезла с собой из Москвы. Вместо приличной, по Лотиному разумению, суммы, в кошельке скромно ютился один-единственный мятый бумажный рубль. Но этот рубль, оставленный ей кем-то на черный день – рубль тертый и тисканный, словно его долго теснили и мяли в потном кулачишке, прежде чем окончательно с ним расстаться – не взбесил, а тронул ее. Некто, сжалившись, оставил ей крошку на черный день. Человек с рублем имеет несравненно больше шансов выжить среди нарождающегося капитализма, чем человек без рубля. Но кто мог украсть эти деньги? Да кто угодно. Кошелек лежал в рюкзаке, рюкзак – в их с Птицей комнате, дверь в которую в дневное время не закрывалась. Любой мог войти и спокойно вытащить что угодно из рюкзака. Любой, начиная с одного из них – об этом Лота всерьез не задумывалась ни единой минуты – и заканчивая лесниковскими девушками, которые маясь от безделья, целым днями слонялись по дому и огороду. И вот это серьезное и, в общем, многое собой определяющее происшествие, имевшее последствия, почти ее не взбудоражило и не ужаснуло, что наглядно показывает, насколько капризны и субъективны человеческие – Лотины, во всяком случае – переживания.

Но кое-какая тайна Лоту все-таки угнетала. Кое-что она носила в себе так долго, что оно, по сути не изменившись, обрастало воображаемыми подробностями, которые были ярче и отчетливее настоящих.

И вот как-то раз она не выдержала.

Это было в один из их с Птицей вечеров. В такие вечера, которые Лота по себя называла "нашими", они наконец-то оставались вдвоем, т.е. одни. Совсем одни. Без компании.

Можно даже сказать, это был семейный вечер. Лота читала, пристроившись с таким расчетом, чтобы кружок света падал на страницу книги. Птица сперва сидел на матрасе, что-то обдумывая и записывая в блокнот, потом встал и прикрыл дверь и даже запер ее на щеколду. И мир мгновенно сжался до размеров крошечной комнаты, переставая существовать за ее пределами.

Лупоглазая ночь таращилась в окошко зверем лесным: без интереса, без симпатии, но и без дурного умысла.

Присутствие Птицы чудесным образом отрезвляло мир, проясняя его и упрощая. Воск на тарелке делался просто расплывшейся свечкой. Ведьмина лестница – игрушечными бусами. Откуп на перекрестке – рассыпавшейся из карманов мелочью, в которой добавились размокшие леденцы.

Так бывало всегда, когда они с Птицей оставались вдвоем.

И вот, Птица опять завел свою песню. Его угнетала мысль о том, что он впустую теряет время. Работать на благо общества – вот в чем было его стремление и предназначение. Это он знал наверняка и знал всегда. Главное – найти подходящих людей. Он готов был обитать на дне, вращаться среди отбросов. Готов был воодушевлять и вдохновлять эти отбросы, социализировать, учить самоорганизовываться, выстраиваясь в новое гражданское общество. Отбросы – это ведь не так уж плохо. Это во всех отношениях удобный и интересный для эксперимента и жизненного опыта материал. Птица признался, что сам толком пока не знает, чем и как ему предстоит заниматься, и где было бы лучше и безупречнее себя проявить. Но пока что он был один. Абсолютно один. Дело в том, что серьезные люди не воспринимали патлатого юношу в штормовке и солдатских сапогах как ответственное лицо, которому можно доверить серьезное начинание и уж, тем более, благотворительную организацию и спонсорские деньги

Это был одним из привычных разговоров, против которых у Лоты существовало единственное средство – зажмурить глаза и заткнуть уши. Разумеется, то и другое фигурально.

Зато потом он вдруг без всякого перехода принялся рассказывать нечто такое, о чем ни разу не говорил прежде. Про родительскую квартиру в удаленном районе Питера, название которого тут же вылетело у Лоты из головы. Про судостроительный институт, куда он подался сразу после школы под давлением родителей. Про давление родителей. Тут уже Лота, конечно, не выдержала и включилась по-полной.

–А как же твои мама и папа? – спросила она. – Неужели они не ждут тебя?

–Ждут, – простодушно и светло ответствовал Птица, так что сразу стало очевидно, что не дождутся.

–А ты?

–Я давно уже сделал для себя выбор: их путь мне не подходит. Я выбираю другой, свой собственный. Я еще пока не знаю, что это за путь. Но он в любом случае пролегает очень далеко от их муравьиных тропок.

–Человек может идти своим путем, но разве это мешает иногда навещать близких?

–Еще как мешает! Каждая такая встреча – к счастью, теперь уже это все в прошлом – сплошное взаимное надувательство. Их бесит мой внешний вид, мой образ жизни. Да вообще все! А я категорически не приемлю их вид и их образ жизни. И прежде всего – монструозный социум, который все это генерирует, да так, что люди охотно хавают его отрыжку. Придумывают себе все новые и новые потребности и при этом вполне довольны собой.

–Но ведь это твоя семья, – пискнула Лота едва слышно.

–Семья – это институт подавления, – отрапортовал Птица, гася ее нетерпеливый порыв готовой формулой. – Так было, во всяком случае, до недавнего времени. А нового пока не изобрели.

–Не изобрели – не значит, что невозможно изобрести.

–Конечно, не значит, – ответил Птица неожиданно тепло и нежно.

Тут уж Лота совсем растаяла. Дело в том, что она старалась не задавать лишних вопросов. Повсюду в Птицыной душе произрастала такая сложность, что, задавая глупые вопросы, она рисковала заплутать в дремучих зарослях и уже не найти дороги назад. Но его случайные откровения – или проблески откровений, намеки на них – которые она столько дней старательнейшим образом собирала по крупице, словно приоткрывали некую тщательно спрятанную сущность Птицы, тоскующую по уюту и домашнему очагу. А это означало, что у Лоты есть надежда!

Пока они с Птицей сидели – или лежали – вдвоем, запершись в комнате, где-то за стеной, за тоненькой перегородкой басили, бубнили, хохотали, перебрасывались в картишки, переговаривались и переругивались их ребята. Тренькали на гитаре и пели что-нибудь заунывное или, наоборот, забавное, приводящее на память веселые воспоминания. Заваривали и гоняли травяные чаи. Заедали их пряниками и лежалыми баранками с просроченным вкусом, а чаще просто хлебом, скатанным в сероватые шарики.

Но голоса ребят, их смех, блямканье их гитары, доносились издалека – из гораздо более далекого, во всяком случае, далека, чем всего-навсего соседняя комната. Их слова не касались Лоты и не задевали ее, их песни ее не трогали: так было всякий раз, когда они с Птицей оставались одни.

Ночь тихонько постукивала в стекло с наружной стороны окна, барабанила мотыльками, просилась внутрь. Потом хлопнула посильнее – звякнуло стекло, кто-то неведомый и невидимый с раздраженным жужжанием отлетел прочь. Но тут же на смену ему прилетел ветер, и стекло напряглось, ойкнуло чуть слышно, сдерживая напор.

И тут Лота почувствовала: пора.

–Слушай, давно хотела тебя спросить... – сказала она Птице, и голос ее дрогнул, а сердце на секунду похолодело и еще потом несколько секунд приходило в себя: чудилось Лоте, что она собирается выболтать страшную тайну, которую доверили ей лично. Она заметила, что Птица насторожился. – Этот тайник под крышей... Кто его сделал?

–Какой тайник?

Тут только Лота сообразила, что ведь он ничего до сих пор не знает ни про чердак, ни про тайник. И, прежде чем задавать вопросы, она должна была бы ему рассказать, как обстоят дела между потолком и крышей.

–Гм, – гмыкнул Птица, выслушав. – А чего особенного? Это, конечно же, Дима. Ай, кусает кто-то! – он поморщился и провел рукой по шее. – Надо же, комар полетел... Только этого не хватало! Комары...

–Думаешь, Дима? – перебила Лота, удерживая разговор в прежнем русле. – Но зачем Диме тайник?

–Он, я слышал, собирается тут зимовать. Не все три зимних месяца, а так, наездами. И лошадь одну вроде бы себе оставит. Ну и вот, заныкал кой-чего для себя. На всякий случай. Вдруг останется в лесу один. Мало ли: снег, буран, заносы. Дима это, в общем.

–То есть, тебя это совсем-совсем не удивляет?

–Что – это?

–Тайник.

–Нет, конечно. Так часто делают охотники. Оставляют в лесу заначку. А Дима – охотник.

–Да, но ведь тайник-то женский! – выпалила Лота, не подумав, как дико это звучит.

–Что значит – женский? – улыбнулся Птица. – С чего ты взяла?

И он засунул руку ей под свитер и погладил спину. Просто так погладил, ничего особенного. Она бы даже сказала, по-дружески. Но это было так, словно целый мир смилостивился над нею. Или некое охранительное божество накрыло ее своей покровительственной дланью. Птицыны пальцы были теплые, мягкие. Они не огрубели, не стали шершавыми ни от ледяной воды, ни от грубой физической работы. Под этими пальцами, навстречу им, в ней тоже рождалась и росла ответная теплота. И было неважно, что ни один из предметов тайника не соответствовал ни натуре, ни характеру Димы – кроме, пожалуй, вина и денег. И что впереди их по-прежнему ожидают испытания, и испытания эти непосильны. И Главное Событие тоже ожидает впереди. И сизый волдырь смерти где-то уже вздулся, и было опасно прикоснуться к нему мимоходом или случайно задеть рукавом. Но какое значение имело все это сейчас, когда рядом, рождая в ней ответное тепло, глубоко и безмятежно дышит Птица?

А рука его тем временем скользила по Лотиной спине вдоль позвоночника, вылезла наружу через ворот свитера, запуталась в волосах и тоже заодно их погладила.

А потом Птицыно лицо склонилось к ее лицу. Оно склонялось к ее лицу долго. Все ниже, ниже. Вот уже ни носа, ни лба, ни глаз, одна только кругом темнота – так лист, падающий на воду, соприкасается со своим отражением и закрывает его. И Птица ее загородил от всего темного и больного, таинственного и мистического, что таилось в горах, в лесу и на чердаке. И от людей, которые где-то блуждали, – далеко ли, близко ли – конных и пеших, со злыми или добрыми помыслами, неся за пазухой тайны для тайников и сюжеты для историй, замышляя устраивать схоронки и закапывать клады – но, так или иначе, были для них с Птицей чужаками.

И тайна тайника уже более не казалась таинственной. И даже, можно сказать, перестала быть тайной. Это как рассмеяться в лицо грядущему, которое темнеет где-то впереди и требует к себе, как минимум, почтительного отношения.

А потом Птица задул свечу, чтобы лупоглазая ночь не подглядывала и не следила за ними через окно, и в комнате запахло жженым парафином – приятно и чуточку ядовито.

И тогда Птица ее поцеловал.

И все, что было до этой минуты, мгновенно стало прошлым. Так случалось всякий раз, когда они оставались вдвоем, и Птица ее целовал. Неохота, да и смысла не имеет пересказывать то, что было между ними еще через минуту. Это же дело двоих, и посторонние все равно ничего не поймут. А было это так здорово, как не было, наверно, ни у кого с самого сотворения мира.

Глава двадцать седьмая

Индеец

Безветренная и солнечная погода установилась в горах окончательно и надолго.

Пролетела торопливая вереница дней.

Все народонаселение совхоза имени Хмурого загорело, выгорело, а кое-то успел и обгореть. Были радости вроде вкусной, здоровой и нажористой пищи, или особенно светлого и погожего утра, или конной прогулки по горным дорогам. Все – может быть, впервые в жизни – научились по-настоящему любить и ценить солнце и постепенно– самым естественным и логичным образом – превратились в солнцепоклонников. Были и печали – так, Леха нечаянно уснул на солнцепеке и обгорел. Как будто его хорошенько обжарили в масле, но только с одной стороны. Случались в их рядах и разбитые пальцы, и мозоли, и царапины различной глубины и загрязненности, отравлявшие существование. А главное, у жизни наконец-то наметилась проторенная колея, о которой Лота так мечтала в долгие недели непогоды и холодов.

Но вместо благостного успокоения в их стане поселились тоскливое безразличие и тягостное безделье – источник конфликтов и ссор.

Началось с того, что Птица поссорился с Индейцем.

Лота навсегда запомнила день накануне злополучной ссоры. Необычно яркий, он просто не мог стереться из памяти. Стемнело раньше обычного. Но это не была серость выцветших от дождя небес: небо стало фиолетовым, злым, нехорошего синюшного оттенка. Вскоре тревога передалась всем. Все боялись грозы так, как можно ее бояться, живя на открытом лоне природы. Было нехорошо, душно, чувствовались грядущие грозные перемены. Где-то вдали за перевалом рокотали раскаты грома. Небо излучало болезненный желтый свет. Пахло озоном. К вечеру небольшой светящийся шар отделился от неба и замер у входа в их хоромы. Постоял, принюхиваясь. И каждый, видя его, застывал, как остолбеневшая жена Лота – в той позе, в которой настигло его атмосферное явление. Лота, открыв рот, стояла на тропинке, которая вела от сортира к рукомойнику. Коматоз и Индеец цепенели в кухне над общественными деньгами, которые только что пересчитывали. В комнате, сидя на полу с записной книжкой в руках, застыл Птица. У коновязи стояли поддатые, но парализованные суеверным ужасом лесники, и при них – Володя с висящими гроздью на сгибе огромного локтя лошадиными недоуздками. У костра перед домом каменел, вытаращив белесые глаза, Леха. Шар вплыл в дом, проник в кухню и медленно поплыл громадным мыльным пузырем. С виду в нем не было ничего пугающего, но Лота боялась, что грохнется в обморок от напряжения нервов и притянет его к себе. Все отражало ровное свечение шара – плотного сгустка дневного света, огромной заблудившейся в пространстве искры. Ложки и ножи, лезвие топора, гвозди, металлические скобы, зрачки людей, лошадей и собаки, их же глазные белки, мутные оконные стекла, подсохшие лужи за коновязью, хитиновый покров жужелиц, слюдяные крылышки стрекоз. Металлические зубы Хмурого, конечно же, тоже. И это почти трескучее напряжение, которое сопровождало его полет – тоже было отражением тревоги и нервозности, которые поселились в их замкнутом мирке в последнее время. "Нужна розетка, чтобы он ушел. Нужна розетка", – тикало у Лоты в голове. Розеток в доме не было, и Лота боялась, что шар так и останется висеть над их поляной. Однако вскоре он сам по себе вышел в окно, повисел во дворе, а потом двинулся в сторону леса. У коновязи еще раз остановился, рассматривая лошадей и овчара. А потом дернулся и исчез, увлекаемый воздушными потоками ввысь. Возможно, он унес на себе моментальные снимки их физиономий, и где-то они будут храниться до конца времен.

Так вот, Индеец. Еще в самом начале Лота почему-то была уверена, что Птица захочет с ним сблизиться. Таинственный, мирный, но свободолюбивый Индеец как нельзя более соответствовал концепции нового человека, которую в своих речениях регулярно развивал Птица. Лота считала, что именно из таких тонких, но устойчивых, мягких и, в то же время, твердокаменных людей и должно складываться новое общество, и не сомневалась, что Птица обязательно приложит усилия, чтобы приручить и просветить этого ярчайшего представителя народной массы. Володя, в отличие от Индейца, с первого же дня сам шел в руки, ни разу не перечил и всегда поддерживал все разговоры, дела и начинания Птицы, глядя на него с восторженным восхищением и даже, как Лота не раз замечала, стремился ему подражать. Лота видела, как он ходит за Птицей крупной, но невыразительной и загипнотизированной тенью, копируя все его жесты, интонации и слова, его ободряющее "друзья", высокопарное поначалу и такое привычное в долготе дней. Образ Птицы отпечатался на всем облике Володи – под этим влиянием он держался более уверенно и раскованно, шире шагал и даже пускал задумчивые колечки сигаретного дыма, как умел делать только Птица. И говорил с тем же неторопливым достоинством, с вкрадчивыми, но напористыми интонациями, как Птица, и посматривал иногда хитро и вбок, как любопытный грач – так, как имел обыкновение делать Птица. В общем, Птицыны усилия по засеиванию и культивации человеческой души приносили на почве Володиной личности самые изобильные всходы.