Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

–Слушай, не принимай близко к сердцу. Это ведь тоже слова. А я все больше с собой по привычке разговариваю, – улыбнулся Птица.

–Понятно, – убито проговорила Лота.

–Да ты не кисни, – Птица привлек ее к себе и обнял за плечи. – Я это к тому, чтобы ты переключилась на что-нибудь более содержательное.

– У нас нет ничего содержательного. Книжку с собой привезла только я одна.

–Почему? Вон в кухне на полочке над столом – "На дне". Горький-сладкий-застегнутый-расстегнутый. Кто-то забыл. Очень, между прочим, неплохое чтиво.

–Не люблю Горького. Мне его в школе хватило.

–Понятно, что не любишь. Такие вещи приучать себя нужно любить. Это тебе не слово о словах – стукнулось слово о слово, звук пустой полетел, а ты и довольна. Героин для уха.

Что ж, ему была интересна сама Лота, а это главное.

Читать она передумала, ей хотелось поболтать с Птицей. Так получалось, что она все время собиралась, но почему-то никак не могла ничего ему толком про себя рассказать. Это было даже интересно: Лота – как будто не Лота, а кто-то другой – с биографией, не известной даже ей самой.

–У меня есть подруга... – начала она, воодушевившись.

* * *

Произнеся эти слова, Лота вспомнила день, когда они с Гитой рисовали волшебный город. Они сидели во флигеле, где располагалась мастерская Гитиного отца, и рисовали на загрунтованном картоне, который хранился в твердых фабричных упаковках, и его можно было брать, сколько пожелаешь. У Гиты получались хрупкие изящные домики, как в "Марсианских хрониках" Бредбери, изукрашенные ажурными лесенками, похожими на кружевную вязь или тени древесных ветвей. Лота помнила, как она поддевала краску из тюбика кончиком кисти и осторожно вела по картону, пририсовывая лестницу, которая шла из оконца с кружевной занавеской, карабкалась отвесно по стене вверх, как плющ, и подходила к таинственной запертой двери. Кое-где штукатурка нарисованного дома отлетела, обнажив кирпичную кладку. Рядом располагались другие лестницы, которые казались продолжением этой новой, или ее родными сестрами. Было очевидно, что Гита отлично рисует, и, несмотря на то, что иногда ее неожиданным креном заносило в примитивизм, в нарисованных домах наблюдалась перспектива, и уходящие в эту перспективу стены были темнее, а между зданиями и постройками лежали глубокие тени, и каждая архитектурная деталь – лесенка, карниз, выступ – тоже снабжались соответствующей тенью, что придавало Гитиному городу объем, и город казался выпуклым, а чернота небес уводила вглубь и казалась бездонной. Лотины же домики все до единого были плоскими прямоугольниками, не обремененными ничем, что усложнило бы технику и хоть сколько-то затруднило автора. Это были инфантильные строения, над которыми куце помещалось несерьезное небо. Зато ее постройки чем-то напоминали Питер с его старыми доходными домами. В одном окне Лота нарисовала цветок в горшке, в другом – сидящую на подоконнике кошку, в третьем – лицо незнакомого человека. Лицо было бледным, худым и немного страдальческим, и мрачен был фон в глубине – темные, почти черные недра чужого дома. "Это я?" – хихикнула Гита, ткнув себя пальцем в грудь, потом обернулась и посмотрела в зеркало, сверяя портрет с отражением. "Похоже", – заключила она и тут же в отместку нарисовала Лоту: человечка на длинных ногах, в расклешенных брюках, разноцветном вязаном шарфе и с зонтиком. Наверное, тот день вспомнился Лоте из-за сходства нарисованных домов с питерскими, а Птица был из Питера и, значит, жил в одном из них.

* * *

-У меня есть подруга в Москве, – повторила Лота.

–Правда? – любезно отреагировал Птица.

Он посмотрел на нее с серьезным и немного обескураженным видом.

–Та самая, которую я искала в Симеизе, помнишь? И теперь она мне снится. Представь: дом, родители, бабка – не приснились ни разу. Город – только в виде размокшего театрального задника. А она – постоянно. Как ты думаешь, это к добру или к худу?

–Не в кошмарах, надеюсь?

–Нет, не в кошмарах. Но странные сны. Сегодня, например, приснилось метро. Знаешь, бывают станции, где поезд выскакивает на поверхность, получается как бы перрон для электричек где-нибудь загородом. И вот мы с Гитой стоим на платформе. Курим, болтаем о чем-то. Но главное – совершенно нет ощущения, что это сон! Нет привкуса сна – полная иллюзия реальности. Стоим, ждем и знаем, что сейчас подойдут два поезда: один – поезд мертвых, другой – поезд живых.

–Гм... И какой подошел?

–Оба одновременно! Один – обычный, синенький. Другой – тоже вроде обычный, но знаешь, такой обшарпанный, в окошках видны сломанные сидения, какие-то бандуры вдоль стен. Такие поезда тоже иногда видишь в метро, и они всегда проносятся мимо.

– Это ремонтные составы.

– Знаешь, мне тебя сложно представить в городе, тем более в метро, – призналась Лота, целуя Птицу в плечо. – В общем, мы стоим, и у нас всего секунда на то, чтобы сообразить, в какой поезд садиться – в первый или во второй. Потому что ошибиться нельзя. Они ведь похожи. И тут Гита говорит "пока" и идет к этому, как ты говоришь, ремонтному составу, который на самом деле – поезд мертвых.

–И вошла?

–Ага...А я кричу, что поезд-то мертвых, что нужно вернуться... А она как будто не слышит... Так и уехала...

–Не переживай, – улыбнулся Птица. – Она поедет в депо, твоя Гита. Выберется на поверхность и вернется к себе домой. Не грусти, спи.

И Лота, конечно, слушалась Птицу, и спала, и даже старалась во сне не грустить.

Глава одиннадцатая

Муха. Туманные вершины

А в это время в далекой-далекой галактике – несоизмеримо более цивилизованной и благополучной, чем лесничество в горах – так, на некоторых заборах красовались афиши гастролирующих знаменитостей, любимых народом, свидетельствующие о том, что, несмотря на бедственное положение отдельной мелкой сошки, сезон вот-вот начнется или даже уже начался, а еще через чуть-чуть и вовсе будет в разгаре – две девушки, Муха и Рябина, сидели на скамейке в центре Симеиза. Это были те самые девушки, которые когда-то на берегу возле костра слушали истории смазливого Эльфа, скрипача и бродяги.

Теперь они отдыхали под сенью огромной, старой, почти реликтовой сосны.

Холодный ливень, погрузивший поселок в сонную одурь, полчаса назад прекратился.

Тысячи капель вспыхнули, словно брильянты.

Воздух нагрелся, и от недавней промозглости не осталось и воспоминания.

Девушки грелись на солнце, наслаждаясь потеплевшей погодой.

На Рябине была надета длинная мужская майка – точнее, платье, сшитое из длинной мужской майки и выкрашенное анилиновым красителем в зеленый цвет. Рыжие Рябинины лохмы, рассыпанные по голым плечам, в сочетании с аптечной зеленью выглядели ярко и довольно-таки живописно. Очень хорошее было платье, только линяло и красилось, когда намокает. Мокло же оно в последнюю неделю часто, и Рябинины спина, грудь и плечи приобрели стойкий зеленоватый оттенок. Муха была в длинной оранжевой рубахе, затейливо разрисованной черным маркером: сердца с торчащей стрелой, пацифики, летящие голуби, четырехлистники, надписи "Pease", "All You Need Is Love" или просто "Love", "Take It Easy" покрывали его от бретелек до подола. Среди привычных слоганов встречались и более оригинальные: "Ближний, пробудись!", "Моя смерть разрубит цепи сна", и т.д. На девичьих запястьях были повязаны бисерные браслеты. С шеи гроздями свисали талисманы и амулеты: православные крестики, перепутанные бусы с кулонами из ракушек, медальоны, внутри которых хранились неизвестно чьи локоны, ожерелья из семян и даже один маленький птичий череп. Судя по кислому выражению личиков обеих девушек, что-то разладилось в тонких мирах, талисманы перестали действовать и помогать своим хозяйкам и свисали с их тоненьких шей разноцветной мишурой, годной разве что для украшения новогодних ёлок.

–Жарковато, – сказала Рябина, задвигаясь поглубже в тень сосны.

На скамейке рядом с ними лежало забытая кем-то веточка каштана, усыпанная увядающими цветками. Рябина отщипнула один цветок, похожий на львиный зев.

–Красивый, – сказала она, поднеся к глазам. – Как звезда. Жалко, несъедобный.

–Может, попробовать? – Муха оторвала другой цветок и сунула в рот. Пожевала, выплюнула.

–Гадость.

–Гадкая штука – весна, – пробормотала Рябина.

–Это почему?

–Жрать нечего. Все прошлогоднее. Абрикосы, черешня, персики – до них еще целая пропасть времени. До арбузов и винограда вообще месяца два. Копыта бы не откинуть...

Они только что побывали в магазине, где купили гречку, рис, два батона хлеба. Сигарет не купили: не хватило денег. Но думать про то, что деньги кончились, им не хотелось. Они, как обычно, надеялись, что как-нибудь все утрясется и деньги возьмутся из ниоткуда. Может, их принесет человек. Принесет и подарит. А может, они отыщутся сами. Будут лежать в траве или на асфальте свернутым зеленым рулончиком, или ветер пригонит им под ноги оброненную кем-то трешку. Так случалось не раз. Особенно у Рябины, которая давно уже вела бродячую жизнь.

–Видала? В магазине на липучках висели мухи, – поморщилась Муха. – Первые мухи, кому они мешают? Одна, две... пять. Пять мух приклеилось. Вот уроды!

– Когда-нибудь я встану на путь джайнов, – важно добавила она.

–Это которые вшей разводят?

–Это которые никого не убивают. И мух в первую очередь.

Муха что-то тихо напевала, машинально щелкая зажигалкой. Огонек с готовностью выпрыгивал из-под ее пальца и тут же опадал, и так повторялось много раз, но Муха не замечала. Над их головами шевелились мягкие сосновые лапы, водянистое солнце сочилось сквозь хвойные иглы и освещало скамейку, длинные волосы Рябины, голые плечи Мухи. А когда луч падал на зажигалку, огонек становился невидимым.

–Сосны, – пробормотала Муха, с наслаждением вдыхая аромат хвои и испаряющейся влаги. – Только ради них сюда и приехала.

–Ой ли? – Рябина сузила глаза и посмотрела на подругу насмешливо, но не зло.

–Разумеется, – спокойно подтвердила Муха. – Из-за сосен, из-за солнца. У нас на Волге природа ничего себе, но нету всего этого: южного, античного. Ради него и приехала. А вовсе не из-за того, о чем ты подумала.

Рябина и Муха сидели к морю спиной и смотрели на горы. Вдалеке виднелся голый, почти отвесный обрыв, поросший кое-где ежевикой и всюду испещренный трещинами, впадинами и протоками, которые издалека напоминали обнаженные нервы и кровеносные сосуды. Иногда вдалеке пролетала птица – крошечная темная точка, которая подчеркивала расстояние, отделявшее горы от поселка. Плато видно не было: отвесные стены упирались в асфальтово-серую тучу, которая заволакивала вершины. Неба над горами тоже не было видно. Небо сквозило над морем, над Симеизом, загороженное нежными облаками, похожими на мальтийское кружево, и пропадало чуть дальше – там, где поднимались склоны гор.

–Ужас, – пробормотала Муха, глядя на тучи, проглотившие вершины.

–И не говори, – согласилась Рябина. – Подумать страшно, как там сейчас... Какого числа они ушли, не помнишь?

– Ровно две недели назад.

–И ничего не известно с тех пор, – вздохнула Рябина. – Ушли – как провалились.

–Ого, смотри! – Муха на секунду исчезла и появилась с недокуренной сигаретой. Кто-то сделал пару затяжек и бросил бычок под скамейку. Или уронил. На желтом фильтре отпечаталась лиловая губная помада.

–Позырь, нет ли еще, – попросила Рябина. – Бычки любят компанию.

–Уже посмотрела, – ответила Муха, разминая пальцами сигарету. – Ничего нет.

Она щелкнула зажигалкой и, страдальчески выгнув брови, раскурила, а потом протянула Рябине.

Та глубоко затянулась, блаженно прикрыв веки, и с наслаждением выпустила из ноздрей струйки дыма.

–Кайф... А ведь еще недавно были деньги, – сказала она, обращаясь к сигарете. – Веришь? Всю зиму копила на этот чертов Крым. И все отняли.

–У всех отняли, – Муха пожала плечами.

–Да у тебя и не было ничего, – презрительно фыркнула Рябина.

–Все равно обидно. Ценного не было, но что-то же ведь было. И за одну ночь ничего не стало.

Вскоре от бычка остался один фильтр, перепачканный помадой.

–Точно тебе говорю: с ними то-то случилось, – сказала Муха. – Что можно делать в горах две недели подряд в такую погоду? Ты была там когда-нибудь?

Рябина помотала головой.

–И я не была. Но если здесь, на берегу такой собачий холод, то там я даже не знаю что! У них на пятерых была одна палатка. И харчи на пару дней. А они еще потащили с собой этого, как его... Брючата сальные, беретка ВДВ... А ведь сразу было понятно, что человек – говно...

–Надо было пойти с ними, – вздохнула Муха.

–Мало тебе досталось? Мы даже не знаем, живы ли они. Сгинули, как отряд Дятлова. У них половина вещей осталась в лагере. И все сгорело в ту ночь. Но они в любом случае должны были вернуться, чтобы забрать вещи.

–И не только за этим, – робко добавила Муха. – Слушай, а может, плюнуть на все – и за ними? Поднимемся в горы, поищем какие-нибудь следы, расспросим местных. Терять-то нам нечего.

–Ну конечно. За ними, – проворчала Рябина. – Скажи лучше – за ним. И терять нам есть чего.

–Чего же?

–Например, жизнь.

Они помолчали, внимательно осматривая асфальт на предмет еще одной недокуренной сигареты.

–Я сделала на Эльфа приворот, – прошептала Муха.

–Ну и зря, – Рябина пожала плечами. – Честное слово, зря. Видела я привернутых. Ничего хорошего.

–Почему?

–Зомби есть зомби. Ходят за хозяином, заглядывают в глаза, будто умоляют о чем-то. Не понимают, что с ними творится, и ждут от тебя помощи или ответа. Это не любовь, пойми.

Муха снова посмотрела вдаль, о чем-то вспоминая.

Внезапно ее глаза налились слезами.

–Это было царство мечты, – захныкала Муха. – Я понимаю: оно не могло существовать долго. Жизнь – вредная и жадная маньячка, она скупо отмеряет счастливые мгновения.

–Царство мечты? Ты что, правда так думаешь? – удивилась Рябина.

–Да, а что?

–А то, что половина народа одуревала от безделья, а остальным просто некуда было податься. Какое там царство! Так, перекур – чужими, причем, сигаретами. Все это надо было заканчивать давным-давно. Добровольно уйти оттуда, сохранив хорошие воспоминания. Куда там! Жадна не жизнь, жаден человек, – с горечью добавила Рябина, что-то вспомнив. – Вечно ему еще и еще подавай. Знаешь, в прошлом году дринч-команда докатилась до того, что ежиков убивали и ели... Сама я не видела, но люди рассказывали... Ведь это ж надо – воровать у местных! Притаскивать краденое в лагерь и там складывать. Ведь это же хватило ума! Удивляюсь, как их всех не поубивали – кистенями и вилами.

–Куркули, дикари, – забормотала Муха. – Варвары!

–Это деревенские-то – варвары? Им не пришлось бы пускать в ход кулаки, если бы мы вели себя чуть более осмотрительно! Я лично все время ждала беды.

–Почему же ты не ушла?

–Так я как раз собиралась. Но очень трудно уйти, когда прирастаешь к месту.

–Знаю: ты тоже влюбилась, – мечтательно сказала Муха. – Признайся, что влюбилась!

–Иди ты к черту.

К черту Муха не пошла, вместо этого замурлыкала новую песенку, поигрывая зажигалкой.

Они снова уставились на горы. Рябина смотрела рассеянно, размышляя о чем-то своем, и ее синие зрачки равнодушно отражали тучи, поглотившие вершины.

Но цыганские глаза Мухи словно втягивали их в себя, всасывали зло и жадно. С отчаянием, почти с ненавистью. Слезы высохли, и ресницы торчали злыми колючками.

На соседнюю скамейку уселась компания парней с сигаретами и пивом в жестяных банках. Они о чем-то совещались вполголоса, искоса посматривая на Рябину и Муху. Весь поселок знал, что две недели назад на берегу разгромили лагерь неформалов, одного убили, остальных разогнали по всему побережью до самой Ялты. А внешний вид Рябины и Мухи мигом их выдавал.

–Скипнем-ка отсюда, – тихо скомандовала Рябина, покосившись на компанию.

–И побыстрее, – согласилась Муха.

Ей тоже не понравились пьяноватые выкрики и резкие голоса незнакомых парней. Агрессия компании не была направлена в сторону их скамейки, но в любой момент ситуация могла поменяться.

Девушки взвалили на плечи рюкзаки и отправились к дороге, ведущей вон из поселка.

Глава двенадцатая

Эльф: искушение

На крохотной площади перед кооперативным магазином, поверх рюкзака, брошенного прямо в прибитую дождем пыль, меланхолично склонив красивую светловолосую голову и полуприкрыв глаза потемневшими от недосыпа веками, сидел Эльф и играл на флейте. Это было небезопасно – сидеть совсем одному перед кооперативным магазином в тот мутноватый час, когда сумерки еще не опустились на поселок, а с пляжа возвращаются последние подвыпившие отдыхающие – и играть на флейте, чтобы заработать несколько монет себе на жизнь. Не меньше десятка опасностей угрожало такому человеку! Тем более, если у него длинные волосы, штопаная джинсовка с вышивкой на спине, бисерные браслеты на запястьях, а на груди – подвешенный на шнурке варган, искусно выточенный из дерева в виде нахохлившейся птицы: вещего ворона.

Но публика преспокойно заруливала в магазин, выруливала обратно и направлялась далее по своим делам – фланировать, ужинать, на танцплощадку, на дискотеку, в бар с уцающим блатняком, расположенный на подходах к пляжу. Мало кто замечал Эльфа, сидящего на рюкзаке и дудящего в свою дуду. Все устали после теплого солнечного дня – первого теплого солнечного дня за это затянувшееся, кошмарно холодное предлетье. И все же отдельные монеты по 5, 10 и 20 копеек падали в его перевернутую фетровую шляпу. "Зеленые рукава", "Полет кондора", кое-что из боливийского фольклора. И вдруг – без перехода – "Времена года": Вивальди сиротливо поплыл в воздухе, где уже царила вонь беляшей, жареных в позавчерашнем масле.

Эльфа никто не учил играть на флейте. Он импровизировал, с небесной рассеянностью пробегая по дырочкам пальцами. В принципе он мог бы импровизировать на чем угодно – на любом музыкальном инструменте, подвернувшемся под руку: фортепьяно, гитаре, кларнете. И даже шаманское жужжание варгана необъяснимым образом обретало в его руках строгие нотки классического инструмента.

Флейта заливалась певчей птицей, наполняя сложными музыкальными фразами маленькую площадь, зажатую между импровизированным рынком, столовой с беляшами и перловкой (а заодно подвешенными к потолку лентами для мух и вентиляторами от жары; с неистребимым, перекрывающем собой и подливку, и солянку, и туалетную вонь запахом хлорки), а возлюбленная его скрипка с дорогими лакированными боками тихо дремала тем временем в футляре, лежавшем рядом с Эльфом.

–Классно, – сказала незнакомая женщина. – Классно играешь.

Она нарочно употребила это "классно" вместо "хорошо": ей хотелось выглядеть помоложе и поразвязнее.

Вместо ответа Эльф приподнял веки и коротко посмотрел на нее синими с поволокой глазами.

И женщина, которая пришла купить сюда кое-что из кооперативной снеди – и снеди, следует заметить, не дешевой: такие товары лишь недавно обосновались на полках и прилавках некоторых торговых заведений – ощутила непривычную слабость в коленях и сладость в груди, а также сладкое, томительное, почти болезненное посасывание внизу живота.

–Классно играешь, – повторила женщина, прислушиваясь к собственным ощущениям.

Она выбралась на несколько дней к морю отдохнуть, устала от одиночества, непрерывных дождей и хреновой погоды. В городе ее ждали дела, но сегодня спешить было некуда. Ей не хотелось уходить: вдруг она больше не встретит в поселке, среди отдыхающих, которые с каждым днем все прибывали и прибывали, этого худенького парня, не взрослого и не мужественного, но вызвавшего в ней такой неожиданный телесный отклик? Женщина старалась, но не могла вспомнить случай, чтобы она вот так запросто клюнула на уличного музыканта. Старею, недобро усмехнулась она. Вот гормоны и взбесились. Как иначе все это объяснить?

Кто-то проходил мимо. Мужчина, который держал в левой руке двухлитровую пластиковую бутыль домашнего вина, а правой легонько приобнимал за худенькие плечи девушку в короткой юбке, курившую на ходу тонкую сигарету и смотревшую в пустоту стрекозиными блюдцами солнечных очков; парочка заметила Эльфа, притормозила и уронила в его фетровую шляпу серебряную монету.

Потом прошел дядька, любитель здорового образа жизни в белых шортах и разноцветной гавайке, в панаме на лысеющем черепе; постоял, послушал, хмыкнул, и бросил пять копеек.

Какой-то парень, едва выйдя из магазина, впился зубами в подтаявшее мороженное. Прислушался к Вивальди – и ничего не бросил. Вслед за ним – бабушка и внук с пакетом развесных сушек.

"Хочу сосиску в тесте, хочу сосиииску", – ныла обгоревшая на солнце девчушка лет семи, заступая дорогу матери, которая оживлено о чем-то болтала с пляжным знакомцем.

А женщина все стояла и слушала, выпятив клювиком красногубый рот и задумавшись, точнее, перестав существовать, как задумывается и перестает существовать человек, полностью абстрагировавшийся от того, что на него смотрят другие люди.

–Ты только здесь играешь? А в домашних условиях не играешь? – голос у женщины был низкий, хрипловатый; заискивающие интонации причудливо сочетались с интонациями властными.

Не переставая играть, Эльф поднял веки – и тут же их опустил, что означало: "Да". В его глазах женщина прочитала то, что хотела бы услышать из уст, занятых музыкой. Ответ ей понравился.

–Тогда я тебе адрес оставлю, – властные интонации взяли верх над заискивающими, но и последние никуда не девались.

Она сунула руку в пляжную сумку, достала органайзер, быстро и сосредоточено набросала что-то ручкой, вырвала страницу и бросила в шляпу Эльфу. В отличие от голоса и интонаций, движение женщины было мягким и даже стыдливым, как у молоденькой девушки, хотя ей было уже за сорок.

И снова, не прерывая игры, Эльф глазами ответил: "Да".

Такое случалось. Не часто, но случалось. Кто-то клевал на крючок его музыки. А может, становился жертвой его необычайной внешности, и вскоре приходила помощь в виде денег, вкусной еды, теплой постели и даже красивой, дорогой одежды. Эльф не рассуждал, хорошо это или плохо. Это – случалось. И случалось как раз тогда, когда возникала потребность.

Он был розой, которая каждому позволяла вдыхать свой аромат. Не станет же роза воротить лицо или отталкивать алчущую руку? Может уколоть, это да, Эльф и колол – от случая к случаю. Он был северным озером, позволяющим каждому войти в свои прохладные воды. Не может же озеро кого-то в себя не впустить или удрать? Может притопить – он и топил. Но сорвать розу было невозможно – стоило протянуть руку чуть более настойчиво, и гибкая ветка взмывала ввысь, царапнув на прощанье острым шипом. А озеро подергивалось ледком. И лань уносилась под сень дубравы, не дав себя приручить. И стрелы, пущенные Амуром, улетали прочь в поисках другой жертвы.

Вот только Муха... Эльф почувствовал что-то вроде укола. Укола совести – непривычное болезненное ощущение в районе желудка, куда, как известно, любит колоть совесть. Ему на секунду – ровно на одну секунду, но очень остро – захотелось прямо сейчас бежать за Мухой, на поиски Мухи. Где она? Нигде в Симеизе Мухи видно не было. Он не видел ее с тех пор, как лагерь на берегу разгромили, а его обитатели разбежались во все стороны враждебного мира.

Он прервал игру и замер, опустив флейту.

Потом вспомнил про женщину, но она к этому времени уже ушла.

Муха... Эльфу стало нехорошо, муторно. Даже его очи, не по-мужски томные, едва заметно увлажнились. Темный комок вины таял в его груди, растворялся в крови, разносился по телу. Такого с ним раньше не бывало. Наверное, нервы сдали из-за пережитых потрясений. Заботься лучше о себе, шепнул на ухо Здравый Смысл. Муха юркая, как уховертка. Муха не пропадет. О себе думай. Он замотал головой, тряхнул эльфийскими волосами – молоденькие курортницы, не сговариваясь, одновременно замерли у входа в магазин, безмолвно воззрившись на Эльфа: так внезапно прекрасен был сидевший перед ними на рюкзаке нищий Аполлон.

Тетки за длинным железным прилавком все еще чем-то торговали. Многие заступали после обеда, рассчитывая на праздную вечернюю публику. Из любопытства – и с голодухи – Эльф присмотрелся повнимательнее. Ранняя черешня, первая, еще не сладкая клубника стоили не меньше, чем в Москве. А в Челябинске их и вовсе не было. Будь с Эльфом Муха, она бы преспокойно дождалась закрытия рынка и собрала некондицию, которую торговки складывали под прилавком в картоном ящике или оставляли прямо на прилавке с краю, как раз для таких, как Эльф и Муха. И Эльф, брезгливо насупившись, съел бы несколько ягод черешни, которую Муха для него бы почистила, и пару-тройку наиболее приличных клубничин. Но Мухи не было.

Он спрятал флейту в футляр – все-таки это был инструмент не уличный, а профессиональный – и убрал в глубокий карман, аккуратно пришитый Мухиными руками с тыльной стороны джинсовки.

Придвинул к себе шляпу, сосчитал выручку. Десять копеек... Сорок... И того – рубль двадцать. Совсем не густо. Но на пожрать в местной тошниловке хватит.

Поднялся, подобрал футляр со скрипкой, закинул рюкзак за плечо, пересек площадь и направился в сторону набережной. Ах да, бумажка... Про бумажку-то он и позабыл: обронил на площади. Выронил на асфальт, пряча шляпу. Вернулся, поднял, прочел адрес, набросанный торопливым, но уверенным почерком: "Береговая, 20. Ирина".

Вот как: Ирина. Что ж, ничего себе имя. Чуть капризное, пожалуй, но главное – не слишком вредное. И не слишком жадное. Ничего не укрылось от глаз Эльфа: ни ее моложавое, но не слишком молодое лицо, ни осветленные, коротко остриженные волосы, слегка встопорщенные от морской соли, ни белые босоножки на каблуках. В ложбинке между загорелыми грудями терялся крестик или амулет на золотой цепочке. Через плечо висела пляжная полотняная сумка с мокрым полотенцем и купальником. Еще педикюр он запомнил – это было первое, что он увидел перед собой на асфальте: кроваво-алый педикюр. Ему нравилось, когда женщины что-то делали с ногтями. Мужчины так не умеют. И Муха не умеет. Вместо денег Ирина бросила ему в шляпу записку. Что ж, перспективы яснее ясного.

Он шагал по поселку. Прямо перед ним багровеющее солнце, шипя и мерцая, уползало за гору, а с моря тянуло прохладой, солью и водорослями, которые выбросил на гальку недавний шторм. С пляжа все еще шли отдыхающие, унося с собой надувные матрасы, круги, маски и ласты, мокрые полотенца и купальники, оставив позади себя на гальке семечковую шелуху, креветочные очистки и пустые бутылки. Кто-то был докрасна обожжен дефицитным, но не менее жгучим, чем обычно, солнцем, кто-то пьян от дешевого местного вина, разбодяженного водой из-под крана, но от этого не менее хмельного.

Как все-таки мало нужно людям для счастья, подумал Эльф. Боже, как мало...

"Все мы помечены печатью отверженности", – вспомнил он слова рыжей Рябины. Иногда он представлял себе, как выглядит эта печать, а по сути – заклятье, делавшее ее обладателя чуждым и этому легкому вечеру, обещавшему скорое потепление, и курортному благолепию. Воображение Эльфа рисовало серый кружок – кольцо из колючих растений; ящерку, мухомор, муху – все то, что никогда не попадет ни на одну уважающую себя эмблему. Одним печать ставится на предплечье, иным – на лоб, думал Эльф. И всякий разговор смолкает, когда такой человек входит в комнату. И чьи-то глаза следят за ним на улице с любопытством опасливым и неодобрительным. Даже темное, преступное, злое имеет свое место под солнцем. И только отверженные лишены убежища: они – хуже насекомых. Своим появлением они приносят неуют – запах дождя и пыли, тень птицы, шепоток ночной бабочки. А еще они приносят мысли, которые принято от себя гнать, заменяя более комфортными.

"Береговая, 20. Ирина", – повторил Эль.

Точно, вот она, перед ним: Береговая улица. Нежное курлыканье горлицы. Изгороди из крымского туфа, заплетенные виноградом и хмелем. Далековато еще до винограда... Эльф вздохнул. Раннее лето – голодная пора. Дотянуть бы до июля – вот тогда и будет, где разгуляться. А тут... Обманчива ты, свобода.

Дом ╧ 20 по Береговой улице оказался неожиданно богатым. Парковка для автомобилей, над чугунным крыльцом – красиво изогнутые фонари, электрический звонок. Он напоминал не жилой дом, а частную гостиницу из тех, что некоторое время назад появились кое-где в курортных поселках. Эльф позвонил в дверь. Надо же, успел он подумать, – собственное крыльцо, отдельный выход. И никаких тебе старушек-хозяек, у которых его родители снимали комнатенку в ту далекую пору, когда его, Эльфа, хрупкого ангельски хорошенького мальчика со скрипкой, возили к морю загореть и оздоровиться ровно на 21 день родительского отпуска.

Ирина стояла перед ним в полумраке прихожей и несколько секунд пристально его рассматривала – надо же, какой высокий и стройный, какие длинные, светлые волосы. Он перехватил ее взгляд. Он к этому привык: так было всегда. Она его будто не узнавала. А может, наоборот: поджидала как миленькая все это время. Приготовилась, что он придет. Он тоже ее рассматривал. Сейчас на ней был спортивный костюм, который ее молодил. Здесь, в доме она выглядела привлекательнее, чем на площади возле магазина. Привлекательнее и моложе. А может, она была такой же, просто ему захотелось поскорее проникнуть в прохладный особняк, из глубины которого – он учуял, еще не войдя – доносился запах благополучия: ароматного мыла, стирального порошка, туалетной воды.

–Входи, я сейчас, – сказала Ирина и скрылась.

Откуда-то послышался ее голос – она разговаривала по телефону.

Значит, в этом замечательном доме есть еще и телефон (по которому можно позвонить родителям в Челябинск, быстро додумал Эльф).

Он разулся, задвинув изношенные кеды поглубже под полочку для обуви – и вошел в гостиную. Мягкие кресла, диван, лакированный журнальный столик. Телевизор с непривычно плоским, продолговатым экраном – все это Эльф мигом заметил и оценил.

–Я вообще-то скрипач, – признался он, когда Ирина вернулась в гостиную и с ногами уселась в кресло.

–Я поняла, – улыбнулась она.

–Поняли?

–Видела футляр от скрипки.

Она поставила на столик бутылку шампанского.

–Выпьем за знакомство? А я, между прочим, тоже музыкант. Преподавала в музыкальной школе. Только не скрипку, а фортепьяно.

–А сейчас не преподаете? – он взял у нее из рук бутылку, открутил проволоку и с неожиданным проворством вытащил пробку.

Из горлышка бесшумно вырвалось беловатое облачко.

–Ишь ты, молодец, – засмеялась Ирина. – Нет, сейчас не преподаю. Другие времена, другие дела. И деньги другие.

Она взяла бокалы, протерла их косынкой и поставила на столик: один ему, другой себе.

Эльф налил – обоим поровну.

Они подняли бокалы, чокнулись, но вспотевшее, облепленное пузырьками стекло не зазвенело.