Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

–Не, не надо. Так не спортивно: надо всю передачу вытерпеть до конца! Я уже привыкла: каждый день обязательно досматриваю. Должна же в жизни быть хоть какая-то стабильность.

–Думаешь, его можно простить? – Муха засопела напряженно и озадаченно.

Ощущение собственной правоты, которое так поддерживало ее все последние дни, куда-то улетучилось.

– Простить однозначно! Хочешь, прямо сейчас его позову? Он недалеко: на кухне обитает. Он и спит там, на пенке и спальнике, и жрет. Вообще практически не выходит на улицу.

–Нет, не зови, – испугалась Муха. – Пусть еще помучается!

И, несмотря на сопли и кое-как подсохшие слезы, она засмеялась.

–Это точно. Это ты права! – поддержала Ракета. – Обязательно пусть хорошенько помучается!

Сестры вытащили из пачки еще по сигарете и углубились в следующую тему "600 секунд".

Глава тридцатая

Единство теряет цельность

Трудно сказать, как долго могла бы Лота прожить в лесничестве, будь на то ее воля. Сначала казалось – и казалось довольно долго – что, конечно, всю жизнь.

Но потом что-то незаметно сдвинулось и стремительно начало портиться, как это обычно случается там, где люди живут сообща.

То тут, то там вспыхивали негромкие, но скверные ссоры. Все вдруг начали проявлять себя с неприятной, еще совсем недавно тщательно скрываемой стороны. Мелкие стычки из-за незначительных бытовых мелочей, меткие, обидные слова случались и раздавались повсюду. Еще вчера безобидные остроты попадали метко в цель и ранили. Хозяйственные дела, которые раньше все с коммунарским воодушевлением делили поровну, стали в тягость, и в нужный момент невозможно стало найти кого-то, чтобы притащить воды из родника, нарубить дров или покормить лошадей. Порядок в доме, который кое-как поддерживался общими усилиями, медленно, но неуклонно погружался в пучину энтропии. Уют сменился неустроенностью. А гармония обнажила корявый каркас, ощетинившийся острыми углами. Поначалу Лота старалась всех мирить, но потом догадалась, что ситуация изменилась в корне: ее окружал мутный хаос, забродивший первичный бульон, где она не находила себе места и чувствовала себя лишней.

То, во что в итоге выродилось их единство, невозможно было охватить ни мыслью, ни чувством.

Первым сигналом была ссора Птицы с Индейцем. На следующий день Индеец исчез.

Вторым ушел Леха. Леха, человек с темным прошлым, был единственным из всех, кто превосходно ладил с лесниками и мог бы прожить в лесничестве сколько угодно – пока самому не надоест. Но как-то раз Хмурый выдал ему, как обычно, денег и попросил спуститься в поселок за водкой и едой. Леха ушел и пропал. Его ждали, опасаясь, что по дороге с ним что-то случилось. Но ни через два дня, ни через три он не вернулся – исчез бесследно вместе с деньгами.

После этого отношения с лесниками, такие умилительно-идиллические поначалу, начали стремительно ухудшаться.

Ссорились между собой и сами лесники. Никто не знал точно, в чем дело, но как-то раз Хмурый с Игорьком подрались, и Хмурый ткнул Игорька ножиком. Рана получилась несерьезная, но жизнь в лесничестве была отравлена окончательно.

* * *

Лота понимала, что лес подошел к концу: пора возвращаться в Москву и там, в обычной жизни встретиться с Птицей заново. Он и сам проговорился однажды, что лучше было бы Лоте уехать, и в один прекрасный день – важный день в долготе незапоминающихся, ускользающих, призрачных дней – Лота забрала у Хмурого паспорт, сложила вещи в ермак и в последний раз сбегала посмотреть вниз, стоя на самом краю обрыва.

В прощальное утро над Крымом, как назло, повисла предательски жаркая синева. По-южному трещали цикады, и ничто не напоминало о пережитых холодах и невзгодах. Напоенная дождями – и непривычная к такому количеству воды – земля издавала пряные запахи: мускусные, острые, сладкие кондитерские. Все гостеприимно приглашало остаться, но Лота была непреклонна. А по правде сказать, она боялась оставаться. Она чувствовала, что судьба затеяла кропотливую возню, и каждый новый день отдаляет их друг от друга, вместо того что бы сближать. Каждый день она рисковала обнаружить что-нибудь новое и в Птице, и в обжитом доме, и в людях. И даже в себе. Она страшилась перемен. И больше всего ее отъезд напоминал бегство.

Они, то есть Лота и Птица, попрощались спокойно – им ведь скоро предстояло встретиться снова. Условились, что Лота едет прямиком в Москву, как и положено образцово-экологической первожене, а дней через десять к ней приедет Птица, верный на всем свете только Лоте и делу революции.

Когда Лота слезла с горы, прошла насквозь нижний лес и вышла на трассу, ей почти сразу удалось застопить грузовик с цистерной. Пожилой водитель-татарин в ее сторону даже не взглянул – подождал, пока она закинет ермак, влезет в кабину и устроется на сидении. Потом посмотрел на нее внимательно и вылез, прихватив с собой высокий пластмассовый стакан.

–На, пей мое вино, – сказал он.

Оказывается, в цистерне плескалась "Массандра". Водитель налил доверху стакан густого приторного портвейна. Это было очень кстати, а не то бы Лота умерла от горя, глядя, как удаляется их поворот и тот поселок между лесом и морем, где Птица покупал ей пряники.

Грузовик ехал вдоль берега, между отвесными горами с одной стороны и морем с другой. Взбираясь по склону вверх, он тужился, как страдающий запором старик. Надсадно завывал, тяжело обгоняя велосипеды и троллейбусы. Насекомые отскакивали от ветрового стекла с глухим деревянным стуком. Странно, что у таких маленьких тварей такая шумная смерть, думала Лота машинально: они ведь мягкие, особенно бабочки. Прозрачные внутренности быстро подсыхали на ветру, от крошечных жизней оставались розовые, голубые и зеленые пятна. Это потому, наверное, что они едят разные цветы: розовые внутренности – значит, шиповник, голубые – василек, желтые... желтые – не знаю, лютик, наверное.

В голове у Лоты рассыпались искры. Когда она закрывала глаза, ее сразу же подхватывала и закручивала сверкающая тошнотворная волна. Поэтому глаза она не закрывала и, не отрываясь, смотрела в ветровое стекло, на руль и две короткопалые шоферские лапы, похожие на руки сбежавшего Лехи. Горы сделались фиолетовыми, дорога зеленой в багровых пятнах. Лота боялась, что ее вырвет, и она испортит водителю кабину.

Симферополь обрушился на нее, как стихийное бедствие. Лота подумала, что ни в один пассажирский поезд ее, такую пьяную и лохматую, не посадят. Придется ночевать на вокзале среди цыган и бомжей. Она села на лавочку, посидела, рассматривая идущих мимо людей. Ей надо было привыкнуть к новым условиям. Все вокруг удивляло, все ужасало и ранило, но не больно: от портвейна она была словно под наркозом. Но все равно чувствовала, как вокруг сгущается атмосфера подозрительности, вероломства и лжи. Она не знала раньше, что в людях скрыты такие запасы визга, пустых многословных разговоров, тяжелых взглядов, которыми они обменивались друг с другом и провожали Лоту. Повсюду ей мерещились сплошные места общего пользования, сплошные общие места. Она увидела приличного на первый взгляд мужчину в полосатой рубашке и сандалиях, надетых на носок, который нес в пакете свиную голову. Но ни эта голова с добродушной ухмылкой и прищуренными глазами, ни мужчина, зачем-то купивший на базаре целую голову, с которой Лота даже вообразить не могла, что делать, ее не удивили.

У железнодорожных касс скучала и плевалась черешневыми косточками сопревшая очередь. Какие-то восточные люди чинно сидели на одеялах. Все женщины как одна были в штанах и халатах – и в пестрых, ловко закрученных на затылке платках. Тонкая смуглая старуха в полосатом платье и синих трениках, втянув желтые щеки, сосредоточенно раскуривала папиросу через длинный мундштук. Она блаженно затягивалась и ритмично небольшими кучками выдыхала дым через нос.

Лота побежала в туалет, и ее вырвало.

Потом сняла очки и долго рассматривала свое отражение в мутном зеркале, прижавшись голым животом к ледяному умывальнику и обхватив лицо дрожащими от слабости мокрыми руками. Белое, как у трупа, огрубевшее от ветра лицо. Мокрые бессильные волосы. Она тысячу лет не видела своего отражения. В зеркале была она – и в то же время не она. Она внимательно и долго-долго смотрела себе в глаза, пока ей не почудилось, что она протрезвела. Затем умылась, хлебнула тепловатой воды из-под крана и отправилась искать московский поезд.

В июне на вокзале было намного больше народу, чем в начале мая. Сезон был в разгаре, и в Крым со всех концов страны ринулись отдыхающие. Перед Лотой сталкивались и завихрялись, смешиваясь и толкая друг друга чемоданами, животами и локтями, два потока: коричневый и белый. Коричневыми были отъезжающие, белыми – прибывающие. На скамейках лежали и сидели люди. Где-то похмельно заливалась гармонь, и молодой голос тянул песню, то попадая в ноту, то промахиваясь. Челночники с "кравчучками" и большими клетчатыми сумками тоже сновали туда-сюда, придавая вокзалу сходство с растекшимся по всей стране исполинским рынком. В воздухе остро пахло перезрелыми фруктами и разгоряченным и нечистым человеческим телом.

На платформе Лоту обступили цыгане – скуластые женщины и дети неопределенного возраста. Младенцы-акселераты, подростки-карлики. Все до единого что-то мусолили или жевали – жвачки, пальцы, семечки. У цыганских детей были одинаково грязные ноги, вставленные в стоптанные кеды. Такие же точно кеды и ноги, как у Лоты. Маленькие дети были привязаны к большим с помощью цветастых шалей, стянутых на груди узлом, и было неясно, кем приходятся младшим детям старшие – родителями или братьями и сестрами. Цыгане были незлыми – они, как и Лота, собирались куда-то ехать. Они лузгали семечки, сплевывали в ладонь слюнявую шелуху и рассматривали Лоту быстрыми без блеска глазами. Е пришло в голову, что они признали в ней свою. Но ей они тоже казались роднее и ближе, чем деловитая толчея чемоданов и каблуков.

Ей повезло: на путях как раз стоял московский поезд, и ждать не пришлось. Возле вагонов пассажиры выстраивались в очередь. Она подошла последней и попросилась в плацкарту на третью багажную полку. На более удобное место рассчитывать не имело смысла.

Внутри было очень липко и очень душно. Окна не открывались. Все было залито пивом, газировкой, абрикосовым соком. Лота стояла в тамбуре. Там было смрадно от сигаретного дыма, зато не так жарко. Мимо то и дело ходил, хлопая дверями, кто-то шумный, жаркий, навьюченный отвратительным барахлом.

Пол под ногами дрогнул, тамбур лязгнул, поезд тронулся. Лота вернулась в плацкарту, где по полу поползли сквозняки и постепенно делалось прохладно, и залезла на третью полку.

–Еще одна революция впереди у нас, – бубнил женский голос за боковым откидным столиком.

–Еще одна? А зачем?

–Как – зачем?

–В прошлом году в августе Мишку заперли в Форосе – и что, кого-нибудь это напугало? Они же отчаянные, они как ворье в законе...

–Значит, новая революция всех погонит, и воров в законе, и всякую сволочь в первую очередь, которая у власти...

Лота смотрела в окно и думала о том, что когда-то очень давно случился Большой взрыв, вселенная ожила в крохотной точке и начала разворачиваться. Она разворачивалась и разворачивалась в пустоте, как ковровая дорожка в темном коридоре неведомого учреждения, сначала быстро, потом все медленнее. Много миллиардов лет пролетели, как день вчерашний. Эта ковровая дорожка будет крутиться в пустых коридорах еще много миллиардов лет, пока наконец не кончится коридор, и она не покажет Вечности свой лохматый край. И тогда наступит день, когда она начнет сворачиваться обратно. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, пока снова не уйдет в исходную точку. А может, это вовсе не ковер, а круги, расходящиеся в том месте, где в воду упал камень. Круги на черном пруду нереально далекого Чистопрудного бульвара, куда Некто швырнул булыжник. Кто знает, зачем Ему это понадобилось – дурачился, был раздражен или на кого-то обижен, или просто от нечего делать поднял камень, размахнулся и швырнул подальше в илистый пруд. Он это сделал машинально, этот Неизвестный, которого Лота случайно попросила снять ее с горы. Он снял, а потом напоил портвейном и посадил в поезд. А может быть, она просто сошла с ума или все-таки свалилась в пропасть в тот день и до сих пор все никак не признается себе, что ее больше нет.

Мимо окон плацкарты в обратном порядке проносились дома, деревья и города. Реки с плотинами. Полустанки с магазинами. Оказывается, Лота все помнит. Ничего не смыл мировой океан. Вот Джанкой, в котором по дороге в Крым на ее поезд обрушился ливень, а теперь сияет солнце. Вот Мелитополь. Ночью они проедут ночной город Харьков, и она вспомнит заблудившихся туристов.

Ей казалось, что кусочки плоти отрываются от нее и уносятся обратно. Не хотят возвращаться в Москву и улетают в Симеиз. Кусочки плоти, молекулы волос и ногтей потихоньку отрываются от ее тела и возвращается на свою новую родину. А раз так, до Москвы доедет голый скелет.

–Чаю хотите? – спросила проводница – та самая, которая посадила Лоту в поезд.

Лота сама не заметила, как слезла с третьей полки и теперь тихо сидела возле окна, за которым темнело. В вагоне зажегся свет, и она видела свое отражение, сквозь которое проплывали пирамидальные тополя.

–Хочу, но денег нет, – честно призналась она.

–А я вам так принесу, – неожиданно предложила проводница и вскоре действительно принесла чай в красивом тяжелом подстаканнике. Поставила его перед Лотой на откидной столик. – Пейте на здоровье.

Лота была очень ей благодарна. Отхлебнула чуть теплого безвкусного сладкого чая, осторожно поставила подстаканник, прислонилась к стенке и моментально отключилась.

* * *

Той же ночью она увидела Темного человека. Человек – если только можно было так назвать существо неопределенных очертаний – явился ей в необычайно ярком, похожем на реальность, сновидении. Все собрались в кухне: судя по освещению, наступало время ужина. Дождь прошел и перестал, небо прояснилось и мерцало всеми оттенками лесного пожара. Однако было по-прежнему холодно, даже холоднее, чем днем – и все это Лота наблюдала в окошко их дома, в которое то и дело поглядывала, сидя за столом и рассеянно прихлебывая мутноватый чай, впитавший в себя запахи лесных трав и костра. Каждый был поглощен каким-нибудь повседневным бытовым делом, связанным с приготовлением ужина. Птица заваривал чай. Леха (он, как видно, и не думал никуда убегать с лесниковыми деньгами) и Коматоз (оказывается, он был намного старше, чем всегда казался Лоте) нарезали лук и морковку в кастрюлю с закипающим оленьим супом. Володя (почему-то необычайно счастливый) и Индеец (который тоже не собирался никуда убегать) резали хлеб. Но каждый – Лота это заметила – был при этом напряжен и тревожен, словно чего-то ожидая. А потом она увидела всех сразу с стороны – Темного человека, себя, дом с освещенными окнами, и в окнах – готовящих ужин ребят. Дом был огромен, в нем угадывалось намного больше измерений, чем присутствовало на самом деле, но и Человек, явившийся из леса, тоже было огромен, наг и космат. А по правде сказать, он и человеком-то не был: это было темное дремучее существо, дикое, но не злое. Прильнув к окошку, существо разглядывало приготовления к ужину. Глядя на Темного человека одновременно изнутри дома и откуда-то снаружи, Лота чувствовала его тоску, его недоумение, но не имела сил ни пригласить его внутрь, к ним на ужин, ни выйти к нему в лес с чашкой травяного чая и куском хлеба.

А потом Темный человек растворился, и настало Утро.

Глава Тридцать первая

В городе и над городом

Москва еще на вокзале показалась Лоте какой-то до ужаса замызганной и провинциальной. Над платформой колыхался летний зной. Лота пересекла вокзальную площадь и спустилась в метро. Вместо пятидесяти копеек проезд стоил уже целый рубль – это было неожиданно. Но у нее как раз и был оставленный ей на черный день неизвестным грабителем ровно один рубль. Деньги, которые дал Птица, она истратила на поезд.

Она забыла, как проходить через турникет, и ее стукнули по ногам железные скобы.

Эскалатор выплюнул навстречу толпу утомленных бесцветных граждан, а затем поволок Лоту вниз на их место – утомленную и бесцветную.

Пассажиры косились на нее неприязненно и даже враждебно. Лота не понимала в чем дело: летом в Москве столько приезжих, туристов и гастролеров, а в поезде рано утром она хорошенько помылась железнодорожной водой и гунявым обмылком, забытым кем-то на полочке в вагонном сортире, а волосы расчесала пальцами и скрепила на затылке черной аптечной резинкой, которая очень кстати отыскалась в кармане. Так что внешне все было в порядке. Но какой-то гражданин прямо-таки шарахнулся от Лоты, а тетенька боязливо переставила сумки, слишком поспешно, и если бы Лота действительно была злодеем, она бы непременно заподозрила, что сумки набиты долларами, а луковые перья торчат для отвода глаз. А потом она подумала: загар. Он не был похож на загар девушки, отдохнувшей на курорте: это была кирпичная, подсушенная ветром смуглота каторжника или пирата. Но не только в одном загаре было дело. Лота по-настоящему одичала. Это значит, что у нее не просто свалялись и пропахли дымом волосы, прижатые к черепу черной резинкой. Она одичала изнутри – мозгом, сердцем. И люди ее сторонились, побуждаемые древним инстинктом – так домашние псы тявкают и беспокойно мечутся в сенях, почуяв приближение волка. Она чувствовала себя диким зверем в кучерявых стадах городских обитателей, к которым ее больше ничего не привязывало кроме генетического кода, слишком расплывчатого, чтобы делать на него видовую ставку.

–Господа-товарищи, – раздалось из торца вагона. – Если кто может и готов помочь, помогите!

Лота повернула голову: мужик в тельняшке и камуфляжных штанах. Она и не заметила, как он пробрался в вагон. На голове – синий, как у Лехи, военный берет, и такие же, как у Лехи, встопорщенные русые волосы, но рук не было ни единой: ни правой, ни левой.

– Афганец, – уважительно сказал парень, сидевший слева от Лоты.

– Десантура, – сквозь зубы проговорил сосед через одного.

На поясе у мужика болталась тряпичная сумка для подаяний. Судя по ее неизгладимой помятости, подавали ему не слишком часто.

Постояв в торце, мужик медленно, удерживая равновесие, двинулся по вагону. Пассажиры прятали глаза, отворачивались, утыкались в газеты и книжки. Кое-кто притворялся спящим. А может, они действительно дремали, как когда-то Лота после ночной смены.

Мужик дошел до середины вагона, а ему не подали ни копейки.

–Чо сидим-то, – провозгласила решительного вида девица с лицом, наштукатуренным по актуальной моде: малиновые веки, малиновые, косыми полосками румяна на щеках и малиновые же губы – девочки победнее наводили всю эту красоту с помощью одной лишь губной помады. Ее пергидролевые волосы топорщились густо и грозно. Она достала мятый рубль, подошла к мужику и положила в сумку, висящую на поясе.

Зашевелились и остальные: рылись в карманах и кошельках, что-то перетряхивали, вытаскивая монеты и бумажные деньги. Одни делали это неохотно, другие энергично, почти с готовностью.

Лоте тоже было жаль безрукого солдата, но она не подала ничего: у нее денег не было.

* * *

Город был другим. Он изменился не только внешне – перемена будто бы шла изнутри. Другим был его кровяной состав, его асфальтовые и жестяные формулы, которые Лота выучила с детства. Улица, двор – все выглядело каким-то усохшим и ненастоящим. Так взрослый человек встречает на улице сморщенного старичка и из вежливости с ним здоровается, с трудом узнавая бывшего завуча, при виде которого в былые времена вся школа дружно мочилась от страха.

Лота очнулась у подъезда собственного дома.

Одно из окон на первом этаже было выбито и вместо него вставлена фанера. Это был странный сигнал, но он не вызвал в ней никакого отклика. Под ногами хрустели осколки, пахло разогретыми на солнце кирпичами, асфальтом и бетоном города. Запах, который ее всегда волновал, который она любила с детства, тоже оставил ее равнодушной.

Навстречу ковыляла старуха Раиса Ивановна из квартиры на первом. Завидев Лоту, она поставила сумку на тротуар и воззрилась, выжидательно выпрямившись и сощурив глаза.

–Здрасьте, – сказала Лота вежливо, поравнявшись.

– Здрасьте, – Лота поняла, что старуха ее не узнает.

–Это ты что ль?

–Я.

– Выросла что ль? Ты куда пропала-то? Бабка с ума сходит. Где шлялася? – Раиса Ивановна все еще смотрела подозрительно, как будто хотела удостовериться, Лота это или нет.

–А мать где?

–На даче они все, – сказала Лота, собираясь пройти мимо.

–Вы смотрите, за квартиру-то держитесь, – внезапно добавила старуха, понизив голос.

–А что, улететь может?

–Улететь... Сейчас вон квартиры у всех отбирают!

–Как это?

–А вот так. Переселяют людей на окраину, на малые площадя. Или вообще убивают. Гантелей по голове. А квартиру себе берут.

–Так вроде они коммуналки собирались расселять.

–Хотели коммуналки, а отбирают личные квартиры у жильцов.

Когда Лота подошла к подъезду, Раиса Ивановна все еще стояла возле своей сумки, глядя ей вслед.

На скамейке, как это часто бывало и раньше, стоял магнитофон, заливаясь попсовой песней. Около подъезда курили две незнакомые девушки, одна из них пританцовывала в такт мелодии. Они о чем-то разговаривали вполголоса, но когда Лота с ними поравнялась, смолкли и хмуро посмотрели на нее, как будто она им помешала. Лота вошла в подъезд, а они захохотали ей вслед, и она не могла понять, что их так рассмешило. Но ей это тоже было все равно.

Только дом оставался прежним – гордым и вечным, прохладным и темным, как пещера. Обшарпанным, это да, но главное – он не изменился. В него можно было верить, как в Бога.

–Что ж ты творишь, дурында? Чего вытворяешь? – лютовала бабушка. – Ты человек или как? Соображение имеешь? Три недели это у нее называется! Два месяца без малого тебя не было! С работы звонили! Выгонять тебя будут с записью! Где таскалась-то?

Трудно было разобрать, чего больше было в ее голосе – облегчения или обиды.

–Нам с твоим отцом, что было делать? Куда заявлять? Последние-то две недели совсем не звонила! И письма кончились! Матери-то плевать, ее вон и в городе месяц уже нету! В отпуске она! И не беспокоится!

–Правильно, – отвечала Лота. – Чего дергаться напрасно.

–Да как же напрасно? – бабушка уже не кричала, а только ворчала, отступив из прихожий в кухню: это было хороший симптом. – Вон по телевизору только и говорят: ту изнасиловали, а эту на куски разрубили. А третью и то, и другое, и еще третье чего-нибудь.

Лота выскользнула из-под бабушкиного прессинга и шмыгнула к себе в комнату.

В комнате было тихо и свежо. Ни одного чужого запаха, ни одной сдвинутой с места вещи.

В пейзаже, открывавшемся из ее окна, забранного сложным конструктивистским переплетом и свидетельствующего о небывалой высоте потолков, тоже ничего не изменилось. Все хрущевки стояли на своих местах. Лота уселась на подоконник и долго смотрела в окно – и тоже: как будто ничего не случилось. Она смотрела, почти не мигая – так поразило ее это отсутствие перемен. Хрущевки представляли собой унылые строения с картонными стенами, с убогими, низкими, налезающими друг на друга окошками, похожими на узкие лобики недалеких граждан. Если старый их дом был воплощением благородства и стойкости, в этих грязно-белых ящиках ютились суета, легкомыслие, сиюминутное желание материальных благ и облегчения быта. Это были времянки, пятиэтажные бараки, радовавшие когда-то москвичей своей детской новизной, но постепенно, как все одноразовое, превратившиеся в унылую противоположность собственному первоначальному замыслу. Слева от хрущевок располагалась спортивная площадка с провисшей волейбольной сеткой, откуда до Лоты доносились звуки ударов по мячу, резкие и будоражащие, как запах молодого пота. Она до ночи рассматривала парней, гоняющих мяч. Она не могла представить себе, что эти парни могут кому-то нравиться, но в них чувствовались сила, энергия и страсть, они умели полностью отдавать себя настоящему, чего не умела Лота, и эта увлеченная беготня за мячом казалась такой бессмысленной, что она не могла от нее оторваться.

–Я чего-нибудь поем? – спросила она бабушку, войдя на кухню.

–Поешь, маленок, – вполне уже миролюбиво отозвалась бабушка, распахнув холодильник и доставая какую-то сковородку. Она была отходчива, к тому же здорово соскучилась в пустой квартире. – Я тут все ждала тебя, все волновалась. Думаю, дождусь, перестану волноваться и уеду на дачу. Спасибо хоть писала иногда!

–Не беспокойся: больше никуда не уеду, – решительно заявила Лота.

–Вот и хорошо, – кивнула бабушка.

– Но я влюбилась.

–В кого? – опешила бабушка.

–В одного человека. В анархиста. Но ты не подумай – он замечательный. Настоящий мужчина.

Бабушка побледнела, опустилась на табуретку и посмотрела на Лоту как-то странно, как будто у нее вдруг заболело сердце или заломило затылок или случилось что-то другое, что внезапно бывает у стариков, так что Лота даже испугалась. Она заметила, что руки у нее дрожат.

– Ты думаешь, я за деда сразу вышла? – спросила бабушка.

–Конечно, – не раздумывая ответила Лота.

Она бесконечно сомневалась в матери, отце и отчиме, у которых было несколько семей, она сомневалась в себе, потому что у нее никогда не было своей собственной жизни, но никогда не сомневалась в бабушке.

–Эх, маленок... Знала бы ты. Я ведь тоже зека любила, уголовника.

–Не может быть! – Лота тут же представила Хмурого.

–У нас была коммуналка. Барак деревянный в Хамовниках. Наша семья там жила после революции, и он тоже там жил.

– А потом? Он обманул тебя?

–Уголовник всегда женщину обманывает, детка. Одной ходкой дело не ограничивается. Он отсидел, потом вышел, а я перед этим всю дорогу слышала: Витька да Витька. Вышел он, значит, этот Витька. Красивый – не передать. Худой, высокий, глаза оловянные. Народ-то у нас всякий был. Были попроще – те на заводе работали, а были и такие, кто в очках, в университетах учились на технологов, промышленность подымать. А этот среди всех как дикий зверь. И вот однажды взял в руки гитару, да и спел мне во дворе...

И бабушка запела жиденьким, колеблющимся, как огонек свечки под ветром, голосом, не привыкшим к песне:

"Ой, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле,

Помню у самой реки

Вас собирали для Оли..."

Лота ни разу не слышала ни этой песни, ни такого удивительного голоса – он был как белый росток, который живет себе без света, никому не нужный, под деревянными ящиками.

"Оля любила его,

Оля реки не боялась,

Часто осенней порой

С милым на лодке каталась".

-Красиво, – бормотала Лота, чуть не плача.

Раньше она и представить себе не могла, что человек может плакать из-за песни.

–Еще бы. Это, видишь, песня народная. Сами сочинили. Сейчас народ-то уж и не поет. А дело было еще до тридцатых, тогда все пели. Кто с гармошкой, кто с гитарой. Кто просто так – голосом. И вот спел он мне про эту свою Олю, посмотрел на меня протяжно, как только раненый волк на охотника смотрит, и все: погубил

–Прямо погубил? – с сомнением переспросила Лота.

–А как же! Мне ведь уже шестнадцать вот-вот, самый цвет. Учиться надо, работать, поступать на рабфак. А я как в лихорадке. Да еще все по секрету, тайком, никто не должен был прознать. Это ведь не одноклассник, не рабфаковец. А стены фанерные.

–Куда он только меня не таскал – голову бы оторвать за такое таскание. В самые глухие подворотни, в притоны, в скупку краденого. Возле Преображенского кладбища до сих пор одна скупка стоит – комиссионкой называется.

–А он любил тебя? – тихо спросила Лота.

–А пес его знает, – сварливо проворчала бабушка. – Сейчас я думаю, что такие как он не могут никого любить. У них чувства на зоне атрофируются – все кроме страха и злости. Уголовник отсидевший – он трусливее пса, вот что я тебе скажу. Этот-то твой не сидел хотя бы?

–Нет, – убежденно ответила Лота и тут же задумалась: а много ли ей известно про Птицу? Знала ли она о нем что-то наверняка кроме того что он из Питера? Даже этот факт она приняла исключительно на веру, так же как и возраст, и настоящие имя и фамилию.

–Нет, он не сидел, – добавила Лота чуть менее уверенно. – Но жизнь у него непростая.

–Да-да, – откликнулась бабушка. – И она, значит, эта жизнь непростая, во всем виновата.

–А что дальше было с тем парнем? – напомнила Лота.

–С Виктором? Взяли по мелочи той же осенью, а ходка была вторая, вот и вкатили по-полной: десять лет.

–Ты ждала его?

–Еще бы! Ровно десять лет ждала. Я за деда-то в двадцать шесть вышла.

–А его что же, не выпустили?

–Выпустили – на тот свет! Скончался он на зоне. Может, сам от болезни какой, а может, прирезали. А сообщили только через десять лет. Уж и война прошла. И не сообщили даже: ни похоронки, ничего. Само вскрылось. Но времена стояли – не было возможности, может, сообщать... А потом мать его сама туда потащилась, на Колыму-то. И такую вот весточку мне привезла. От него, от Витьки бедного, даже могилки не осталось.

–Ты переживала?

–Не сказать, чтобы переживала. У людей тогда по-другому сердце было устроено. Я это приняла. А сама думала: песня во всем виновата, которую он мне на лавочке у барака спел. В той песне Олю убил бандит, а тут – Оля, видишь, до сих пор живая, хоть и старуха колченогая, а бандита положили. Вот так вот. А ты говоришь – любовь.

Лота вообще-то ничего не говорила. Она думала про вечное ворчание бабушки, про безлюбый добропорядочный брак, который та ей прочила всю жизнь, про снедь, перевешивающую человеческие чувства. Меньше всего на свете она ожидала, что бабушка, этот премудрый пескарь, экономно расходующий пенсию и делающий запасы на мифический "черный день", способен на такие смертельно опасные виражи. А потом увидела Витю: его лицо не было лицом Хмурого – он ничем не был на Хмурого похож. Он был высок, плечист и видом своим скорее напоминал тевтонского рыцаря, чем карманника, а волосы его были светлы и жестки, и так же светлы и жестки были его глаза. И Лота поняла, как странно смотрелись рядом в одной истории этот рыцарь и вонючий барак бабушкиного детства, где удобства располагались во дворе, а жизнь была как в старой итальянской комедии – хлопотлива, наивна, шумна и вся на виду.

* * *

Жизнь в городе казалась до такой степени чужеродной, что однажды Лота стащила с дивана спальные принадлежности и устроила себе ночлег на полу. Она ничего не ела, зато беспрерывно курила, выкуривая две пачки сигарет в день – курение заменяло ей еду. К счастью, бабушка уехала на дачу и не видела, что с ней происходит. Лота старалась взять себя в руки и быть безупречной – но она не знала, как быть сильной и мужественной в городе, как это выглядит изнутри и со стороны? Она смотрела в окно на футболистов, гоняющих мяч, на незнакомых мужчин, шагающих по своим делам, и не могла объяснить себе смысл этих крепких мужских торсов в таких неестественно тепличных условиях.