Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

От этих названий – Байкал, река Куркула, бухта Аяя – сладко ныло сердце: так у голодного текут слюни от названий сыров и колбас. И Лота дала себе слово: если Крым когда-нибудь кончится, она поедет в бухту Аяя, смотреть на подводный лес. Не одна, конечно – они туда поедут вместе с Птицей.

* * *

Иногда Володя брал гитару и, блямкая на трех аккордах, затягивал какую-нибудь заунывную, ни разу никем не слышанную песню. Пока он пел, вокруг все притормаживалось. Леха переставал отпускать свои дебильные шутки и гопнические остроты. Лесники мрачнели, но не агрессивно, а задумчиво. Коматоз погружался в воспоминания, Индеец – в глубокую созерцательность. И даже на лицо Птицы ложилась тень не то сомнения, не то раскаяния.

Ни разу не повторив одну и ту же песню по своей воле, Володя не отказывал, если кто-то его просил спеть что-нибудь из того, что запомнилось и понравилось.

– Слушай, а можешь вот это, – Леха нахмурил низкий лобик и пощелкал пальцами. – Ну это вот...

–Которое? – улыбался Володя.

–Это... Слезы алой зори молодой а-а-а...

–А, это? Это можно, – оживлялся Володя и с удовольствием повторял старую песню.

–А про девушку в поезде?

–Без проблем, – отвечал Володя и пел про девушку и про поезд.

–А про ночь и двери?

–Двери? Легко.

–Опять нытье развел, – ворчал Коматоз. – Повеселее чего-нибудь не можешь?

–Не умею, – отзывался Володя. – Лирик я.

Он подкручивал колки, настраивая гитару, и усаживался поудобнее.

–Ночь за окном, – заводил он неожиданным певучим тенором. – Прозрачная ночь за открытым окном. Двери не спят, они закрываются на засооовыы...

И Лота понимала, что больше никогда не услышит этой песни, что мгновение не вернется и не повторится, что оно ласково, но решительно сбрасывает с себя ее судорожные пальцы. И тогда она закуривала, или наливала себе обжигающего и гадкого на вкус самогона и залпом его выпивала, потому что эти бессмысленные и не такие уж приятные действия создавали иллюзию того, что человек способен удержать время.

Глава девятнадцатая

Муха. Одурь-трава

Каждый из них ждал чуда. Даже тот, кто не был склонен к мечтаниям, не подкрепленным действительностью, или уж тем более к мистицизму. Ждал чуда, покидая свой дом. Добираясь до Симферополя на грязных, вонючих, заблеванных, заплеванных семечковой шелухой «собаках» через Харьков, Мелитополь и Запорожье. Выходя ранним утром на трассу и поднимая руку. Ждал чуда, когда его лба касалось золотое свечение утреннего солнца – солнца свободы. Когда к обочине после секундных раздумий подваливал первый драйвер, а через двести километров и пару часов – старенький поселковый газик, и грузовичок с пружинными матрасами, и фура с капустой – что-нибудь обязательно их подбирало, подхватывало, уносило вдаль – в зависимости от расстояния, времени суток и времени года. Ждал, открывая дверцу кабины и ставя ногу на подножку. Ждал от каждого населенного пункта, от каждого абрикосового дерева, покрытого сизым слоем придорожной пыли. От каждой водонапорной колонки с алюминиевой кружкой, привязанной за ручку веревкой. От гудящего мухами и пахнущего бычачьими хвостами сельского магазина, который встречался на пути. От каждой пуговицы, подобранной просто так на замусоренной обочине. И главное – от человека. Чуда или хотя бы знака. Знаки были – целая куча знаков. Но чуда не происходило. Вообще-то знаки и были чудом. Каждый повстречавшийся человек. Каждая выклянченная у прохожих монета, из которых к полудню набиралось на полноценный обед из кефира и хлеба в тени тутового дерева. Смена сезонов прямо у тебя на глазах тоже была, несомненно, чудом, и завораживающая смена дня и ночи, или когда капризная кривая погоды все-таки окончательно выпрямлялась, утыкаясь в лето. Но они ждали другого чуда. Они были уверены, что перемена должна быть не внешней, а внутренней. По их мнению, для настоящих перемен не обязательно было куда-то стремиться: все и так уже есть здесь и сейчас, прямо у тебя внутри. Необходимо только замедлить движение. Замедлить движение и сосредоточиться. И в этом они, разумеется, были бесконечно правы. Но далее наступал черед других рассуждений: эти рассуждения сводились к тому, что для восприятия чуда необходимо изменить сам механизм восприятия, который не то что бы давал сбой или заедал, поперхнувшись песком и пылью. Или же принимался вращаться куда-то в другую сторону, как это случается у шизофреников. Нет, нет и еще раз нет. Молодой крепкий механизм работал бесперебойно, поставляя сигналы окружающего мира с методичностью заводского конвейера. И вот в этой-то методичности, в ее занудной бесперебойности и была зарыта тощая и голодная собака скуки.

Против нее, против скулящей суки по имени Скука с тусклой шерстью и выпирающими ребрами, нормальных человеческих средств, прямо скажем, не хватало. Она могла выскочить на тебя внезапно, совершенно неожиданно в любой – до ужаса любой – момент. Ухитрялась высунуть паршивую морду, когда ты покупаешь на блошином рынке ношеные, но еще вполне приличные и крепкие "левисы" всего за три рубля – откуда их взяла эта бабка – украла? нашла на помойке? Может, некто состоятельный и с понятиями подал их ей в качестве милостыни, рассчитывая, что она сумеет толково продать? Или когда, потея от адреналина, крысишь булочку прямо из-под носа продавщицы, а потом резко и победоносно выскакиваешь вон, на оживленную улицу. Или когда очень весело сейшенишь – это потом уже Эльф выступал в центре всеобщего внимания со своей скрипкой, а раньше было по-простому – флейта, гитара, бубен какой-нибудь завалящий; Муха дудела на флейте или пиликала на губной гармошке; они были колоритной компанией, и им неплохо подавали. Когда шагаешь по городу ранним утром, и впереди у тебя – вся жизнь. Или целуешься, ласкаешься, возишься, и вещи так и разлетаются веером – джинсы! носки! трусы! Постойте: а чего это они? А того, что вдруг вернутся родители. Или прильнешь нежно друг к другу где-нибудь на диком пляже, где не то что родителей, а вообще людей вокруг полнейшее отсутствие. Только волны перешептываются и перекатываются, только разогретый за день песок, который и к ночи не успевает остыть. И вот, когда безумства уже позади, прикуриваешь сигарету, пускаешь дым в потолок – или в темнеющее небо с льдинкой-луной, а мысль в голове одна: какая скучища! Или когда мечтаешь о будущем, чтобы от нее, от этой суки, подальше удрать – а ведь, казалось бы, именно в этом мгновении ей нечего делать рядом с тобой – и вдруг это будущее прямо у тебя на глазах превращается в прошлое – причем эдакое незавидное, типа горелой пластмассы или консервной жестянки с бычками. И вот она лезет и лезет со всех сторон – как пыль, как сор, как всякая энтропия. Прямо руки опускаются!

Надежные средства против скуки продавались в крупных городах (в малых, скорее всего, тоже) возле центральных аптек – у спекулянтов, в доступных любому желающему медицинских баночках, флаконах и прочих упаковках. Большинство из их пользователей не были наркоманами в обычном смысле. Зато они были психонавтами – иначе говоря, людьми, чей авантюризм или духовный поиск (одно чаще всего прикрывалось другим) нуждается в употреблении стимуляторов. Им нравилась доступность иных измерений. Это была своего рода тайная религия, и, как всякое тайномыслие, всякое сектантство, она притягивала. Коротко говоря, вещества надлежало вкалывать в вену прямо так или предварительно обработав физико-термически, а можно было принимать перорально. Да много способов, в принципе, существовало. Муха все эти способы знала и мало какими брезговала. Знала она также и про то, что чем чаще и интенсивнее разнообразишь свою повседневную психическую диету подручными средствами и покупными препаратами, тем настырнее суется в твою жизнь сука по имени Скука.

В Крыму тоже кое-что имелось, причем на бесплатных основаниях. Это "кое-что" не было очищенным и бутелированным снадобьем, снабженным этикеткой или сопроводиловкой от фармацевта, предупреждающего о последствиях. Никто не мог заранее предвидеть и предсказать его эффект: он был неисповедим. Но все-таки, все-таки... Все-таки это было хоть что-то. Кто, скажите, в 19 лет задумывается о каких-то там последствиях? Покажите нам этого скучного человека – и мы скажем ему в лицо все, что о нем думаем. Кое-что из этого "хоть чего-то" произрастало в руслах пересохших рек, впадавших в море прямо посреди широкого галечного пляжа. Надо было всего лишь спуститься на дно этого русла, пошебуршиться в ярко-зеленой, вскормленной жирным илом траве, не засыхающей даже в засуху, такая там замечательная почва, раздвинуть густую лебеду, пряную полынь, остро пахнущую аптекой мяту, полоумный вьюнок, который своими спиральками так и норовит зацепиться за палец, браслет или пряжку на сандалиях, и наконец-то увидеть их: зеленые каштаноподобные коробочки дурмана, датуры вонючей, одурь-травы, травы дьявола. Но они не были невинны, как обыкновенный конский каштан, эти колючие коробочки. Более того: обитавшее в них божество было взбалмошно, непредсказуемо и высшей степени вероломно. Датура схватывала свирепо, непристойно. Это был не приход, а нападение. Но все-таки это был заодно и трип, путешествие в неведомое, т.е. в глубь себя, решительная фига в рыло скуки.

Вместо круглого, с лакированными боками каштана, верного помощника в борьбе против моли в платяном шкафу, внутри коробочки обнаруживались черные семена, которые надлежало схапать прямо сразу, прямо посреди широкого пустынного пляжа, чье уныние не оживляло даже шуршащее рядом море – и, созерцая который, каждому думалось о том, что это побережье – одна из дальних и захолустных окраин, которую ни одному властителю пока еще не удавалось удержать. Не разнообразила его окраинного уныния ни выпивающая в отдалении компания с визжащими тетками и беременными мужиками, хватающими то одну, то другую тетку за мокрый купальник, ни совсем в отдалении – пустое кафе с пластмассовыми столиками, сомнительными бифштексами и дрянным вином.

В общем, ввиду удручающей скуки пейзажа семена, как правило, принимались перорально и незамедлительно.

В тот день они распотрошили целую сумку колючих коробочек, собранных в русле безымянной реки – они уже давно заприметили буйное цветение датуры и жирные, очень психоделические на вид плоды, из которых в итоге вышло много семян. Но как их жрать – прямо так что ли? Вот так запросто? Точно никто не знал. Сожрали запросто, в предчувствии будущих метафизических наслаждений. Все предвкушали грезы, из которых сплетутся новые миры, воспринимаемые, как всамделишные и, как хотелось думать, имеющие отношение к действительной изнанке реальности, куда обычный ум в обычном состоянии никогда не решится заглянуть, и все же бесконечно лживые. Запили прошлогодним вином – его оставалась целая бутылка, они покупали его задешево вскладчину у торговки в розлив. Зернышки на вкус были горькие, но это не страшно. Хуже было то, что эффекта от них вообще не последовало! Ни через час, ни через полтора. Тогда закинули еще по пригоршне, чтобы уже наверняка.

Так и вышло – наверняка.

Сначала Муху било о гальку так, словно она действительно муха – жирная, из колбасного цеха или, скорее, с бойни, с волосатым брюшком и тупым рыльцем. Из осенних: тех, что валятся на спинку и с надсадным жужжанием колбасятся по полу в предсмертной агонии. А дальше уже ничего не казалось: только ужас, только судороги и ледяной пот.

Необозримая, звездная, роскошная летела августовская ночь, а мимо ночи на крыльях ужаса летела Муха.

И как всегда, когда тебя одолевает стихия, окончательно невыносимо становилось от мысли, что это еще не конец, что впереди ожидают новые мучения, еще страшней и непоправимей.

Преодолевая деревянистую непослушность мышц, Муха кое-как доползла до лагеря (все-таки она, к счастью, съела меньше семян, чем остальные), откупорила баклажку, прильнула высохшим ртом прямо к горлышку, к тепловатой воде, пахнувшей пластмассой и солнцем. И высосала ее до дна, до последнего глотка, никому ничего не оставив, потому что это был поединок жизни и смерти. Ее рвало чем-то мутным, где, вроде бы, плавали те самые зернышки. Стало легче – рвота отрезвляет. Но в каком мире она оказалась теперь, уже не настолько зацикленная на собственных переживаниях – в том или в этом? Лагерь был полон буйных психов, которые стонали, кричали, извивались, перекатывались на спину и вставали мостиком. Скрючившись у входа в палатку, разговаривали по невидимому телефону – потому что им было страшно и грустно и очень хотелось позвонить домой, чтобы пожаловаться маме, как им плохо, а ближайший телефон-автомат находился в поселке. Но чудодейственные свойства растений – они ведь и в этом тоже заключаются: удаленное становится близким. А для юноши – худого, молчаливого юноши с цыплячьей бородкой – он появился в лагере не так давно и нравился Мухе все эти дни – ближайшей и доступной сделалась лунная дорожка на поверхности моря, и он пошел по ней, улыбаясь – навстречу холодной, успокоительной – как долька лимона в крепком коктейле – луне. Он шел к ней, как к величайшему чуду, которое ему давно обещали и вдруг преподнесли. Оставалось только подойти и взять, главное – не споткнуться и не спугнуть. Он шел осторожно, пока весь не погрузился в темную теплую воду, из которой когда-то вышел на сушу весь животный и растительный мир земли и откуда несколько веков назад на эти пустые берега высадилось Христианство. А лицо его было таким пресветлым, точно он Эвридика, которую выманили из подземного царства и теперь куда-то вели, увлекая мелодией. Он ушел в воду весь, с плечами, с головой, уже очень уставшей от недоумения и страха. Потому что в этой воде не было ни бреда, ни судорог, ни похотливых истероидных жаб, корчащихся возле палаток. Ни пожара во рту, который нечем потушить. Была ли в этой воде скука? Этого он не знал, он про нее забыл.

Хорошенько проблевавшись и сообразив, в чем дело, Муха лихорадочно замоталась туда-сюда по берегу, призывая на помощь. Но кто в этом радении сатиров и нимф мог ей помочь? На нее не обратили внимания. Ее не слышали.

–Эй, как тебя? – завопила Муха в темноту чужим хриплым голосом. – Тебя ведь Сережа? Вернись, Сережа!

Ей казалось по-детски невероятным, невозможным, что прямо здесь, у нее на глазах – вот так запросто – красивый и сексуальный Сережа, который не собирался умирать, уходит насовсем в черную воду, посеребренную луной.

...Ближе к утру вода из черной превратилась в лиловую, луна укатилась с небес и унесла с собой свои фантасмагории, свой фальшивый блеск. Потом море сделалось похожим на вишневый кисель, и только изнанка крошечных розоватых волночек оставалась как раньше – черной, но и она высветлилась до голубизны. А Муху все носило по берегу. На всякий случай она проползла весь пляж из конца в конец, потому что вдруг Сережа кое-как выплыл и теперь сидит у воды, обхватив руками колени? Сидит и дрожит, но главное – это дрожь жизни, а не судороги смерти. Или маленькие нестрашные волны вынесли его, вытолкнули из себя – зачем им тот, кто совсем-совсем не желает умирать? Потому что умереть невозможно. Вот так – между прочим – невозможно! Спокойной теплой безветренной ночью. В спокойном и теплом море – в трех метрах от берега.

Ранним утром вдоль моря трусцой пробегали двое мужчин – не то хлыщеватые молодцы, не то молодцеватые хлыщи. Возраст было не определить, потому что от датуры Муха немного ослепла. Остановились, посмотрели. Такие интересуются девушками: за тем и приехали. Шалавами тоже не брезговали: за вино или за портвейн, за ужин в забегаловке для отдыхающих. Но эта показалась совсем уж зачуханной: пьяная, грязная, вся какая-то потасканная и побитая, с посиневшей мордой – она бродила возле берега по щиколотку в воде и что-то бормотала бухим голосом.

–Во как. Прямо с утра, – усмехнулся один.

–С вечера. Эта с вечера, – поправил другой.

–Пожалуйста, – прошептала Муха, протягивая к ним руки. – Вызовите скорую и ментов!

Было слышно, что язык с трудом ворочается у нее во рту. А глаза были абсолютно и непоправимо безумны.

Зачем им такая девушка?

Один из мужчин выгнул брови растерянным домиком и пожал плечами, а потом, когда она на секунду отвернулась, что-то, как и прежде, высматривая в волнах, скосил глаза на товарища и постучал пальцем у виска.

И они побежали дальше своей степенной трусцой, о чем-то тихо разговаривая.

"А может, мне тоже туда? – затравленно соображала Муха, глядя в лилово-сизые, такие на вид нестрашные и гостеприимные волны. – Раз – и все оборвется".

Она посмотрела на свои ноги. Белые ноги стояли на светлом галечном дне. Вода зрительно их увеличивала, как линза, и слегка преломляла контуры – они получились крупные, распухшие, как у мертвеца, и словно бы сами по себе, отдельно от Мухи. Рядом с ногами плавали маленькие юркие рыбки, беззвучно тыкаясь в кожу носами – сверху Муха видела только их спинки. Рыбки не боялись распухших сломанных неживых ног. Но Мухе стало страшно.

Не хочется, но придется, думала она, выползая на берег по зыбкой, разъезжающейся под ногами гальке. Все-таки надо дальше жить.

* * *

Не вспоминать ту давнюю ночь было трудно, как невозможно не трогать языком лунку, оставшуюся в десне на месте удаленного зуба. Хотя Муха с удовольствием избавилась бы от этой памяти, не дающей покоя несправедливым и неоправданным чувством вины – ведь не она же придумала лущить дурман и не она отправила Серегу ловить луну, а значит, не она и виновата. Муха удивлялась, как память способна все это вместить, выдержать и нисколечки не свихнуться. Теперь, ровно через год ей казалось, что все в ее жизни пошло не так именно с той ночи. А ведь она дала себе слово, что больше никогда, никогда ноги ее не будет на этом побережье! И вот – то же море, и то же нежное и одновременно хищное небо. Солнце роняет желтые брызги ей на лицо сквозь качающиеся ветки. Тот же рюкзак под головой – она подкладывала его ночью вместо подушки. Очень простой зеленый походный рюкзак, с которым студенткой в составе биологической экспедиции ездила на Алтай еще Мухина мама. И спальник – грязный, с нехорошими пятнами и прожженостями – ей все меньше хотелось в него залезать, укладываясь на ночь. Муха посмотрела на Рябину – та спала на "пенке" под спальником, укрытая волосами, как лиса хвостом. Облупившийся от солнца и соли нос, мочка уха с пятью серьгами, тоненькие грязноватые пальчики смешно придерживают во сне край спальника. Рябине было абсолютно нормально спать вот так по-дикому на диком берегу, ожидая бог знает каких приключений и перемен. У Рябины была круглая рябая физиономия, наглые синие глаза с рыжими ресницами; с толстых губищ не сходила улыбка. А сколько в ней было энергии, сколько напора, нахрапа! В другое время Муха охотно назвала бы этот нахрап оптимизмом, но только не сейчас. Ведь она-то, Муха, не такая. Она-то, Муха, принцесса! Тонкая, прямая, легкая, как Артемида. Но хрупкая, очень хрупкая...

Муха никогда не задумывалась о том, что Рябина старше. Чуть раньше ожидаемого поплыли черты. Сквозь усталую, слегка потертую юность смутно, но отчетливо проступало лицо бойкой тетки с непростой судьбой. Как было бы здорово, будь человеческое лицо слеплено из чего-то податливого, вроде глины – подправить там, подмазать тут. Может, додумаются когда-нибудь ученые. Потому что все то же самое – Муха была уверена – происходило или произойдет и с ней тоже, и очень скоро. Для этого можно даже не смотреться в зеркало. Да и не было зеркала. Его отняли вместе с вещами, когда громили лагерь на берегу, а потом, скорее всего, выбросили или разбили. Уцелели только рюкзак и спальник: из рюкзака вытряхнули вещи, но не сожгли, а спальник ей удалось выхватить из пожара. Она много дней не видела своего отражения в зеркале. И боялась, что ничего хорошего не увидит. Лицо постаревшего ребенка, который так и не сумел стать взрослым. Бывает же так, что человек не попадает в собственную молодость, что после юности сразу наступает матерая зрелость, а за ней – старость.

"Все: сегодня последний день, – твердо решила Муха. – Или пусть завтра. Если до завтра я его не найду, значит уже тогда точно все".

По утрам она чувствовала решимость, которая к полудню, когда воздух как следует прогревался, всякий раз куда-то исчезала.

Но сегодня ей показалось, что решимости было чуть больше.

А раз так, ее личной силы хватит для того, чтобы что-то изменить.

Глава двадцатая

Белый спелеолог

– Слушай, а ты случайно не еврейка? – спросил Лоту Коматоз, хлебнув егерьского самогона.

–Нет, – ответила Лота.

–Это хорошо.

–Ты антисемит?

–Да не, не то что бы это... Я в принципе нормально к евреям отношусь. Или там к татарам. Но я бы жениться мог на тебе, а жениться я только хочу на русской. Чтобы взаимопонимание сохранялось.

–Жениться? На мне? – Лота смеется. – С какой стати?

Они сидели на бревне у погасшего костра и грелись на солнышке.

–Из тебя хорошая жена получится. Не, я серьезно. Ты нормальная. И с тобой ездить везде можно. Сейчас жабы пошли другие. Даже внизу, на стоянке. В общем, ты смотри, если что. А то в жизни сама знаешь, как бывает. Надумаешь – найдешь меня, договорились?

–Договорились, – все еще смеется Лота. – А ничего, что разница в возрасте?

–А чо такого-то. Лет пять пройдет – и не будет разницы. А то у меня с жабами облом. Подойдешь к ней – вроде пункерша нормальная, прикинута, как надо, и морда ничего. А сблизишься – всю душу вытащит.

–А я не вытащу?

–Нет. Ты – другая.

В тот же день Игорек, один из лесников – высокий белобрысый и белобровый детина с наколотым на груди фиолетовым драконом, выполненным намного искуснее, чем тюремные миниатюры Хмурого – упросил Лоту, чтобы та ему погадала. Не известно, с чего он взял, что Лота умеет гадать. Его бросила жена, или, наоборот, он ее бросил, а может, это была не жена, а какая-то просто женщина – одним словом, что-то у него не ладилось.

Гадать Лота не умела – они с Гитой так и не дошли до той стадии, когда человек начинает "знакомиться с картами Таро" – по мнению Гиты, это был целый поцесс: так, следовало подкладывать на ночь колоду карт себе под подушку, чтобы устанавливать с ними контакт в осознанном сновидении – но зачем-то уселась перед Игорьком за стол и взяла его руку в свою. Должно быть, в этот миг на нее действовал смутный страх, который она чувствовала каждый раз в присутствии этих людей, и поэтому она не осмелилась отказаться. Ладонь у Игорька была красная, тугая, мясистая. Линии на ней напоминали схематичный набросок какой-то труднопроходимой пересеченной местности. И от нее, от этой теплой доверчивой ладони на Лоту веяло чем-то дремучим, звериным и, в сущности, незлым.

Игорьку очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассказал ему о нем самом что-нибудь доброе, положительное, и Лота начала рассказывать, рискуя заработать неприятности для всей компании. Но постепенно на нее снизошло что-то вроде вдохновения – стало легко, ушло напряжение, и она рассказывала, рассказывала. Говорила и говорила, не умолкая. Словно какой-то поток подхватил ее и понес. Все слушали, разинув рты. Игорек тоже внимательно слушал ее странные и ни чем не обоснованные россказни, и чем дальше она рассказывала, тем большее удивление изображалось на его румяном скуластом лице. Удивительное дело: как он потом признался, Лота все рассказала совершенно верно.

Игорек остался доволен. Улыбался, шутил с употреблением кокетливого матерка, играл белыми бровями. Понравилось ему то, что Лота рассказала ему про него самого и его женщину. А потом все как-то подобрели и размякли, и все вместе принялись готовить ужин. Птица раскочегарил керосиновую лампу, поставил на середину стола. Возле лампы на грязной клеенке лежал желтый кружок света, в котором резали хлеб, чистили лук и картошку. Лук, плача и горестно матерясь, чистил Хмурый, старший лесник и бывший уголовник, а картошку – Индеец и Володя: у каждого из них был собственный привезенный из дома перочинный нож. Леха варил похлебку на печке в большой и никогда не отмывающейся до полной чистоты лесниковской кастрюле. А когда все было готово, Хмурый подмигнул и достал из подпола соленую оленину и бутылку первача и разлил по чашкам. Каждому получилось полчашки. Лоте тоже налили, и ей стало весело и хорошо, хотя первач она никогда не пила и не знала толком, что это такое. А потом, когда все отвалились от стола и расселись кто где – Лота в колченогом кресле без ножек, Птица рядом с ней на полу, остальные где попало на спальниках и пенках – Индеец принялся рассказывать историю про Белого Спелеолога. Лесники ее слышали, но точно ничего не знали, зато верили от чистого сердца. В то время было модно и просто необходимо верить: "Что-то есть". И все жадно цеплялись за любой вымысел.

–Спелеолог исповедовал философию североамериканских индейцев – начал Индеец, обводя всех загоревшимся взглядом. – Однажды в Крыму он собрал своих сподвижников, чтобы спуститься в глубокую расщелину под землей и убедиться, нет ли там места силы...

–Это ты гонишь, – захохотал Птица, – никакой он был не индеец, и дело было не в наше время, а в двадцатые годы под Питером...

–Погоди, не перебивай, – остановил его Игорек, которому Лота гадала по руке. – Пусть рассказывает по порядку.

–Полезли они в пещеру, – продолжал Индеец, – и вдруг этот любитель индейской мистики, Белый Спелеолог, сорвался и упал в расщелину. Друганы спустили ему туда на дно свечей, продуктов, а сами ушли за подмогой. А когда вернулись, он уже там помер уже к тому времени.

В этот миг Лоте пришло в голову, что Индеец, как это периодически случалось, снова включил дурака, чтобы позлить Птицу. Ей стало смешно, но она сдержалась. При свете керосиновой лампы его физиономия в огненных пятнах и глубоких тенях была совсем не смешной: она выглядела древней индейской маской.

Потом Лоте стало казаться, что все они тоже сидят не в комнате с закопченными стенами, а очень глубоко, в земных недрах. Над ними шумит лес, шевелится весна, топочет конь, прячется олень. Тысячи тонн тяжелого холодного камня – люди так глубоко не живут. Они одни, абсолютно одни, но они все равно вместе – крошечные человечки в черной глубине, сироты божьи. И тут она поняла, почему ей так странно и так тяжело у нее на душе: мира больше не существует, остался только этот полумертвый лес за окном, который раскинулся на всю вселенную. И остальные тоже словно бы чувствовали, что остались одни в целом мире. Им было тоскливо и страшно, и надежды не было никакой – вот почему так неуклюже и нежно, как испуганные дети, как потерянные в снежном буране маленькие души, жались они друг к другу.

–...Ну и похоронили они его прямо в пещере, – равномерно и немного дурашливо бубнил Индеец, пересказывая заезженную телегу, которую каждый слышал раз двадцать. – А братишка, так получилось, был весь в белом. Чумазое все, конечно, испачканное, сами понимаете, но все равно изначально-то белое. Вот после этого стал появляться Белый Спелеолог в разных местах. То в пещере из стены выйдет прямо тебе навстречу, то загрохочет камнями. Вот так дело было. А в пещеры одному лучше не соваться...

–А я слышал, – перебил Володя, – что Белый Спелеолог преследует только тех, кто нагадил другому человеку. Что это вроде как дух мщения.

– Да его тут в Крыму видел каждый второй, – вмешался Коматоз. – И я видел, когда мы на Мангупе...

– На Мангупе ты Мангупского мальчика видел, – перебил Индеец.

–На самом деле все было не так, – начал Птица. – Настоящая могила Белого Спелеолога не в Крыму, а под Питером, в Саблинских пещерах. Он был исследователем, серьезным ученым. У него даже фамилия была какая-то известная. И вот однажды он зачем-то полез в одну из Саблинских пещер. Дело было зимой, когда все покрывала скользкая наледь. Не удержался, поехал вниз и погиб. Кто-то его нашел и похоронил. На могиле поставили крест. Вот дух его и странствует по пещерам, а в Крым только изредка заглядывает. А всякие фокусы и светящиеся силуэты – это все ерунда. Говорят, он что-то особое изучал про рельеф земли. Про то, как разломы земной коры влияют на психику человека.

–Ну и чего тогда? – нетерпеливо спросил Хмурый, который успел вытащить еще одну бутыль и теперь разливал прозрачную жидкость по чашкам. – Какой смысл все это болтать? Если спелеолог бродит не в Крыму, а в этих твоих катакомбах под Питером.

–В принципе, никакого, – улыбнулся Птица, вставляя в протянутые руки наполненные чашки. – Никакого смысла нет. Но говорят, что кто-то выводит заблудившихся людей из самых запутанных пещер. Из любых пещер, и из крымских тоже. Спасает тех, кто потерял надежду.

– Ага, вот видишь, – обрадовался Хмурый. – Значит, все-таки что-то в этом есть...

– Что-то есть, – кивнул Птица. – И еще: если человек хоть раз услышит эту историю, – Птица не торопясь отхлебнул из чашки, – он уже никогда не сможет быть таким, как прежде. Одна его маленькая часть навсегда достается Белому Спелеологу...

Птица умолк, и все молчали, заглядывая в свои чашки. Дождь перестал, на крышу изредка падали крупные тяжелые капли. Лоте было грустно, что вечер заканчивается. Она давно заметила, что интересные разговоры начинаются сами собой и продолжить их потом по своей воле бывает крайне трудно. А еще она понимала, что такие вечера случаются только раз в жизни. И если бы нужно было выбирать между "скрепя сердце" и "скрипя сердцем" – она бы, безусловно, выбрала второе, потому что слышала, как сердце у нее тихо скрипнуло от этих предчувствий и тяжелых мыслей, хотя по словарю, безусловно, правильно первое.

Неожиданно налетел ветер. Вздохнули деревья, застучало по крыше, что-то упало и покатилось, лошади в загоне заржали. Распахнулась дверь, ветер протянулся по полу до самого окна. Хмурый покосился на висевшее на стене ружье.

И в этот миг Лота отчетливо ощутила: что-то меняется.

* * *

И тут же, без перехода, хотя прошла вереница дней – следующее воспоминание: они с Птица шагают вдвоем по римской дороге, и солнце сочится по капле сквозь облака, и где-то печально, по-осеннему курлыкает ворон.

–Смотри как красиво, – сказала Лота, в сотый, наверное, раз, обводя взглядом тусклую даль, где земля закруглялась, сливаясь с морем.

–Красиво, кто ж возразит. Пока не затошнит от этой красоты. У меня свойство, знаешь ли: стоит где-нибудь засидеться – и все, заболеваю душой.

–Но здесь – не где-нибудь. Здесь дом, лошади, ребята, – осторожно заметила Лота, силясь унять дрожь в голосе и изнывая от тоски.

–Дом, лошади... Все это привязки, обман. Майя, которой демоны стремятся нас одурачить и сбить с толку. Ребята твои скоро разбредутся. Это передышка: поживут вместе, заскучают – и пойдут дальше по своим делам, – Птица хитро посмотрел на Лоту, сорвал травинку и принялся ковырять в зубах.