Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Теперь она могла создавать вокруг себя Гитландию где угодно: на кухне, на улице, в метро. Ей больше не требовались какие-то специальные условия.

* * *

Как-то раз, прослушав университетскую лекцию для абитуриентов, Лота спустилась в буфет, единый и единственный для всех гуманитарных факультетов. Взяла, как обычно, тепловатый чай, коржик с арахисом, уселась за столик у окна. Там уже сидела с кофе какая-то читающая девица, но других, более свободных мест, не было. За окном брезжил пасмурный день. Видно было, как университетские скверы укрывает мутная дымка, состоящая из тумана, смога и испарений пробуждающейся земли. Девица с кофе, сидящая напротив Лоты, читала, не обращая на Лоту внимания. Лота же, как обычно, пыталась рассмотреть обложку книги, ее название и имя автора, но ей все никак не удавалось. И вдруг в очереди, тянувшейся вдоль прилавка, мелькнуло знакомое лицо. Мелькнувшее лицо сильно изменилось с тех пор, как было увидено Лотой впервые: вытянулось, похудело, приобрело не свойственные ему еще не так давно уверенность и взрослость и глядело вокруг себя твердо и с вызовом: в общем, перед Лотой была значительно видоизменившаяся, но все-таки узнаваемая Русалка. Рядом с Русалкой стояла высокая, коротко остриженная девушка, похожая на подростка-переростка. Русалка зыркала то на девушку, то по сторонам и о чем-то степенно рассуждала. Быть может, о Прусте или Джойсе – к тому времени Лота уже знала, кто это такие, и не путала их имена.

Лота хотела поздороваться с Русалкой и даже, может быть, поболтать с ней – приятно же встретить знакомого человека там, где собираешься окопаться на многие годы – Лота на нее смотрела, но она, встретившись с Лотой взглядом, равнодушно отвернулась, не узнавая или не желая узнавать. Вскоре в буфет ввалилась компания университетских хиппанов – Лота уже видела их раньше внизу в вестибюле, на лестнице, где они курили, и на улице возле входа в гуманитарный корпус, они тусовались или кого-то поджидали – и загородила Русалку.

Лота, конечно, вспомнила, что Русалка училась на философском: она сама рассказывала про это в тот вечер у костра.

Потеряв Русалку из виду, она отвернулась и принялась смотреть в окно. Толпа студентов двигалась в сторону метро – как раз в это время кончились занятия. На встречу первой толпе двигалась вторая – это шли на свои занятия вечерники. Среди них, вероятно, затесалось и некоторое количество будущих абитуриентов, ее потенциальных соперников а, значит, врагов.

Тут она взялась представлять себе вступительные экзамены, и от этих фантазий ей, конечно, в который уже раз сделалось хреново. Ей всегда становилось не по себе, когда она принималась воображать вступительные и представлять, как встретится с другими кандидатами в студенты, как они всей соперничающей гурьбой будут писать трехчасовое сочинение, как мозг ее закипит от волнения и нечеловеческого напряжения и забудет все то, что ей с таким трудом удалось в него впихнуть за эти ничтожные для образовательного процесса полгода. А потом она будет искать свою фамилию в списках поступивших. Возвращаться к началу списка и снова скользить глазами вниз. Скорее всего, она себя там не найдет. Что ж, особых иллюзий у нее на этот счет не имелось, а значит, разочарование будет не так уж велико.

* * *

А через год она получила от Володи письмо. Больше чем через год – еще одной новой весной, когда после событий в Крыму минуло почти два года.

Это была вторая весна после юности – юность уже не терзала Лоту, не томила изнутри, как смех, жадность или нетерпение. Прошли нетерпение и жадность, остались удивление и нежность. Лота с нежностью смотрела, как на солнце все сверкает и тает, горит и сияет, и раскрывается на теплом весеннем ветру.

И вот в один из ясных весенних дней – последних дней перед летом – ее рука нашарила в почтовом ящике письмо. Никто ей не писал: некому было и неоткуда. Никто никому не писал, все просто жили.

А потом она прочитала обратный адрес – Иркутск – и все поняла.

На конверте рисунок: пустынная улица, памятник Ленину и какой-то странный плоский троллейбус – пустой, пассажиров не видно в окошках. Схалтурил художник: не слишком старался, разрисовывая конверт.

Володя вернулся в Иркутск, как она и предполагала. Жизнь его как будто наладилась. Во всяком случае, уже не казалась такой безнадежно унылой. В институте он так и не восстановился, но и от родителей ушел. Устроился на временную работу в рекламное агентство и собирается жениться. Жить будет у тестя. Это все-таки лучше, чем родной отец с ремнем. Тесть был известным в районе криминальным авторитетом с богатыми причудами: по какой-то непостижимой логике ему нравилось, что жених его дочери – художник. У него имелся особняк в центре города. В этом особняке Володю ожидала большая светлая мастерская, где он наконец-то сможет спокойно заниматься живописью. Володя, во всяком случае, очень на это рассчитывал.

И еще было кое-что в этом письме.

Да, было еще кое-что.

Лота отложила листок и долго сидела неподвижно, глядя в окно на весенние деревья и последнюю, непонятно как сохранившуюся с зимы груду черного снега.

Листок в клетку из Володиной студенческой тетрадки на пружинках, рваные дырочки по краям. В Иркутске пустые улицы – еще бы, в минус-то сорок! – памятник Ленину и плоский троллейбус без пассажиров. Художник в иркутской типографии не рассчитывал, что конверт пересечет пол-России и дойдет до самой Москвы, где не хуже других знают, как выглядят троллейбусы.

В письме было написано – всего несколько строк – что их Индеец, их несравненный одноглазый вождь, благородный нагваль, первопроходец неведомых земель отправился в удаленный северный монастырь и собирается остаться там насовсем. Так и говорит: ну все, теперь я дома, больше идти некуда. В далеком северном монастыре его приняли с радостью, как родного. Можно их понять, северных монахов: не каждый день приезжают в монастырь одноглазые индейцы, чтобы остаться навсегда.

А Коматоз, подросток с трудной судьбой, уехал на перекладных электричках куда-то неправдоподобно далеко – в поросшие лесом горы на границе с Монголией. Добирался почти полтора месяца, останавливаясь у случайных людей в поселках и маленьких городах. Сперва взял курс на Дальний восток, но что-то случилось в пути, и маршрут изменился. В далеких горах Коматоз принял буддизм и устроился лесником в заповедник с тиграми и медведями, где лесники тоже все до одного от самого рождения были буддистами.

По пути Коматоз заезжал к Володе в Иркутск, гостил у него больше недели и рассказывал про Индейца.

Оказывается, в один прекрасный день Индеец проснулся утром, пошел в ближайшую церковь и там крестился. Это случилось в Полтаве, в последние дни зимы. Коматоз у него тогда жил – Индеец приютил его у себя в коммуналке, в старом доме с высоким крыльцом и каменным цоколем в самом центре города. Комната в коммуналке досталась Индейцу по наследству от деда. Начал поститься, бросил сквернословить и курить. Читал нараспев псалмы и молитву Оптинских старцев рано утром и рано перед сном – ложился засветло. Помогал страждущим: Коматоза у себя поселил, кормил, заботился.

Их ленивый, свободный, невозмутимый Индеец, странствующий рыцарь в вышитых джинсах и растянутом свитере, который нигде не прирастал и боялся любой статики, однажды решил остаться в монастыре.

Значит, не одна Лотина жизнь так круто переменилась.

Чувство родства с их домом в горах, нежность к людям, которые жили под его крышей одновременно с нею, Лоту переполняли, и ей даже показалось, что от избытка эмоций она сейчас задохнется. На миг она увидела каждого из них. Каждого, но только на миг. Зато так отчетливо, словно их показывали на большом экране, и каждый сиял, и они были свободны, абсолютно свободны. И если бы у Лоты были пять запасных жизней, она отдала бы каждому по одной. Пять и еще три – лесникам.

В глазах у нее стояли слезы, и в горле тоже стояли слезы плотным тяжелым комом.

В этот миг занавеска, оконный переплет, ожившие по весне деревья и почернелый сугроб в тени дрогнули, поплыли, смазались, словно кто-то нечаянно плеснул водой на акварельный этюд.

Закружилась голова, заложило уши, как в самолете, который набирает высоту и устремляется в небеса.

Только на этот раз Птица был ни при чем.

...Передо Лотой снова открылась прозрачная зеленовато-голубая чаша.

Пахло дождем и камнем.

Голуби бесшумно летали по кругу, меняя на лету свой цвет.

Вместо двора и последнего снега, чернеющего в тени, она увидела вершины серебристых тополей, полоску дороги внизу, островки поселковых крыш и море, едва различимое под белым пасмурным солнцем.

Вместо эпилога

Две женщины и мальчик лет десяти взбирались по древней каменной лестнице.

Сама природа создала эту лестницу, а люди своими ногами за века и даже тысячелетия как следует отшлифовали ее ступени.

Женщины в летних сарафанах и шлепках на босу ногу карабкались еле-еле: с остановками, передышками и перекурами. Пока они одолевали очередную ступень, мальчишка, как охотничья собака, успевал взбежать на несколько ступеней верх и вернуться, удивляясь, как такое незамысловатое занятие – подъем в гору – может так надолго застопорить всеобщее продвижение.

У одной женщины (покорпулентнее), как и у мальчика, волосы были огненно-рыжие, того редчайшего цвета, который почти уже сошел на нет в средних широтах, вытесненный более повседневными оттенками. На шее у нее висел маленький серебряный амулет – летящая птица. А у другой на спине были вытатуированы две мухи: одна побольше – на левой лопатке, другая поменьше – на правой. Маленькой мухой была она сама – хозяйка узкой спины и наколок (а также доброго десятка серебряных сережек в ушах, носу и даже на бровях) А кто должен был стать большой мухой, она так и не придумала до сих пор.

Через час миновали три четверти подъема, но впереди оставался еще довольно сложный участок пути, который предстояло штурмовать.

–Ужас, – проворчала Рябина, усаживаясь на камень, переводя дух и закуривая. – Вот так и сбросишь пару кг за один подъемчик. А ты уверена, что это именно здесь?

–Точно тебе говорю, – отозвалась Муха. – Других вариантов все равно нет. Есть еще, правда, дорога через Байдарские ворота, но они до нее не дошли.

Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.

На самом деле она плохо себе представляла, где расположены эти самые ворота и как обстоит дело с другими подъемами и лестницами, ведущими на плато, но интуиция подсказывала, что они идут правильно.

Наконец сделали последний рывок: роняя шлепки и тяжело дыша, одолели последние метры лестницы и скрылись в зарослях земляничника и граба.

Пережаренные за лето сухотелые ящерицы остолбенело смотрели им вслед.

Стояла теплая и сухая срединная осень. Отзвенел последний комар, отжужжала пчела, отзудела муха. Склоны гор покрывала рыжая медвежья шкура. Эта шкура стекала вниз, как сплошная раскаленная лава, то заполняя собой маленькие темноватые лагуны, то выбрасывая вверх зеленый огонек вечнозеленого хвойного растения. Иногда по ее поверхности проскальзывал ветерок, словно прозрачная рука, которая гладит притихшего зверя сверху вниз, сверху вниз, по шерсти.

И словно портновские ножницы, разрезающие синий сатин, шел в открытое море маленький белый катер.

Там, внизу угадывалась глубочайшая прохлада.

Глаз отдыхал на ней.

От осенней синевы моря веяло спокойствием: это было спокойствие прощания или утраты.

Оранжевые и желтые листья начали уже опадать. Они опадали на траву, на камень, хранивший в своей толще память о холоде и о зное; на древнюю римскую дорогу, по которой кто только не проходил за несколько тысяч лет, кто только не проезжал по ней верхом, на телеге или в колеснице, не ложился на нее и не умирал, не ронял серебро и злато, и стрелы, и пули, и серьги, и кипящие капли крови.

Ближе к морю падающие листья ложились на поверхность воды, привлекая внимание подросших за лето мальков, а слабые, но прожорливые прибрежные волны сонно их пережевывали.

Через час женщины и мальчик вышли на лужайку.

Было заметно, что это низина: чуть более сыро и чуть темнее кругом, будто наступает вечер или земля заболочена.

–Ты меня загнала, – пожаловалась Рябина. – А нам еще возвращаться!

–Такого больше не будет, – пообещала Муха. – Дальше вдоль обрыва, а потом вниз, вниз. Подъем всегда самое трудное.

Мальчик пошел осматривать лужайку, обходя ее по периметру.

А они бросили на землю рюкзаки и уселись сверху.

Посидели. Послушали тишину, прислушиваясь. Тишина была неподвижная, странная. Ее не разбавлял стрекот цикад, привычный для юга. Это была очень глубокая тишина. Можно даже сказать, бездонная и пугающе пустая. Тем не менее, природа вокруг вовсе не была ни пустой, ни мертвой. Всеми цветами нефтяной радуги переливалась жужелица. Вонял изумрудный клоп, прилепившись лапками к стеблю. Крупный ворон посидел на ветке, снялся, полетел, тяжело мотая крыльями.

–Летит, – зачарованно пробормотала Муха. – Зимовать здесь будет.

Какие-то мелкие птицы взволнованно, но беззвучно метались над головой, заплетая в небе невидимую сеть.

–Жутковато, – призналась Рябина, поежившись. – Как на кладбище. Не чувствуешь?

–Нет. По-моему, просто красиво, – отозвалась Муха. – Знаешь, я, когда переехала в Копенгаген... Там же вначале всякое было... Было и жутковато и просто жутко. Мечты вблизи совсем не такие прекрасные, как издалека. Сама понимаешь, – она нахмурилась и задумчиво выдохнула дым. – Деньги кончились очень быстро и вообще... Ну, ты в курсе. Но я всегда говорила себе: что бы ни было, что бы ни приключилось – мне надо вернуться. Чтобы приехать сюда и увидеть именно вот это самое место. Как говорится, закрыть гештальт, – она кривовато улыбнулась, чтобы улыбкой скрыть переполняющее ее волнение. – И эта штука насчет вернуться, чтобы увидеть – она меня оберегала, как талисман, понимаешь? А теперь я, можно сказать, освободилась.

–Да уж, – задумчиво произнесла Рябина. – Но что все-таки с ними случилось, а? Теперь уже и не узнаешь. Они тогда все просто исчезли. Бесследно! Может, умерли?

–Ага, вшестером. Их задушили ядовитые змеи.

– Вшестером плюс трое бандитов, которые их повинтили. Бандиты или менты. Там было не разобрать.

–Причем тут бандиты? Молния в дом могла попасть, например. Я слышала про дом где-то здесь, в этих местах, в который угодила молния. Но не уверена, что речь шла именно про эту поляну. Здесь и дома-то никакого нет.

–А люди где в это время были? – насторожилась Муха.

–Не знаю я ничего, – Рябина махнула рукой. – Про эти горы чего только не болтают. Говорят, например, что тут бывает северное сияние.

–Да ладно.

–А вот и правда. Какая-то особенная аномалия, и иногда ночью в небе будто включают дискотеку. А те шестеро... Пожили, скорее всего, где-нибудь в этих местах, покайфовали, потусовались... А потом ушли себе спокойно за перевал и спустились где-нибудь с другой стороны.

–С ними ведь и девушка была, – напомнила Муха. – Я тогда боялась, что она склеит моего Эльфа и заберет себе. Но Эльф вернулся, говнюк распроклятый, а девушка исчезла.

–Точно, была какая-то герла. Не из наших.

–Кстати, а как Лина? Помнишь Лину? Лысая такая. Из Питера.

–Конечно, помню. Улетела она.

–В смысле?

–Вышла замуж за, говорят, миллионера. И уехала с ним в Калифорнию.

–Не может быть!

–Представь себе. Этот чудак приехал изучать жизнь питерской богемы. Есть же на свете чудаки! Тогда это, понимаешь, модно у них было – изучать жизнь богемы. Встретил, значит, нашу Лину на какой-то тусовке, быстренько на ней женился и увез ее с собой. А она там, в Калифорнии развернулась и организовала общину здорового образа жизни. А может, я путаю что-то... Может, это вовсе и не Лину увезли, а кого-то другого... Столько следов запуталось с тех пор, затерялось...

Рябина зашевелилась, вытащила из рюкзака полбутылки "Массандры" и зубами откупорила пробку. Затем достала два смятых картонных стакана, расправила, налила в них портвейн и один протянула Мухе.

– Ну что, за тебя, гражданка Копенгагена! – сказала она иронично, но без улыбки.

–Тогда уж и за тебя, гражданка Тель-Авива! – усмехнулась Муха.

Волшебство, сотканное и того, чего нет – волшебство, которым был пропитан местный воздух – смешалось со встречными потоками чего-то плотного, материального и заставившего их обеих слегка напрячься.

Они ошалело переглянулись, словно что-то вспомнили или резко протрезвели: холодная и неотменимая реальность выросла перед ними, как эсминец, выплывший из тумана – встала, постояла секунду, о себе напоминая, и грозно ушла обратно в зыбь – до новой встречи.

Стаканчики неслышно соприкоснулись, и они выпили.

–За что бы еще выпить, а? За что-нибудь надо важное, – Рябина озабочено наморщила лоб.

– Наверно, за то, что счастья нет, зато покой и воля, слава Богу, пока еще на месте.

–Да, это да. Это ты права!

Рябина энергично закивала и осушила стаканчик

–Странное место, скажи? А давай уйдем отсюда? – внезапно предложила она.

–Эй, – закричал мальчик. – Смотрите, что я нашел!

Они вскочили, пересекли поляну и приблизились к кустам и густым травяным зарослям. Здесь, как и всюду, хозяйничала осень: все было подсохшим, привядшим, с налетом ржавчины.

– Какие-то развалины!

Действительно: среди остий подсохшей травы, колючек и палок – все это, как на многих урочищах и пепелищах, произрастало в этом месте изобильно – виднелись развалины дома, обломки кирпичных стен и даже листы ржавого железа, некогда покрывавшего кровлю. В стороне почти целая и неплохо сохранившаяся лежала печная труба. Остатки дома потемнели от времени, погоды или пожара. Большую часть, видимо, растащили на кирпичи. Скорее всего, попросту вывезли. Кое-какую мебель тоже, вероятно, увезли, а может она так и осталась лежать и гнить, погребенная под многолетней высохшей травой, мусором, битым кирпичом.

–Это же тот самый дом! Так вот он, значит, где, – воскликнула Муха. – Я же тебе говорила – лесничество...

–Бывшее лесничество, – поправила ее Муха. – Разрушено, видимо, давно. Сколько времени прошло с тех пор, десять лет?

–Да, ровно десять.

Портвейн допивали из горлышка – впрочем, им было не привыкать. А передавая из рук в руки бутылку, осторожно, в тайне друг от друга и даже от самих себя, поглядывали по сторонам, пытаясь угадать источник растущего беспокойства. Неназваная опасность ходила вокруг, сужая круги. И Мухе, и Рябине стало вдруг тяжелее обычного, тревожнее обычного. Каждая думала о своем, но потом они поделились домыслами и сравнили их, удивляясь созвучию. Они думали о том, что их люди ушли. Исчезли, вымерли. Сточились, как слишком мягкотелые декоративные ножи, не приспособленные для интенсивной кухонной резки. Или ушли в наипрямейшем смысле – уехали, уплыли, улетели. Каждый из них стремился вскочить в свой единственный поезд – не рассуждая, поезд ли это живых или, быть может, поезд мертвых. Они питались воздухом того времени – времени, которое обещало быть вечным, но закончилось, так толком и не начавшись. Им необходимы были яркие и сладкие – а на поверку тлетворные и с ядовитой подложкой – обещания, растворенные в этом воздухе. Обещания, которые не сбылись. Так некоторые бутоны некоторых цветов вместо того чтобы раскрываться и благоухать, съеживаются и темнеют, а потом отваливаются и упадают на землю. Новая требовательная реальность уже призывала к трезвению и действию взамен расслабленности и эйфории. И, не перенеся абстиненции, они уходили.

Вскоре Рябина и Муха заметили, что свет изменился. Тонкая, как папиросная бумага, дымка затягивала небо, двигаясь к морю. Что-то вздохнуло – легко и горько. Тени чуть расплылись, и углубились лагуны, а все, что представлялось на полтона темнее окружающего ликования, потемнело еще сильнее.

Рябина вздрогнула, опасливо огляделась.

–Послышалось, кто-то ходит.

–Да ну тебя! – Муха засмеялась.

Однако и ей хотелось поскорее уйти отсюда.

И они зашагали к обрыву – подальше от подозрительного места. Теперь уже и Мухе мнилось, что они побывали на кладбище. Только мальчик ни о чем таком не думал и жизнерадостно бежал впереди. Ему нравилось, что уже не надо карабкаться в гору и больше не будет утомительных заминок и перекуров.

Откуда-то у всех троих взялись силы на обратную дорогу, и настроение тоже как будто улучшилось. И главное, после зловещей тишины пепелища очень хотелось поскорее увидеть море и небо над морем, которые вечны и не меняются.

Послесловие:

Финн де секль (20 лет спустя)

Книги вытряхнули у контейнера «ЖК-7» (с торца), где стояли сломанные калориферы, развенчанный умывальник с круглым украденным зеркальцем (точнее, без оного) и дамское шапо (оно тоже с т о я л о – торчком, на газете) – такое, знаете, выпукло-норковое, в форме океанской раковины.

Леха был первонахом. Хвойная зелень собр. соч. А.П. Чехова в 12-ти томах (1955 год, Гослитиздат, тираж 400 тыщ экз.), шизоидно-фиолетовый Тургенев, Достоевский (1982?): текстильное покрытие с росписью аффтара. "Серебряный век" (подборка), Белый (воспоминания), а рядом во льду – корешок к корешку – М.Цветаева (семга с пряностями, со слезой) и Ахматова: белорыбица.

От люка поднимался пар. Днем ненадолго вышло солнце: зима отступала.

В ожидании перемен люди расчищали жилье.

Был конец эпохи.

Эти дворы, 1 километр 800 метров Леха до своей каптерки чаще всего проходил пешком. Было что-то античное в конструктивистских балюстрадах (Рим, начало упадка), трансформатор пел ему навстречу туземную песенку "ммммм", фонтан, итальянское барокко – после пяти снег начинал синеть, и синели беляши в промасленной бумаге (синей). Ну и вот: идешь по чужим дворам весь такой абсолютно всему чужой (за 15 лет Леха так и не стал своим в этой страной столичной жизни) и вдруг представишь себя волосом, который по ошибке вырос где-нибудь на лбу. Или человеком, который ненавидит транспорт и ходит исключительно пешком. В этой замкнутой системе чувствуешь себя невидимым, как а и б на трубе или вечерний уличный бегун, который обгоняет прохожих, шлепая кроссовками.

Но книги на асфальте неожиданно притянули Леху: они были такие таинственные, такие родные – все эти сине-зеленые тома отправленных в свободное плаванье Томов Сойеров. Он рассматривал их, соображая, что за один раз много не унесет, надо взять только самое главное, а как выбрать главное, когда столько всего вдруг перестало быть для кого-то ценностью? Леха размышлял, медитировал, думал.

– Будете брать? – какой-то неопрятный гражданин тоже думал. Он уже тянулся к Чехову, который располагался в аккурат возле Лехиных ботинок, сложенный аккуратными стопками (Чехов – аккуратный).

– Нет. У меня дома есть, – Леха отошел.

–А я люблю Чехова, – продолжал дядька, стараясь придать лицу осмысленное выражение. – Там ... "Каштанка" или это... чего...

– "Вишневый сад", – подсказал Леха.

Синий старушечий пуховик и калоши размером с детскую ванночку – гражданин не-Леха, с вожделением посматривал в сторону контейнеров, заполненных одеждой, но все-таки решил для начала пощупать книги, к тому же боялся конкуренции. От него шел запах плохой еды и костра для сугрева – обстоятельство чисто прозаическое и не опасное.

– Гм, кхм, "Вишневый сад", дээ... Берешь книжку и это... Читаешь... Там вахта... гауптвахта... а ты, выходит, врах. Или еще – "Идиот".

– "Идиот" – это к Достоевскому, – Леха кивнул в сторону сатиновых вензелей, лежавших беспорядочной кучей.

– Не помню, – шамкнул не-Леха. – Я это... С фонариком. Или, вот еще... в деревне...

Из железного льда, в который к концу зимы спрессовались сугробы, показался еще один человек: шапка-петушок (винтажная), большие короткопалые перчатки, ватные штаны. Он рассматривал Леху пристально (т.е. внимательно и с оттенком тревоги), как будто снимая с него куртку, свитер, шапку – обнажая. Взгляд был сонный, но заинтересованный: это была женщина.

Оставалась еще одна последняя неисследованная гора каких-то журналов, и Леха пошл посмотреть, уступая не-Лехе и женщине в петушке Чехова и все остальное.

"Читать или продавать, – монотонно забубнили голоса. – Читать-продавать, продавать-читать, сейчас не продашь, сейчас не нужно, вот если бы ноутбук... А ты посмотри хорошенько, Вить. Ноутбук, нубук, бамбук, бу-бу ...". Они бубняво спорили, почти не меняя интонации, первый выволок из-за контейнера какой-то пакет, второй присел на корточки и заинтересованно замер, изготовившись сортировать добычу.

Отряхнув противозимние химикаты, Леха открыл томик писем Leo Tolstoy: "Я всю жизнь жаждал гонений...". Поднял с асфальта чумазого, испачканного какими-то соплями Брюсова: "Я желал бы рекой извиваться по широким и сочным лугам ...". Последним был Лорка: "Когда умру, стану флюгером я на крыше..." – это Леха уже нашел намеренно, воспользовавшись предметным указателем.

"На поток гони, – стихали голоса за спиной. – На поток. На потолок. На потом".

Леха оглянулся: они высыпали из пакета вещизм и осторожно укладывали туда книги. Ноутбука не было.

Главы, не вошедшие в книгу

Хипповская общесоюзная система

На развалинах СССР было очень много секса , зато моды не было и в помине. Все что выдавали за моду, даже близко к ней не стояло. Костюм – сущность человека, одежда – сердцевина любой идеологии, великая форма, которая властвует над содержимым и часто несет в себе больше значения, чем символ или печать. Люди, наделенные интуицией, томились из-за того, что не имеют надежных сведений и не в силах представить себе более-менее точную концепцию моды, не говоря уже о том, чтобы воспроизвести эту концепцию материально.

Ни один из одобренных обществом образчиков "положительного гражданина" не шел беспокойным душам, которые в глубине своей вынашивали другие гармонии. Не соответствовали этим душам ни гипюровые блузки, ни белые с золотым ободком туфли, ни пряжка на лаковом пояске, ни другие куриные аксессуары нашей самопальной советской моды – все то, что у матери и бабушки проходило под лейблом "миленько", "красивенько", "подходит для молодой девушки".

–Вот: синий джемпер! – устремлялась мать мне навстречу из глубин своей парикмахерской. – Голубенький! Ангора!

И как объяснить ей, что ни голубенький, ни желтенький, ни красный, "который к лицу шатенкам", ни какой-либо иной – а только оттенки земли, древесной коры, пасмурного неба или простого природного камня алкала душа моя? И уж если синий – то непременно выгоревший, красный – вылинявший, джинсы – потертые, а на ногах – исключительно стоптанные кеды. В общем, все как у Гека Финна, который любил, чтобы одежа была с чужого плеча.

Цивилизацию в быт приносили фарцовщики, а модные журналы, передачи и показы погружали нашу действительность в унылое болото мещанских представлений.

На моде стояло тяжелое клеймо статусности. Это была мода "по понятиям", рожденная, как Венера из морской пены, на заводской окраине, из посиделок с семечками у подъезда, из неумолимого перетекания в город деревни с преобладанием последней. Воплощением вкуса для приемщицы из химчистки, тётеньки из сберкассы, парикмахерши и маникюрши была заведующая промтоварным магазином, в коже и люрексе, жирной итальянской помаде и сладких духах – и все это нагло и беспощадно отражалось в наших тоскующих взорах.

Оставалось одно: одеваться наоборот. Выглядеть так, чтобы остальным было противно на нас смотреть, чтобы они ответно томились, испытывая безотчетную враждебность. Чтобы чувствовать себя чирьем, дерзко выскочившим на гладком заду советской действительности. Узкая стезя истинной моды терялась в плевелах, крапиве и лопухах, зато чуть в стороне гостеприимно распахивались широкие врата моды хиппи, панков, металлистов и прочих неформалов, которые со временем выродились в идеологически неподкованных готов, чтобы окончательно обмелеть и иссякнуть, лишь изредка угадываясь в коллекциях какого-нибудь фриковатого дизайнера или выглядывать робко из оборок буржуазного бохо.

В материной парикмахерской жирно гудели сушильные колпаки, внутрь которых дамы засовывали головы. Воздух стоял степенно – сладок и влажен, недвижен и густ, стены украшали портреты куделек и ассиметрических стрижек.

Но парикмахерская не была гнездом моды. Не была она и зыбкой веточкой, куда мода, налетавшись за день, присела отдохнуть.

–А вы меня не передержите? – робко спрашивала клиентка, у которой все волосы были аккуратно намотаны на электрические штыри для перманентной завивки.

–Зоя, беги, – шипели из зала.

–Ой, – спохватывалась мать. – Сейчас! Держи,– поворачивалась она ко мне и совала мне в руки голубую ангору или фиолетовые лосины.

–Дома огурцы захвати банку вам с бабкой, – кричала она на прощанье, запахивая на бегу нейлоновый халатик.

Спекулянтскую ангору и дефицитные лосины я рассматривала сквозь слезы.

Нет: в материной парикмахерской моды точно не было.

Не было ее ни в электричке, ни на вокзале, ни в метро уже в Москве. Всюду царила нахрапистая, наглая, липучая антимода, писающая росой во всякие наивные глаза.

Ну и, конечно, среди приоритетов хиппи внешний вид "наоборот" располагался на первом месте.

Мы с Гитой надевали цыганские юбки, и при нашем появлении весь трамвай в ужасе прижимал к сердцу кошельки.

Мы надевали платья из семейных чемоданов, поверх застегивали солдатские ремни, и на нас оборачивалась вся улица, включая водителей троллейбусов.

От поколения Х (Нippie Generation) нас отделяло расстояние шириной в рукав тельняшки, потом – в полоску от этой тельняшки, в фенечку на запястье, в травинку в уголке рта... И наконец она пропала.

Настала пора примкнуть. Это было несложно. Даже в Краснодорожном встречались хиппи, а уж в Москве и подавно: украшали собой центральные улицы и бульвары, добавляя приятный налет европейскости, были заметны издалека и, как нам казалось, охотно шли на контакт. Для знакомства я надела серый дырчатый свитер и джинсы, которые предпочитала всему на свете с тех пор, как узнала, что они существуют и сумела достать, а Гита – длинное индийское платье с вышивкой и бубенцами. На голову мы повязали веревки, а на левое плечо повесили холщевые торбы, с которыми на цивильных курортах туристы ходят к морю.

Накрасив лаком ногти и замазав тональным кремом веснушки и синяки под глазами, Гита придирчиво рассматривала себя в зеркало.

–Познакомилась я тут с одним мужчиной, – рассказывала она между делом. – Нормальный такой галерейщик. Презентация, фуршет, "шампуньское" баксов по сто пятьдесят за батл. Потом в ресторан потащил – а я есть-то уже ничего не могу! В общем, тачку свою где-то оставил, везет меня, значит, обратно в такси, он же выпимши, – она чиркнула по губам алой помадой и энергично подвигала ртом. – И как пошел болтать! Все подробности, все свои стратегические ходы – все мне выкладывает. Да откуда он знает, чем я занимаюсь? А может, я журналистом подрабатываю?! Могла бы денег срубить – напружиниться, а потом статейку, а? Или просто кому надо расписать, что они там делали с конкурентами, когда помещение отбирали... Ну и вот, значит, едем в такси, он мне вываливает все пароли и явки...