Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

–Будем здоровы, – Ирина сделала глоток. – Сыграешь потом?

Небрежное "потом" неприятно кольнуло Эльфа.

–На скрипке не получится. Разве что на флейте, – сконфузился он.

–А чего так?

–Скрипка не в порядке. Ее поколотили слегка. Там, на берегу. Надо ремонтировать.

–Ремонт скрипки – дело недешевое, – веско произнесла Ирина.

–Это да...

Руки Эльфа лежали на столике рядом с опустевшим бокалом. Неожиданно Ирина протянула свою руку и погладила его пальцы.

–Який же ти гарний, – тихо сказала она по-украински.

"Киевлянка, – подумал Эльф. – Нет: скорее, из Львова. Не забыть спросить, откуда она".

Рука Ирины тем временем вела себя откровенно, даже настырно. С пальцев перешла на тыльную сторону ладони, соскользнула на запястье, поднялась по предплечью.

Но она не была ему неприятна, эта рука.

–Девушка у тебя есть? – тихо спросила Ирина.

Голос ее прозвучал глухо, словно издалека.

–Нет, – соврал Эльф на всякий случай.

И тут же тошнотворная волна поднялась от желудка к горлу. Он налил еще шампанского, побледнел и поставил бокал на столик. В сгустившемся воздухе, как живое, возникло лицо Мухи.

–То есть да, – пробормотал он. – Есть то есть... Девушка... Но у нас... Все сложно.

–Это ничего, – кивнула Ирина. – Это бывает.

Она поднялась со своего кресла, подошла к сидящему Эльфу. Обхватила обеими руками его голову, погладила по волосам.

–До чего ж красивый... Красивенький, – зашептала она. – Давно таких не встречала.

От нее приятно пахло чистым телом и прачечной. А может, это были духи, чей запах полностью слился с телом, и казалось, что пахнет кожа. Этот запах нравился Эльфу больше, чем аромат обычных духов, отчетливый и липучий. И вдруг – как наваждение – сквозь запах Ирины пробилась Муха: степная полынь, можжевеловый дым от костра, пыль и пот.

Эльф затряс головой, как жеребец, которого куснула муха.

Ирина взяла его за руку, переплела свои пальцы с его пальцами и сделала шаг назад, в сторону другой комнаты, смежной. Потянула за собой – требовательно, настойчиво.

–Пойдем, не бойся. Никто не придет. Я одна.

–А музыка? – глупо улыбнулся Эльф.

–А музыка подождет.

Опытная, спокойная, ухоженная женщина. Чистые простыни. Утром – завтрак, скорее всего, прямо в постель: кофе, тосты, свежевыжатый сок. Эльф все это предвидел заранее, так уже было, и ему это нравилось. Он никогда не был инициатором. Но и не отказывался – никогда.

Не исключено, что Ирина со временем поможет ему добраться до Челябинска: после случая в лагере под скалой он опасался путешествовать на попутках. Больше всего боялся за руки: точнее – за пальцы. И только потом за всякое остальное.

Он встал и послушно поплелся за Ириной, чувствуя, как потеет и мерзнет, как усилившаяся дурнота мешает двигаться. И – кто знает? – может помешать в самый важный момент.

–Ты чего? Что с тобой? – обеспокоенно спросила Ирина.

В красивых глазах Эльфа мелькнула совсем некрасивая паника.

–Холодно, – он мягко, но решительно отнял у нее свою руку и обхватил себя за плечи. – У тебя дома холодно.

–А, так это кондиционер, – обрадовалась Ирина.

Она исчезла в спальне, где и правда что-то тихо шумело.

"Ничего не смогу", – с ужасом подумал Эльф. Сквозь джинсы он бегло ощупал свой пах, затем лоб. Наверно, гемоглобин упал. Или давление. Или это из-за того, что он последние ночи скверно спал и не высыпался.

–Ну? – поинтересовалась Ирина, вновь показавшись в дверях спальни. – Так и будем стоять?

Только тут он заметил, что и правда, до сих пор топчется в дверях, не решаясь пересечь невидимую черту, отделявшую гостиную от спальни, и со стороны выглядит довольно глупо. За Ириниными плечами он рассмотрел расстеленную кровать, нескончаемую белую равнину, обитель прохлады и неги.

–Послушай... – сказал он Ирине. Голос звучал слабо, а вид был понурый и прибитый. – Я тебе не сказал.... Точнее, не все сказал. У меня действительно есть девушка – Муха. И ее срочно надо разыскать. Там все так погано получилось... Нас... На нас напали. В лагере на берегу. И теперь она ищет меня.

–Муха? – переспросила Ирина.

–Муха, – обреченно кивнул он.

Ирина вернулась в гостиную, подобрала с журнального столика глянцевую зажигалку, прикурила.

–Мууха... – промурлыкала она.

Эльф сообразил, что от выпитого шампанского ее слегка развезло.

–А кстати, при чем тут Муха? – Ирина, видимо, лихорадочно нащупывала последний шанс. – Муха от тебя никуда не улетит.

–Улететь-то она, конечно, не улетит, – забормотал в оправдание Эльф. – Но знаешь, чего только люди не напридумывали: мухобойки, липучки, дихлофос. Слишком много вокруг опасностей.

Он был уже в прихожей – сам не заметил, как в ней очутился. Носком босой ноги выгреб из-под полочки с обувью свои замызганные кеды. Торопливо накинул джинсовку, впрягся в рюкзак, бережно повесил на плечо футляр со скрипкой и вышел на улицу. Будто сбежал.

Уже стемнело, но было неожиданно тепло, и он быстро согрелся.

На улице ему стало легче. В нос ударили бесконечно разнообразные запахи ночи. Запахи лета – пусть и запоздалого. Ночь он поведет где-нибудь на скамейке, он уже приметил в поселке места, где скамеек много, а людей почти нет. А еще лучше – на берегу, под скалами, постелив пенку и укрывшись спальником. Да, так он и поступит. Ему не привыкать.

Что ж, прощайте душ, простыни и свежевыжатый сок.

Прощай, купейный вагон до Челябинска.

Глава тринадцатая

Лота. Индеец

Лота понимала, что раз уж она досталась Птице – а иначе и быть не могло – соваться к Индейцу за чем-либо, даже за простейшим советом, не стоило ни при каком раскладе. Ревность, приличия, понятия и все такое прочее – были тут ни при чем. Дело было в другом. Так, с Лехой, Коматозом или Володей – а если понадобится, то и с лесниками – она при желании могла бы проводить где угодно и сколько угодно времени. Другой вопрос, что желания такого у Лоты, как правило, не возникало. Тем не менее, она преспокойно с ними болтала, отправлялась в лес за хворостом, или же что-нибудь делала вместе с ними по дому или по хозяйству. И ничего в этом особенного не было. Иногда Лота мысленно шла дальше и представляла, что бы было, переспи она, допустим, с кем-то из них, да так, что бы об этом стало известно Птице. Что сказал бы Птица, узнай он про ее измену? А ничего бы не было, с досадой признавалась себе Лота. Ровным счетом ничего. Она это понимала, и это ее расстраивало.

Но каждое слово, сказанное Лотой Индейцу – или же от Индейца услышанное – вносили в мирную атмосферу их совместной жизни нехорошее напряжение, и главное, неведомым образом про эти услышанные-произнесенные слова – точнее, про сам факт этих слов – обязательно узнавал Птица. Он ничего такого не выговаривал Лоте и не докапывался. У них это не было принято, да и выглядело бы просто глупо. Но по тому, как менялось – и менялось внезапно и надолго – выражение лица Птицы, как отрывисты и скупы становились обращенные к Лоте слова, как скудело (до полного исчезновения) Птицыно внимание, которое Лота с таким нетерпением и с такой радостью ловила – Лота знала, что беглая фраза, которой она перекинулись с Индейцем, пара случайных взглядов, которые они бросили друг на друга, или небольшое хозяйственное дело, которое их на краткий миг объединило – не ускользнули от Птицы. Казалось, Птица угадывает их мимолетный контакт интуитивно – не мог же он видеть собственными глазами, как приблизилась Лота к Индейцу, как они вскользь обменялись случайными замечаниями, как задумались над одним и тем же предметом. Птица-то в этот момент не присутствовал.

Вот почему обратиться лишний раз к Индейцу за чем-либо было делом рискованным. Все вопросы на этом небольшом клочке земли, на этом участке коллективного сельского хозяйствования задавались исключительно одному человеку: Птице.

И все-таки сейчас Лота готова была пойти на риск.

Чтобы поговорить с Индейцем она отправилась на пастбище. Индеец торчал там с самого утра – накануне лупил ливень и лошадей не выгоняли. Они весь день проторчали в загоне, и на них было жалко смотреть. Там, подальше от дома, у Лоты был шанс застать Индейца одного и обсудить с ним все то, что обсудить ей было не с кем.

Идти к Индейцу по-хорошему следовало в резиновых сапогах, но у нее были только кеды, и она уныло шлепала по грязи, затопившей низину. Однако вскоре размокшая глина кончилась, и Лота вышла на каменистую дорогу и зашагала веселее. Холод стоял почти зимний. Моросил дождь, было туманно, сумрачно, глухо. На пастбище Индеец надел одну на всех и единственную в своем роде плащ-палатку, принадлежавшую одному из лесников, – брезентовую, темную от сырости, исполинского размера. И теперь возвышался в центре поляны, заметный издалека – мрачнейший островерхий индейский вигвам. Он стоял неподвижно, покуривая, как обычно, свою глиняную трубку, и светлые клубы дыма медленно плыли над его головой в холодном, но безветренном и почти неподвижном воздухе. Вокруг паслись лошади, понуро подставляя измороси, сыпавшейся с небес, косматые бурые крупы. Заметив Лоту, мерин поднял голову и тихонько заржал. Остальные тоже перестали щипать траву и посмотрели в ее сторону.

Не переставая дымить трубкой, Индеец повернулся к приближающейся Лоте. Та издали помахала ему рукой.

–Загоню их к обеду, – сказал Индеец вместо приветствия. – Еще немного погуляют – и хорош: валим домой.

–Невозможно холодно, – призналась Лота, стуча зубами.

–А давай костер разожжем, – предложил Индеец.

Он достал из-под полиэтилена заранее заготовленные и относительно сухие ветки, сложил их шалашиком, вытащил из кармана спички и газету.

–Сейчас, – бубнил он, складывая ладони и пытаясь уберечь от сырости крошечный огонек.

На его манипуляции Лота смотрела недоверчиво. Тем не менее, через минуту огонек вспыхнул. Пламя охватило газету, перекинулось на шарик сухой травы, лизнуло ветки.

Лота присела к костру вплотную, приблизила озябшие руки и почти мгновенно согрелась.

–Вот так огоньком и спасаемся, – сказал Индеец.

–Я, знаешь, чего спросить хотела, – начала Лота издалека.

–Чего? – улыбнулся Индеец.

Лота готова была поклясться, что своим непостижимым разумом он уже знает про то, о чем она собирается спросить.

–Вот ты говорил: колдовство, магия. А что это такое? Ты что, правда во все это веришь?

–Чего тут верить или не верить? Это существует – и все тут.

–То есть человек может взять – и что-нибудь себе наколдовать?

–Если человек силен и помыслы у него чисты – может. Но колдовство придумали не для того, чтобы что-то наколдовать.

–Вот как? – удивилась Лота. – Зачем же в таком случае все это – ведьмины лестницы, воск и все такое?

–Хм... Можно сказать так: все это служит для создания возможности колдовства. Колдовского поля, в котором возможно то, что невозможно в повседневности. Некоторые действия сдвигают восприятие человека и меняют мир. Делают мир таким, каков он был когда-то давно, в древности, когда существовало бытие мифа, а реальность была более подвижна. Понимаешь?

–Нет, – соврала Лота.

На самом деле кое о чем она догадывалась и раньше. Но ей хотелось поболтать с Индейцем.

Индеец тем временем пододвинул к костерку сырую коряжину, приготовленную для просушки.

–Ну, смотри. Вот тебе пример, – невозмутимо продолжал он, повернувшись к Лоте здоровым глазом. – Возьмем два состояния: реальность и сон. Чем они отличаются?

–Всем, – задумалась Лота. – Реальность неподвижная, а сон – как бы это сказать? – все время меняется.

–Верно: сон – эфемерный, текучий. В нем все возможно. Взаимоисключающие вещи могут существовать одновременно, так ведь?

–Так.

–А знаешь ли ты, что после нашего пробуждения эти сны – точнее, их свойства и возможности – никуда не деваются? Все по-прежнему существует у человека в голове. Только между снами и так называемой реальностью встает прочная, абсолютно непроницаемая стена.

–А если ее убрать?

–Если ее убрать, сны начнут проникать в явь. А может, и вовсе: прорвут плотину и хлынут потоком.

–И человек сойдет с ума?

Индеец отломил от коряжины подсохшие ветки и положил их в костер, который к тому времени уже съел приготовленную ему пищу и требовал новой.

–Неподготовленный – спятит, без вариантов. А у подготовленного плотина так запросто не прорвется. Сновидение будет себе прибывать по капельке. А поскольку ворота в этот мир – сам человек и есть – его воля, его восприятие, он сумеет понемногу влиять на реальность и менять ее по своему усмотрению.

–Это и есть магия?

–Скорее, ее результат. Магия – это то, что предпринимает человек, чтобы сделать ментальную стену чуть более проницаемой и получить доступ к образам, которые в нем же самом и хранятся. Но есть и такие, кто вламывается в сумеречную зону на танке. Проламывают стену, и оттуда потом лезет всякая хрень. Только сами они и страдают в первую очередь.

–А что это за танк?

–Сильные вещества, наркотики, галлюциногены. Если человек обучен, он туда приникнет, сделает свою работу и вернется назад живой и невредимый. А профан разрушит ограждение, а в первую очередь – себя самого.

–Хорошо, но при чем тут все эти ведьмины лестницы и птичьи перья? Все эти ритуалы, я хочу сказать?

–При том, что в реальности привычной им не находится ни смысла, ни применения. Они – символы реальности сновидческой. А по сути, механизмы, которые с ней непосредственно связаны. Чем больше будешь магичить, тем глубже проникнешь в собственную сумеречную зону. Тем будешь сильнее, могущественнее. Понятно тебе? И кстати, что ты там говорила про птичьи перья? С этого места, пожалуйста, поподробнее.

Тут Индеец достал из своих бездонных карманов два куска хлеба и один протянул Лоте. От безымянного, растущего одиноко чуть в стороне деревца он отломил два длинных прута, наколол на них хлеб и придвинул к углям. Вскоре хлеб потемнел и задымился. Они сняли его с прутьев – Лота ойкнула и принялась перебрасывать раскаленный как огонь сухарь из руки в руку, чтобы не обжечься, пока тот не остыл. Под моросящим небом жареный хлеб оказался неожиданно вкусным.

–Это были не мои перья, – сказала Лота, догрызая свой кусок. – Их собирает подруга. Собирала, – машинально добавила она.

–Перышки – это, конечно, мило, – задумчиво отозвался Индеец. – Если только вести себя с ними осторожно.

–Осторожно? – Лота вздрогнула. – Насчет этого не знаю. Подруга собирала их для ритуалов. Она практиковала магию воздуха. Не слышал про такую? По-моему, она сама же эту магию и придумала. А потом исчезла: не доехала до Симеиза. Я даже не знаю, добралась ли она до Крыма. А теперь все время мне снится. Почти каждую ночь. Скажи: что все это может означать?

–Эти предупреждение, – мигом отреагировал Индеец, не задавая лишних вопросов.

–О чем?

Тут Индеец отчего-то замкнулся и помрачнел. Лоте пришло в голову, что ему хочется поскорее свернуть их разговор.

–О том, что заигралась подруга твоя. Не существует никакой магии воздуха. Нет ее – и все тут. Невозможно практиковать то, чего нет. Первоэлементов, как тебе известно, четыре. Не больше и не меньше. Нельзя поклоняться одному из них: куда в таком случае девать остальные три? И еще: ты хотя бы понимаешь, что означает этот ее воздух? Думаешь, это то, чем мы дышим? Как бы ни так! Воздух – это нижний астрал, населенный всякими сущностями. И с этим астралом она, подруга твоя, и общается. Общалась, – машинально оговорился он. – И воздух тут ни при чем. Думаешь, хорошо это? Я думаю – не очень. Не следует лезть туда, куда тебя не звали.

Нахмуренны Индеец запустил руку в карман плаща-палатки, пошарил в нем, затем запустил руку в другой.

–Куда же он подевался? Захватил же вроде...

–Ты о чем? – Лота сообразила, что разговор окончен. Но ей не хотелось вот так запросто отпускать Индейца. Все равно Птица пронюхает, что они встречались и болтали, и как-нибудь с ней поквитается.

–Да табак... Не видела? Вроде бы взял новый пакетик со стола, а теперь найти не могу.

–Слушай, – на этот раз Лота решила дожать Индейца и вытащить из него по-максимуму. – Зачем ты здесь, а? У меня, например, отобрали паспорт. У Володи – паспорт и деньги. У Лехи – военный билет. Коматозу все равно, где отвисать. Птица считает, что не имеет права взять и всех тут бросить, потому что сам же нас сюда завел. А ты-то? Почему ты торчишь здесь, скажи?

–Ну торчу и торчу, – забубнил Индеец. – Нравится мне, вот и торчу.

Лота с досадой поняла, что Индеец включил дурачка.

–Скажи, чего ты тут делаешь? Почему отсюда не уходишь? Что тебя здесь держит?

–Место, – неохотно буркнул Индеец. – Место держит. Уж очень оно прикольное. Такое еще поискать. Сколько живу, сколько езжу – ничего подобного, пожалуй, не встречал. С этой нашей поляной можно общаться, как с человеком. При том, что с человеком тоже далеко не со всяким пообщаешься...

Место... Что ж, именно такой ответ предвидела Лота. Она тоже с некоторых пор воспринимала их место так, словно речь шла о живом существе. Или она же, Лота, находилась внутри некоего существа: в сумеречной зоне. Да: Лота была внутри чьей-то сумеречной зоны. А сумеречная зона была внутри Лоты. Со стороны их графическое изображение выглядело, как знак бесконечности. Но если с Лотой все было понятно, то кем был тот, в чьем сознании она так бесцеремонно обосновалась?

Костер догорал. Багровеющие ветки рушились, осыпаясь мелкими искрами. Их хрупкие останки на глазах подергивались белым пеплом. На всякий случай Лота присела и осторожно подула на тлеющие головешки. На мгновение пламя ожило и подпрыгнуло вверх, но тут же опало, словно втянутое закопченными камнями и золой, которая уже начинала дымиться.

–Вот и все, – пробормотала Лота.

Где-то в вышине раздался звук – отрывистый и печальный. Лота и Индеец одновременно запрокинули головы: на фоне тяжелых низких туч летел ворон, тяжело мотая крыльями.

Лоте пора было возвращаться. И она, и Индеец понимали, что вернуться одновременно им нельзя.

–Я пойду, – нерешительно сказала Лота.

–Гутбай, – буркнул Индеец и отвернулся.

Лота понимала, что он все понимает. Это было похоже на заговор.

–До встречи, – сказала Лота и побрела в сторону дороги.

Индеец посмотрел ей вслед и ничего не ответил.

Глава четырнадцатая

Тетис, океан любви

Холод стоял неделю: Лота считала дни, их было семь.

Под натиском воды и ветра их дом, как хлыстовский корабль, висел меж небом и землей, сирый и стылый и окормляемый одним только Божьим чудом.

Никто не был готов к таким тяжелым и долгим испытаниям.

Однако постепенно все кое-как наладилось и сделалось более сносным.

Их жизнь совсем не была идиллией – так или иначе, их втянули в нее насильно, и про это никто не забывал. К тому же будущее было неопределенным, для некоторых – сомнительным и тревожным, а кое-кого неизвестность и вовсе страшила и угнетала: например, Лоту.

И конечно, это была очень благоприятная питательная среда для всевозможных разборок, склок и даже мордобоя.

Но ничего похожего не происходило, и все они в тайне этому удивлялись.

За время бедствий их общественный корабль так основательно потрепало, что теперь он качался на волнах мирно и почти благостно – побитый, но живой. А может, таинственные силы этих мест, обители загадочных свечений и неопознанных летающих объектов, которые туристы и местные жители наблюдали в горах, смягчали их огрубевшие городские души и примиряли сердца.

Все они были измотаны, но в их отношениях наступил период спокойствия и гармонии.

Возможно, эти вещи связаны между собой.

Зато аппетит у всех был до того свирепый, что Индейцу приходилось хитрыми уловками, а иногда и силой откладывать еду для собаки.

По утрам ненадолго выглядывало малахольное солнышко, процарапавшись еле-еле сквозь облака, и равнодушная природа принималась сиять вечной красотой, так что даже в самых унылых уголках лесничества чувствовалось, что на земле все-таки май, а не ноябрь.

Дни летели, сменяя друг друга.

Вечерами зажигали керосиновую лампу. Индеец устанавливал ее на середине стола. Неловко – заметно было, что ему не часто приходилось раньше это делать – запалял широкий ветошный фитиль, и синеватый огонек, чадя и вздрагивая, карабкался на его неровный край, выравниваясь, разгораясь. Потом нахлобучивал хрупкую колбу, которая создавала вокруг себя ровное освещение. И тут же невесть откуда взявшиеся седые мотыльки принимались носиться вокруг стеклянного купола с неожиданно низким самолетным гудением. Одни бились о прозрачные стенки, звонко ударяясь на полном ходу, другие отлетали в сторону и принимались нарезать судорожные круги, так что со стороны получалась будто бы корона, собранная из маленьких трепетных треугольников. Изредка огонек принимался чадить, и тогда Индеец снимал стеклянный колпак и ровненько подрезал фитиль огромными ножницами, отыскавшимися в хозяйстве лесников. Или вдруг начинало истошно вонять маслом, но и это прекращалось, стоило фитилю возобновить завораживающую равномерность своего горения.

* * *

Так было до тех пор, пока в один из дней Птица не собрался к Байдарским воротам – там располагается продуктовый магазин, где можно было закупить все необходимое. Денег было достаточно – они так и не истратили сумму, оставленную лесниками на хозяйство – а продукты вышли. Кончилась заварка, которую Коматоз с Индейцем перевели на чифирь. Оставались спички, но не было сигарет.

Лота была уверена, что в магазин двинут всем колхозом. Все одинаково засиделись на вверенном их заботам клочке земли и устали от хозяйства, куда пришлось вбухать несметное количество усилий. Пока стояли холода и они бедствовали, никому не приходило в голову покидать лесничество, и теперь было любопытно взглянуть, как изменилась природа за то время, пока они терпели на себе ее беспричинный гнев.

Но, к ее удивлению, идти вызвались всего трое: Птица как ответственный за все, Лота как неотделимая тень Птицы и Володя, который ловил на лету каждое Птицыно слово.

–Спички. Суповые концентраты. Черный хлеб. "Ватры" купите десять пачек как минимум, – наставлял Индеец.

–Сухариков сладких, печений, – гнусавил Лёха.

–Конфет что ли, – Коматоз задумчиво поскреб отрастающую на черепе щетину. – К чаю чего-нибудь, в общем.

И все они с удовольствием и без сожаления остались – топить печку, рубить дрова, сушить вещи. Присматривать за так внезапно доставшимся им во владение хутором. И только Лота шаг в шаг ходила за собирающимся в дорогу Птицей, цепляясь за его руку и о чем-то тревожась.

В какой момент закралась в ее душу тревога? Да и закрадывалась ли она? Тревога и не покидала душу Лоты. Просто именно в тот день Лота осознала, что буквально не находит себе места, постоянно чего-то ожидая. И глаза ее перебегали с предмета на предмет – с островерхих елей на стены дома, со стен – на кострище, с кострища – на коновязь, будто ища у них спасения и не находя его. И тогда Лота излишне громко, с наигранной бодростью шутила и перебрасывалась словами то с Лехой, то с Коматозом, стараясь задавать в себе эту растущую тревогу.

Свой эксперимент с выставление психологической защиты Лота считала успешным. Первая попытка, когда она долго – несколько дней подряд – не могла сосредоточиться, была только началом. Далее Лота два или три раза повторяла упражнение, и с каждым разом попадание в защитный кокон стоило ей меньшего труда. Кокон и вправду будто бы поджидал ее уже готовый, и она спокойно помещала туда и себя, и Птицу, и их с Птицей комнату, и весь их дом. Вряд ли можно утверждать, чтобы Лота подружилась с домом. Подружиться с этим диким, хмурым, настороженным существом, было сложно. Тем не менее они кое-как свыклись, притерлись друг к другу. Загадки дома, не сулившие шансов быть разгаданными, выстроились в сознании Лоты в некое подобие математической формулы: при желании, она могла бы набросать их графически, как символ или иероглиф. В итоге Лоте удалось наладить с домом если не теплые, то добрососедские отношения. Стены кокона спокойно заключали в себя это непостижимое существо, и у Лоты больше не было потребности любым способом загородить от него себя и Птицу.

Но представить себе, что кокон выходит за пределы дома и вмещает в себя двор, коновязь и ближайшие деревья примыкающего к лесничеству леса она не мгла. Дом представлял собой творение рук человеческих, его судьба была неразрывно соединена с судьбами его насельников, он был продолжением многих и многих человеческих жизней – пусть даже Лота не знала, что это были за жизни и насколько удачно они сложились. Присутствие внутри кокона внешнего мира ужасало Лоту: одна лишь мысль об этом наполняла ее протестом и готовностью сопротивляться любым способом. Все, что располагалось за пределами дома, виделось ей враждебным. Стараясь вести себя более самостоятельно, она не могла заставить себя расслабиться и побороть постоянный страх, как только пути ее пролегали за пределы лесничества, более того: когда она спускалась с крыльца. Раньше она никогда не задумывалась, насколько чужеродна и враждебна природа человеческому существу – но раньше она и не сталкивалась с природой так близко: один на один.

Ладно, все будет хорошо, успокаивала она себя. Все уже хорошо. А будет еще лучше.

В магазин отправились под вечер. Солнце клонилось к нижним приделам своего царства – правда, видно его все равно не было: кругом, как и все эти дни, стоял туман.

–Что меня больше всего сейчас интересует – так это собственная газета, – втолковывал Птица Володе, развивая какую-то начатую тему. – Не моя, а наша общая. Вот, например, ты. Я слышал, у тебя стихи есть. Чуть ли не сборник.

Володя покраснел и замялся.

–Вижу, вижу, что есть, – усмехнулся Птица. – И что, действительно стихи? Или все-таки проза? И напечататься небось хочешь... А зачем печататься, если подумать? Чтобы слава к тебе пришла? Думаешь, что-то изменится? Ни черта не изменится, брат. Почувствовать славу невозможно. А если даже опубликуют твой сборник, придет к тебе слава – кто тебя станет читать? Они что ли?

Птица презрительно кивнул в сторону обрыва: где-то там, очень далеко теплилось человеческое жилье – деревня Мухалатка, поселок Форос, а еще дальше – города: слева Ялта, справа – Севастополь.

– С чего ты взял, что они будут тебя читать? Они другие, пойми. Устроены по-другому. И задачи в жизни у них совсем не те, что у тебя. Если даже и прочтут, все равно ничего не поймут. Ты для нас лучше пиши, – он по-свойски похлопал Лоту по плечу. – Для нее, для меня, для ребят на стоянке. Мы – свои, мы тебя поймем. Когда задумываешь какой-нибудь проект, планируй его так, чтобы заинтересовано в нем было как можно больше народу. Книга – она людей, в общем-то, разделяет, разъединяет, если, конечно, это не Святое Писание или какая-нибудь техническая инструкция. С книгой человек уходит в себя и перестает задумываться о важных вещах и о других людях. А если люди делают вместе газету, то дело это их, наоборот, объединяет. Были частные эгоистические потуги, а стали общие, понимаешь? Вот я и предлагаю придумать печатный орган. Где каждый сможет опубликовать свой текст и высказать то, что считает нужным.

–Круто... А распространять ее как будем?

–Да она сама распространится! Об этом даже не беспокойся. По системе, через братишек. Вот ты, допустим, поедешь к себе в Омск...

–В Иркутск, – поправил Володя.

–Какая разница. Поедешь ты к себе в Иркутск – к тому времени, я надеюсь, выйдет первый номер – отвезешь экземпляры, раздашь.

–А деньги где взять? – туповато моргнул Володя.

Птица посерьезнел.

–Вот с этим пока действительно проблема. Но отчаиваться не надо. В конце концов, в газете заинтересованы не только те, кто ее издает, но еще и читатели. Или вот еще у меня есть идея... – Птица замялся, поморщился и покусал губу.

– А ты думаешь, мои миниатюры будут там востребованы? У меня же лирика, – робко перебил его Володя.

–Отлично все будет смотреться! И лирика твоя, и все что угодно. Любой опус! Полнейшая свобода! Свободное, абсолютно свободное творческое самовыражение свободных людей.

–Так что ты говорил про деньги, – напомнил Володя.

–Ах да... Есть у меня, понимаешь, кое-какие прикидки. Но надо будет про это ближе к делу переговорить с москвичами, с питерскими людьми. А кстати, ты вроде про фазера своего говорил, что он у тебя при деньгах?

–Да, но... – замялся Володя.

–Все понимаю! Но ради дела давай уж, иди на мировую, – строго сказал Птица. – Представь, какой толчок получит газета, если удастся вытащить из твоего родителя какую-нибудь сумму. Примерно эдак... – он почесал бороду и назвал цифру.

Володя присвистнул.

–Ну, это уж не знаю. Надо будет подумать.

–Так давай, думай. – Птица повысил голос. – Думай! Время есть. Но этот вариант, повторяю, не единственный. Есть и другие. К тому же есть деньги, которые забрали лесники..

–Это не мои, – вспыхнул Володя.

–Ну ладно, ладно, – примирительно ответил Птица. – Все вместе обязательно даст результат.

Шли они долго, и уже начали опасаться, что заблудились.

–Еще немного – и придем, – подбадривал Птица.

–Но ведь поздно уже, темнеет, – говорила Лота, застегивая молнию на куртке до самого подбородка.

–Не поздно, – отвечал Птица. – Это из-за дождя темно. Спустимся с гор, и станет светлее. На церковь заодно посмотрим. Летом туда народ специально ездит полюбоваться.

–Видишь – лохмотья, – Птица замедлил шаг и притронулся рукой к одному из деревьев, чьи ободранные стволы, покрытые прозрачной шелухой, подобно платанам, придавали лесу угрюмый вид.– Весной эти деревья, представь себе, линяют. Зато к лету будут как новые!

И вдруг он сделал шаг в сторону и поцеловал ствол.

Лота растерялась. Она подумала, что ей тоже, наверное, следует поцеловать это дурацкое дерево, раз это сделал Птица.

Но Птица уже шагал дальше, что-то насвистывая.

– А это бук, – показал он на другой, тоже мрачный ствол, покрытый лишайником.

–Отвратительный, – ревниво огрызнулась Лота, испугавшись, что Птица и его сейчас поцелует.

–Почему? Хороший, – возразил Птица, поглаживая замшелую кору.

Лота потом много раз вспоминала, как Птица целовал дерево. Она так и не поняла, зачем он это сделал. Вряд ли у него в запасе было столько поцелуев, что он не знал, на кого их потратить. Лота думала о губах Птицы – они были мягкие и теплые, и, пожалуй, чуть великоватые для его мужественного лица – и пыталась представить себе то мгновение, когда эти губы соприкасаются с шершавой корой, пахнущей прелью. Но она так и не поняла, что произошло в секунду сближения Птицыных губ и древесной коры. В тот миг, когда Птица поцеловал дерево, что-то произошло, перещелкнуло, какая-то перемена случилась в невидимой реальности, которая обтекала Лоту со всех сторон, как речное течение, и – не услышанная, не познанная – струилась дальше.

Настоящее было проворнее Лоты, и Птица был с ним заодно. А Лота, перецелуй хоть дюжину деревьев, не уловила бы тот единственный, самый важный момент, и губам ее ничего бы не досталось.