Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава тридцать пятая

Когда зима пришла

Миновал месяц, но звонить Гитиным родителям Лота не решалась. Гитина мать по-прежнему считала, что в гибели дочери виновато окружение. Виноваты все. Тот, кто утянул Гиту вон из дома, и тот, кто не сумел ее удержать. По-своему она была права: никто не пытался убедить Гиту стать другой, все знали, что это пустое занятие.

Лота слышала несколько версий Гитиной гибели.

Во-первых, существовала целая детективная история. Поздно вечером в середине ноября, когда кровавое солнце без остатка поглотило черные деревья, птиц и дома, к Гитиному крыльцу подъехал в такси некто неизвестный, предположительно – молодой мужчина, и Гита, торопливо накинув новый итальянский плащ прямо поверх ночной сорочки, надев на голые ноги сапоги и не прихватив с собой ни единой вещи – ни кошелька, ни сигарет, ни зубной щетки – выскочила на улицу, села в машину и уехала в неизвестном направлении.

Мать слышала, как хлопнула дверца и завелся двигатель.

А спустя неделю Гиту нашли мертвой где-то за гаражами, на пустыре.

Как странно, думала Лота: когда-то неправдоподобно далекой весной они вместе бродили по колдовской Гитландии, где в тополином пуху лежали высохшие голубиные трупики.

Рассказывали также, что Гита еще летом была больна и умерла в больнице в Германии, куда ее в спешном порядке увезли лечиться родители, подключив всех родственников, все деньги, все связи. Это была вторая версия.

Имелась еще и третья, совсем трагическая и невероятная: некто неизвестный, предположительно, молодой мужчина, в самом деле умыкнул, похитил, выманил уже смертельно больную, не вылеченную ни лучшими российскими, ни дорогими заграничными докторами Гиту и увез к себе домой, где она умерла несколькими днями позже. А потом решил замести следы: ночью вынес на руках мертвую Гиту из дома, отвез подальше – на окраину, к какому-то парку, к каким-то пустырям, постелил на земле одеяло, сверху положил тело и укрыл пальто.

Что он чувствовал, укладывая Гиту поверх одеяла – этот безвестный отчаянный человек? Как вел себя, укрывая ее пальто – торопился, брезгливо морщился или беззвучно рыдал?

По необъяснимой причине именно эта третья версия, наиболее трагическая и нелепая, казалась Лоте верной – что-то в ней напоминало Гитину жизнь.

* * *

В гости к ее родителям Лота собралась в середине зимы. Сама не могла понять, как решилась.

Впрочем, нельзя было не позвонить и не заехать, она же часто бывала у них дома.

Она позвонила из автомата у метро. К телефону подошла Гитина мать. По голосу Лоте показалось, что она куда-то торопится, но все равно ответила в трубку: заходи. Она всегда была такая – бесстрастная, равномерно-вежливая.

Было холодно, Лота разговаривала с Гитиной матерью, прикрывая рукой свободное ухо, а изо рта у нее шел пар. И от лиц прохожих тоже поднимался пар. Прохожие шли быстрым шагом, угрюмо глядя под ноги в снежное месиво. Им не терпелось поскорее сесть в трамвай или спуститься в метро.

Лота не знала, что берут с собой в дом, где недавно кто-то умер. Конфеты, цветы? Она ни разу не бывала в таких домах. Будто собиралась в больницу навестить неизлечимого больного – все понимают, что он скоро умрет, и сам он об этом знает, но его все равно навещают. Заходят в палату и болтают о всякой ерунде – погоде, клюквенном морсе, книжке на тумбочке – и ни слова о будущем, все разговоры – только о настоящем. Бедный больной заперт в этом чертовом настоящем, как в герметичной барокамере, куда вот-вот перестанут подавать кислород.

Лота прошлась взад-вперед по площади возле метро, по хрустящему снегу, зашла в цветочный киоск, где продавались эквадорские, как ей объяснили, розы, убедилась, что денег все равно не хватит даже на одну-единственную, самую паршивую эквадорскую розу, не обнаружила в гастрономе приличных недорогих конфет и, на всякий случай, не стала покупать ничего.

В почерневшем саду возле крыльца неопрятно торчали вовремя не срезанные замерзшие цветы. Дверь открыла Гитина мама – как всегда ухоженная, приторно-вежливая. В ушах бриллиантовые серьги, крошечные пальцы унизаны кольцами. Лоте показалось, что она стала еще меньше ростом и рот у нее сделался еще печальнее – вместо растерянно опущенных уголков между щеками и носом пролегли две глубокие горькие борозды. Увидев Лоту, она насторожилась. Лотин визит вряд ли ее обрадовал: она же думала, что это Лота была с Гитой в Крыму в те последние, роковые для ее здоровья летние месяцы.

–Туберкулез. Милиарный туберкулез. Острейшая форма. Поздно поставили диагноз, – спокойно рассказывала Гитина мама, не глядя Лоте в глаза. – И ты, девочка, срочно проверься. Обещай, ладно? Я дам адрес, они там никуда не сообщают. Завтра же сходи, не откладывай. И друзьям своим скажи, чтобы проверились, – тоже очень спокойно добавила она.

Два раза повторила: туберкулез.

Лота, потрясенная, молчала.

Даже в больнице она не встречала, чтобы туберкулезом болели обычные люди. Больных изредка проверяли на сифилис, еще реже – на мифический СПИД, в который никто особо не верил, но Лота ни разу не слышала, что бы кого-то проверяли на туберкулез. Она не знала, где и как проанализироваться таким образом, чтобы не влипнуть в учетно-диспансерное болото. Туберкулез ей казался такой же атавистической, а заодно и бюрократической рутиной, как бубонная чума или сибирская язва. Один месяц – и угасла Гита: задохнулась, как рыба, вытащенная на воздух. Одно легкое рассыпалось в труху, другое представляло собой дырявую тряпочку. Лота видела фотографии таких легких в анатомическом атласе. Они были похожи на жухлые осенние листья, когда мороз уже ударил, а листья еще не убрали. Умереть от туберкулеза в конце двадцатого века это все равно, что ходить по улицам с переносицей, провалившейся от сифилиса. Средства найдены давным-давно. Пусть даже милиарный, пусть острейшая форма. Не сумели спасти: поздно было.

–Она была слабенькая. Плохо питалась. Простужалась и болела, сама знаешь. У нее там даже не было теплых вещей! Зимой ходила в плаще, – вздохнула Гитина мать. – Вы хотя бы следите за собой, девочки.

Они с Гитиной матерью стояли в прихожей – в дом она Лоту не приглашала – и Лоте хотелось прижать руки к груди и сказать: "Я тут ни при чем". Но ее слова могли огорчить мертвую Гиту, которая считала, что матери так спокойнее – поменьше знать. И Лота молчала.

Значит, еще тогда, той весной, родиной всех Лотиных воспоминаний о Гите – она была до краев наполнена смертью, всюду роняла ее семена, и если поднести к ней датчик вроде счетчика Гейгера – она бы вспыхнула и засветилась, как огни на мачте в грозу, или затрещала, как скатерть, которую разрывают пополам. У Гиты в шкафу лежал Лотин любимый свитер – она собиралась забрать его с собой в Питер, а Лота забыла его забрать, когда приходила к ней в гости в последний раз. И две Лотины книги – одна непрочитанная, другая библиотечная. Но неудобно было спрашивать Гитину мать о такой ерунде. Ее дочь умерла навсегда, а эти ничтожные предметы по-прежнему лежат в ее комнате наверху, потому что они бессмертны. И Лоте, видите ли, по-будничному, по-деловому необходимо получить их назад у тех, кто остался жить в одном доме, под одной крышей с этими бесстыдно бессмертными предметами.

Гитина мать стояла перед Лотой маленькая, изящная, уютная в своем шелковом кимоно, словно породистая домашняя кошка, и что-то быстро говорила, хмуря брови и глядя круглыми, лишенными выражения совиными глазами куда-то мимо Лоты. Как будто опасалась, что Лота повернется и уйдет или, наоборот, начнет стаскивать с себя рюкзак и пальто и теснить ее к гостиной, где с ней придется что-то делать – поить чаем, например.

Вскоре Лота извинилась, надела шапку и сказала:

–Мне пора, на работу опаздываю.

Ведь Гитина мать не знала, что работы у Лоты больше нет. И ее напряженное лицо разгладилось. Она казалась непривычно умиротворенной, и Лота подумала: когда такое горе, слез нет. Может, Гитина мама вообще разучилась плакать и не заплачет уже никогда.

–Остались вещи, – сказала Гитина мать неожиданно потеплевшим голосом. – Мы их раздавали друзьям. Если хочешь, можешь подняться и тоже что-нибудь взять себе.

–Нет, спасибо, – ответила Лота чересчур, наверное, поспешно.

Она подумала, что это как прикоснуться к мертвецу, лежащему в гробу – Лоту всегда пугало, что когда-нибудь ее заставят это сделать.

–Может, щей поешь? – неожиданно спросила Гитина мама.

Она просто сразила Лоту этими щами – это уже не просто чмокнуть покойника в щеку, а нагнуться и поцеловать в губы.

–Верочка их любила...

И тогда Лота разделась, уселась за стол и съела тарелку щей, хотя никакая еда в мире в этот миг не лезла ей в горло, а вилка, которую ей дала Гитина мама, ужасала возможной инфицированностью. Но она старательно жевала и глотала, не чувствуя вкуса. Она добавляла в щи кетчуп и майонез, заедала их белым хлебом и даже отламывала кусочки молочного шоколада и тоже засовывала в рот вместе со щами, как это делала Гита.

А Гитина мать сидела и смотрела на Лоту остановившимися глазами.

На прощанье она еще раз напомнила про анализ, а потом предложила все-таки что-нибудь взять на память. Несколько секунд Лота мялась в дверях. Ей хотелась сказать Гитиной матери, что у нее в ванной под зеркалом уже лежат бусы и кожаный браслет умершей Гиты, и этого в принципе достаточно. Но неожиданно передумала и взяла ее куклу детства – долговязую, ногасто-рукастую пластмассовую дылду, которая год за годом мерзла в корзинке под крыльцом. Кукла была выцветшей, ледяной и совсем голой. На гладком синюшно-белом теле был нарисован комбинезон – зеленой краской или аптечной зеленкой. Его нарисовала маленькая Гита – еще в то время, когда ее родители не были нежно обласканы государством.

* * *

Вскоре в город пришла оттепель.

Лота сделала анализ на туберкулез, ответ был отрицательный.

В один из вечеров по пути домой она завернула в крошечный парк. Это был даже не парк, а заросший пустырь за трамвайной остановкой – в Москве много таких безымянных лесопосадок, оставшихся, думала Лота, от дремучих лесов, занимавших ее место в древности. Лота сошла с трамвая, зашла поглубже в этот хмурый и подозрительный лесок – старые липы с трагическим выражением черных ветвей, несмотря на зимнюю прозрачность, полностью скрыли ее от чужих глаз – и поцеловала дерево. Что она почувствовала? Это было похоже на вдох или глоток. Дерево напряжено молчало, словно припоминая, целовал ли его кто-нибудь раньше. На одно мгновение Лота вся наполнилась этим деревом, и долго потом чувствовала на губах морщинистую мокрую поверхность, а в ушах стояло удивленное молчание и тот особенный гул города, который различаешь только в оттепель.

Наполненная этим молчанием, Лота побрела в сторону остановки. Она шла медленно, словно боясь его расплескать. Потом остановилась, постояла в нерешительности, на ее лицо падали редкие снежинки – словно кто-то поглаживал Лоту п щекам холодными пальцами. Где-то прогрохотали трамваи: один из них наверняка был Лотиным. Со всех сторон сквозь древесные стволы и ветви просвечивали огни города – фонари, реклама, зажженные окна. Печальные, оцепеневшие стволы окружали Лоту со всех сторон. Их было не очень много. В сумерках они еще меньше, чем днем, напоминали полноценный парк. Пора было уходить, но вместо этого Лота, потоптавшись еще немного, уселась на стоявший в снегу перевернутый деревянный ящик из-под пивных бутылок. Достала из кармана зажигалку, которую по привычке таскала с собой даже после того, как бросила курить, а из рюкзака – общую тетрадь в клетку, откуда выдрала несколько чистых листов. Листы она скомкала рыхлыми комками, положила на примятом снегу: они почти не отличались по цвету от снега. Сверху поставила сломанные ветки ясеня, сохранившие остатки высохших и замерзших листьев. Щелкнула зажигалкой, поднеся ее к бумаге. Вопреки опасениям, скомканная бумага на снегу вспыхнула. Вскоре огонь перекинулся на ветки; тихо потрескивая, они покрылись ровным густым пламенем.

Лота сняла варежки, подержала над костром озябшие руки, пока ладони не согрелись. Затем подняла глаза и огляделась. Все было немного другим. Городские огни отодвинулись и потускнели, их почти не было видно. Деревья же наоборот придвинулись, столпились вокруг Лоты. К тому же деревьев сделалось будто бы намного больше. Пламя костра перебегало по их коре светлыми текучими бликами.

И вдруг Лота оказалась одна среди густого леса. Лес был дремуч и велик, он простирался во все стороны, сколько хватало Лотиных глаз. А Лота по сравнению с ним была крошечная. И мал был костер, который ее согревал. Чувство той особенной полноты, которую испытывает человек, оказавшись среди дикой природы, рождались в груди Лоты. Она казалась себе себя деревом, сказочным зверем, оборотнем, ночной птицей, рождающей волшебство. Всюду, куда не взгляни, ее окружали глухие покровы тайны. Она не знала, сколько времени просидела у костра. Ветки прогорели и теперь дотлевали. Она отломила и положила в костер новые ветки, которые тоже послушно вспыхнули.

Глаза у Лоты слезились, ей было сонно и жарко.

А потом она заметила возле себя на снегу какой-то предмет. Десять минут назад – Лота готова была поклясться – его не было. Размером и формой предмет напоминал нож – узкий кинжал или раскрытый перочинный ножик.

Она нагнулась, протянула руку и осторожно подобрала предмет, чуть утопленный в рыхлом снегу.

В руке у нее было черное перо ворона.

Глава тридцать шестая

В сиянии ресниц, очков и улыбок

Птица появился в Москве не через десять дней, как обещал, а без малого через два месяца. Приехал он цивильно на скором поезде: какая-то созвучная душа купила ему билет. Август подходил к концу, лето кончалось. На асфальте возле Лотиного дома все чаще попадались разноцветные листья, а у метро продавались яркие, крупные осенние цветы, похожие на крашеных болонок.

Потом, при встрече, он долго и подробно рассказывал, сияя ресницами и очками, с какими встретился в Крыму замечательными людьми, и как эти люди пригласили его погостить в небольшой южный городок, чье название Лота забыла. И какой там был удивительный домик с садом прямо возле реки, и какая чудесная баня. И как он, умница, надолго задерживаться не стал, хотя все к тому располагало – спешил к ней в Москву. Очень спешил.

Приехал – и просто позвонил с вокзала.

Лота только что проснулась, отправилась в ванную и рассматривала в зеркале над раковиной свое хмурое лицо с отпечатком подушки на заспанной щеке. Просыпаясь, она физически ощутила, как душа возвращается в тело. Сперва будто бы глубоко нырнула в зеленоватый водоем, плыла сквозь толщу воды, только не вверх, как обычно, а вниз, потом подплыла к темному дну, сделала последнее усилие – погрузила пальцы в ледяной ил – и оказалась у себя в комнате.

Был момент, когда она раздумывала, возвращаться ей или, может, не надо.

Вернулась. Встала с кровати. Отправилась в ванную. Взяла щетку. Полюбовалась в зеркало на вмятину от подушки. Принялась чистить зубы.

И тут – звонок.

Даже пасту не успела по зубам как следует размазать – побежала к телефону с мятной пастой во рту. Едкой и сладкой, как те проклятые пряники.

–Привет.

–Привет, – от неожиданности Лота не сразу его узнала и чуть не выронила мокрую телефонную трубку. – Ты где?

– На Курском вокзале, – слышно было, что звонят с улицы – рычание автомобилей, чей-то смех, обрывки разговоров и еще какие-то дребезжащие уличные звуки.

–Приезжай.

–Прямо сейчас не могу, – Лота слышала, что он улыбается и курит. – Потом приеду. У тебя есть куда вписаться? – незнакомая заискивающая нотка в голосе.

На миг возникло неприятное чувство, что в Москве его поджидают какие-то интересные и страшно важные дела. А Лоте он звонит лишь затем, чтобы она поселила его куда-нибудь в подходящее место на эти важные несколько дней. Чтобы не искать жилье самому. Он попросил бы об этом любого, окажись этот любой на ее месте. Но она мигом отогнала недостойные мысли: команданте приехал к ней, к своей единственной, незабвенно-незаменимой, как и обещал.

Сытое будущее голодных отщепенцев тут не причем.

– Что-нибудь придумаем, – ответила Лота, рассеянно глотая зубную пасту.

* * *

Все складывалось так просто, так по-будничному. Не вышло трогательной встречи в сквере, где кружевная лиственная тень ложится в полдень на песочницу под красным мухомором. Или в хипповском кафе, куда Птица завернул в отчаянии, обшарив пол-Москвы – день за днем, улицу за улицей. Или в толпе на Гоголях: вдруг все смолкает, тускнеет и исчезает, все расступаются, и выходит Лота, в джинсах и в майке, поднимает глаза – а вот и Птица сидит на лавочке, и они смотрят друг на друга одни в целом мире, не могут наглядеться. Так отчаянно за два месяца истосковались – слово-то какое напевное, народное – "истосковались", и столько в нем всего. Молчат и от счастья не знают, что друг другу сказать, только отражаются – Птица в Лотиных очках, Лота в Птицыных, и нет никого, пусто кругом.

Поздно вечером встретились у Савеловского вокзала – от нужных людей Птица к Лоте не очень спешил. Сперва подробно, не торопясь, пообщался с теми, кто был ему необходим для построения нового общества, и только когда совсем стемнело, усталый и голодный, отправился к ней – ужинать, мыться, спать с женщиной в чистой теплой постели.

На свидание Лота вырядилась под Веронику Кастро – не потому что ей нравился ее яркий макияж и попсовые вещи. Просто она решила, что встретить Птицу обязательно нужно в каком-нибудь непривычном виде. Надо чем-то его поразить, чтобы окончательно разграничить "тогда" и "сейчас". И она выглядела "как все": в розовых лосинах, в миниюбке, на каблуках и с пластмассовыми браслетами на запястье. Свою долгую гриву она надушила, подзавила и уложила с помощью электрических щипцов, лака "Балет" и заколок. Честно сказать, она и сама себя не узнала, когда перед выходом из дома заглянула в зеркало.

От дома до вокзала, возле которого они условились встретиться, Лота ехала на троллейбусе – сидела, положив сумку на колени, и смотрела в окно. И снова, как в тот страшно далекий день на берегу, у нее закладывало уши.

Уже перед самым вокзалом вдруг испугалась своего прикида – лосин, чистой, без единого пятнышка юбки, маникюра с педикюром. Ни вытертых, честно рваных на коленках джинсов, ни стоптанных кед, ни героического оранжевого ярмака за плечами... Да ведь он ее сейчас просто не узнает! Привык-то к той, прежней, а эта новая – вовсе не его.

Она увидела его издали: он стоял на площади и ростом был выше всех. Поднял руку и посмотрел на часы – взъерошенный грач: солдатские штаны, рюкзак походный, всклокоченные лохмы. И совсем, совсем не отсюда! Увидишь такого в лесу – обрадуешься: теперь все в порядке, где-то горит костер, и суп в котелке закипает, и ночлег, а значит, ты согрет и спасен. А в городе – странный вид, странный человек, предположительно, сумасшедший. Лота сразу же это поняла, и ей захотелось взъерошить себе волосы, расцарапать до крови лоб и коленки и начать пахнуть лесом и конским потом – и чтобы все стало, как было.

Да, Лота сразу же все поняла и заранее знала, что произойдет дальше.

Только думать ей об этом не хотелось.

Она все поняла и напрасно пыталась поскорее забыть то, что уже и так хорошо знала.

Она подошла не сразу: чуть дольше обычного постояла возле уплывающего троллейбуса, и только потом, когда он заревел и исчез, подошла к Птице. Улыбнулась и дернула за рукав:

–Привет!

Он обернулся, и точно: одно мгновение, крошечную долю секунды смотрел на нее сверху вниз тяжело и растерянно – и не узнавал. А узнав, как всегда улыбнулся, заморгал, и глаза у него стали как раньше – теплыми солнцами:

–Ой, привет! Слушай, да ты прямо другая совсем!

А потом они торопливо рассказывали друг другу, кто как добирался в тот вечер до Савеловского вокзала, и кто как прожил эти два нестерпимых месяца. Какая неважнецкая погода стояла в Москве, и какое огненное лето настало в Крыму, и какой бешеный белый жар дрожал и плавал над горами. Как тяжело отравился своим первачом Хмурый. Как убежал голодный овчар, и как он, Птица, водил по горам туристов. Как в один прекрасный день попрощался с лесниками, которые не хотели его отпускать, но удержать не могли, потому что паспорта у Птицы все равно не было, а Лота вместе со своим паспортом давно уже была в Москве. И про тот его домик в безымянном городке, где быстрая речка со стелющейся по дну водяной травой, а возле речки бревенчатая баня. Где он спешил, спешил к Лоте день и ночь – целых два месяца.

Или как Лота гуляла по Москве, разучивая улицу за улицей. Как увольнялась из больницы. Как подслушивала под дверью, научившись по-новому ориентироваться в царстве звуков.

Как будто встретились на вокзале случайно, и им надо обо всем наговориться, прежде чем каждый отправится по своим делам и снова надолго исчезнет.

Наконец подошла краснодорожная электричка. Лота уселась напротив Птицы по ходу поезда, он напротив нее лицом к Москве, и они смотрели друг на друга, насмотреться не могли. Прилетел Птица с дальних берегов, сидит перед ней в электричке, рядом усталые дачники на них косятся с равнодушным любопытством, а она дышать не может, плачет и гримасничает, так соскучилась по его глазам и очкам. А он улыбается, он смущен – не ожидал, что такие метаморфозы могут происходить с человеческим лицом.

Да, Птица, да.

А ты не и не знал.

Прости меня, пожалуйста. Простишь?

* * *

Родиться в Краснодорожном или каком-нибудь другом маленьком городе – это, если вдуматься, большая удача. Там на фанерном рынке торгуют сушеными грибами, червивыми яблоками, лесными орехами, жирным молоком, рябиной и малиной. Там баба на чайнике, осенью дождь как из ведра, зимой снег на голову, весной марток – надевай сто порток, летом лось пукает в реку, а стрижи чиркают в небе, обгоняя белые галочки самолетов. Город родной, местечко незавидное всегда с радостью примет тебя обратно, если что. Если что? Ну, если что-нибудь, вы сами непременно почувствуете, если оно настанет.

Если вам посчастливилось родиться в маленьком городе, ваше сердце не будет знать покоя ни единого дня, но беспокойство его будет жизнеутверждающего свойства. Вас будут притягивать дальние страны, большие шумные города, и в итоге вы обязательно повидаете мир и явите себя миру. Пуститесь в странствия, отыщете подходящее место, пустите корни, останетесь насовсем где-нибудь в далекой прекрасной стране и позабудете маленький город, где зимой холодно, а после дождливого лета настает удивительно солнечный теплый сентябрь.

А может, все сложится иначе?

Первым делом вас начнет волновать ближайшая восхитительная страна – Москва. В Москве всем хорошо – бедным, богатым, школьникам младших и средних классов, студентам престижных вузов, учащимся пэтэу, лицам без определенного места жительства, героиновым наркоманам, винтовым торчкам, хорошеньким, но бедным девочкам, конкретным пацанам, фрондерам, сексуальным азербайджанцам с масляными от опиума зрачками, наперсточникам в подземных переходах, попсовым звездам по телевизору, бомбилам, растратчикам госсредств и расхитителям госимущества, работникам труда умственного и ударникам физического, обыкновенным людям. Всем хорошо в Москве. Москва всем рада. Она всё купит и всё продаст за веселую добрую цену. Москва будет вас преследовать год за годом, не давая покоя ни днем, ни ночью. Вы рано узнаете, что ваша цель – стать ее неизмеримо малой, но неотъемлемой частицей. И вскоре окажетесь где-нибудь на гулкой окраине, где ларьки ритмично пульсируют блатной песней, где почти уже и не Москва, зато полным-полно автобусных остановок, а в апреле желтая мать-и-мачеха вольно взбирается на кучи мусора и щебня.

И там, на гулкой окраине ваша алчущая плоть сольется наконец с опаленным грешным огнем вожделенным телом столицы.

Но страна по имени Москва тоже со временем наскучит. Она уже не будет так волновать воображение, как некогда перестал его волновать маленький город. И вот однажды кто-нибудь случайно вам намекнет, что свет не сошелся клином на Москве, что есть на свете и другие страны, более далекие и несравнимо более прекрасные. Когда-то давно вы уже покинули один городок, заросший лопухом и крапивой, тронулись с места, пустились вдаль, пустились вплавь – родное устье позади, а впереди маячат тысячи километров неосвоенного простора. Вы их познаете одно за другим, эти неизведанные места, покорите их и завоюете, увидите множество странных стран и затмите своими достоинствами их недалеких обитателей.

Останутся про запас труднодостижимые, совсем необыкновенные заморские страны, куда добираться три дня и три ночи на трех самолетах, но их вы тоже познаете и удивите, и тогда останется лишь планета Луна, куда лететь всего лишь один день.

Больше вы уже ничего не увидите, но и этого вполне достаточно, этого более чем достаточно.

Оказавшись на Луне, вы будете любоваться, не мигая и почти не дыша, нежно-голубым шаром, висящим в черной пустоте и напоминающим глобус в школьном кабинете географии в маленьком городе детства. Разгуливая по серой и шершавой, как кожа бегемота, лунной поверхности, среди остывших вулканов и лунных морей, вы будете мерзнуть и томиться, томиться и мерзнуть и молча тосковать по голубому шару, висящему над головой, по его неприметным, невзрачным уголкам.

А затем вы полетите на Землю, обратный путь тоже займет всего один день, и чуть позже вернетесь в свой зеленый город, потому что в нем вы чувствуете себя точно не хуже, чем на изъеденной вулканическими кратерами Луне.

Глава тридцать седьмая

Небо пахнет самолетами

Электричка вздрогнула, потянулась всем своим хитиновым телом и поплыла, набирая скорость.

Впервые Лоте захотелось в Краснодорожный – крепко обхватить свой город руками и зарыдать в его затрапезную вязаную грудь. Она знала, как пахнет земля – насекомыми, лопухами и резиновыми подошвами. И как пахнет небо – птицами и самолетами. Небо пахло вечностью, в нем не было тошнотворного скольжения вдоль перрона, покрытого плевками и окурками. Вдоль заборов и мостов с несущимися автомобилями. В нем не было засохшей мочи, неопрятных сараев и помоечных пустырей.

Лоте хотелось вечности, Лота помнила, как она пахнет. Должно быть, она повзрослела раньше времени и уже вполне созрела для того, чтобы жить в Краснодорожном. Впервые она ехала домой – к себе домой, в свой невзрачный маленький город. Она хотела гулять за руку с Птицей среди пятиэтажек, среди бельевых парусов и ясеневых зарослей. Слушать предосеннюю тишину, шорох ветра в ветвях, грохот электрички. А под вечер отправиться к пруду с плывущими облаками и там, вдали от людей, любоваться отражением луны и облаков, вдыхая трупный запах кувшинок.

Они вышли из электрички в сумерках.

–Офигеть! Сколько, ты говоришь, от Москвы километров? Всего-то? – потешался Птица, спускаясь с платформы.

Лота тоже не узнавала свой город. В ларьках, увешенных лампочками, гремела музыка. Под ногами катались пустые бутылки. Они покинули станцию и погрузились в темное и криминальное нутро города. В неосвещенных дворах тусовались какие-то помятые фигуры. Им навстречу тревожно шелестели заросли.

–Из тех, с кем я училась в школе, не осталось никого. Все куда-то разбежались. Кто в Москву, кто еще дальше. Город стал чужим, – объясняла Лота Птице, чтобы заполнить паузу.

От станции они отправились домой к ее бывшей однокласснице Жене Пятнашко – эта Женя любезно согласилась пожить у родителей, уступив Лоте на несколько дней свою квартиру. "Твоему парню место в тюрьме", – жестко сказала бабушка, посмотрев на фотографию Птицы. Ее категоричность была неожиданна, упряма и неотменяема. После короткого с ней разговора Лота уже не могла привести Птицу в бабушкин дом.

Ключи от своей хрущевки неподалеку от станции Женя Пятнашко оставила под половичком.

В прихожей Лота нащупала рукой выключатель, зажегся свет. Первым делом она разогрела ужин – заранее пожаренное мясо, которое привезла с собой, салат и картошку. Бутылку крымского вина поставила в холодильник. Слышно было, как где-то за деревьями ползет товарный состав. Протяжно гудел локомотив. Под окнами мусор, мусор вдоль улиц. Плохо освещенные неопрятные здания, одинаковые, будто поставленные на ребро спичечные коробки.

Сняв сапоги и размотав портянки в крошечной Пятнашкиной прихожей, Птица отправился на кухню. Уселся в кресло-уголок под чеканкой "Фея с цветком", и наскоро, по-деловому, поел. Он ел, сидя под чеканкой, челюсти ходили туда-сюда, отросшая кудрявая борода шевелилась в такт челюстям, а Лота сидела напротив и молчала. Почему-то ей было неловко. Она не знала, о чем говорить с Птицей, ведь они уже все сказали друг другу на вокзале – слов хватило ровно на десять минут.

Пока грелся ужин, Птица вернулся в прихожую, где висела полочка с кассетами, изучил надписи на кассетах – "Крематорий", Б.Г., "Кино", "ДДТ" – и вытащил "Аббу". На самом деле он хотел "Pink Floyd", но в прихожей его не оказалось, зато была "Абба", и он вставил кассету в магнитофон. Странно, что она там нашлась, эта "Абба" – Женя Пятнашко такую музыку не слушала.

Затем он надолго заперся в ванной. Защелкнул изнутри шпингалет, включил душ, принялся не спеша мылиться, тереть себя мочалкой, что-то напевая резким пронзительным голосом. На кухне играла кассета, и он подпевал из ванной. Можно понять человека: отвык от горячей воды, от душа, от удобств. Добрался до города, вспомнил, наконец, до чего же они удобные, эти удобства. Лота ждала его в кухне, тоже машинально подпевая "Аббе", а потом пошла в комнату и легла: было уже поздно. Птица вышел мокрый, взъерошенный, без рубашки. Через открытую дверь Лота видела, как он прошагал по коридору на кухню, где потом долго копался в своих вещах. Чем-то гремел, что-то доставал, зашивал, стирал, чистил – приводил в порядок свой скарб, можно было и тут его понять. А как не понять? Лота понимала. Старалась понять. Что-то разбирал-собирал, просматривал, продумывал. Что-то бормотал себе под нос. "Абба" по-прежнему наяривала на всю квартиру – резкая и звонкая, как битое стекло. Она в самом деле похожа на стекло, думала Лота. На дешевый хрусталь в безобразных шкафах-стенках соседских квартир. Ему в голову не пришло сделать магнитофон потише, а ведь он был уверен, что Лота спит.

На плите зажужжал чайник, Птица заварил чай с душистыми крымскими травами, которыми пропах весь рюкзак и вся кухня, уселся его пить, одновременно записывая что-то в блокнот – Лоте казалось, что она слышит шелест страниц и сухой скрежет шариковой ручки. Потом гнусаво мычал, будто бы изображая саксофон. Несмотря на поздний час, позвонил кому-то значительному – слышно было по модуляциям голоса – и о чем-то договаривался на завтра: завтра в десять. "Утра!" – в ужасе сообразила Лота и лежа приподнялась на локте. И когда он наконец вошел в их общую на эти несколько дней спальню, высокий, гибкий и стройный как серебристый тополь и почему-то совершенно одетый, неторопливо разделся и улегся возле Лоты, она на всякий случай сделала вид, что уже спит. Будить ее он не стал: захрапел, едва голова коснулась подушки.