Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Что же касается Лехи, Лота тоже вскоре заметила, что Леха Птице не интересен и относится к нему Птица снисходительно, но равнодушно и даже немного свысока – он будто бы отфильтровал Леху через внутреннее сито. По структуре своей Леха, по его мнению, не был подходящим кирпичом для строительства человеческой башни. Он был неопрятен, слюняво и разухабисто лузгал семечки, полоскал рот во время чаепития, беспорядочно матерился и по вечерам ссал в траву прямо с крыльца. Тем не менее, их отношения строились самым что ни на есть мирным и безоблачным образом, и, глядя на них, Лота понимала, что и без видов на будущее два человека могут отлично уживаться, не доставляя друг другу хлопот, но и не принося радостей. Это был нормальный, практичный и осмысленный симбиоз.

И еще: зависть. Лота вспоминала о зависти всякий раз, когда видела Леху. Возле Лехи всегда ощущались вибрации зависти, которая была для него таким же естественным органом восприятия, как обоняние или слух. Леха шарил вокруг себя невидимыми жгутиками, которые ощупывали материальные предметы и тела людей.

В общем, Леха был не роскошным, но универсальным и удобным в бытовом отношении приспособлением для кухни, скотного двора и хозяйства в целом.

Но Индеец оказался непростым и неожиданно твердым орехом, который на поверку оказался неразгрызаемым камнем. От Лоты не ускользали их мелкие и почти незаметный стычки, которых не видели другие. Колючие намеки и ядовитые слова и такие же колючие и ядовитые взгляды, которые отравляли жизнь, как песчинки, попавшие в хлеб. Замечала Лота и то, как мрачнел Птица, когда неподалеку появлялся Индеец, и как напрягался Индеец, когда Птица заводил одну из своих привычных песен. Но дни проходили, и между ними ничего не происходило. Свои темные и запутанные чувства каждый хранил в глубине, а вот что происходило внутри этой глубины – этого Лота видеть не могла. Время – лучший антидот, а труд на свежем воздухе – лучший способ избавиться от лишнего напряжения и излишков негативной энергии, думала она.

Так оно и было – до поры до времени.

Однажды Индеец отправился на пастбище, прихватив с собой бутылку самогона, который лесники держали припрятанной в заветном месте. Скорее всего, нагрянув в очередной раз, как всегда – внезапно, они привезли бы с собой из города цивильное бухло и вряд ли бы вспомнили про схоронку. Но брать чужое, не спросив об этом хозяев или хотя бы не предупредив Птицу, было не принято.

Утром Индеец засунул бутылочку в свой живописный растянутый свитер, размера на три превышающий худые Индейские габариты, и отправился с нею на пастбище, где они с Лехой и Володей отлично провели время. Назад он принес пустую бутылку и с нахальным видом выложил ее у крыльца, где уже толпилась батарея порожней лесниковской тары. Лота понимала, что брать без спроса было не в обычае Индейца, и поступок этот был типичной провокацией.

–А теперь объясни внятными словами, зачем ты это сделал, – холодно, едва сдерживая ярость, спросил Птица.

–А чего она валялась без дела? – Индеец придурковато и нахально вытаращил на него свой единственный глаз.

–Она не валялась без дела. Она ждала.

–Вот и дождалась! – хохотнул Индеец. – Да ладно, я пошутил. Я сам потом с лесниками договорюсь. Они ж нормальные мужики, не обидятся, – и он коротко, зло сплюнул.

–Я отвечаю за все, что здесь происходит, – неожиданно Птица повысил голос. – За тебя, за них. За дом с лошадьми, за бутылку эту, черт бы ее подрал!

–А почему – ты? Тебя что, кто-то назначил? Ты у нас бригадир? – ядовито прищурился Индеец.

–Я сейчас ударю тебя, – сказал Птица очень тихо.

Он подскочил к Индейцу и, почти не замахиваясь, нанес ему короткий точный удар, от которого тот отлетел в сторону.

–Ты чо? – выплевывая кровь, пробулькал Индеец. – Грех бить калеку!

Птица выпрямился и оглянулся. Неподалеку соляными столпами стояли Володя и Леха – хмель выветрился из их косматых голов, и они удивлено и непонимающе таращились то на Птицу, то на Индейца. Леха скроил дебильную гримасу, которая непонятно, что выражала, а Володя стоял навытяжку руки по швам и, несмотря на силу и рост, вряд ли собирался прийти Индейцу на помощь.

–Уходи, – неожиданно сказал Птица. – Убирайся вон отсюда.

Лицо и голос Птицы были страшны.

А потом Лота заметила, что все как-то странно смотрят на дверь – затравленно и одновременно вопросительно, даже Птица и Индеец. Она повернула голову и тоже обомлела. В дверях с ружьем в руках стоял Игорек – видимо, он только что вернулся из Балаклавы: на нем была синяя городская ветровка и красная кепка с длинным козырьком. Через плечо все еще висела спортивная сумка, с которой он приехал и не успел снять. Никто не заметил, как он вошел в дом, как вышел из дома с ружьем. Никто не мог сказать, как долго он за нами наблюдает. Он ни в кого не целился, просто держал ружье в руках, и Лота даже не была уверена, было ли оно заряжено. Но выражение его лица и это ружье придавали всей сцене излишний и неоправданный драматизм.

–Убери волыну, – хрипло проговорил Птица.

Игорек смотрел на него, не мигая.

–Волыну, пожалуйста, отнеси в дом, – повторил Птица уже спокойно.

В этот момент Индеец вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону подальше от Птицы и убежал.

К вечеру он так и не вернулся, но все его вещи оставались в доме, а без них он бы не ушел.

Вечером все молчали, жались по углам, нехорошо суетились и томились гораздо сильнее, чем в ту холодную неделю, когда беспрерывно шел ледяной дождь.

Ночью Лота не спала. Она боялась, что Индеец вернется, неслышно проникнет в дом и зарежет Птицу своим ритуальным ножом. Или наведет на него быстродействующую порчу. Она лежала, не дыша и не шевелясь, прислушивалась и смотрела в окно, и ей казалось, что в кипящей угольной тьме она видит силуэты древних тавров, убитой собаки, старухи в зипуне. Уснула Лота только на рассвете, а к завтраку как ни в чем ни бывало вернулся Индеец. Он сидел за столом и молча жевал черствый серый хлеб, который Птица купил в поселке, Птица тоже жевал тот же самый хлеб, отщипывая куски от краюхи, и Лота видела, как на их лицах ходят туда-сюда желваки под загорелой кожей.

К вечеру Индеец ушел, и остальные не пытались его остановить. Все понимали, что оставаться ему нельзя.

* * *

С исчезновением Индейца в жизнь пришли маята и раздраженье: предвестники скорой разлуки.

По дому гулял ветер. Откуда он взялся – такой сухой, резкий? Его раньше не было.

Предчувствия Лоту переполняли. Вместе с воздухом она вдыхала густую, пахучую тревогу, которую давно уже излучали происходящие события. Оставшись одна, она перебирала эти события мысленно, пытаясь нащупать взаимосвязи и не находя ее. Светящийся шар и овчар, скулящий на привязи. Труп собаки, кем-то подброшенный у них на пути. Пригоревшая зажарка для лехиного супа, соринка, влетевшая в единственных глаз Индейца и тоскливые блуждающие зрачки Володи и Коматоза. Лота еще не знала, что все эти смутные намеки, зашифрованные послания, мерцающие знаки вовсе не указывают на какое-то большое событие, а образуют созвездие, которое помечает человеческую жизнь, как заводское клеймо из тех, что выжжены на крупах лошадей и быков.

Лота замечала, что ребята все меньше разговаривают друг с другом. Зато чаще вытаскивают свои рюкзаки и копаются в их внутренностях, насвистывая путаную мелодию или задумчиво что-то напевая. В глазах у всех появилось рассеянное и мечтательное выражение – признак того, что рано или поздно – и скорее рано, чем поздно – охота к перемене мест снова погонит их в путь. И тогда уже ничего – ни деньги, ни документы – их не удержат. А может, все это ей только казалось? В любом случае, Лота была уверена, что никто не страдал из-за всего этого так, как страдала она.

Глава двадцать восьмая

Тот, Кто Оставляет Знаки

Птица знал наизусть все дороги и перевалы горного Крыма. У него была секретная игра – в партизанскую войну. Как будто сам он – партизан, который прячется за деревьями, за камнями, за кустом. Падает, переползает по-пластунски с места на место, морочит голову преследователям. Зарывается щекой в пушистую, пахнущую корицей листву. А где-то не дремлют враги, где-то щелкают затворы АК. От врагов он уходит – пробежкой, ползком, от куста к кусту, от ствола к стволу. Потому что партизанская война – она и есть наиболее честная. Во всем мире, во всех стратегических планированиях и на баллических картах – только ты и твой враг. Либо ты от него удираешь, либо он от тебя.

В общем, Крым Птица знал, как мало кто знает. Но иногда ошибался, путал похожие одна на другую пустоши и низины, хребты и пролески, или что-нибудь забывал. А еще он любил совершенствовать свои знания – срезал привычный маршрут через лес, залезал на отвесную гору, пытаясь выбраться хитрым маневром на знакомую дорогу. Сам же при этом говорил, что горный Крым – строгое место. Ошибаться в нем нельзя. Горы сбивают с пути, подсовывают одни тропинки вместо других и иногда – в особых случаях – сводят человека с ума.

Так и случилось в один прекрасный день.

Это действительно был прекрасный день. Было почти тепло, почти солнечно – солнце проглядывало сквозь тонкий слой облаков, и все кругом казалось дымчатым, полупрозрачным, как марля или вуаль. Лота и Птица решили спуститься с плато по Чертовой лестнице, чтобы позвонить в исчезнувшую с карты Москву. Чтобы бабушка в Москве знала, что с Лотой все в порядке, и не волновалась.

Кто-то им рассказал, что в поселке имеется телефон. И вот к этому телефону, спрятанному на дне застывшего зеленого озера, взбиравшегося по склонам и омывавшего отвесные стены главной горной гряды, они и направились.

Этот день ничем не отличался от других похожих дней. Он был ничем не лучше дня вчерашнего, когда точно так же мглисто светило солнце и ложились на землю тончайшие тени, но был определенно лучше так называемого третьего дня, когда небо опустилось совсем низко и лил проливной дождь. Это был обычный день из долготы дней, таких неприметных дней целую связку обозначает одно яркое событие, иначе они исчезают бесследно.

Так Лоте казалось вначале, а потом оказалось, что этот день был единственным и главным. Что это на самом деле был особенный, прекрасный день.

Они и раньше спускались по Чертовой лестнице в поселок за продуктами. В центре поселка располагалось сельпо, где продавали хлеб и крупу. Это была крошечная пустая площадь, где росли серебристые тополя и ворковали горлицы – кофейного цвета птицы с темным ободком вокруг шеи. Если повезет, там можно было купить печение, конфеты и леденцы. Если повезет. Изредка завозили селедку или заиндевевшие глыбы мороженой говядины. Вокруг все заросло лебедой и пасленом, а на крыльце сельпо стояла консервная банка: в дождливые дни в нее набиралась вода, и они по очереди бросали камешки, стараясь попасть внутрь. Все продукты в сельпо пахли одинаково – мокрым картоном. Птица их покупал на выданные лесниками деньги, и в сваренном виде они неожиданно начинали пахнуть сами собой: крупы – крупами, горох – горохом, макароны – макаронами. Сырой картон не выдерживал термической обработки и отступал, оставляя место сущности этих нехитрых продуктов.

А однажды он накопил денег и купил Лоте пряников. Пряники на сэкономленные лесниковские деньги: пластмассовый совок зачерпнул их из большого пыльного мешка, и они высыпались на весы с глухим костяным стуком. Разбитная продавщица ловко скрутила фунтик и отдала Птице, а Птица улыбнулся и протянул Лоте. Кулек из плотной серой бумаги – и в нем пряники. Пронзительный запах мятной зубной пасты, и на вкус тоже паста, только сухая и сладкая. Лота такие пробовала один раз когда-то давным-давно, и ее ужаснула смесь сладости и мятной эссенции. Но эти, купленные Птицей в сельпо и предназначавшиеся специально для нее, имели особый вкус. Как его описать? Вкус сиротства и нищеты, странствий и неприкаянности. Терпкий, сложный вкус времени, которое истекает, которое уже почти истекло.

Когда Птица отдал ей эти несчастные пряники, она от радости чуть не плакала. Слезы собирались в глазах, но не вытекали наружу, а стояли большой горячей каплей, и мир расплывался, как подмокший казенный штемпель. Зато потом, много дней спустя она плакала, когда вспоминала тот день. Потому что Птица ничего ей ни разу не дарил. Вот если бы он каждый день осыпал ее дарами, съестными или несъедобными, пряники не выдержали бы конкуренции со стороны изобилия и померкли. Но они были единственными в своем роде – в плотном сером фунтике: маленькие, крепкие, пахучие.

В общем, они с Птицей не раз наведывались в поселок – то по овощи, то по крупу. А в тот прекрасный день, единственный и главный в долготе дней, ошиблись и перепутали лестницу.

Птица решил срезать путь и начал спускаться чуть раньше – по новым ступенькам, по незнакомой тропе.

Он рассчитывал, что через десяток метров неизвестный путь сольется с Шайтан-Мердвеном и они благополучно окажутся у подножья гор. Отдохнут возле памятника неизвестному солдату и отправятся дальше в поселок.

Вся дорога займет полчаса, сорок минут, не больше.

Но он ошибся: Чертова лестница осталась далеко в стороне. Была лестница, да не та, а поняли они это не сразу.

Птица нес за спиной Лотин ермак. Они миновали кусты ежевики на краю обрыва, полюбовались обширной долиной, расстилавшейся между горами и морем, и спокойно начали спуск по надежной, почти гладкой естественно-природной тропе, которая вот-вот должна была превратиться в знакомый Шайтан-Мердвен. Все шло как обычно. На камне возле тропинки сидели жуки-пожарники, похожие на россыпь крошечных черно-красных костяшек домино. Паук-косиножка терпеливо преодолевал прозрачный скелет прошлогоднего листа. Птица насвистывал любимую тему из The Wall. Сквозь облака пробивалось жиденькое солнце. Пахло травой и пылью. Но ступеньки под ногами с каждым шагом становились все круче, расстояние между ступеньками все увеличивалось, так что вскоре Лота с трудом нашаривала ногой следующую. Наконец спускаться стало настолько трудно, что Птица перестал насвистывать и принялся ей помогать. Он ее обогнал, повернулся к ней лицом и осторожно переставлял ее ноги поочередно с камня на камень. Лота ничего не видела перед собой, только Птицу – его волосы и очки. По волосам ползла гусеница-холстомер: она поднялась на задних лапках и застыла, уставившись на Лоту. Лота смотрела на его волосы, на холстомера, и больше ничего видеть ей не хотелось. Ей было вполне достаточно того, что она уже видела.

А потом Птица куда-то исчез вместе с очками и гусеницей. Переместился на другой уровень – чуть ниже, чтобы проверить, что же такое вдруг произошло с их тропинкой и почему она до сих пор не превратилась в Шайтан-Мердвен. Лота осталась одна и медленно, очень медленно начала догадываться, почему Чертова лестница на самом деле называется Чертовой. Она так называлась вовсе не потому, что ступени слишком отвесны. Среди кустов и деревьев, думала Лота, лестницу легко спутать с размывом, который оставляют в горах ручьи, сбегающие вниз после весеннего таяния снега. И вот один из таких размывов, природный нерукотворный спуск, на который не ступала нога ни татарина, ни караима, ни праздного любителя горных прогулок, они приняли за тропу и полезли по случайным камням, которые быстро превратились в отвесную стену.

Настоящая Чертова лестница осталась в стороне, а облапошенный команданте, заигравшись в партизанскую войну, полез в пропасть по высохшему руслу, и повлек Лоту за собой.

На самом деле Лота заподозрила его промах еще в самом начале, когда они только подходили к краю плато. Они свернули с дороги слишком рано. Шли к обрыву не по тропинке, а среди деревьев, утопая по щиколотку в сухой листве. Чуть позже возле спуска не было видно густого и обширного ежевичника, росшего в том месте, где брал начало Шайтан-Мердвен.

Это был Первый Пропущенный Знак.

Ступени незнакомой лестницы сразу показались Лоте слишком крутыми.

Это был Второй Знак.

Лота машинально отмечала про себя странные перемены ландшафта и вяло удивлялась тому, что картинка в ее голове перестала совпадать с действительностью, но все равно послушно шла вниз. Потому что она доверяла Птице. Пожалуй, никогда, ни до, ни после никому так не доверяла. С Чертовой лестницей произошла внезапная и необратимая перемена, вот и все. Собака не удивляется, когда хозяин высаживает ее из машины, последний раз гладит между ушами теплой ладонью, нажимает на газ и уезжает. И собака остается одна на зимней улице. Доверчивое недоумение. Снег ложится за ушами в том месте, где все еще хранится тепло хозяйской ладони. А потом – из удаленных уголков мозга, сонных и равнодушных, запертых льдом – явилось предчувствие. Это предчувствие явилось издалека и зашептало Лоте в ухо обмороженным ртом, что они ввязались во что-то крайне опасное. Что ни разу в жизни ей не приходилось переживать такую опасность. И предчувствие не ошиблось – это выяснилось очень скоро. Но Лота упорно верила, что они вот-вот выйдут на верный путь. Просто нужно спуститься чуть-чуть ниже – туда, где исчез Птица, и очень скоро, всего через десяток метров начнется правильная тропа. Ноги вслепую нащупывали следующую ступеньку, еще один скользкий упрямый камень, который, наверное, сам недоумевал, удивляясь тому, что на него наступает чья-то несмелая нога.

Но дальше ступеньки заканчивались.

Склон сделался окончательно отвесным, только кое-где торчали жалкие каменные выступы и росли чахлые деревца.

Лотина правая нога соскользнула и поехала. Чтобы удержаться, она сунула руку в каменную расщелину и кое-как уцепилась за ее край. Левая нога неловко извернулась, встала боком, уперлась в стену и застряла.

В этот миг Лота посмотрела вниз.

* * *

Живя у лесников, она часто ходила посидеть на камне среди тюльпанов и маков, и, устроившись на краю обрыва, созерцала Южный берег Крыма.

Когда долго смотришь вниз, на глаза наворачиваются слезы. Становится трудно дышать, даже рот открывается от изумления и восторга. И вот Лота каждый день проливала слезы и умилялась, открыв рот – так широк и прозрачен был простор. Вся печаль земли собралась в этом пространстве между горами и морем, все страдания и вся радость.

Ей снилось, как ноги с легким шорохом подошв о мелкие камни отрываются от земли. Для этого требуется простейшее усилие мышц, легкое напряжение плеч, которое всем хорошо знакомо, но почему-то мы вспоминаем о нем только во сне. Лота тяжело отрывается от земли, где камни, пионы и тюльпаны, и медленно слетает вниз, раскинув руки и доверчиво распластавшись в тугом воздушном потоке, как китайский летучий змей. Земное притяжение не спешит расставаться с ее телом, и она плывет над деревьями медленно, очень медленно, тяжело и словно неохотно.

И вот теперь она повисла на каменной стене, как цикада на стволе сосны, а внизу раскинулся весенний Крым.

Под ней, сколько хватало глаз, зеленым озером волновались древесные кроны.

Ей казалось, что даже на эту невообразимую высоту доносится запах сырой земли и свежих листьев. Далеко внизу, над верхушками деревьев кругами летала стая голубей из поселковой голубятни. В лучах пасмурного солнца голуби меняли свой цвет, становясь то белыми, то черными.

Вдали, на границе зеленого озера лепилась узкая полоска серых камней, а еще дальше, в туманной дымке, виднелось море.

Море было пылающим, серебристым. На его полярном серебре отчетливо виднелись гонимые ветром волны. Вдали линия моря плавно закруглялась – достаточно одного взгляда с высоты на морской горизонт, как становится очевидно: земля круглая.

Прямо под ней белела дорога – Старый севастопольский тракт. Между горами и морем из зеленой пучины выглядывали разноцветные крыши. Если приглядеться, можно было различить огороды, фруктовые сады и голубятню.

Лота парила над Крымом на куске камня, как ведьма на метле.

Она летела в небе в обнимку со скалой.

У нее привычно перехватило дыхание и открылся рот.

В этой пустой прозрачной чаше, где с одной стороны высились горы, с другой море медленно катило свои ледяные волны, возник еще один незначительный элемент: крошечная она сама.

Обыденность смерти. Сначала она будет стоять, прижимаясь к стене грудью, животом и коленками. Долго-долго, пока не кончатся силы и не закружится голова. Будет чувствовать, как слабеют и потеют руки, как теплеет шершавый камень, согретый ее дыханием и ее телом. Как дрожат от напряжения пальцы.

Потом сделает неверное движение и начнет съезжать вниз. Наверное, когда человек начинает вот так съезжать вниз, чувствуя животом и грудью поверхность камня, ему в какой-то миг делается все равно.

Он устает отталкивать смерть. Остались только утомление и безразличие. Последнее заключительное одиночество, которое человеку приходится принять.

Лота поняла это в первый год в больнице: на лицах умирающих отпечатывается смирение. Они как будто соглашаются со смертью, у них возникают с ней особые интимные отношения, которые невозможно понять, если ты по эту сторону, среди осязаемых предметов, в пестром, захватывающем кино.

Умирающие договариваются со смертью, принимают ее в себя всю без остатка. Она входит в них и овладевает ими, приникает к губам. Может быть, близость со смертью – это последняя запредельная нежность.

А потом лица умирающих становятся пустыми, одинаковыми лицами умерших.

И у Лоты тоже будет пустое, одинаковое лицо.

Но в начале у нее потемнеет в глазах, она перестанет видеть мир таким, каким его видят другие – те, кто уверенно называет себя живыми. Она начнет видеть иначе, и, может быть, в то мгновение, когда мир предстанет другим, совершенно особенным, каким именно – сейчас она не могла даже вообразить, ей перестанет быть страшно. Она будет съезжать и задыхаться от избытка последних чувств – вместо того, чтобы набирать московский номер. Вместо того, чтобы кормить горлиц. Вместо того, чтобы покупать крупу, макароны и пряники в поселковом сельпо, где пахнет мокрым картоном. Вместо того, чтобы курить на лавочке возле памятника неизвестному солдату и прочитать наконец надпись, о которой, оказавшись внизу, она всякий раз забывала.

В первый момент Лота не поверит, что падает вниз. За секунду до смерти она будет думать, что такое не может случиться здесь, с ней. Такое обычно случается где-то там, с другими. Она будет так думать целую секунду – а это очень много. Сначала она будет съезжать медленно, потом падение начнет ускоряться, заработают физические законы, которые приходят в действие, когда предмет – любой предмет – падает вниз. Притяжение земли увеличится, тело будет скользить все легче, все стремительнее, а секунды, наоборот, замедлятся и станут тягучими, как смола. А затем она тяжело и невесело полетит вниз, задевая животом, коленями и подбородком кусты и выпуклости на каменной стене. Будет размахивать руками. Лотино тело, подчиняясь физическим законам, как любой другой предмет, со стуком рухнет вниз – только это уже будет не Лота. Она, может быть, даже не почувствует боли – такой это будет великий, сокрушительный удар. Сила удара окажется больше, чем целостность тела, чем вся ее жизнь, которая сожмется в крошечную песчинку, а потом рассеется под белым облачным небом, словно один единственный вздох.

Какая нелепая смерть, скажут все.

И они будут правы.

Действительно, какая нелепая смерть.

О ней будут судачить в поселковом сельпо: "Представьте, какая нелепая смерть. Совсем была девка молодая, жить бы да жить".

А все очень просто. Надо было пройти чуть дальше и спокойно спуститься по Чертовой лестнице, а не ломиться в пропасть, соскальзывая кедами по крутым диким валунам. Знаки надо уважать, это главное правило на будущее, но будущего у нее, к сожалению, больше нет.

* * *

Оказывается, тайна открывается совсем просто. Волшебный ключ у Лоты в руках. Ключом надо попасть в замочную скважину, но скважина осталась позади, совсем рядом, в ближайшем прошлом. Вот, значит, в чем дело: ключ от тайны – это история ее смерти. К этой смерти она готовилась всю жизнь. Всегда, сколько себя помнила. К смерти нелепой, торопливой, безрадостной. Всего два знака – таких простых, нечего было и голову ломать. Отверстие, куда необходимо вставить ключ, осталось позади, на расстоянии всего нескольких метров, нескольких минут, в том мгновении, когда она помедлила возле размыва, размышляя, туда ли они идут. Она оставалась открытой и чуть позже – в тот миг, когда еще в самом начале неизвестной тропы Лота усомнилась, соединится ли она в конце концов с Чертовой лестницей. Тот, Кто Оставляет Знаки, был милостив. Он не торопил, не гнал ее сломя голову, было время во всем разобраться. Всего несколько секунд нужно было помедлить в тенистой ложбинке, где за расступившейся листвой открывается ослепительный вид – словно смотришь сквозь линзу или каплю чистейшей воды: столько всего в одном небольшом оконце простора.

Чуть внимательнее приглядеться, сосредоточиться, немного поразмыслить – и ничего бы не произошло.

Потом Лоту найдут – это будет несложно. Птица останется жив и покажет, куда она упала, размахивая руками, задевая, как пьяная, камни и кусты, и хрустнув напоследок всеми костями. Там внизу будет лежать ее голова, из которой вывалятся мозги, как куски бело-розового бланманже, и натечет целое озеро черной крови – ей ли не знать, как это выглядит. Тому, кто знает, как все это выглядит, кто не перепутает по неведению ни цвет, ни консистенцию, ни запах, следовало бы вести себя более осмотрительно. Лотино тело завернут в черный полиэтилен и куда-то увезут – скорее всего, в Севастополь. На месте ее гибели останется лужа крови и кусочки мозга, которые растащат муравьи, размоет дождь, высушит солнце. Через пару дней никто уже не сможет сказать наверняка, куда она упала.

Из Симеиза позвонят бабушке. Церемониться вряд ли станут: ваша внучка разбилась в горах, приезжайте в Севастополь, заберите тело. Или не позвонят. Некому звонить – ведь никто, даже Птица, не знает номер Лотиного телефона. Зато у лесников остался паспорт с пропиской, а в прописке – город Краснодорожный. Значит, отправят почтовое извещение. Но в Краснодорожном сейчас пусто – мать и отчим на даче до сентября. Милиция будет ходить по этажам, звонить во все двери, спрашивать соседей. Соседи будут осторожно выглядывать из-за дверей, стекленея от любопытства. Скорее всего, кто-нибудь из них вспомнит, что на самом деле Лота проживает в Москве, и извещение переадресуют. Что приедет первым – Лотино тело в ящике или извещение о смерти? Как оно выглядит, такое извещение? Сложенная треугольником похоронка, как в войну? Серый прямоугольник дешевой бумаги, как квитанция на бандероль?

Тело привезут на сортировочную, куда доставляют все грузы, и некоторое время оно будет валяться на складе. Пока разберутся с адресом, пока соседи вспомнят, что Лота в Москве. Рано или поздно ящик откроют и кого-нибудь попросят ее опознать. Например, бабушку с больным сердцем. Кто знает, что там привезли в заколоченном ящике. По накладной – мертвое тело, одна штука. Но никто не знает наверняка, что лежит внутри ящика на самом деле. Может, что-то совсем другое – героин или ранняя черешня.

* * *

Задул ветер. Лоту тошнило. Она сделалась плоской, всем телом врастая в стену. Рука, как испуганный краб, сбежала с камня, отползла в сторону и вцепилась в безымянный чахлый куст. Мощные корни этого спасительного куста глубоко пронзали каменную плоть, уходя в ее сердцевину, и он крепко ее держал. Но ладонь предательски потела, и она боялась, что куст из нее выскользнет. От поясницы к шее, от предплечий к пальцам полз ледяной зуд – озноб смертельной опасности.

Перед тем как смириться и вступить со смертью в окончательный сговор, предстоит пережить последнее, самое страшное и уже совершенно бесполезное – передвигать от куста к кусту чужие дрожащие руки, ползти вниз по стене, словно ящерица или муха.

Но у нее оставались только слабость и ледяной страх.

И вдруг все изменилось – сморщилось и потускнело, словно слайд в диапроекторе застрял и перегрелся от лампы. Невозможно бояться так долго, от этого устаешь, успела подумать Лота – и погрузилась в странное состояние: подобие сна наяву.

Вместо наступавших со всех сторон неба и гор перед ней возник город ее детства. Дом с зубной поликлиникой на первом этаже. Старый двор в ясенях, клумба в полыни и лопухах. Хлопнула за спиной дверь: Лота выходит из поликлиники на солнечную душистую волю. Звуки раннего лета падают на нее со всех сторон. Чиркают в небе стрижи. Где-то тонко всхлипнуло разбитое стекло. Солнечные зайчики скачут по ступенькам. У самого тротуара земля надломилась, вздыбилась, и через нее лезет радостный и чистый, как молочный зуб, шампиньон. Во рту у Лоты все еще лежит горькая зубная ватка, и, посасывая эту ватку, она медленно проходит через двор и садится на качели. Несколько минут назад иглы и крючья терзали ее рот, по языку елозили чужие резиновые пальцы, от слез щипало кожу. Она знала, что надо терпеть, что осталось совсем немного насыщенных болью, но очень ярких и важных минут. А потом она выйдет на улицу и сядет на качели. И вот все позади, Лота раскачивается все сильнее, откидывает назад голову и рассматривает двор вверх ногами. Прямо над ее головой проносятся ясени и белый зуб шампиньона, и юбка летит следом за ней, чуть отставая. Но что это? Радость куда-то подевалась. Радости нет и быть не может, она безнадежно отравлена – все вокруг заполняется предчувствием чего-то неизбежного, непоправимого. Лота по-прежнему летает на качелях вниз головой, но видит что-то совсем другое. Двор и дом сделались прозрачными, и сквозь них проступает спрятанный слой – синеватая даль, дремучие горы, покрытые лесом. Откуда взялось в ней это чужое воспоминание, это кукушиное яйцо? Такой картины она ни разу нигде не видела! Видение мучительно, невыносимо. Мир разлетелся в дребезги, словно зеркало, в которое угодил камень. Еще совсем недавно было все так просто. А теперь все зачеркнуто – во все стороны летят осколки. По-прежнему скрипят качели, вдоль по ногам бегут солнечные пятна, но ничего уже не может быть, как прежде – всю Лотину жизнь заслонили собой незнакомые горы и пронзительное, хищное небо. И, качаясь на качелях, она уже точно знает, что ни этого дня, ни этого пугающего видения не забудет никогда, что они отныне будут жить в ней своей зловещей отдельной жизнью: пройдет время, и она о них вспомнит или они сами напомнят о себе. Они в ней останутся – навсегда, и в один прекрасный день, самый главный в череде одинаковых дней, выйдут наружу и сольются с настоящими горами, камнями и облаками, неизбежность которых она отчетливо угадывала сквозь безобидный солнечный день, качаясь с запрокинутой головой на качелях своего детства.