Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

–Но ведь в горах здорово, – Лотин голос как будто заперли в слабом прозрачном пузыре. Еще мгновение – пузырь лопнет, и голос вырвется наружу. Она глубоко вдохнула – так глубоко, что потемнело в глазах, и задержала дыхание. Раз, два, три... Она отсчитывала секунды. И – выдохнула.

–Здорово, конечно, – продолжал Птица. – Но я уже здесь знаю каждую тропинку, каждый камень. Все приедается. Так устроена птичья душа. Да и сама подумай: чуть дальше в лето – появятся туристы. Людно станет в горах. Ты готова к тому, что к нам каждый день будет наведываться гость?

Лота сообразила: он ею манипулирует. Хочет испугать. Ему-то точно понравилось бы, если б у них каждый день появлялся кто-то новый. Он тосковал по новым людям, а она тосковала по нему.

–И потом, Крым – это хорошо, конечно... Но ведь это попса, понимаешь?

–Нет, не понимаю, – как можно спокойнее ответила Лота. Она знала, что это самое страшное слово, которое можно услышать от Птицы. – Почему попса?

–Потому что это всего-навсего курорт. Это с непривычки тебе кажется, что ух ты – горы! А эти горы, если пойти на север, скоро вообще перейдут в равнину. Крым – жалкий клочок земли, и мне здесь, честно говоря, тесно.

–А где тебе не тесно? – заботливо спросила Лота.

–Да кто ж его знает! Сибирь, может, или Алтай... Хибины – вот уж где природы действительно завались!

–Так может, поедем в Хибины? – ее голос снова задрожал. Она впервые сделала то, что по негласному соглашению у них не принято было делать: прикоснулась к будущему. Она нарушила правила, и готова была понести наказание. Но в этот миг по-другому быть не могло.

Птица лукаво посмотрел на Лоту своим карим солнечным глазом. Травинка, которой он ковырял в зубах, придавала всему разговору несерьезный и необязательный оттенок, и он поспешил этим воспользоваться.

–Может быть, может быть... Дожить бы до этого твоего будущего.

–Что, разве оно еще не настало? – спросила Лота с некоторым вызовом.

Она понимала, что совершает ошибку, но ей нечего было терять.

Она выложила перед Птицей все свои карты. Козыри были у него.

–Будущее, – промурлыкал Птица. – Никто не знает, когда оно наступит. Оно всегда застает человека врасплох.

–Как смерть? – простодушно спросила Лота, отбросив осторожность.

–Почему – как? – засмеялся Птица. – Будущее – это смерть и есть.

И тогда она тоже засмеялась. Она смеялась громко, сгибаясь пополам и утирая слезы, захлебываясь и всхлипывая, подпрыгивая и приседая на корточки, она вертелась и запрокидывала лицо к небу, и из нее постепенно вышла вся тоска и невыносимое напряжение этого разговора.

Глава Двадцать первая

Смертельные раны и те, кому их наносят

Лота знала, что в Питере Птица проводил часть зимы, а в остальное время странствовал, где вздумается. Он и раньше подолгу не вылезал из Крыма. Обрастал людьми, вещами, волосами и бородой. Таскал с собой в рюкзаке целый дом. Принесет воды, усядется где-нибудь под сосной – высокий, сутулый – достанет чайник, разведет костер. Все ему нипочем, и неважно, что вокруг – джунгли Конго, берег Крыма, глухой питерский двор. Гудит пароход? Летит самолет? Хищник клацает зубами в кустах? Птица и сам не знает, что там царапается: ко всему привык.

Трудно было понять, как ему удавалось выжить в Крыму зимой. Как можно зимовать совершенно одному на дикой природе? Потому что летом жизнь на берегу более менее похожа на курорт. Птица выбирал подходящее место и ставил брезентовую палатку, у него была своя пенка, свой спальник, кастрюля, чайник, вилка, ложка, нож – и наслаждался жизнью. Грелся на солнце. Знакомился с новыми людьми. Плавал в море. Даже в зябком апреле заплывал далеко – так далеко, куда обычно никто не заплывает. Где можно встретить пассажирский пароход и рыболовное судно. Даже в ту пору, когда Орион смотрит на море, и оно сердится, Птица бесстрашно заплывал к самому горизонту. Берег едва различался вдали – только горы тянулись синей полоской. Оттуда, из этой дрожащей водяной пустыни, можно не вернуться. Не вернется тот, кто не уверен в себе, кто боится, что не хватит сил на обратный путь или от холода сведет мышцы.

Но Птица в свои силы верил и возвращался.

Летом он учился быть команданте – мужественным и неприхотливым. Читал нужные книги. Отсеивая никчемный сор, отыскивая нужных людей. Завоевывал сердца – и мужские, и женские. Зачем ему надобились чужие сердца? Чтобы зажигать в них пламя анархии. Об остальном Лота думать боялась и не думала.

Зимой все было по-другому.

Зимой он две недели подряд мог жить один в пещере у моря. Вещи отсыревали. Сигареты и спички приходилось сушить возле костра. Дни становились совсем короткие, падал снег. Падал и лежал неровными белыми заплатами на черной земле. Опускался густой туман – ночью и днем. С гор срывался ураганный ветер, душил, слепил, гудел в скалах, рыскал в кустах. Море остервенело билось о камни. Костер Птица жег прямо внутри пещеры. Спал на земле рядом с кострищем, на коврике-пенке, завернувшись в спальник.

А Лоте говорил, что это были самые счастливые дни, какие только можно представить. В одиночестве, среди ветра, снега и дождя человек набирается сил. Как? А непонятно как, он и сам не мог объяснить.

А потом случалось еще большее счастье: набравшись сил, он уходил из пещеры. Шел туда, где были люди, и рано или поздно ему на пути попадалось какое-нибудь случайное человеческое существо. И тогда Птица и это человеческое существо принимались разговаривать о том и о сем, долго-долго. Вот это и есть настоящее общение – так уверял Птица. Когда вначале ты один сидишь в пещере пару недель, смотришь на море, голодаешь, мерзнешь, чешешься, так что уже не помнишь, где – ты, а где – не ты. А потом появляется случайный человек, с которым можно поговорить. О том о сем, долго-долго, и тоже непонятно: где – ты, а где – он...

Лота ревновала Птицу – к снегу, к морю, к случайному человеческому существу, которое грелось возле него вместо нее. К призраку Другой Женщины, который путался в его словах, в задумчивом сигаретном дыму и выглядывал, как ей мерещилось, из каждой неоконченной фразы. К оставшейся на берегу художнице Лине. К толстой Русалке, которая расчесывала на полянке волосы, рассматривая свои груди в привязанном к дереву зеркальном стилете. Ревновала ко всем, с кем он бывал приветлив. Ко всем, кому улыбался. К его невидимому отряду, к идейным камрадам и товарищам, с которыми он уходил, мнилось ей, от погони в болотах юго-восточной Кубы.

Только чувства ее не были похожи на тяжелую женскую ревность, которая рождается где-то внизу и жаром бьет в голову. Это была горечь, которую ничем нельзя было утолить – ни близостью, ни разговорами про жизнь. Ни сном в обнимку на одном матрасе под одним одеялом. Ни торопливыми соитиями перед сном под раскатистый храп спящих комрадов. Эта горечь появилась в тот самый миг, когда она впервые встретила Птицу на берегу под Симеизом, и осталась насовсем, не покидая ее ни на минуту.

Как-то раз они шли по лесной дороге. Справа и слева – густой темный лес. Рельеф местности. Его таинственное влияние на подсознание человека. И вдруг из-за деревьев вышли трое. Это были не тролли и не лесные демоны, а просто трое усталых туристов: одна женщина и двое мужчин. Они искали Чертову лестницу, а направлялись совсем в другую сторону, в противоположную, и заблудились. И вот Птица принялся улыбаться, сиять глазами, показывать правильную дорогу. А заодно рассказывать, как хорошо живется у лесников, как здорово быть свободными и пасти в горах лошадей. Он шел быстро. Туристы едва за ним поспевали.

Незнакомая женщина слушала Птицу, утвердительно кивая и глядя на его руки изумленными заколдованными глазами. Она никогда не видела таких сияющих и страстных людей. Ни разу не слышала про такую вольную жизнь. Если бы не ее усталые мужчины и обратный билет в Харьков, она непременно осталась бы с нами в горах – надолго, насовсем. Потому что в нее уже проникли лучи, бьющие сквозь ресницы и очки, и ей тоже захотелось в Будущее. Нежное раннее лето, скользящая по дороге солнечная тень больше не радовали эту красивую, ухоженную, уже не очень молодую женщину: теперь она точно знала, что где-то за поворотом, за ближайшей излучиной поджидает Будущее, куда ей совершено необходимо как можно скорее попасть. В Будущем она навсегда перестанет быть такой, как все. Она станет сильной, свободной и юной, как Лота, а усталые спутники перестанут утомлять ее своими скучными разговорами. Ее рука поправила прическу и неуверенно застыла в воздухе, как сломанное крыло. А потом потянулась, машинально повлеклась к его беспечным смуглым пальцам.

Птица уводил их все дальше, не замечая, что смертельно ранил доверчивую городскую женщину. Забыв про Лоту. Забыв, что Лота боится леса. Еще в впервые дни ее поразило его умение мгновенно соскальзывать в другую жизнь, которое для некоторых людей является условием выживания, но для нее это было пугающим фокусом, как способность амазонских индейцев дышать под водой.

Она с трудом удерживала слезы и плелась позади, ненавидя этих случайных людей. Но вскоре Птица вернулся. Он снова смотрел только на одну Лоту. Взял ее за руку в свою, вытер ей слезы и сопли и принадлежал безоглядно и безгранично ей одной.

* * *

Туристы ушли, и постепенно Лота успокоилась. Ей уже было досадно, что она так люто возненавидела мирных, ничем ее не обидевших ее людей. Мысленно она провожала их дальше по тропе. Ей представлялось, как они спускаются по Чертовой лестнице, как на спуске двое мужчин поочередно подают женщине руку, а ее легкие туфли неуверенно становятся на скользкий камень, отшлифованный тысячами человеческих ног – древний усталый камень, который был свидетелем множества смертей и любовных драм. Кожу, из которой были сшиты ее городские туфли, пронизывало множество крошечных отверстий, чтобы нога дышала и в летние дни женщине было не жарко. Эти отверстия придавали туфлям капризный легкомысленный вид, но сама женщина не была легкомысленной. Туристы смотрели на расстилающееся внизу зеленое древесное озеро, на серебряную дугу моря, изгибающуюся вдали, где молочная дымка заканчивается и наступает царство чистого света. Мужчины старались развлечь женщину, перебрасываясь безобидными шутками, но женщина их не поощряла, как обычно, игривым тоненьким смехом. Она была задумчива. В какой-то момент она остановилась, распустила каштановые ровно окрашенные волосы и встряхнула ими, как лошадь – гривой, но потом, секунду поразмыслив, снова собрала пластмассовым гребнем на затылке. Она знала, что к ее каштановым волосам больше всего подходит золото, и носила его на себе – серьги и тонкую цепочку на запястье. Еще на ней была синяя ветровка из какого-то загадочного материала, напоминающего бумагу – она привезла ее из Италии, куда ездила в туристическую поездку вместе с мужем и дочерью.

Но ни один из двух мужчин, подававших ей руку, не был ее мужем.

–Может, отдохнем, а, Татьяна? – спросил один из мужчин, загорелый и чуть грубоватый, но не как байдарский егерь, а как актер. Он был похож на Кларка Гейбла – она замечала это сходство, и он ей нравился.

–Нет уж, – поспешно ответила Татьяна. – Хочу поскорее спуститься. Я люблю природу, конечно, но в последние дни ее как-то...

Она замялась, подбирая слова.

–Слишком много? – подсказал Кларк Гейбл.

–Вот именно, – улыбнулась она.

Она хотела сказать что-то другое, но у нее не было сил и желания объяснять.

–Кстати, а ведь на берегу можно купить рыбы, – предложил второй мужчина. Он явно проигрывал первому и догадывался об этом.

–Рыбы? Зачем? – удивилась женщина.

Она остановилась у края обрыва на крошечной смотровой площадке, выделанной из камня природой, временем и людьми, приложила козырьком руку ко лбу и всмотрелась в блистающий горизонт. Она смотрела очень долго, пока не заболели глаза.

–Возьмем с собой. Или... или пожарим. Разведем костер и пожарим! – в голосе второго слышался робкий вызов и чуть заметная искорка заискивания.

–А что, отличная идея, – неожиданно поддержала женщина. Она достала из кармана сигареты и закурила.

–Здесь нет рыбы, – засмеялся Кларк Гейбл.

В его смехе слышалась снисходительность, и второй это почувствовал, но женщина не обратила внимания. Она по-прежнему была занята своими мыслями.

–Здесь нет рыбы, – повторил Кларк Гейбл. – Здесь никто уже давно не занимается рыбной ловлей. И если вы видите, что поселок называется "Рыбачье", а в Восточном Крыму, как ты помнишь, есть такое место, это вовсе не означает, что в нем живут рыбаки.

–Почему, как ты думаешь? – спросила женщина.

Она докурила и собиралась бросить окурок в заросли ежевики у края обрыва, но передумала и спрятала под камень.

–По всему, – небрежно ответил Кларк Гейбл.

Такому человеку хотелось верить, и женщина прислушалась.

– Это море – Черное море – мертво. В нем давно не осталось жизни: нет кислорода, один сероводород. И рыба не водится. Рыба вся давно подохла или ушла в Азов.

–Когда я была ребенком, – начала женщина, – Я жила у тетки в Феодосии. Дом стоял возле моря, но пляжа поблизости не было, была только пристань и дощатый пирс. Купались прямо с этого пирса. Разбегаешься, и – бултых! А еще я обожала ловить рыбу. У меня была крошечная удочка, донка. У тетки в огороде я копала червей, складывала, пересыпав землей, в консервную банку, потом насаживала на крючок и опускала в воду между досками пирса. Кое-где доски не примыкали вплотную, оставляя широкие щели. Я чувствовала кончиками пальцев, как рыба осторожно трогает наживку, как клюет и проглатывает моего червяка вместе с крючком и сразу же начинает дергаться, биться. Я чувствовала каждое ее движение, будто леска – это пуповина, которая связывает мои пальцы с рыбьим телом. Потом я быстро подтягивала рыбину к поверхности, то есть к щели в досках, вытаскивала у нее изо рта крючок и отправляла в пакет с морской водой, который стоял в тени перевернутой лодки.

–Не страшно было снимать с крючка? – спросил второй. Вопрос был необязателен, его можно было не задавать: женщина и сама как раз собиралась рассказать об этом, и он ее перебил, но ему хотелось получить хотя бы немного внимания этой красивой женщины, которую он знал с юности.

–Нет, страшно не было, – ответила она, глядя перед собой широко открытыми немигающими глазами, будто видя что-то, чего не видели другие. – До того дня, когда вдруг стало страшно. Вся рыба, которая ловилась с нашего пирса на мою донку, – это были бычки. Или, как еще говорят, ротаны. Это мусорная рыба, которая у нас не считалась за добычу, и тетка отдавала их кошке. Каждый вечер теткина кошка поджидала меня у калитки – знала, что я несу ей ужин. Все эти бычки или ротаны были примерно одного размера – сантиметров десять в длину, не больше. На самом деле это были очень вкусные рыбки, если их почистить и поджарить с подсолнечным маслом. У них было нежное сладковатое мясо. Все про это знали, но их не принято было готовить и есть – люди ели других рыб, я не помню уже теперь, как они назывались. И вот однажды я поймала очень крупного бычка – или ротана: в несколько раз крупнее обычного. Наверное, это был долгожитель или какая-то другая разновидность. И я не смогла протащить его сквозь щель в досках – он был такой огромный, что не проходил. Я хотела снять его и выпустить в воду, но он глубоко заглотил крючок вместе с наживкой, раньше так никто не заглатывал... Интересно, что о рыбах тоже можно сказать "никто", как о людях... И вот я сидела с удочкой в руках, и мы с ним, с этим ротаном смотрели друг на друга. Я плакала, а он умирал. Я хотела чем-нибудь перерезать леску, но у меня с собой не было ничего острого. Потом он умер. Он был серый, с желтыми плавниками, с бурыми грязноватыми пятнами, сливавшимися в мелкий узор, с тусклой чешуей и плоской широкой мордой. Он был похож на огромного таракана. Раньше я не замечала, как безобразны ротаны. Протискивая его, уже мертвого, сквозь щель между досками, под которыми стояла неподвижная вода, и полосы света пронзали ее, делая желтой сверху и изумрудно-синей в глубине, я снова была соединена с ним леской, как пуповиной. Я чувствовала его тяжесть, чувствовала, как крючок разрывает внутренности, как трещит его рот... Это было ужасно. А вечером вместе со всем уловом я отдала его кошке. Но рыбачить с тех пор перестала. Хотя рыбу ем, – и она улыбнулась им обоим своей нежной, немного грустной улыбкой.

На старой Севастопольской трассе их подобрала старенькая "копейка". Ехали, звеня и бряцая, завывая на подъемах, воняя почти нестерпимо, проваливаясь в ямы. Она не привыкла к таким дорожным условиям, и ее укачало. Вечером, уже в городе они сидели в ресторане – поезд "Севастополь-Харьков" уходил в два ночи, и им, уже прилично измотанным, предстояло потратить время – довольно крупную купюру в несколько часов, которая в тот вечер совсем обесценилась. В ресторане они заказали осетрину и белое крымское вино. Рыбу с жареной картошкой ели Кларк Гейбл и Второй. Они обсуждали свою лабораторию в научно-исследовательском институте, где работали все трое и который вот-вот должен был закрыться, потому что денег не хватало ни на зарплату сотрудникам, ни на реактивы. Они разговаривали про работу и почти забыли про женщину по имени Татьяна. Самой большой мечтой Татьяны был грант на продолжение научной работы, и чтобы она вместе с дочерью уехала в Англию. Но думала она сейчас не об этом. Она попыталась представить, что чувствует рыба, вынутая из воды и оказавшаяся во враждебной стихии – захлебывается воздухом, как тонущий человек – водой? – и ей пришло в голову, что рыба на воздухе умирает от тоски. В воде она привыкла отфильтровывать кислород крошечными порциями, и чрезмерное изобилие сбивает ее с толку, лишая жизни. Она вспомнила странного человека, которого встретила днем в горах, и почувствовала что-то, похожее на кислородное отравление, только это происходило не в легких, а в сердце. Ей захотелось плакать, в горле стоял плотный горький комок, ей стало бы легче, если бы она как следует, с чувством разрыдалась, но она стеснялась своих сотрудников, этих интеллигентных мужчин, споривших мягкими, ровными голосами.

Неожиданно она снова распустила волосы и прижала их к лицу, словно прячась от ветра.

–Что с тобой? – спросил второй и обнял ее за плечи. Он тоже выпил и осмелел. На самом деле выпито было мало, к тому же легкое кислое вино на него почти не действовало, но сам процесс винопития с предполагаемым опьянением давал ему некоторую моральную свободу.

–Я же сказала: у меня болит голова, – неожиданно резко ответила Татьяна и поежилась.

–Так это уже давно было, – виновато и немного испуганно напомнил Второй.

–Что давно было? – спросила Татьяна все тем же необъяснимо резким тоном.

–Голова. Ты ведь уже говорила, что у тебя болит голова. Тогда, в горах, – уточнил Второй.

– Теперь болит еще сильнее, – ответила Татьяна.

Возле соседнего столика официантка записывала заказ в блокнот, и Татьяна, машинально ответила в тон этой молоденькой вульгарной подавальщице.

К осетрине она едва притронулась и мелкими глотками пила вино из ледяного вспотевшего бокала. Это было легкое кислое вино, оставшееся с прошлого года. Татьяне оно не нравилось – с первого же глотка она уловила в нем привкус завтрашнего похмелья, но все равно выпила довольно много, и в поезде "Севастополь-Харьков" ее тошнило.

Глава Двадцать вторая

Христиания как возможность

Вечером все сидели у печки – все свои, никого лишнего. Туристы ели рыбу и пили вино в севастопольском ресторане. Лесники уехали в Балаклаву. Было тепло и темно, печка роняла на пол дрожащие огненные завитки. От ужина на столе оставалась грязная посуда и немного хлеба, который сосредоточенно пожирал хронически голодный Коматоз.

Они сидели у печки и разговаривали.

–Анархия – вот единственно правильный путь, – завел свою любимую песню Птица, развивая какую-то тему.

– Анархисты – это бандиты, – вмешался Леха. – И какая у них свобода, скажи? Кто от кого свободен?

–Знаю, знаю, – снисходительно кивал Птица. – Анархия, террор... Да у вас дремучие представления, пипл. Вы хоть знаете, что означает это слово?

–Неподчинение властям? – брякнул Володя.

–При чем тут это? То есть, конечно, при чем, если обстоятельства так складываются. Но главное другое. Это, если хотите, система, паразитирующая на другой системе. Иными словами, совокупность систем. Основную систему современной цивилизации невозможно ни улучшить, ни исправить. Это губительно, и в истории имеется множество примеров. Людям слабо объединиться. Слишком разные представления о жизни, разные цели...

Он осекся и хмуро прикурил от тлеющей головешки.

– Давай про анархию свою дальше рассказывай, – сказал кто-то.

–Анархия не моя. Она не может быть моей или твоей или там его или еще чьей-то. Она только наша общая может быть, друзья. Моё – это жратва, бухло и работа с восьми до семи. Вот это всё мелкое – "мое". А такие понятия, как анархия, свобода, новое общество могут быть только общими. На самом-то деле я вам не про анархию пытаюсь толковать, а про общество. Это новое общество не может быть создано из переделанного старого, то есть глобального, потому что старые мехи новое вино не удержат. Глобальное общество мы оставляем в покое, пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Вмешиваться в его законы бессмысленно и бесполезно. Нет, друзья: наше новое общество мы гармонично впишем в старое, отживающее, пусть сосет из него потихоньку соки. Главное, нужно понять раз и навсегда, что мы – вот мы с вами, ребята, – я, она, ты, Коматоз, и вы, Индеец и Леха – можем нормально существовать только в нашем собственном небольшом социуме. Особенном социуме, построенном своими руками. Вот я и считаю, что анархия – это совокупность независимых сообществ, произрастающих на теле базового общества потребления.

–Ну ты загнул, – усмехнулся Коматоз.

–А где-то уже есть такое? – с сомнением спросил Леха.

–Есть, конечно. Еще немного – и мир покачнется очень основательно, я имею в виду, мир потребления. Каждый примется за поиски экологического спасения, начнет объединяться в новые социальные структуры. Спокойной жизни нет и больше не будет, и не ждите ее. Традиционные формы социальной организации стремительно отмирают – семья, родственные связи. Все это только мешает свободе. Ошибка прежних революций была в том, что люди пытались перестроить базовое общество, и у них, конечно же, ничего не получалось. Это было принципиальное заблуждение, поэтому все революции рано или поздно захлебывались кровью, расстрелами, пытками и тюрьмами.

–Тюрьмами давились, а не захлебывались, – вставил Коматоз.

–Но старое возвращается, – продолжал Птица, не обращая на него внимания. – Только становится еще опытнее, еще хитрее. Ловчее умеет уловить человека. Поэтому рассчитывать на массовость революции – самообман. Общество нужно строить небольшое, малочисленное. Один пример уже есть: Христиания, слышали?

Все переглянулись. Индеец оживился.

–Я слышал. От шведа одного, да. Там лучшая земля во всем Копенгагене, к тому же самая дорогая. Зелень, деревья, река. При этом – центр города. Но у них как-то все так само сложилась, Европа все-таки. Денег им кто-то вовремя подогнал. Власти дали разрешение, и с тех пор не трогают.

– Власти не трогают? Да кто тебе такою ерунду сказал? Никто ничего им не давал, – горячо возразил Птица. – Там у них была война, настоящая гражданская война, с полным набором – камни, арматура, коктейли Молотова, подожженные автомобили. Кто только не стремился туда к ним влезть – героинщики, саботажники, торгаши, предатели. Потому что граждане Христиании были неравнодушны – ни к себе, ни друг к другу, ни к Дании. Ни ко всему божьему миру. Они и есть – настоящие цивилизованные люди, и понимают, какое это сокровище – жизнь, как много человек может за свою жизнь сделать. И как надо беречь и защищать то, что имеешь. Они свою свободу задарма не получили, а вырвали у государства. Никто их не поддерживал. Ни в Дании, ни у соседей. Наоборот: их ненавидят. Обыватели боятся их, как чумы. Боятся, что в Христианию уйдет молодежь, что в других местах начнется что-то похожее. Швеция предлагала даже закрыть атомную станцию на границе в обмен на разгон Христиании. Там настоящие бои шли, но они себя отстояли. Так что никаких разрешений, ни малейших поблажек от государства, ничего такого. Потом проблемы начались с наркотиками. Кто-то принес героин, завелись торговцы среди своих. И что? Их свои же выгоняли, выбрасывали из города к черту. Чтобы не было напрягов с полицией. Чтобы население было здоровым.

–Круто, – кивнул Коматоз. – Значит, нам надо тоже туда подудониваться.

–А как же родина? Родина-мать – слыхал про такое? – спросил Леха, выразительно мрачнея.

–Родина-мать – это у нас раньше была, – отозвался Индеец. – А теперь у нас родина-дочь. Что выросло – то выросло: какие мы – такая и она. И нечего удивляться, что она бухает, бахается наркотой и ночует в вагончике со стройбатовцами. Не, на фиг такую родину, пора валить в Данию.

–А вот этого не надо, – твердо сказал Птица. – Во-первых, нас там никто не ждет. Они не принимают людей со стороны. Коммуна перенаселена. Во-вторых, мы должны сами строить свое собственное общество – здесь, на этой земле. У нас что, места мало? Или людей не хватает? Ты на себя посмотри, – неожиданно напустился он на Володю. – Сидишь, не делаешь ни хрена. Ты же лес валить можешь, деревья, дубы – собственными вот этими вот ручищами! А ты? – он кивнул на Индейца. – Тебе лет сколько? Двадцать пять? Тридцать? Или больше? В любом случае много, согласись, братан. Силищи-то сколько в тебе!И что ты в своей жизни сделал? Ты для людей хоть раз постарался?

–Тебе что за дело, – огрызнулся Индеец. – Отвали от меня. Можно подумать, ты сам кому-то помог. Только воду баламутишь. А про себя я сразу честно всем все сказал: мне в лом.

–Вот! – вскочил Птица. – Вот он, ответ. Тебе в лом. Нам всем в лом. И не только страну поднимать, обживать с нуля – вам вообще все в лом. Только примазаться, только на готовые харчи. А виноваты у вас во всем Горбачев и Ельцин. Вы сдохнете, сгниете в говне, в луже утонете. Из таких как вы и сделан наш народ. С этого все начинается: в лом. И этим кончается. А пусти вас в Христианию – вы и там ничего делать не будете. А там между прочим люди на жопах, как вы тут, не сидят. У них Христиания теперь, после всех боев, после сражений, после Молотова – главная достопримечательность. Большинство туристов первым делом направляются туда. Ну и деньги, естественно, несут тамошним людям. Те, кто все это видел, говорят – сильнейшее впечатление! Чудо! И все сами, своими руками. Насильно никого не держат: хочется больше комфорта, лучших условий – окей, уходите. Мирно живут, мирно сосуществуют, цивилизованно. Это и есть настоящая свобода. А у нас один ответ: круто, но в лом...

Индеец придвинулся к печке, отворил дверцу и подбросил в огонь дрова. На мгновение лица сидящих осветились глубоким багровым пламенем. Все молчали, всем почему-то было неловко.

–А чего бы вот ты лично хотел? – снова обратился Птица к Индейцу.

–А ничего бы не хотел. Жить спокойно, никого не трогать, ничего не делать. Как птица в лесу, как растение...

–Как зверь, – подсказал Коматоз.

–Нет, не как зверь. Свою территорию я не собираюсь охранять. А зверь охраняет. А я лучше вообще уйду. Конфликтов я совсем не хочу. К тому же в Христиании вашей тоже полно минусов. Народу полно, места мало. А где природа? Птицы, лес? Я этого как раз ищу.

–А кто тебе мешает организовать то же самое, но на природе? – спросил Птица.

Он припер Индейца к стене, желая услышать один-единственный правильный ответ.

Индеец задумался.

–Не, сложно это все. Заморачиваться – а на фига? Построишься ты, развернешься. А придет местная администрация – и повинтят тебя. Придут бандиты – и пизды тебе вломят. Приедет трактор – и перекопает твою делянку. И что тогда делать будешь?

–Вот про это я и говорю! – Птица заходил по комнате, но взял себя в руки и снова уселся. – Сопливым, слюнявым, аморфным в этом деле быть никак нельзя. Без Молотова не обойтись.

–А я хочу быть аморфным, – пожал плечами Индеец. – И имею на это право. Это моя жизнь.

Лоте показалось, что он просто-напросто во что бы то ни стало решил перечить Птице, и никаких особенных убеждений на этот счет у него не было.

Дальше она не слушала. Все принялись спорить, перебивая друг друга, а в такие моменты она выпадала из разговора. Плавал сигаретный дым, потрескивали дрова. Леха и Индеец ожесточенно спорили с Птицей, а Володя и Коматоз молчали, слушали и принимали по очереди то одну сторону, то другую. Анархия им в принципе нравилась. И против строительства общества-паразита они не возражали. А Лехе с Индейцем, наоборот, все это категорически не нравилась.

–И кстати, – внезапно добавил Птица. – Я бы ни за что не заселил свой город-государство такими никчемными распиздяями, как вы.

Он произнес это так тихо, что никто, как Лоте показалось, его не услышал. "А может, мне все это просто почудилось?" – подумала она, через секунду придя в себя.

Ей не верилось, что она в самом деле могла слышать от Птицы такие слова.

А вскоре забылись и они.

Глава Двадцать третья

Гита. Блошиный рынок

В выходные Гита навещала Уделку, знаменитый блошиный рынок Питера.

Ни цацок, ни соблазнов мира не нужно было Гите. Ни перлов, ни виссона. Ни цивильных прикидов. Ни злата-серебра. Нет: серебро она любила, носила, принимала в дар и приобретала самостоятельно. Но не алкала душевно: просто спокойно предпочитала золоту, вот и все. В общем, ничего такого не нужно было Гите – ничего из того, что ценило большинство, повелевающее светилами, пускающее реки вспять или просто крепко стоящее на ногах. Гитина алчность оживала исключительно на блошиных рынках, где не требовалось ни больших, но даже и средних денег. Ни тех денег, которые одному потребны на ремонт квартиры, а другому – на ужин в ресторане. Ничего такого на Уделке не требовалось. Кое-кто кропотливо отсчитывал наличность, прежде чем отдаться неистовству своих желаний, но в итоге на все про все ему вполне хватало пятерки, а то и трешника. Или же и вовсе горстки мелочи, праздно звенящей в кармане.

В магазинах вещи спесивы. Они выразительно молчат, с гримаской пятнадцатилетних пигалиц на вечеринке. Они насмехаются. Они знают, что у того, кто с вожделением на них смотрит, наверняка не достанет денег, чтобы их купить. А кофточка у покупательницы вышла из моды еще до перестройки. И обувь стоптана в хлам. Стоя на полке, они (например, туфли) поглядывают сверху вниз, превращаясь в недостижимую чью-то мечту. Но не унижает ли себя человек, гордый царь природы, вожделея к туфелькам? Поглаживая робким пальчиком их вызывающий лак, тыкая ногтем в каблучок?