Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

В начале августа Лота решила кому-нибудь позвонить и набрала номер своей бывшей одноклассницы из Краснододорожной школы Жени Пятнашко. Но все слова, которые она заготовила для Жени, которые слушала и произносила, держа в руках телефонную трубку, застревали в пластмассовых недрах, в сыпучем и беспросветно-черном угольном порошке. Уловив в Лотином голосе непривычные интонации, Женя предложила приехать в Москву, но Лота испугалась, и сославшись на несуществующие неотложные дела, повесила трубку.

Гитландия исчезла с карты: ее больше не было. Все, что Гита оживляла своим колдовством, теперь, в новой внезапно потускневшей реальности превратилось в бессловесную неживую тень. Как обрести ее заново, каким инструментом воспользоваться, чтобы вернуть? Или хотя бы – пусть даже изредка – к ней прикасаться, согреваясь и переводя дух.

Лота помнила их с Индейцем разговор – один из последних, случайных, когда она уже во всем угадывала скорую разлуку.

–Научи меня какому-нибудь ритуалу, – попросила его Лота.

–А тебе зачем? – удивился Индеец.

–Ни за чем. Просто так.

–Если просто так – тогда другое дело, – согласился Индеец. – В волшебство все и должно сводиться к этому просто так, понимаешь?

–Понимаю.

–Вот. Когда ты это поймешь окончательно, тогда все и заработает. И будет уже неважно, что у тебя за ритуал. Ты можешь где-то прочитать о нем или услышать. А можешь придумать сама. Это может быть очень сложный ритуал с набором экзотических составляющих. А может быть совсем простой – с пуговицами или кусочками хлеба. Или со спичками. Или с дождевой водой. Да с чем угодно. Прежде всего, важно то, что ты вообще это делаешь. Сама, своими руками. Потому что в такие моменты ты пробуждаешь к жизни древнее волшебство, которое когда-то существовало на земле и все собой заполняло, как воздух – атмосферу, а потом исчезло и все про него забыли. Ритуал магию не делает: он ее пробуждает. Пробуждает уже существующую.

–То есть, ты хочешь сказать, что совершенно не важно, что и как я делаю? Главное – этим заниматься?

–Ты все совершенно правильно поняла. Твори, действуй – и магия отыщет тебя сама!

–Надо же, – сказала Лота. – Я думала, существует какая-то тайна, которую надо знать или разгадать. А послушать тебя, так никаких тайн и нет...

–Детка, но ведь это же все не ради тайн делается, – очень мягко, почти нежно ответил Индеец. – Это делается не ради тайн, а ради таинственности. Быть магом здорово само по себе, как любая игра. Мир магии существует понарошку. А задача мага сделать его реальностью. То есть поверить в него самому и заставить поверить других.

* * *

Лота была уверена, что запомнила все, что говорил Индеец. Запомнила слово в слово. Но теперь она всматривалась в воспоминания – и не видела ровным счетом ничего. Подаренная Индейцем искорка не принялась в темном и запутанном Лотином сознании. Она смотрела в себя – но видела пустоту. Ей мнилось, что внутри у нее гуляет ветер, словно все ее тело – полое. Утратив в горах прежнее содержание, оно так и не наполнилось ничем новым.

Как именно должна выглядеть магия? Книжек на эту тему у Лоты не было ни в домашней библиотеке, ни в списке. Однажды она узнала адрес и отправилась в магазин, где, как ей объяснили в другом книжном магазине, куда она сунулась в первую очередь, имелся целый отдел тематической литературы. Она вошла в полутемные и полупустое (стоял жаркий летний день) помещение, увешанное индийскими гирляндами, азиатскими и африканскими масками и амулетами на все случаи жизни, уставленное статуэтками Будды и танцующего Шивы. Пройдясь вдоль прилавка с бижутерией, благовониями и музыкальными кассетами, она поднялась на второй этаж и оказалась среди стеллажей с книгами. Нашла раздел "магия", взяла наугад какую-то книгу. Перелистала страницы, пробежала глазами оглавление. Сплошное разочарование. Все эти сложные и пространные рецепты и рекомендации, подробно изложенные на бумаге скверного качества, не пробуждали в Лоте ровным счетом ничего. У нее так и не возникло ничего, похожего на отклик. А вместе с ним давнего и уже почти забытого чувства, которое невозможно не узнать и ни с чем нельзя спутать: того, что появлялось в присутствии Гиты. Это было особенное, очень отчетливое, яркое переживание, однако подобрать к нему название из числа существующих и известных ей слов она не могла. Или нет: слово, конечно же, было. Гитландия.

А от книжек, которые она листала в магазине, веяло чем-то неинтересным и чужеродным – не то просроченным, не то прогорклым. Нафталином, которым бабушка перекладывала в чемоданах вещи. Или хлебом, после того как в нем отчетливо и неистребимо поселился запах плесени. Наверное, все это когда-то для кого-то что-то значило, думала Лота, рассматривая символы и схемы, пентакли и буквы и не улавливая ни намека на ту легкую, воздушную энергию, которую излучала Гитландия, наполнявшая своим светом улицу, город, весь мир. Гитландия была этому миру более показана, чем сложные черно-белые графические чертежи. Для кого-то эти чертежи тоже были чем-то значимым. Для кого-то. Но не для Лоты.

Но сдаваться она не собиралась. У нее оставалась еще одна неиспользованная возможность: следовать совету Индейца. Совет звучал туманно, но тем больше было у нее надежды после просмотра книг с точными схемами и чертежами.

Оказавшись дома, она походила по комнате и отобрала наугад несколько случайных на вид предметов, которые, как ей показалось, объединяло внутреннее сходство, которое она безотчетно улавливала. Лота действовала по наитию, а не по логике, которую в таких случаях пытается навязать разум. Рука сама потянулась и взяла нужные предметы, среди которых оказались: Гитин браслет с заклепками, крымский камешек, подобранный Лотой на стоянке у моря, сухой кленовый лист с бурыми и закрутившимися кончиками. Птичье перо: она нашла его на тротуаре. Вряд ли оно упало с мертвой птицы, скорее всего, птица был живая. Все эти предметы Лота разложила перед собой на столе и некоторое время сидела, пристально всматриваясь. Затем поменяла их местами и снова замерла. Ей мнилось, что смутно, очень отдаленно что-то меняется. Что-то трескалось и подтаивало, отогревалось и растекалось – еще чуть-чуть и тонкая, неназванная энергия, так хорошо ей знакомая, снова примется заполнять собой реальность. Но проходили минуты, и волшебство рассеялось бесследно, так и не состоявшись. Немые, безнадежно материальные предметы с виноватым видом лежали перед Лотой на столе, так и не воскреснув.

* * *

Лота была уверена, что встретит Птицу неожиданно где-нибудь в случайном месте – на бульваре, в кафе, на бортике тротуара, на ступеньке подземного перехода, на скамейке в сквере. Он нарочно подстроит их встречу. Вычислит, в каких местах появляется Лота и где ее следует искать. А может, она вернется под вечер домой, обежав полгорода, распахнет дверь внизу, а он сидит себе в подъезде на батарее, в сапогах и куртке. Улыбается очками и ресницами и курит, держа беломорину двумя пальцами.

Она рассматривала карту Москвы, выбирая вероятные места для встречи с Птицей. Чистые пруды, скамейки на Гоголях или Тверском бульваре, дворики в центре, где песочница, качели и грибок-мухомор. Так и есть, подходит и издали видит: кто-то сидит. Дремлет, раскинув на спинке деревянной скамьи худые длинные руки. Устал искать, сел передохнуть, поджидает. У Лоты кружится голова, она спотыкается, она почти бежит. По дорожке, среди стволов и солнечных пятен. Все ближе грибок и скамейка – нет, не он. Даже не похож нисколько – мужик какой-то чужой лет сорока и без бороды. Просто сидел спиной, вот Лота со спины и обозналась.

И ей начинает казаться, что все это снится или происходит с кем-то другим. Что она все видит со стороны – и грибок, и скамейку, и солнечные пятна. И себя, растерянно стоящую посреди города.

* * *

Как-то раз под вечер Лота увязалась за высоким худым типом, издали со спины отдаленно напоминавшим Птицу. Этот тип тоже был в военных штанах и в зеленой геологической куртке. Он шагал очень бодро на своих длинных, как у аиста, ногах, так что Лота едва за ним поспевала, и приходилось почти бежать. Она с самого начала прекрасно знала, что никакой это не Птица, но все равно шла и шла следом, не решаясь подойти ближе. Потому что так она как будто шла за Птицей, а догони типа – и на нее удивленно и недоверчиво уставится чужая усатая физиономия. Хорошо было идти в отдаленье, метрах в пятнадцати позади и думать: я иду за Птицей.

В ранних сумерках нежно золотились огни. Ветер подхватывал пыль и закручивал на тротуаре маленькие смерчи.

Этот высокий и худой как будто догадывался, что Лота его преследует, хотя на самом деле, не догадывался, конечно. Откуда он мог знать? Вряд ли его преследовали каждый день. Вряд ли его вообще кто-нибудь когда-нибудь преследовал, этого помятого немолодого субъекта. И все же он как будто чувствовал, что Лота идет следом, и решил с ней поиграть. То ускорит шаг, то замедлит, то остановится и задумчиво смотрит куда-то вбок, то неожиданно повернет на другую улицу. Один раз замешкался возле табачного ларька, сунув голову в окошко – что-то покупал: сигареты или спички. В этот миг Лота выскочила из-за угла прямо на него. Чуть не сбила с ног, но в лицо так и не посмотрела.

Наконец он исчез: должно быть, свернул в подъезд одной из многоэтажек, однообразно тянувшихся вдоль дороги.

А Лота шла дальше по незнакомым улицам. Знакомые остались позади. Она не знала ни одного названия из тех, что мелькали на стенах домов. Оказывается, в Москве существуют удивительные места, а Лота их никогда не видела.

Она неслась вперед со скоростью электрички. Пересекла несколько широких магистралей: по некоторым ехали машины, другие были почти пусты.

Она уже забыла про типа в военных штанах. Просто бежала вперед, оставляя позади квартал за кварталом, ни о чем не думая. Так бежит по городу заблудившаяся собака – быстро-быстро, ни о чем не думая. Пока не попадет под машину. Пока не разорвется сердце.

Красной "М" Лота по пути не встречала. Она даже удивилась, что может так быстро, долго и сосредоточенно куда-то бежать, и что Москва так велика.

Наконец она очутилась в странном районе. Улицы были совершенно пустынны. Вдалеке маячили расплывчатые силуэты: повыше – взрослые, пониже – дети. Лиц она не различала – только белые пятна между темными облачком волос и пестрым лоскутом рубашки или платья. Наверное, она сама не заметила, как выскочила из последнего квартала Москвы и очутилась в предместье. Широкие улицы, одинаковые высокие сверкающие дома. Красное закатное солнце отражается в черных квадратных окнах. Улицы похожи на схематичный город в брошюрах по гражданской обороне или в учебнике по вождению автомобиля: два дома – перекресток, еще два дома – еще перекресток. Вправо и влево уходит одна и та же пустая, уставленная сверкающими домами улица.

Лота взяла себя в руки и затормозила посреди бульвара, засаженного с обеих сторон тоненькими липами, подвязанными тряпичными лоскутками. Отдышалась, уселась на скамейку. От усталости болели пальцы на ногах. Наверное, она их стерла новыми кедами. Сумку она положила рядом с собой на скамейку. В сумке лежал кошелек, в котором были все ее деньги.

Почему этот город не отторгнет ее, такую неудобную, нежеланную и ненужную? Почему не отрыгнет, зачем держит так крепко?

Лота сидела на скамейке посреди пустынного широкого бульвара в юных липах.

Начинало темнеть, в окнах невидимые люди щелкали невидимыми выключателями и зажигали разноцветные лампочки – желтые, оранжевые, белые. Окно напротив нервно мерцало синеватым прыгающим светом: включили телевизор.

Лоте казалось, что она застряла где-то между прошлым и будущим, в узкой лазейке, где холодно и сквозняк, и идти ей некуда.

В черных окнах все еще горели изломанные лучи вечернего солнца. Последнее алое пятно вспыхнуло и погасло. Становилось прохладно, вечерний асфальт отдавал впитанные за день запахи – пыли, дождя, бензина. Большие и маленькие силуэты вдали пропали, разошлись по домам. Лота подумала, что вообще-то уже довольно долго сидит вот так – одна на скамейке. Ни одно живое существо не прошло за все это время по бульвару. А ведь к вечеру на улицы высыпает народ. С собаками гуляют, с детьми. Сидят на скамейках нога на ногу в тапочках и спортивных костюмах, с пивом и семечками, разговаривают. Или прогуливаются туда-сюда между липами, дышат привольным воздухом окраины.

Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.

По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг – шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.

В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.

Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах – так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.

И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.

Потому что на самом деле ей нужен был не Птица. Ей нужно было, чтобы все их Воздушное братство снова оказалось в том доме, как раньше.

Чтобы молочный пар стелился над лугом и бормотал лес.

Чтобы каждое утро видеть хрустальную чашу и ледяное полярное море.

Чтобы вместе с огородом, лошадьми и овчаром вернулся потерянный образ Золотого века.

Потому что по-другому я теперь не умею, думала Лота, спускаясь по ступенькам на улицу.

Она не знала, чем привязать себя к этому изворотливому переменчивому миру, где у нее больше уже не получалось быть такой, какой была прежде. Я больше так не могу, думала Лота.

Ей по-другому нельзя.

Глава тридцать четвертая

Адочке с разбитым сердцем

Глупый мотылёк

Догорал на свечке

Жаркий уголёк

Дымные колечки

Е.Летов, 1990

Про Гиту, с которой они в Крыму так и не встретились, Лота ничего не знала до середины лета. Расспрашивала общих знакомых, но они тоже не видели Гиту и ничего про нее не слышали. Все думали, что они уехали вместе и в Москву вернутся тоже вместе, а значит, это Лота должна что-то про нее знать, и все спрашивали у нее. Звонить домой было неудобно: родителям Гита, конечно, наплела, что едет в Крым с Лотой – отправляясь по своим делам, она часто прикрывалась ею. Возможно, намного чаще, чем они виделись на самом деле.

А что если Гита не вернулась? Тогда их невстреча в Симеизе до смерти перепугает ее родителей. Нервного, вечно чем-то озабоченного отца, этого художника с лицом и повадками функционера. И Гитину мать, холеную даму, которой очень шли слова "Лондон" и "Париж" и названия всех подряд европейских улиц. Даму с глазами удивленной совы и печально опущенными уголками рта. Глядя на эти глаза и уголки, Лота каждый раз вспоминала, что ее лицо не всегда было таким. Висят же в гостиной улыбающиеся фотографии молодой женщины в легких платьях, из-за плеча выглядывает европейская улица, и не заметно на ее свежем фотографическом лице ни печали, ни опущенных уголков. Значит, это за последние годы лицо так безнадежно износилось, несмотря на массажи и заграничные кремы. Во всем виновата несносная дочь, с которой этой блестящей семье ничего не удавалось сделать – только скрывать свой позор от таких же благополучных родственников и знакомых – художников, ученых, музыкантов и врачей, признанных и обласканных государством.

Родители были уверены, что Гита все еще с Лотой в Крыму, а раз так, не стоило беспокоить их раньше времени.

* * *

Гита объявилась в Москве в разгар лета и позвонила Лоте вскоре после возвращения домой.

За лето они виделись дважды. Один раз Лота пришла к ней в гости, в двухэтажный особняк с камином, скрипучей лестницей на второй этаж, старинной мебелью и головами античных героев.

Гита выглядела повзрослевшей и еще более бледной, чем раньше. Лота сразу заметила в ней эту серовато-желтую нездоровую перемену. Неожиданно проявилось сходство с матерью, которого раньше она не замечала. Острое, недоброе, птичье лицо. Она как будто постарела – если только может постареть человек в девятнадцать лет. Просто она загорела за летние месяцы, думала Лота, рассматривая ее худую спину и помогая собрать вещи, которые Гита собиралась перевезти в Питер – вязаный свитер, ветровку, джинсы, платье, кроссовки, туфли, мужской потертый планшет, ароматические индийские палочки, кожаную куртку, тени, тушь, помаду. Все это теперь лежало на полу вперемешку с кусочками печенья, нитками, заколками, жетонами на метро и хлебными крошками.

Как Лота и предполагала, до Симеиза Гита не доехала. Встретила по пути старых друзей и отправилась с ними обратно в Питер, куда теперь спешно возвращалась из Москвы. В Москву она ездила сдавать какие-то анализы, какие – Лота не уточнила.

–Обратно в сквот? – спросила Лота, почуяв недоброе. – Где нет отопления и рисуют на стенах?

– Да, а что? Тебе не нравится сквот? А ты вообще представляешь себе, что это такое? Конечно, не представляешь...

Было очевидно, что вместо "компании старых друзей" все Гитины помыслы заняты кем-то единственным. И этот единственный, скорее всего, пожелал видеть ее в Питере. Лоте почудилось что-то новое в ней – холодноватый тон, который так не шел к ее живому лицу с веснушчатым носом. Скованные, резковатые движения. Она как будто стала выше ростом и говорила напряженно и отрывисто, как разговаривал по телефону ее отец.

Как она умудрилась так похудеть и повзрослеть за те месяцы, что они не виделись?

Кто изменился, Лота или Гита? А может, с ней тоже произошло нечто необыкновенное – так же, как и с Лотой? Лота так ничего не рассказала ей ни о Птице, ни о крымских приключениях.

Сказала только:

– У меня теперь тоже есть любовник.

–Да? – рассеянно спросила Гита, не повернув головы. – И где он?

–Он пока в Симеизе, но скоро приедет, – ответила Лота.

Ей очень хотелось поговорить с Гитой о Птице. Вдруг она поможет понять, почему он до сих пор не в Москве. Может, она его даже знает – ведь она жила в Питере несколько месяцев. Но Гита молчала, нахмурив тонкие брови и деловито обкусывая кожицу у ногтя.

Гита тоже не стала рассказывать Лоте ни про сквот, ни про Питер, ни про поездку на юг. Заметила только между делом, сосредоточенно раскладывая на полке карандаши и вставляя акварельные краски в продолговатые коробочки, что да, отправилась в путь в купейном вагоне, как и условились, и спальник у нее с собой был, и палатка, и спички, и ритуальные магические принадлежности, и даже крем от загара, как договаривались, а потом вдруг передумала и вернулась.

Почему-то Лоту совсем не удивила дичайшая логика в словах подруги. Не удивила, не возмутила и не обидела. Во всей истории она различала только тоскливую безнадежность. А в самой-самой глубине, куда у нее не доставало храбрости заглянуть, скрывалось нечто самое важное, о чем Гита старательно умалчивала, да и сама, похоже, избегала думать.

Они разбирали вещи, потом рассматривали Гитины рисунки, наброски, какие-то фотографии, где кто-то снял Гиту в неудачном ракурсе: то нос казался слишком длинным, то клетчатый мужской пиджак подчеркивал ненормальную худобу. Разговора так и не вышло.

Во второй раз они пересеклись в центре, на Пушкинской площади всего на несколько минут: Лота вернула ее Гите кассеты и плеер. Она куда-то спешила и даже не чмокнула Лоту на прощанье в щеку, как обычно.

Живой Лота больше ее не видела.

* * *

Гита погибла поздней осенью этого бесконечного года, в середине ноября. Стояла странная погода: сухой мороз, чистое, без единого облака небо. Темнело уже в третьем часу, а на закате черные силуэты деревьев вплывали в страшное багровое солнце.

Ее смерть тоже была окутана тайной – той самой, которую она тщательно пестовала и притягивала к себе, как могла. И которую Лота почти разгадала в тот единственный и прекрасный день на горе.

О похоронах Гиты Лота узнала случайно от случайных людей.

Это был чудо: где-то за столиком в каком-то кафе кто-то кому-то зачем-то сказал – кто-то смутный, лица Лота не рассмотрела – что художницу Гиту хоронят в субботу. И назвал кладбище.

На отпевание Лота опоздала, пришла уже к самым похоронам.

Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала – только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.

Тележку "А.Петров" докатили до могилы – рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке – и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее – думала: "Господи, это не она".

Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.

Но все-таки это была она, Гита.

– Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! – раздавались голоса.

Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)

* * *

На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.

Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое – незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.

–У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают – видишь, ограда развалилась... А та – гляди-ка! – умерла молодая. Вон-вон, левее – "Адочке с разбитым сердцем".

Солнце уронило тоненький луч на могилу. Не поймешь, чье сердце разбито – Адочкино или того, кто воздвиг ей памятник. На латунной табличке дата смерти: "1973". "Надо же, подумала Лота, она родилась, когда я умерла. То есть, конечно, наоборот – умерла она, родилась я..."

Вскоре все разошлись, а Лота отправилась побродить среди могил.

Она вспомнила, как в прошлом году они с бабушкой пришли на могилу к деду – дело было на другом, но тоже старинном кладбище. Поставили цветы в железную банку с дождевой водой и остатками воска, и стали говорить про то, что наверху хорошо, как на даче. А что под землей – неизвестно. Вот дед, например, заметил хотя бы, что они к нему пришли? Мог ведь и обидеться: слишком долго собирались. Кладбище – как парк аттракционов: зимой туда не ходят. Вот они и не ходили. И вдруг Лота почувствовала запах, поднимавшийся из-под земли. Темные глыбы заворочались в голове. Однажды в больнице она попала на вскрытие в морг, где почернелые мышцы раздвигали серебряными пинцетами. Были еще мумифицированные голуби на пустырях, но они не пахли. Быстро прикинула: прошло два года. Лето, осень, зима, весна: умножаем на два. Слой глины метра полтора. Нет, не может быть. Но запах... Неужели, там не серой пахнет, а мертвечиной? А с другой стороны – чего бояться? Свои, родные души смердят. До рая не докричались, так хоть до ада достучались. Смерть ослабила мертвую хватку. Нормальная русская чернуха. Радоваться надо! Бабушке Лота ничего не сказала, и они тихо двинулись к воротам. Но запах не отставал: то слева догонит – с чужой могилы, где лежат пустые пластмассовые розы, то справа – с холмика...

Но не мертвые пахли из-под земли: то на свежих могилах, чьи рыжие спины еще интересуют живых, с Пасхи остались крашеные яйца...

Лота шла по аллее, потом повернула, дошла до обшарпанного старинного склепа. Посетители оставляли на его стенах надписи ручкой, карандашом или фломастером, полагая, что мертвые быстрее доставят просьбы по адресу. Эта мода появилась не так давно. "Господи, сделай меня крутым. Овечкин Леша". "Господи, сделай так, чтобы мама избавилась от наркотиков". Ниже: "И от бухла тоже". "Господи, сделай так, чтобы я, Сидорова Мария, 16 ноября 1972 года рождения, сочеталась законным браком с Петровым Иваном, 14 января 1974 года рождения". Подпись: "Мария, раба Божья". И в скобках: "Если можно, побыстрей, пожалуйста!"

"Господи, сделай так, чтобы память о нас жила вечно!" Лота перечитала последнюю надпись и задумалась. Слово "вечность", постукивая, как поезд, колесами, уходило в пятнистые небеса, из которых робко выглядывало солнце. Галочки галок, обломки облаков. Вечность – это холодно и пусто, какой смысл туда? Лота вспомнила про Книгу Жизни, о которой рассказывал Птица. В ней регистрируют кандидатов – это толстый телефонный справочник с именами и датами рождения. А может, не справочник, а тетрадка листов на двенадцать? В таком случае шансов нет.

Пиши – не пиши – даже мертвецы не помогут.

Шансов нет, но надежда есть.

Неожиданно к Лоте подошла какая-то женщина:

–Скажите, а где здесь остров мертвых?

–Не знаю. Я не отсюда, – машинально ответила Лота.

–Где-то в той стороне, но точно не вспомню, – женщина неуверенно махнула рукой и сама отправилась в направлении своего взмаха.

Лота снова осталась одна.

Остров мертвых – господи, неужели?

Все наполнилось новым волнующим смыслом. Воздух сгустился, стало сумрачно, тихо. Узкая тропинка уводила Лоту все дальше от центральной аллеи, рассекающей кладбище надвое. Деревья здесь были высоки и ветвисты, а могилы все больше старые, неухоженные.

Руки вспотели от нетерпения.

Сейчас...

"Остров мертвых" оказался мозаикой, выполненной по мотивам швейцарского художника Бёклина.

Так вот оно что – картина...

–Владелец за уборку на сто лет вперед заплатил, – хвасталась женщина – она добралась сюда раньше Лоты и уже стояла перед картиной. Ей было приятно, что на кладбище, где она иногда бывает, есть такие знаменитые могилы.

Белая фигурка в лодке. Скорбные кипарисы. Черные воды Стикса.

Хорошая картина, но Лота ожидала другого...

* * *

Такое в ее жизни случалось впервые. Понадобилось много дней, чтобы она привыкла. Лота бродила по городу, отогревала дыханьем покрасневшие пальцы и мысленно повторяла про себя: ее больше нет, ее больше нет. Но слова оставались словами, за ними не открывалось ни волшебства, ни новой интересной реальности. Это были просто слова, истершиеся до дыр от многократного повторения.

У нее дома в ванной на полке лежали Гитины бусы и браслет с шипами – а самой Гиты уже не было. Ее не было ни дома, ни в архитектурном институте, ни в сквоте. Ни на Рижском взморье, ни в Москве, ни в Питере. Она нигде: в облацех, в темной воде прошлого, в весенних сквозняках, которые всегда вызывало в памяти ее имя, в сирени, которая никогда не отцветет, в лебедях, которые застыли на поверхности Чистопрудного пруда, завороженные собственным отражением. Она не потребует назад ни бусы, ни браслет: ни то, ни другое ей больше не понадобится – никогда.

Но ведь это за Лотой смерть кралась по лесу, а вовсе не за Гитой! Гита умерла чужой смертью – по ошибке, вместо Лоты. Это Лота видела в тумане бурый тулуп – краем глаза, не поворачивая головы. Смерть их попросту перепутала! Впрочем, можно ее понять: один и тот же рост, одно и то же имя – Гита стала Гитой, а Лота – Лотой всего пару лет назад.

У смерти, должно быть, устаревшие данные – у этого самого древнего на земле бюрократа.

Шла рядом, нацелилась на Лоту, но по ошибке сцапала Гиту. Сама, небось, удивлялась, отойдя подальше и развернув свои грязные тряпки – надо же, кто-то попался незнакомый, рыжеволосый и бледный.

Гитина смерть была под знаком Cкорпиона. А что если знак зодиака влияет не только на рождение, но и на смерть? Смерть под знаком Cкорпиона: ранимая, злопамятная, обидчивая. Присыпанный снегом тулуп медленно ковыляет в сумерках леса. Обиженный мокрый тулуп. Уносит с собой добычу. А Лотина несостоявшаяся смерть – та, которая была возле нее так близко – под знаком Близнецов. Нетерпеливая и легкомысленная любительница приключений, склонная к переменам. Жизнерадостная добродушная смерть.