Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Окна ее комнаты впускали много, слишком много света: в солнечные дни вся комната была освещена до самого последнего уголка. Но при этом она все равно загадочным образом не переставала быть сумрачной, и даже солнечные лучи, попадая в нее, становились какими-то вылинявшими, пыльными. Зато входная дверь была тонкая, из самой обычной фанеры, абсолютно никчемная в смысле звукоизоляции. Лоте не хотелось ставить кассеты и слушать музыку: ей было достаточно звуков на лестничной клетке. Соседские квартиры доносились до нее множеством голосов, проникавших сквозь дверь. Лота замирала в прихожей и слушала. Грохал лифт в гулком железном капкане. Цокала когтями проходившая мимо квартиры собака. Свистящий шепот пронзал податливую фанеру. Сдавленное хихиканье и нетрезвый смех, тонкие, насекомые потрескивания: грызли семечки. Розенбаум, Высоцкий, Михаил Круг доносились без слов, но угадывались безошибочно. Как и вечером – "600 секунд":

"Если свое плохое настроение вы хотите сделать еще хуже, посетите выставку, которая открывается сегодня..."

"Вглядитесь в лицо этого трупа..."

"Даже привыкшая ко всему на свете съемочная бригада "600 секунд" долго не могла придти в себя..."

"Этот репортаж идет как криминальная хроника, однако это нечто еще более страшное и еще более мерзкое...".

Со всех сторон в уши настырно лезла реклама, которую в дневное время транслировали по телевизору. Телевизор Лота не смотрела, но его звуки пробивались сквозь стены, а простенькие слоганы, излучаемые экраном, прикипали к памяти. "Теперь и у нас есть жвачка Бумер!" "Сок Инвайт: просто добавь воды!" "Опустим обычную газету в серную кислоту, а журнал "ТВ-парк" – в дистиллированную воду: почувствуйте разницу!" "Милкивэй не тонет в молоке". "Барби: стиль Голливуд". "Кнорр, вкусен и спор". "Кошка сдохла хвост облез: получился Анкл-Бенс".

Гудение грузовика за окном лестничной клетки, когда створку приоткрывали, чтобы проветрить и выбросить хабарик – даже оно проникало сквозь дверь.

А еще шаги. Лота прислушивалась к шагам, изучала их повадку, их дыхание, шмыганье, пришепетывание – всю их незатейливую низовую культуру. Она не верила этим шагам – это были не те шаги, которых она дожидалась.

Просыпаясь, она не сразу соображала, что вокруг, а сообразив, погружалась в бесцветную апатию. Глаза не верили, что в окно больше не проникает тонкий свет крымского утра, уши – что не слышно утренних разговоров за стеной, где пробуждались их бойцы, а тело – что нет больше утренних прикосновений Птицы, его молодого тела, ищущего разрядки. Наверное, столь вялая реакция и общая примороженность эмоций объясняются защитными свойствами психики против болезненных и роковых перемен.

Но шли дни, и заморозка отпускала, и ей уже казалось, что утренний свет в окне слишком резок и прямолинеен, что он находит в ее глазах какие-то потайные ходы, чтобы проникнуть прямо в душу и ранить почти нестерпимо.

* * *

Вечерами, между восемью и девятью, когда тоска становилась особенно острой, она вспоминала Симеиз и лагерь на берегу. Она еще не знала, что после их бегства в горы там произошла расправа, и была уверена, что жизнь струится по-прежнему. Она мало знала об этой жизни, и представляла ее в виде непрерывной цепочки повторяющихся картинок, впитавших в себя спокойные краски вечера и убаюкивающую песню моря.

Она думала о Лине. Ей виделось просторное помещение, где Лина, очень одинокая, худая и изможденная сидит за столом. Это был кабинет, но не темный и пыльный закуток служащего, а светлый, просторный зал, какой бывает у секретаря ЦК или начальника какого-нибудь завода.

Тощая Лина плохо сочеталась с казенной выправкой этого зала, с гладкой, почти зеркальной, выделанной под орех поверхностью стола, с графином, стоявшим на круглом стеклянном блюде. Она сидела, бессильно положив перед собой руки, и неподвижно, с тоской смотрела на расставленные перед ней тарелки с бутербродами и пирожными. В кресле перед Линой сидел полненький человечек с лысой головой, в добротном сером костюме и лаковых туфлях. Было очевидно, что он и есть хозяин кабинета, где все излучало основательность и деловитость, а также этого предприятия, недра которого заключали в себе и сам кабинет, и их двоих, сидящих за столом.

–Бутербродик с икоркой? – заискивающе предлагал человечек, заранее зная, что ему откажут. – Вон сколько икры!

Он взял бутерброд и заманчиво повертел перед Лининым носом, как араб в мелочной лавке, предлагающий грошовую безделушку за непомерную цену.

–А хлебушек-то белый! Сегодняшний... А на нем маслице высший сорт – в магазине такого не купишь!

Лина молчала, рассматривая ногти с облупившимся маникюром.

–А вот безе, – хлопотал человечек. – Смотри, какая безешка! Как розочка... Ты ведь любила безе, – человечек говорил все тем же заискивающим голосом, услышав который сразу становилось ясно, что в иные моменты жизни он ведет себя иначе, и вопиет на все учреждение, и громогласно грохочет, отдавая немедленные распоряжения и временами срываясь на визг, нестерпимый для непривычного уха, который разносится по другим кабинетам, этажам, буфетам, переговорным комнатам и курилкам, где побледневшие сотрудники трепещут, спешно докуривая вневременные сигареты, и телефонным кабелям, опутывающим полмира, а может быть, и весь мир. На стене над человечком висел портрет в тяжелой раме, и если не вглядываться специально, могло привидеться, что это сам человечек висит на портрете в собственном учреждении, украшая собой его монументальные стены.

–А давай сделаем вот что, – человечек делает новый заход: он вскакивает с кресла, подходит к Лине и сладко обнимает ее за плечи коротенькой и короткопалой ручкой. – Сейчас я тебе прочитаю наше меню – ты же знаешь, какая у нас на третьем этаже столовая! Тебе даже спускаться туда не придется, – зашипел он заговорщицки ей в лицо, – нам все прямо сюда принесут! Вот, послушай... – он повозился, утер платком потную лысину и извлек из недр стола небольшую продолговатую папку, обтянутую рыжей кожей.

–Итак: меню на сегодня! – выразительно провозгласил он, поправив крошечные очки на свиных глазках. – Греча с битками. Треска припущенная с пюре. Зразы на пару. Окунь паровой с цветной капустой. Сельдь под шубой. Салат оливье. Салат дальневосточный с крабом. Яйцо в крутку под майонезом... Что, снова не угодил? Опять не то? И крабы не годятся?!

– Дай-ка сигарету, – тихо сказала Лина.

Затянулась, прислушалась, задумчиво выпустила дым.

–Горькая, – с грустью пожаловалась она.

–Хорошо, начнем прямо с десерта, хотя я считаю, что это баловство. Штрудель вишневый с подливой сливочной. Эклеры сливочные. Пирог яблочный с корицей... Язык свиной заливной...

Он снял очки и почесал за ухом.

–Ну что мне с тобой делать, а? Что?! А ну дай сюда руку, – внезапно он схватил Лину за руку, задрал рукав и уставился на ее бледное, с голубоватым отливом запястье.

–Что ты там собираешься увидеть? – холодно спросила Лина.

–То самое, – смущенно кипятился человечек, возвращаясь в кресло.

–Я же тебе говорила, что я уже давно не...

–Мало ли что говорила. Ты и питаться обещала, как нормальный человек! А посмотри на себя в зеркало? Ты себя давно видела? – в голосе человечка послышались нотки истеричного деспота.

–Пожалуйста, съешь что-нибудь, – голос вернулся в прежнее русло и снова звучал умоляюще.

– Нет.

–Почему?

–Потому.

–А подробнее?

–Не хочу, – Лина пожала костлявыми плечами. – Этот мир несъедобен.

–Но почему, в таком случае, он съедобен для меня? – спросил человечек прочувствованно, снова сорвал с личика очки и уставился на Лину.

–Потому что ты устроен по-другому. Ты способен проглотить все эти блюда, которые перечислил, одно за другим. Все меню. И ничего тебе от этого не будет. Получишь удовольствие, как все вы умеете. Для тебя вкусовые ощущения, как для других – музыка.

–Ты меня презираешь? – убито спросил человечек.

–Нет, почему? Уметь так самозабвенно наслаждаться пищей – это тоже дар, и тебе он дан. А мне нет. Даже названия твоего списка давят мне на психику и прижимают к земле.

–Послушай, – мучительно возразил человечек. – То, что ты задумала, противоречит природе, – он говорил вкрадчиво, словно Лина могла выбежать из кабинета, не дослушав его, или растаять в воздухе. – Ты ведь уже черт знает сколько не ела. – Он сосчитал, пожевав губами. – Ты не ела пятнадцать дней.

–Семнадцать, – уточнила Лина.

–Семнадцать, – повторил человечек в каком-то оцепенении и покачал головой. – Как это можно? У тебя атрофируется желудок, понимаешь ты это? Тебя пора госпитализировать. Из такого, как у тебя, состояния не выходят, пойми: из него выводят! Медикаментозно!

–Не атрофируется ничего у меня.

–Это противоречит божьему замыслу!

–Что тебе известно о божьем замысле? – быстро спросила Лина. – Были проведены исследования, которые показали, что человек может отлично питаться солнечным светом, а еда ему только вредит.

–Вот видишь: солнечным светом, – обрадовано отреагировал человечек. – А у нас – ты погляди, – он подскочил к окошку и отдернул штору. Город сумрачно взглянул на них мертвенно-серым сталинским домом. Этот дом был настоящим каменным замком со множеством портиков, балюстрад, фронтонов и витиеватых балконов на толстых консолях, а также прочих архитектурных излишеств. Он представлял собой триумф античности, римской картины мира и римской же мощи, и даже орнамент из лавровых веток украшал кое-где его имперское величие. В отдалении виднелись несколько облетевших тополей и верхние этажи хрущевки, стоявшей торцом. С низкого неба сыпались редкие снежинки. – Где ты видишь солнечный свет?

–Солнечный свет – это, имеется в виду, энергия космоса, божественная прана. И она всюду, а не только у тебя в кабинете за шторами. И будет существовать вечно, пока существует мир.

Человечек прошелся по кабинету, снова подошел к Лине и погладил ее по плечу, жалобно торчавшему из широкой прорези сползшей кофты.

–Скелет! – воскликнул он. – Голые кости!

–Папа, ты мне денег дашь или нет? – устало спросила Лина. – Мне за квартиру нечем платить.

–А вот, представь себе, не дам! – тихо заверещал человечек. – Не дам, пока ты при мне чего-нибудь не съешь! И на кой черт тебе квартира? Тебе что, негде жить?

–Отлично, не давай, – тускло согласилась Лина. – Я их просто достану другим способом.

–Это каким же? – насторожился человечек.

–Пойду в проститутки и заработаю сколько нужно, торгуя собственным телом. Сейчас тощие в моде.

–Господи, – мужчина зажмурился и мелко, будто в конвульсиях, затряс головой. – За что, за что мне такой кошмар? Этот ад, эта пытка – за что?

–Неужели не за что? – сочувственно поинтересовалась Лина.

Человечек вынул из шкафа портфель – дорогой кожаный портфель начальника учреждения, сравнимый только с часами, которые украшали толстенькое запястье, порылся в его внутренностях и вытащил большой плоский бумажник.

–Держи, – он положил перед Линой две ровненькие зеленые банкноты. – И это, между прочим, намного больше, чем ты просила. Не пойму только: зачем деньги человеку, который не желает питаться?

Лина взяла бумажки и равнодушно сунула их в карман болоньевой куртки, висевшей на спинке стула.

–Спасибо.

Выйдя из кабинета, она оказалась в длинном пустом коридоре – ее невесомые шаги гулко отражались в замкнутой со всех сторон казенной тишине – прошла его до конца и оказалась на лестнице. Это было угрюмое пыльное пространство, отец обычно пользовался лифтом, и здесь она не была. Она спустилась вниз на один пролет и подошла к высокому окну с широким мраморным подоконником.

За окном гудел город.

Привстав на цыпочки, Лина отомкнула шпингалет – к ее удивлению, он поддался. За первой рамой была еще и вторая, но и она не доставила Лине хлопот. Она открыла окно, и город вошел внутрь равномерным ропотом, в котором все звуки сливались в один монотонный рокочущий голос, напоминавший шум прибоя. Серый дворцовый дом в архитектурных излишествах отсюда виден не был, зато открывались другие дома, менее монументальные. Напротив, едва дотягиваясь до третьего этажа министерства, располагалась стайка розовых и желтых домиков – "немецких", как называл их отец Лины. Вдали дымилась какая-то труба, дым стоял над ней неподвижным конусом. Лина почти без усилий вскарабкалась на подоконник, протиснулась в узкую щель между двустворчатыми зимними рамами и посмотрела вниз. "Превратиться в тонкий звук, напоминающий пение птиц, – чуть слышно пробормотала Лина, – или мерцание, которое видишь за окном ранним утром".

Внизу стояли припаркованные автомобили. Еще один автомобиль – длинная черная жужелица – притормозил напротив шлагбаума. Шлагбаум подняли, и автомобиль въехал во двор – с восьмого этажа все это казалось игрушечным, плоским, выполненным в двухмерной проекции. Лине не было страшно. Она наклонилась и сделала то особенное движение, которое человек умеет делать во сне и забывает, когда просыпается, но сейчас она его вспомнила. Ноги оторвались от подоконника, и, шаркнув по карнизу, повисли над пустотой. "Как Ремедиос Прекрасная", – успела подумать Лина – в следующий момент поток холодного воздуха бережно подхватил ее и понес. Она пролетела над крышами немецких домиков, над парком, отделявшим город от водоканала. Самого канала видно не было: неделю назад он покрылся тонким, но прочным льдом, который ночью засыпал снег, но Лина знала, что он на месте.

Тополя сверху были похожи на серые колючие цветы.

Лина летела все дальше. Первым делом ей хотелось посмотреть, что за труба вдали дымит день и ночь – эту трубу она видела с детства, и каждый раз подолгу смотрела на нее, пытаясь разгадать ее тайну.

Глава Тридцать вторая

Зал ожидания с улицами и домами

Лоту разбудил телефон: звонили из больницы.

–Вы куда же это пропали? – с бессильной яростью скрипел незнакомый голос. – Вы нам заявление принесите об уходе. А то КЗОТ...

– Не беспокойтесь, я приеду, – вежливо ответила Лота, досматривая последние картины сна.

Вскоре она отправилась искать работу. Она плохо представляла себе, что именно ей нужно. С какой стати станет ходить на работу человек, который весь с головы до ног – цвета, звуки и запахи? Звуки цветов и запахи звуков? Такой человек должен заниматься чем-то особенным, возвышенным и прекрасным – например, созерцать оттенки в небесных созвучиях, а не отмывать больничные полы. Не разносить письма по соседним домам. Не сидеть с чужими младенцами. Не печатать на машинке чьи-то огромные и непонятные, как пустой заводской цех, диссертации. Его предназначение вовсе не в этом. Остаток ее жизни будет посвящен созерцанию – иначе говоря, неторопливому возвращению к собственному внутреннему заповеднику, который она смутно различала, всматриваясь в себя. Она уже знала, что будущее – это смерть, но смерть пугала не больше, чем выход из зрительного зала пыльного кинотеатрика по окончанию сеанса.

Лота готова была устроиться мойщицей окон, курьером по мелким поручениям, а лучше – натурщицей в одну из художественных мастерских, где они когда-то бывали с Гитой. Она находила знакомых художников и предлагала свои услуги.

– Мы с вами знакомы! Я еще у вас с подругой была, вы нам про картины рассказывали, помните?– с притворным оптимизмом начинала Лота, заглядывая в очередное неузнающее лицо.

Лота торопливо объясняла, чтО ей нужно – ее бы устроили даже самые захудалые деньги. Художники смотрели на нее грустно и обещали подумать. Без Гиты они едва ее узнавали. Она протягивала им бумажку с телефоном, они рассеяно брали ее и клали в карман, но никто так и не позвонил. Она, конечно, никого ни в чем не винила: во всем была виновата, как сказал бы Птица, ее подпорченная карма, или она сама, не знающая точно, чего ей ждать от жизни.

И главное – Гитландии больше нигде не было. Всюду Лоте виделась унылая правда с казенным привкусом утраты – правда, густо замешанная на лжи. Она замечала копоть вместо цветения, шлаки и гарь вместо экстатического пылания бытия, слышала лязг металла вместо биения жизни. Даже сам белый свет казался ей протокольным и каким-то серовато-пыльным, несмотря на фальшивую позолоту солнца.

* * *

Не успев вернуться в Москву, Лота принялась ждать Птицу.

Город был огромным, пустым залом ожидания. Напряженное ожидание на вокзале, откуда поезда уходят в неизвестных направлениях без объявлений и расписания остановок. Лота считала дни до его приезда, представляя себе неделю, как разворот серых страниц школьного дневника. Сегодня понедельник, это слева вверху, затем указательный палец медленно скользит вниз – так движется время – затем перепрыгивает направо и снова соскальзывает вниз, разворот кончается, выходной в скобках, шесть пишем, один в уме. Шорох страницы, палец перелетает на другой разворот, замирает на следующем понедельнике (слева вверху), затем упирается во вторник.

Четверг, в крайнем случае, пятница. Однозначно: в пятницу вечером.

Однажды она обнаружила, что не может вспомнить, как выглядит Птица. Помнит очки. Ресницы, губы. Всю одежду, каждую отдельную вещь. Пальцы на руках и на длинных худых ногах. А собрать все вместе не получается. Она пыталась вспомнить, какие у него глаза. Их выражение навсегда отпечаталось у нее в сердце, но цвет – какого они цвета? Она останавливалась у зеркала и подолгу всматривалась в собственные зрачки, зеленые, с волоконцами бежевого и серого, с желтыми пузырьками. Она любовалась своими глазами, потому что это были единственные свидетели того, что этот человек существовал рядом с ней – они его фиксировали, затягивая в себя бесконечное число отпечатков.

Как она узнает, что Птица в Москве? Ну конечно: он позвонит. Она же оставила ему номер своего телефона. Неожиданно – как выстрел – страшная догадка: он мог потерять ее телефон, начирканный впопыхах на спичечном коробке. А раз так – он не сможет отыскать ее в огромном многомиллионном городе, приедет – и уедет снова уже навсегда. Но нет, не таков Птица: он начнет искать Лоту повсюду, достанет из-под земли, и может быть, ему так будет даже интереснее, азартнее. Да, пусть он ее как следует поищет – среди улиц, бульваров, автобусов и трамваев и красных буковок "М".

Но шуршит еще один разворот, потом открывается новая солнечная летняя неделя – два столбца по три дня, воскресенье за кадром. По ее расчетам выходило, что Птица давно должен был объявиться в Москве, а его все не было. Она уже почти не сомневалась: он потерял коробок, этот крошечный беспомощный предмет. Коробок – это ведь даже не бумажка: не умеет затаиться, уберечься, спастись. Птица постирал куртку вместе с телефоном в кармане. Существовало много способов утраты коробка. Лота видела, как он мокнет под дождем вместе с курткой, как расплываются фиолетовые каракули. Как выпал из кармана и запутался в душистой и сухой по щиколотку листве. Как муравьи деловито несут его в муравейник. Как стерлись циферки – Птица достает коробок, смотрит – а номер не разобрать. А значит, он давно уже здесь, приехал ровно через десять дней, как и договаривались, и в отчаянии разыскивает ее повсюду.

Как-то раз ей приснился странный и яркий сон. Видимо, напряжение ожидания начинало сказываться не только на нервах, но и на психике. Птица снился и раньше, но утром она не помнила ничего, кроме его присутствия. В этом запомнившемся сне Птицу звали, как раньше, Птицей, зато Лоту звали Земля. Это был тоскливый, но при этом совершенно логичный и четко структурированный кошмар, напоминавший древний миф. Земля во сне лежала далеко внизу – бурая, бедная, в неровных проплешинах снеговых пятен. Она послушно несла на себе всё, что ей предназначалось: дома, дороги, обнаженные деревья – с птичьей высоты деревья казались густой рыжей шерстью, которую хотелось погладить и потрепать – если бы сновидец был исполином и имел гигантскую длань с шевелящимися пальцами. А Птица летал в небе: он парил очень высоко над Землей, вспоминая о ней только в случае крайней необходимости. Ему нужна была малая часть Земли, а Земле он нужен был целиком.

–Птица, а Птица? – тосковала Земля, покрываясь снегом.

–Что? – откликался Птица.

–Ты бы вернулся, а? Я томлюсь. Я заждалась уже!

–Отсекай привязанности, – солидно поучал Птица и взлетал на совсем уже недостижимую высоту.

Его временным пристанищем могла стать любая качающаяся ветка, или какой-нибудь конёк крыши, или воронка водосточной трубы. И ему совсем не нужны были основательные строения земного быта, где ютились крошечные человечки, накрепко привязанные к Земле. Даже пропитание Птица добывал в воздухе, а глаза его были устроены таким образом, что он при всем желании не мог видеть Землю, распластанную под его крылами: он смотрел исключительно вбок и вверх и видел верхние этажи самых высоких домов, купы деревьев в лучшем случае, а в худшем – серую или синюю, в зависимости от погодных условий, ширь неба, испещренную эфемерными загогулинами облаков.

* * *

В другой раз Лота проснулась, как обычно, в тоскливой апатии, вспомнила, что видела во сне присыпанную снегом яйлу и поняла, что август на исходе.

Черешня давно уже сошла, начались арбузы и дыни.

В жирных патлах лета запуталась ниточка осени.

Спасаясь от одиночества, Лота неизменно оказывалась в местах, где когда-то гуляла с Гитой. Она безошибочно находила знакомые улицы и дома, но двери были закрыты. Она искала Гитландию, но не находила. Она забыла волшебный пароль, и город оставался чужим, не откликаясь на ее призывы.

Москва без Гитландии сделалась провинциальной дырой.

Сидя на Чистопрудном бульваре, Лота думала про Гиту.

Она вспоминала вечер, когда они с Гитой встретили музыкантов. Обычно они ждали друг друга у памятника Грибоедову и шли в сторону пруда, взявшись за руки – Лота, обыкновенная девочка из Краснодорожного, и Гита – дочь знаменитого скульптора. Развалившись на скамейке, они курили заграничные сигареты, которые Гита таскала у родителей, пили пиво из горлышка, на котором оставался круглый ободок Гитиной губной помады. И потом Лоте казалось, то все самое важное в ее жизни начиналось именно там – в конце Чистопрудного, между парикмахерской и кинотеатром "Ролан".

–Знаешь, я тебе давно рассказать хотела, – сказала Лота. – Однажды я стояла на остановке и ждала трамвай. Падал снег, но уже чувствовалась весна. Это было в воскресенье утром. И... Как бы тебе объяснить... Я будто вылетела из тела и поплыла в воздухе. Вдоль окон, над остановкой, над крышами, – медленно-медленно. И сама же видела, уже с высоты, как стою внизу, как вдалеке появился трамвай. А потом я вернулась.

–Вылетела из тела? – задумчиво повторила Гита. – Ничего себе!

Она поиграла бровями и скривила рот.

– Но если ты все видела сверху, кто же стоял на остановке?

– Не знаю. То есть я же и стояла. И стояла, и в воздухе плыла. А главное – я тогда все записала. Выкроила вечером минутку и...

–Записала? – Гита оживилась.

–Да, все что видела. Но вышло в итоге сплошное надувательство.

–В смысле? – насторожилась Гита.

Лотины слова заинтересовали ее больше, чем та рассчитывала.

–В смысле – я записывала очень точно, но на бумаге все получилось плоским и скучным рисунком.

–Ты расстроилась?

–Да. То есть, нет. Я потом думала, что магические ритуалы тоже теряют смысл, стоит их записать, и в результате нам достается бледный отпечаток реальности, пережитой кем-то другим.

–Реальность... – задумчиво повторила Гита: она запрокинула голову и закрыла глаза. – А я когда-то сны записывала. У меня была специальная тетрадка, я хранила ее под подушкой, и когда снилось что-нибудь интересное, я ее доставала и записывала.

–А где она теперь?

–Ее нет. Я поняла, что это неправильно и даже опасно – записывать сны. Как гадание на картах или некоторые виды предсказаний – мы перебрасываем мост, соединяя свою жизнь с потусторонним миром. И по этому мосту в нашу жизнь может пробраться какая-нибудь зловредная гадость.

–Интересно, как она выглядит?

–Она может прикинуться кем угодно – событием, человеком, мыслью, которая как бы случайно пришла тебе в голову. Когда я это поняла, достала тетрадку, отнесла за дом и сожгла. Руки потом пахли дымом, и запах не хотел отмываться.

Гита достала зажигалку и прикурила – у нее была с собой белая пачка сигарет с надписью "Клайпеда".

Музыканты подошли сами. На парне была грязная белая футболка с портретом Джима Моррисона и шляпа, как у Григоряна. За спиной висела гитара в черном чехле. Девушка была высокая, худая, у нее было изможденное лицо и нездоровая бугристая кожа. Издали Лоте показалось, что они ссорятся. Парень что-то объяснял, делая резкие движения рукой, как каратист, который прицеливается, чтобы расколоть кирпич. Девушка слушала молча, изредка вставляя несколько слов. Она была чем-то встревожена или недовольна, а может, у нее не было сил говорить и спорить. Поравнявшись с Гитой и Лотой, парень снял шляпу и заговорил с иностранным акцентом:

–Добрый день. Мы музыканты из Каунаса, едем на фестиваль. У нас не осталось денег. Так получилось...

–У нас на вокзале украли кошелек, – тихо добавила девушка, опустив глаза. У нее тоже был акцент, но не такой выраженный.

–Не хватает денег даже на хлеб, кефир и сосиски, не говоря уже о бутылке пива. Вы не могли бы нам помочь? Сколько не жалко. Конечно, если в вашем случае имеется такая возможность...

Последнее слово парень произнес, не смягчив согласный звук – "возможност". Он говорил напряженно, без улыбки, которая бы согрела жесткие интонации и неправильность речи.

–Возможность? – задумчиво переспросила Гита. Казалось, она что-то вспомнила. – Возможность у нас имеется. Так откуда вы, говорите, приехали?

–Из Каунаса, – повторил парень чуть более развязно.

Он был доволен, что ему удалось завязать с ними беседу.

Но тут произошло неожиданное: пристально глядя в парню глаза, Гита тихо произнесла несколько фраз на непонятном языке. Лота не была уверена, что фразы как-то связаны между собой, она вообще ни разу не слышала, чтобы Гита говорила на чем-то еще кроме русского и хромающего английского. Музыканты остолбенели. Кончики губ у парня съехали вниз и формой напоминали подкову, а лицо девушки потемнело и сморщилось, словно от ужаса она на всякий случай решила исчезнуть.

–Обмануть хотели? – вкрадчиво спросила Гита. – Зачем?

Музыканты молчали, уставившись на щебенку Чистопрудного бульвара. Казалось, они истратили все слова. Лота видела, как в отдалении поблескивал пруд, по которому плыл лебедь, задумчиво рассматривая в зеркальной поверхности свое скользящее отражение: вода стояла тихо, и лебедь казался двусторонним, как рисунок на игральной карте. Деревья и дома на противоположном берегу, небо, облака – все это тоже лежало на воде в виде точной копии, нанесенной на ее стальную поверхность, и существовало в двух проекциях, только в отражении небо было сероватым, почти черным.

–Вам нужны деньги? – продолжала Гита – она одна чувствовала себя хорошо. – Почему нельзя было сказать прямо? Для чего весь этот спектакль?

Лота не понимала, всерьез она говорит или хочет с ними поиграть.

Но тут Гита на полном серьезе достала замшевый кошелек, вытряхнула на ладонь мелочь и протянула девушке.

–Возьми.

Гита смотрела девушке-хиппи прямо в глаза. Ей было любопытно, что та ответит и возьмет ли деньги.

–Спасибо, – побормотала девушка. Лота подумала, что она вот-вот упадет в обморок от слабости и смущения, но девушка протянула руку и робко сгребла звякнувшие монеты. Лота за ней наблюдала и успела заметить, что их было не так уж мало.

–Может, еще? Скажи, ты хочешь еще? – не унималась Гита. – Вот, держи.

Она торопливо достала из кошелька смятую трешку, потом вытащила из заднего кармана джинсов пачку сигарет "Клайпеда" и тоже протянула девушке.

–Спасибо, – пискнула та почти беззвучно. – Простите...

Это "простите" она произнесла совсем тихо, словно ветер пробежал по деревьям.

В следующий миг оба беззвучно исчезли. Лота не успела заметить, в какую сторону они ушли.

–Ты знаешь литовский? – Лота повернулась к Гите и внимательно рассматривала ее, как та минуту назад рассматривала девушку-хиппи.

–Это не литовский, а латышский. Они похожи, и литовец сразу бы отреагировал. Раньше мы с матерью каждый год отдыхали на взморье, и я выучила несколько фраз. Каз ир измаксас? – Гита захихикала.

От пруда тянуло тиной – позади было несколько жарких дней, и вода потихоньку начинала жить летней органической жизнью. Гита еще несколько дней назад покрылась веснушками – все открытые участки тела, даже пальцы на руках. Лота завидовала ее веснушкам, ей казалось, что это признак благородного происхождения, а Гита мазала лицо кремом, который приглушал их пылание. Как-то раз, сидя напротив Лоты, Гита нагнулась почесать ногу в легких кожаных сандалиях – их привезла ее мать – она нагнулась, и Лота на секунду увидела ее грудь – тоже в мелких коричневых пятнышках, как перепелиное яичко, и сверху узкая грудина или как иначе назвать пустое и очень худое пространство между ключицами, и плечи тоже были усыпаны этими пятнышками и точками, прямо как у той девчонки с картины Уайета в одном из альбомов, стоявших на полке в Гитиной комнате. Только девчонка Уайета была крепкая, как капустный вилок, а Гита была тоща как сосулька и также прозрачна, и только веснушки и жесткие зеленые глаза придавали ей жизни.

И, конечно, в воспоминаниях о Гите снова царствовала весна. Наверное, потому, что в ней самой было много холодного воздуха, который, слегка подогреваясь, приводил в действие тяжелые и инертные механизмы жизни, а когда наступало лето, перемещал Гитландию куда-то совсем далеко – под Ригу, на взморье, частица которого потом хранилась в Москве в виде янтаринок, похожих на замороженные капли апельсинового сока, или шоколада с корицей, или рижского бальзама, который в их доме было принято добавлять в кофе.

Вот и вся история. Встреча с музыкантами была необязательной и случайной. Сейчас Лота бы их, наверное, не узнала – ни парня, ни девушку. Но в памяти навсегда остались тихое сияние вечера, город, залитый солнцем, неподвижный, словно вылепленный из гипса, лебедь – и отражение: картинка-перевертыш, наводящая на мысль о двойственности мира.

Глава Тридцать третья

Догоняя Птицу

Не только затянувшееся отсутствие Птицы вносило в жизнь Лоты острое, почти непереносимое напряжение, доводившее до отчаяния.

Она не сразу разобралась, в чем дело. Что именно тяготило ее так сильно, что в иные моменты ей становилось физически трудно дышать. Словно внутри нее раздавили деревянный кораблик, и щепки вонзились в легкие и сердце. В Лоте открылась пустота, которую было нечем, абсолютно нечем заполнить. В первое время она пыталась читать книги – набросала для себя целый список серьезных и несерьезных, полезных и бесполезных книг. Одни из этих книг советовал прочитать Герцог, другие Лина. К тому же существовал целый перечень нетронутой классики, которую она так и не прочитала в школе. Но ни книжные слова, ни фразы, ни предложения не вызывали у нее мыслей или эмоций. Черные буковки с книжных страниц печально осыпались в тусклую пустоту, непонятые и непонятные.