Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Зеркало, в котором Гита себя рассматривала, висело на стене в прихожей удивительного дома ее родителей. Вместе с Гитой в водянистой поверхности с отслоившейся амальгамой отражались окна, и в них – деревья, покрытые розоватой дымкой начинающегося цветения. Всякий раз, вспоминая ее дом, я пыталась понять, откуда шла эта тревога, эта затаенная печаль, которую я постоянно в нем ощущала, и в конце концов наталкивалась внутренним взором на темный, почти черный платяной шкаф, стоявший в углу гостиной. Это был основательный и дорогой предмет, как все в этом особняке в центре Москвы, где были и наборный паркет, и мраморные головы античных героев, и деревянные кружева тут и там. Был там и высокий буфет с головой, уходящей в сумерки потолка, с выдвижными ящиками, где хранилось столовое серебро с вензелями и какими-то шипастыми ягодами – приходилось прилагать усилие, чтобы выдвинуть заедающий ящик и извлечь приборы, тем не менее, ящик регулярно выдвигался и серебро доставалось и укладывалось на скатерть обширного обеденного стола: так было, когда Гитин дом наполнялся гостями, а Гитины родители играли роль гостеприимных хозяев родового гнезда с традициями, предлагая тарелки, салфетки, очерненное вензелями серебро. В остальное же время в доме ели простыми вилками из нержавейки. Зловещий платяной шкаф странно смотрелся в соседстве с белым камином, возле которого на низком мраморном столике покоились щипцы и несколько щепок на растопку, с отполированной ореховой горкой, где искрилось благороднейшее стекло, с кушеткой – что на них делать, на этих музейных, узких, с приподнятым изголовьем кушетках, не знала даже Гита. Шкаф, как привидение, как скрытая угроза зыркал из своего угла, и отбрасывал на все предметы унылую осуждающую тень. Но даже если не брать во внимание этот злосчастный шкаф, который, как разбитое зеркало, сулил несчастье – было ли уютно в доме Гитиных родителей? Там было все то, что является обязательным для уюта – и все это красовалось, гармонировало, сочеталось и представляло собой обстановку, приятную во всех отношениях. Но, тем не менее, на всем, как тонкая пыль, лежала тень заброшенности и второстепенности быта по сравнению с высшими идеалами, которые было сложно сформулировать, зато можно было неустанно воплощать. Небрежность, перестающая быть легкой, прибранность поверхностная и торопливая, вкрапление несуразных мелочей посреди дружного хора предметов избранных и продуманных... Зато в стенах этого дома все еще звучали такие слова как джезва, камертон, птифура, штафетка, горжетка, торшер – слова, которые вышли из моды, исчезли вместе с прошлым – каждому из них постепенно нашлась бледная и невыразительная замена. Может, если их вспомнить и регулярно повторять, вернется время, от которого не осталось и тени.

Но мы в настоящем – стоим перед зеркалом, и настоящее длится, и длится весна, и у нас еще впереди целая прорва времени. Поймав мой сумрачный взгляд, Гита надевает солнечные очки, делающие ее похожей на шведскую туристку.

–А ты? – я спохватываюсь: секунду назад она о чем-то рассказывала.

–А оно мне надо – связываться, – Помада показалась Гите слишком яркой для хиппи, она морщится и стирает ее шарфом. – Сижу я такая с ним рядом, поддатая, конечно, тоже, слушаю весь его этот бред. А он, естественно, ко мне потихоньку подкатывает. И тут я его возьми да и спроси: "Извините, простите, а вы вообще как, женаты?" Абсолютно невиннейшим голосом. Он: "Чивооо?" Бычару такого включает. И представь, прямо из себя вышел.

–Разозлился?

–Еще бы. Как же, говорит, вы такие вещи вот так запросто спрашиваете, в лоб, и, кто, скажите, на такие вопросы отвечает?

–Так и сказал?

–Ага. То есть тайны хреновы выдавать – пожалуйста, а простейшую вещь – женат или не женат – это, по-ихнему, не комильфо. Обиделся, надулся весь, понимаешь. Это, значит, я ему кайф обломала. Он же передо мной весь такой хозяин жизни, а у самого небось жена-диабетичка и пятеро сопливых детей! Не круто!

И Гита захихикала.

Перекинув через плечо сумки и накинув для тепла вязаные шали, мы вышли на улицу. Был вкрадчивый весенний день – тихий, берущий за душу. Для начала нам предстояло проверить, как мир отреагирует на радикальную перемену в нашем имидже. Но к нашему разочарованию, ничего не изменилось. Никто не обращал на нас внимания. Мир смотрел куда-то в другую сторону. Замечали немолодые с быстрыми глазами мужчины, но их пристальное внимание не зависело от перемены костюма. Их она, эта перемена, даже как бы и не касалась.

Прохожие шли мимо по своим делам. Подошвы равнодушно шаркали об асфальт.

Пошлявшись по Арбату и заглянув в витрину полюбоваться своим отражением, мы отправились туда, где можно было встретить хиппи.

Хиппи собирались в специальных местах. Возле памятника Гоголю. В одной из кофеен центра.

Так и порешили – сперва побудем у Гоголя, а потом пойдем в кафе и посидим там. Увидев своих, хиппи подойдут сами и попытаются завести знакомство. Так считала Гита.

На гранитной площадке у подножия памятника Гоголю помещалась целая толпа хиппи. Они были похожи на клумбу, засаженную разноцветными анютиными глазками. Все скамейки оказались заняты. Мы уселись на тряпичные сумки, положив их прямо на асфальт. Так поступали не мы одни. Теперь мы созерцали хиппи снизу вверх. Их всех их объединяло общее свойство: ни один не походил на обычных людей в тоскливых прикидах. Были экохиппи с планшетами через плечо, в геологических штормовках защитного цвета. Этнохиппи и индейцы в пончо, амулетах и разноцветных бусах. Сказочные гномы, эльфы и феи из кельтского фольклора, предтечи будущих ролевиков. Верхняя одежда была представлена несколькими бушлатами, смотревшимися явно не по погоде, и даже одной телогрейкой. На отшибе виднелась парочка черных косух, утыканных заклепками. Мне показалось, что косухи вели себя агрессивно и жили своей обособленной жизнью, связанной с остальными собравшимися только общей территорией. А в отдалении, независимо и отдельно стояли, посмеиваясь в бороду и усы, сногсшибательные трое – невероятные взрослые мужики в тельняшках, с длинными волосами. На нас они, разумеется, даже не смотрели.

Вскоре мы почувствовали себя странно. Наступал вечер. От асфальта, так и не успевшего нагреться за облачный день, в наши туловища просачивался холод. Прохладный ветерок красиво развивал волосы хиппи и насквозь продувал наши дырявые крупной вязки свитера. Казалось, все друг друга знают. Как только возле памятника появлялся новенький, его окликали, и он шел к своим. На нас поглядывали дружелюбно, но знакомиться никто не подходил. Между собой мы тоже не разговаривали: мы ведь пришли общаться с хиппи, а друг с другом мы могли поболтать и в другое время. Потом явилась какая-то девица – скорее всего, пьяная. Ее лохматые волосы, выжженные перекисью до сахарной белизны, прилипали к блестящему лбу. Она остановилась в центре площади, задрала майку и показала всем смуглый худой живот, и вся площадь смотрела только на нее, и все что-то орали и хохотали – все кроме нас: мы не видели ничего смешного ни в разбитной девице, ни в ее голом животе. Это было продолжение какой-то давней истории, которая нас не касалась. Появилось неуютное чувство: все со всеми, а ты вроде бы ни с кем, ты отдельно. Тогда мы решили попытать счастья в кафе.

В кафе было душно и людно. В тесное помещение набились диковинные личности всех возрастов, видов и подвидов. Интеллигентные мальчики в очках с бледными университетскими лицами и тетрадками на пружинках. Хиппи-индейцы с дудками и варганами. Художники в костюмах хулиганов, которых на улице запросто и без повода, за один только внешний вид могли повинтить менты. Стиляги в галифе и кепках. Кельты в крестах и рунах. Сидели не только на стульях возле столов, как положено ординарным посетителям, но и на полу, и на подоконниках, и сложно друг у друга на коленях – у юноши на коленях девушка, у девушки – другая девушка, а на коленях у другой девушки – вышитый в колокольчиках рюкзак. И волосы кулисами в три ряда: каштановые, русые, рыжие. Небольшие компании, как мне показалось, заходили сюда не просто выпить кофе и съесть миндальное пирожное, а провести как минимум вечер. Кое-кто заступал на вахту с утра, просиживал за столиком весь день, а перед закрытием отправлялся куда-нибудь ночевать.

Появлялись и настоящие пилигримы: рюкзак с привязанным котелком, солдатская шинель или телогрейка, теплая вязаная шапка, надвинутая на глаза.

Неожиданно один из столиков освободился, и мы ринулись его занимать, чуть не опрокинув стул с сидящими друг на друге людьми. Свободные места в такой час – это был верный знак того, что мы пришли вовремя. Гита принесла два кофе и тарелку с надписью "общепит", где лежали пирожные.

От плотного едкого дыма лампочки под потолком светили тускло. Наиболее густой слой стелился внизу, зато под потолком воздух был почти прозрачен. От дыма чесалось в носу, щипало глаза.

Как долго принято здесь сидеть – полчаса, час? Первоначальный интерес к этому месту постепенно иссяк, а дискомфорт и чувство отверженности возрастали.

Но вдруг открылась дверь – порыв ветра, качнувшийся дым, взлетевшие волосы – и вошли они. Мне показалось, что сделалось очень тихо и посетители замерли, уставившись на дверь. Однако все шло своим чередом, никто никого не замечал, кроме нас с Гитой. Они вошли не спеша, остановились возле столиков, рассматривая сидящих. Шинели, тельняшки, длинные волосы, встрепанные бороды – в них было что-то бунтарское, дикое и одновременно монашеское. Потоптавшись на пороге и оглядев публику, они направились к нашему столику.

–Привет, сестренки. Откуда такие одинаковые?

– Из Москвы.

–А как звать?

–Так-то.

–Вы хиппи?

Вопрос меня смутил.

–Нет, мы... – начала я, но Гита поспешно меня перебила, ударив по коленке.

–Хиппи, конечно. Просто мы редко сюда заходим.

–Интересно, что это вы за хиппи такие. Вы официально записывались или как? – строго, без улыбки спросил самый высокий, взрослый и бородатый.

Он по-орлиному воззрился на нас, пристально рассматривая наши лица.

Остальные тоже смотрели совершенно серьезно.

Тут растерялась даже Гита.

– Нет, официально мы не это... А что, разве нужно?

– А вы как думали? – удивился взрослый. – Вы в пионеры вступали? А в комсомол?

–Вступали, конечно...

–Так здесь то же самое. А то надели феньки, веревки повязали – и всё? Нет, милые, не выйдет.

–Как же нам быть? – опечалилась я.

–Как быть? Очень просто. Вступать, как все вступают. Платите членские взносы, а потом вас, может быть, примут.

–А сколько платить? – оживилась Гита, потянувшись за кошельком: деньги у нее водились.

–Три рубля плюс пять чашек кофе.

Гита открыла вышитый кошелек и зашуршала рублями. Который помоложе сходил за кофе.

–Ну вот, – невозмутимо продолжал старший. – Теперь мы вас будем принимать по всем правилам хипповской общесоюзной системы.

Он порылся в рюкзаке, достал початый флакон одеколона "Армейский" и разлил по чашкам.

В воздухе запахло терпко и свежо.

–Ну, давайте, девчонки, за знакомство! – и все трое быстро осушили свои бокалы – то есть чашки с кофе и одеколоном "Армейский".

Вообразить невозможно более странное сочетание. Я отхлебнула, но проглотить не могла. Это вкус новой жизни – уговаривала я себя. Зато Гита выпила, глазом не моргнув. Глядя на нее, я тоже каплю за каплей влила в себя обжигающую пахучую жижу.

– Воот, делов-то, – обрадовался взрослый. – Теперь вы, так сказать, прошли инициацию.

На этом их интерес к нашему столику угас. Они рассеянно переговаривались друг с другом и смотрели по сторонам, кого-то выискивая. Внезапно один из них заметил знакомую рожу и с радостным воплем кинулся прочь. За ним потянулись остальные.

А мы с Гитой остались одни, прислушиваясь к внутренним изменениям.

Мы понимали, конечно, что нас одурачили, но все же нам удалось поболтать с настоящими хипарями, и они даже пили с нами кофе. Такое ведь не каждый день случается. Теперь у нас есть знакомые хиппи, и не какие-то прыщавые подростки, а настоящие взрослые мужчины, да еще вон какие красавцы.

И все-таки что-то в тот вечер произошло. Что-то во мне изменилось. Ведь нас как-никак приняли в хиппи – по всем законам инициации, с посвящением и членскими взносами. Один рубль пятьдесят копеек я Гите потом вернула.

Крылатая кошка

...В тот день по нашему черно-белому телевизору «Темп» показывали кошку с крыльями. Ее передавали не в скандальной, а потому сомнительной передаче «600 секунд», а в вечерней программе «Время», солидной и основательной. С диктором и специальным корреспондентом. Наш телевизор был тогда еще девственным. Это был скучноватый старенький телик, не развращенный ни бразильскими сериалами, ни рекламой «МММ». Он наполнял нашу жизнь культурой и полезными сведениями. А мы ему за это платили доверием.

Крылатую кошку принесли в студию. Гладкошерстая, черная с белой грудкой и, в общем-то, совершенно простецкая тварь была точной копией своих домашних и уличных сестер. За одним исключением: на холке у нее шевелились два черных вороньих крыла. Шевелились, вздрагивали, трепыхались – сразу было видно, что крылья настоящие, что они не приклеены к шкуре, а являются естественным продолжением позвоночника. Кошку поймали в предгорьях Кавказа. Что делала она там, зачем понесло так далеко мирное домашнее животное? Этого нам не сказали. Про нее сняли сюжет, как про любую другую диковину – двуглавого теленка или поющих бразильских рыб.

Я сидела перед телевизором и боялась шелохнуться. Бабушка дремала в кресле. Она вязала мне гетры, чередуя зеленые, желтые и красные полосы. А моду тогда еще не вошла растаманская тематика, но в заначках у бабушки имелись только зеленые, желтые и красные клубки, которые годятся разве что на носки или гетры или в крайнем случае шарф. Ни одно занятие не убаюкивало бабушку так, как вязание под телевизор. Часы на стене, эти бесчувственные скряги, такие скупые, что даже число свое увеличили до множественного, невозмутимо отмеряли время. Я замерла, я просто растворилась. Потому что такого на самом деле не бывает. А значит, что-то случилось с действительностью. И любое движение может спугнуть чудо на экране.

Все предметы стали прозрачными. Не то чтобы стены просвечивали к соседям. Но перед телевизором разливалось тонкое свечение, которое все собой наполняло. Это не был свет солнца или электрической лампочки: свет был осторожным, очень живым и немного торжественным. Возможно, так выглядел свет, который был создан в первый день сотворения мира. Раньше луны и звезд.

Свет первого дня творения.

Форточка была приоткрыта, но ни один звук не проникал в комнату с улицы. Все звуки куда-то уплыли, и сделалось тихо.

Только мое дыхание: вдох-выдох, вдох-выдох. Самый тихий на свете звук. Первый и последний.

Мир замер и одновременно ожил, только не суетой, не утомительным мельтешением быта, а особенной древней жизнью.

Я попала в то состояние, в которое человек, наверное, попадает во сне или когда очень удивлен.

Огромное, настоящее удивление приподнимает занавес, на котором нарисован плоский очаг всей нашей жизни.

Но только на один миг.

А потом всю оставшуюся жизнь человек тоскует оттого, что миг этот не повторится.

Свет разгорался, превращался в сияние. Но как только я потянулась к нему, погас.

Нужно было обязательно кому-то все рассказать. Из растерянности могло вывести действие. На всякий случай я оделась и вышла на улицу: вдруг кого-нибудь встречу? Но возле дома было пусто. Холодные сквозняки бороздили воздух во всех направлениях. В глубине подмороженной темноты прятались крупицы всего возможного, завязи всех вещей и событий. Где-то спал жучок, тикающий по ночам в бревенчатых стенах старой дачи, который много лет спустя сточит эту дачу в тонкую пыль. Через несколько недель стужа вызреет жасмином и сиренью, которую будут продавать у метро. Очистится и загустеет небо. И над крышами встанут облачные башни. Пустырь за домом подарит невиданный урожай лопухов и сныти. Среди репьев и картонных ящиков пробьется на свет чья-то крошечная жизнь, но тут же оборвется, и никто никогда про это не узнает. Маленькие преступления, микроскопические трагедии запрокинут личики к солнцу и будут блаженно пить свет небес. В киоске, тесня бутылки с пивом, будет красоваться пластмассовая женская голова с вытаращенными глазами и разинутым ртом – азербайджанец в окошке пояснит, что это приспособление для орального секса. Отменят статью "За тунеядство". Наркотрафик загадочным образом обвенчается со спортом. Пустая бутылка в руках пьяного превратиться в "розочку", с которой он бросится на запоздалого прохожего. Одноклассник "поднимется" и спрячется за тонированными стеклами черного авто с приделанным на капоте пацификом без нижней перекладины. В моду войдет Зубная фея. Наш двор, в сентябре по самые окна заваленный листвой, будет подметать не дурочка Наташа, а безымянные смуглые люди. Коммуналки расселят, а их тараканий дух рассеется над Москвой. Забелеют бельма пластмассовых окон вместо карих слезящихся глаз, и у города появится другой взгляд – незнакомый. Добрые пузатые гири в гастрономе с мраморным прилавком заменят электронными весами. И снимут вентиляторы. И липучки от мух.

И еще много другого вылепится из этой плодородной тьмы. Много такого, чего в тот вечер невозможно было даже представить.

Но не может быть никак, никогда и нигде, даже в самых удаленных участках вселенной крылатых кошек. Потому что кошка – млекопитающее, а значит, может иметь не больше четырех конечностей. А шесть – это уже мир насекомых, а не зверей.

Через несколько дней я кого-то спросила: "Ты не видела передачу про крылатую кошку?" "Видела", – ответили мне. Потом я спросила еще кого-то, и мне снова ответили: "Да". Значит, она существует. И можно надеяться и жить дальше в ожидании нового чуда.

Наверное, эта кошка разделяла собой две эпохи, как некогда пропавший отряд Дятлова. Гибель отряда символически завершила собой 50-е, эпоху мужественных мужчин и женственных женщин, отважных походов и дерзновений. Потому что дальше наступили 60-е, очень хорошее время, но означавшее совсем другое: в них уходит корнями современность. Так же и с кошкой: совсем скоро наступят 90-е, вот-вот – и появится интернет, и земля больше уже не будет чудесной и неизведанной планетой, потому что мы облетим ее всю на самолетах, нащелкаем фотографий и увешаем ими социальные сети. Мы научимся отличать фейк от не-фейка и навсегда утратим невинность телезрителей, доверяющих видеосюжетам.

Больше я про крылатую кошку не слышала.

Но мне все время чего-то не хватало. Был свет, но не было тишины. Потом наступала тишина, но не было света...

А крылатая кошка... Наверное, в ней был спрятан ключ к тайне, которую мне так и не удалось разгадать.

Но все-таки главным была не тайна.

Главным был свет.

И тишина.

Тишина и свет удивления, когда человек встречается с чудом.

До сих пор не решаюсь заговорить про нее с теми, кто когда-то ответил мне "да".

Потому что боюсь, что скажут "нет" и значит, чудес не бывает.

Кафельный ад

В семнадцать лет, вся в прыщах и тройках, как-как окончив школу и до икоты боясь возвращения в Краснодорожный в пятиэтажную тишину, по доброй воле, под увещевательным давлением родителей и отчасти благодаря сплетению обстоятельств я узнала, что такое ад. Он оказался черно-синим, кафельным, довольно прохладным и скользким. Огня, кипящей смолы и серы в нем не было, сковородок тоже.

Моим персональным адом, куда я прилежно являлась трижды в неделю, чтобы добровольно провести там целую ночь, стала залитая кварцевым светом операционная экстренной хирургии, в которую больных привозят по скорой.

Подсиненная тьма пугала больше, чем простое отсутствие света, которое разбавляют огоньки фар, фонари и зажженные окна, так что получается вовсе уже и не тьма, а какой-то тепловатый столовский чай. В городской прозрачной тьме уютно смотреть телевизор, обниматься, засыпать. При необходимости от нее можно отгородиться – шторами или одеялом.

В кварцевой тьме только что кто-то умер – или, как говорят в больницах, "ушел", и чьи-то души томятся в кафельных застенках. В коридоре каталка с телом, укрытым простыней. Ночная бригада, хирурги и анестезиологи, размылась. Это больничный сленг. Конечно, размылись – это не означает, что они испарились, растаяли или растворились. Они всего лишь сняли перчатки, халаты, бахилы, все эти стерильные предметы, символизирующие условное почтение к святости человечьего тела, и ушли в безопасную городскую тьму.

Не спим мы двое. Мы остаемся. Он – остывать, я – собирать с пола кусочки мозга, обрывки внутренностей, ошметки кожи. Мыть под мощной струей воды инструменты, выковыривая из зазубрин специальной щеткой бледные волокна истерзанной человечьей плоти. Надраивать пол в одной, двух, а то и трех операционных, предварительно облив его перекисью водорода, которая, соприкасаясь с кровью, шипит и пузырится, издавая приторный сладковатый запах.

Но самое страшное – впереди. Самое страшное – это, закончив уборку, включить в кафельном лабиринте кварцевые лампы. По очереди в трех операционных, предоперационной, стерилизационной, санитарной комнате. Захожу сначала в одну – самую дальнюю. Белый кафель, хирургические лампы, операционный стол и разные шкафчики – все становится одинаково мертвенно синим. Потом в две другие, ближе к выходу. Потом мои шаги убыстряются, я почти бегу, щелкая выключателями справа и слева и стараясь не поворачивать голову туда, где тихо, где черно-синие тени неслышно выступают из кафельных углов и крадутся по следу.

Выбегаю в коридор. Там прохладно и пусто. Однажды после одной особенно зловонной операции – кажется, оперировали перитонит – я выскочила из оперблока, и этот коридор, в обычное время запахом раздевалки и человечьего тела напоминавший школу, пах розами. Никаких роз в нем не было, разумеется, зато днем где-то на лестнице шел ремонт, и оттуда доносился запах краски и сырой извести. Но после перитонитного смрада – так, должно быть, смердит лежалый труп, если вскрыть ему брюшную полость – известь и свежевымытый пол пахли розами. А может, я сделала величайшее открытие: благоухание роз там, где их нет и быть не может – это метафизический аромат жизни, которая есть отсутствие разложения.

Среди прочих моих обязанностей – вызов санитаров из морга, небритых и нетрезвых дядек, которые заберут молчаливого, холодного, с торопливым грубым швом на животе (груди, голове, спине).

И вот я свободна. Ложусь на кушетку, заворачиваюсь в пахнущий формалином плед, зажмуриваюсь и стараюсь думать о чем-нибудь уютном. О какой-нибудь заколке или бисерном браслете. Потому что вокруг все очень серьезно, все слишком серьезно и жестко. Я согреваюсь, задремываю и, еще не заснув окончательно, вижу узкую тропинку, которая сбегает к морю. По этой тропинке спускаюсь и я – осторожно, стараясь не потерять равновесие и не споткнуться, потому что в руке у меня плетеная корзинка с полотенцами, хирургическими инструментами и стерильными марлевыми салфетками. Во сне я понимаю, что это всего лишь сон, и мне становится грустно. Море вот-вот блеснет среди сосен – их стволы покрыты янтарными брызгами солнца, а сквозь пушистые ветки я вижу желтую полоску пляжа. Я жажду моря с таким нетерпением, что не слышу, как грохочет лифт, раздается чье-то бормотание, чьи-то шаги. Как увозят кого-то почти уже плоского, твердого и безымянного.

Но проходит еще немного, и цикл возобновляется – плетеная корзинка неожиданно выпадает из моих рук, на лету превращаясь в хирургический бикс из нержавеющей стали, и катится под откос, подскакивая на камнях и оглушительно грохоча: раздается телефонный звонок, вспыхивает свет, тревожно ударяет дверца лифта. Топают ноги, слышатся ругань и стоны. Все наполняется тошнотворно-бодрыми казенными звуками. Скрипит дверями проснувшаяся хирургическая бригада – новая, отдохнувшая. И опять все временно превращаются в сестер и братьев. Снова намываются – действие, противоположное глаголу "размываться". Я тоже надеваю халат и маску и привязываю ремешками к столу еще одного страдающего, истекающего кровью, изуродованного, раздавленного, растерзанного. И через десять минут начинаю думать, что обычные люди, которые еще совсем недавно сладко свистели во сне ноздрями, а через некоторое время, когда подойдет к концу операция, снова отправятся отдыхать, чтобы наутро обсуждать марки автомобилей, строительство дачи, домашний ремонт, встречаться с любовницами из числа недавних сестер – тоже своего рода непозволительный инцест – не должны видеть хирургию вблизи и участвовать в ней, потому что это удел жрецов.

Мне редко бывает жалко. Невозможно жалеть все время – ведь это всего лишь работа. Боль притупляется, если длится слишком долго. Было жалко однажды – до слез, как побитую собаку, старую женщину – голая, растерянная, с растрепанными седыми волосами, она пыталась сесть, но ей не разрешали. У нее был с собой из дома серебряный крест на цепочке – прихватила в последний момент, и, лежа в предоперационной, где ее готовили к срочной операции, никак не могла его надеть. Я застегнула цепочку и пообещала, что все будет хорошо, что такие симптомы – ничего страшного. Но у нее оказался запущенный рак, она потеряла много крови и умерла в реанимации этажом ниже, двумя днями позже.

Происходили и другие ужасы – административно-бытовые, из тех, что встречаются не только в больницах. Так, мне было семнадцать, я работала официально, но ночных надбавок мне не платили, потому что по кзоту они предусматривались с восемнадцати. Получалось, отскребая от заката до рассвета гной и мозги от кафеля, официально я числилась дневной палатной нянечкой с минимальной зарплатой.

Обидно, что и говорить.

Но не смертельно.

Смертельным было другое. Сестры меня своей не считали. О, какие страшные, бьющие навылет слова! К счастью, это были не те сестры, которые отравили Белоснежку и истязали Золушку. Не родные, и даже не сводные, а обычные, медицинские. Лоно семьи, иначе говоря, не пострадало. Они не признавали за своего, то есть издевались и травили не только меня, но и других – как новеньких, так и стареньких. В компании веселее, но я, к сожалению, об этом узнала не сразу. Узнай раньше – жилось бы легче. Это была своего рода локальная дедовщина, которая буйным цветом процветает в здоровых трудовых коллективах. Но тем, другим было больше семнадцати, и они в перерывах между операциями не замазывали тональным кремом юношеские прыщи перед зеркалом в предоперационной.

Одна из сестер меня ненавидела. Однажды я глуповато поинтересовалась, глядя на ее выпирающий живот: "Оксан, тебя поздравить можно?" Это был урок на всю жизнь: никогда, даже если видишь наверняка, нельзя задавать женщине такие вопросы, только если она уже объявила сама. Поздравить Оксану можно было лишь со стремительным разрастанием жира.

Пустяк, разумеется, но в тот день я нажила себе настоящего врага. Как-то раз утром в раздевалке Оксана вытащила из моей сумки тертые джинсы с бахромой и любимый вязаный свитер. Брезгливо взяв джинсы за край штанины, она с деревянным лицом торжественно встала в центре раздевалки, демонстрируя публике добычу: мол, выбросить или оставить? Я вошла как раз вовремя – успела застать конец действа и фрагмент Оксаниной рожи с остаточными следами площадного ликования, как у деревенского плясуна на картинах Брейгеля.

Сестрам во мне не давало покоя буквально все. Оно и понятно: молчаливая, замкнутая и выглядит не как все. Что в голове – неизвестно. Про остальных-то все ясно. Например, та Оксана, которая предъявила трудящимся оперблока мои джинсы, коллекционировала фирменную косметику. Тогда продавалось мало заграничного. Свою косметику Оксана доставала у фарцовщиков, перекупала, выменивала. Иногда притаскивала на работу и хвасталась. Когда после дежурства красилась, то выкладывала зараз на физиономию чуть ли не треть своей коллекции.

Другая никак не могла забеременеть – это тоже всем было понятно. Ее жалели. Так у нас принято: жалеть всем миром, как и травить. Зато уж если кого пожалеют – больше не тронут. Дай я им хотя бы малый шанс – мигом бы признали, обогрели и жалели бы наперебой.

Однажды решили проверить, сплю с мужчинами я или нет. Позже я узнала, что проверяли не меня одну, а всех новеньких, да и стареньких тоже.

Это делалось так. Один медбрат из гипсового кабинета принялся за мной ухаживать. Помогал относить тяжелые тюки с окровавленным послеоперационным бельем. Угощал пирожками. Провожал до трамвайной остановки. Мне это все было в диковинку и, хотя он мне казался довольно противным, толстым, коротконогим, к тому же скверно пах и был женат, я с интересом за ним наблюдала, не ведая, что все это – ловушка. Потом по сценарию он должен был меня соблазнить и объявить всему оперблоку. Но не получилось, я не далась. Отбивалась от него ночью в раздевалке, а он пытался стащить с меня зеленую хирургическую робу и все бормотал: "Ну давай, ну почему же".

Дело замяли – сорвалась рыба.

В другой раз решили проверить: а что если наркоманка? Подруга той самой Оксаны, которая рылась в моих вещах, как-то в праздник – было Восьмое марта – вдруг громко заявила: "Ну что, девоньки, а не пойти ли нам понюхать закиси азота?" Азот – это веселящий газ, с помощью которого во время операций усыпляли больных. Скорее всего, его и сейчас применяют в хирургии. "А че, давай, выпить-то нельзя", – подыграл ей кто-то из сестер. "Ну а ты? Пойдешь с нами?" Все молча уставились на меня. "А вдруг обидятся, если откажусь?" – мелькнуло в голове. "Ну раз вы – то и я тоже", – ответила я.

На следующее утро всему коллективу было торжественно объявлено, что точно: наркоманка.

...Утром сдают оперблок. Пересчитывают инструменты. Если одного не хватает, на мою долю выпадает занятие, достойное неприкасаемого: я лезу в мусоропровод и синими от холода пальцами перебираю груду окровавленных, осклизлых и замерзших больничных отходов, пока по одной лишь мне известной примете не нахожу отходы именно нашего оперблока, той самой ночной операции. Пока запутавшийся в бинтах и тампонах зажим или скальпель не блеснет стальным боком, приветствуя зимнее утро.

И запах рассвета в мусоропроводе – вкрадчивый, острый, напоминающий последний слой дешевых отдающих спиртом духов.

И уже перед уходом, в розоватом свете зари, под мерзлое карканье озябших утренних ворон – такой зимний, такой родной московский звук – когда я, прихлебывая чай, наскоро причесываюсь перед зеркалом и меняю зеленые штаны и робу на джинсы и свитер, остается последнее – отнести в лабораторию суточный улов: два вырезанных аппендикса, кусочек желудка с прободной язвой, ломтик кожи с дыркой от проникающего ножевого ранения, серовато-перламутровую опухоль – такую с виду симпатичную и невинную.