Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Гитина бесшабашность, обаятельная безбашенность казались Лоте роскошными. Лота завидовала. Потому что рядом с Гитой она ощущала себя брюзгливой вдовицей в капоте, сухопарой и мелкотравчатой, боящейся сунуть руку в фиал с неведомым, чтобы извлечь из его глубин удачу или поражение.

Зимой у Гиты появились небывалые черные английские говнодавы с железными носами. У нее была целая коллекция чубуков и стеклянных свистулек для дурманящих воскурений. Одно время она ходила в хулиганской кепке, заломленной на затылок. Когда перед ней лукавым и хищным жестом выхватывали из барсетки тоненький дамский "Вог" – или чем еще в ту пору четкие пацаны угощали девушек – она могла преспокойно вытащить и закурить "Беломор". Она жила в старинном особняке в центре Москвы, который принадлежал ее папе, знаменитому скульптору, щедро обласканному государством.

Таких, как Гита, Лота больше не видела – ни тогда, ни потом. Их не просто не ходило по улицам: их не выпускали. И как диковато сочеталось запечатанное наглухо, как консервная банка, прошедшее время с ее порывистым норовом и энергичным нравом... Таким людям – если такие где-то еще есть – им к лицу настоящее.

А потом Гита сбежала со своим гением в Питер.

А еще чуть более потом случилось то, что случилось.

Глава вторая

Симеиз

Как ни старалась Лота изменить судьбу с помощью Гитиных колдовских ритуалов, на практике у нее ничего не получалось. Вороново перо не сработало. Жизнь складывалась на удивление тускло: не забредали в нее ни гении, ни гуру, ни яркие события. Да и собственной жизни у Лоты не было. Мужчины, увивавшиеся за Гитой, не обращали на тихую Лоту никакого внимания. Проходили дни, а она так и сидела в бабушкиной квартире на широком подоконнике, подперев руками подбородок. После выпускных, благодаря широким и могучим отцовским связям, Гита сдала экзамены и поступила в Архитектурный институт. А Лота устроилась работать санитаркой в отделение хирургии одной из московских больниц. Семейный совет торжественно постановил, что она будет готовиться в медицинское училище. По мнению родителей, человек, не имеющий в жизни ни устремлений, ни желаний, ни планов на будущее, должен непременно стать фельдшером. Один только отчим за Лоту заступился. Сказал, что для начала хорошо бы поработать в больнице, чтобы пообвыкнуться в специфической больничной среде, а заодно получить трудовой стаж, который еще никому не вредил. А бабушка ничего не сказала. Но Лота знала, что у нее на уме: в лихую годину лучше прибиться туда, где есть кормежка. А в больнице кормежка, какая-никакая, была, есть и пребудет вечно.

Это была огромная больница, и магия ее чисел навсегда застряла у Лоты в голове. Когда она хотела запомнить 27-ю страницу в книге, она думала: 27-й корпус – это морг. Или трамвай ╧6: 6-й корпус – психосоматическое отделение. Двойка – терапия. 22 августа – 22-й корпус для блатных и крутышей. 14-й корпус – реанимация. 19-й – неврология. Некоторые вещи остаются с человеком на всю жизнь даже против его желания.

Проходили месяцы, а готовиться в училище Лота не начинала. Ей быстро стало понятно, что медицина с ее стерильностью и субординацией – настоящий деспот. А свобода, которую она скупою рукой выдавала медперсоналу в виде отпуска – слишком призрачна и кратка, чтобы кого-то осчастливить. Может, думала Лота, это делается нарочно, чтобы люди не успели распробовать ее вкус? К тому же ее отпуск ни разу не совпал с летом. Это и отпуском трудно было назвать. Так, пара недель зимой. Кто-то другой всякий раз ухитрялся забрать себе дефицитные летние месяцы. А Лоте ближе к декабрю снова выпадали жалкие две недели казенной свободы.

Зато в промежутках между дежурствами она много гуляла. Обходила свой район улицу за улицей. Садилась на скамейку, что-то записывала в блокнот. По дорожкам прыгали воробьи. Бульвар отражался в мокром асфальте, как в зеркале. Листья прилипали к тротуарам – круглые, продолговатые, звездчатые кленовые: осенью город становился похож на гербарий.

Лота уже твердо знала, что не хочет быть фельдшером, зато могла бы стать поэтом или художником и только никак не могла выбрать, кем именно.

* * *

И вот, второй после школы весной ее впервые настигло запыхавшееся слово "отпуск". Как рыба, ловящая ртом воздух. Конечно, это было еще не совсем лето. Было начало мая, ночи стояли студеные, повсюду выглядывал перезимовавший мусор: за минувшую зиму город здорово опустился. Но одновременно и помолодел. Абсурдно звучит, но все именно так и было.

Дело в том, что еще в допитерские времена Лота и Гита планировали съездить к морю. Идея выглядела заманчиво, но расплывчато. Обсуждались детали, но дальше разговоров дело не двигалось, и путешествие рисковало так и остаться разговорами и планами. В принципе, Лота была к этому готова. Такие вещи часто ограничиваются словами, но и это не плохо: некоторые слова делают человеческую жизнь счастливее. Лота мечтала о поездке – и одновременно боялась ехать. Она не представляла, что на нее, тихую троечницу, обрушится такое великое счастье. Денег у нее не было. Смелости и решительности, необходимых в любом путешествии, тоже не было. Она ни разу никуда не ездила. Тем более, не ездила с Гитой. Она не видела в жизни ничего кроме Краснодорожного и Москвы. Хотя и это, если вдуматься, не так уж не мало...

И вдруг, в преддверии ее первого полноценного отпуска ситуация изменилась: они с Гитой твердо условились вместе отправиться в Симеиз – в крымский курортный поселок, где имелись и санатории, и частный сектор, и романтические южные парки. А главное – там было море. Лота стремилась к морю, как все отдыхающие. Гита же, повидавшая за жизнь немало морей, городов и курортных поселков, собиралась отыскать на берегу места силы и каких-то загадочных людей, которых называла братьями воздуха.

Услышав по телефону о братьях воздуха, Лота тут же вспомнила другой разговор, состоявшийся еще задолго до Питера.

Они тогда сидели в Гитиной комнате и рассматривали альбом "Птицы в сюрреализме". Текст был по-немецки, но его и не требовалось: главным в альбоме были репродукции, посвященные одной-единственной теме: птицам.

На одной картинке у птицы была распахнута грудь – в ней для этого имелась специальная дверца – и через отверстие вылетало много маленьких птичек. На другой бледная девочка с измученным лицом плакала, спрятав лицо в ладонях, а ее волосы под порывами ветра превращались в черных улетающих галок. Но больше всего Лоте запомнилась девушка, парящая высоко над землей: к ее телу – рукам, голове, спине и ногам – крепились веревки, и птицы своими клювами удерживали девушку в воздухе.

–Отец из Берлина привез, – вскользь заметила Гита и затянулась сигаретой. – Ездил смотреть, как рушат Берлинскую стену.

Едва речь зашла о родителях, она, как обычно, ощетинилась, помрачнела и ушла в себя.

–Ну и как стена? – поспешила на помощь Лота.

–Да никак...Тридцать лет простояла. А тут раз – и сломали. Только пыль столбом. Отец там присутствовал, на этой церемонии, от начала до конца. Теперь выставку крутую в Москве забабахает. Фотовыставку. Он же у нас теперь демократ. А когда-то сам же эту стену проектировал.

–О, позовешь меня на выставку? – оживилась Лота.

–Не, лучше не надо. Давай лучше птиц рассматривать. Смотри, какие классные! Лично я точно знаю, что люди произошли от птиц. Не все конечно.

–А я слышала, от обезьяны...

–Нет, ты что? Темный ты человек. От обезьяны только часть людей произошла. Это и наукой давно доказано.

Лота понимала, что весь их разговор – рядовые будни Гитландии. Но по привычке мигом включилась в игру.

–Да ну? Я и не знала.

–Конечно, не знала. Эту информацию скрывают. Ученые убеждены, что несмотря на огромное количество потомков обезьяны, в мире существует небольшой процент других людей, которых подселили на землю тысячелетия назад. Эти редчайшие экземпляры называются братьями воздуха. А я считаю, что они – родственники птиц. И родина их не земля, а небо.

–Как ты думаешь, они узнают друг друга, если встретятся? – спросила Лота с сомнением.

–Мы же с тобой друг друга узнали.

Действительно: они с Гитой друг друга узнали. Моментально. Это было не знакомство, а именно узнавание.

–А может быть так, что человек – брат воздуха, но об этом не догадывается? Так и проживет всю жизнь в неведении?

–Наверняка! Но если находишься с таким человеком рядом, все равно рано или поздно обязательно это почувствуешь. И тогда тем более надо ему все рассказать.

–Понимаешь, этот мир принадлежит не завоевателям, – добавила Гита задумчиво. – И не тем, кто сильнее, как это может показаться. Не тем, кто проходит по трупам, наметив себе цель. Он принадлежит тому, кто сумел установить с ним контакт. А этому никто никого не учит. Это умеют делать единицы.

* * *

В первых числах мая Лота отправилась на Курский вокзал и купила билет на пассажирский поезд "Москва-Симферополь", чтобы встретиться с Гитой уже в Симеизе. Гита должна была стартовать из Питера, куда переехала жить со своим Гением еще осенью, оформив в институте академический отпуск. А Лота выезжала из Москвы. В дорогу она приготовила ермак, купленный заранее по объявлению. Новенький, с жикающими молниями, с оттопыренными карманчиками. С алюминиевым каркасом, благодаря которому вся конструкция удобно располагалась на спине. Это был ее первый взрослый предмет, и она им гордилась.

Лота ехала на верхней полке пассажирского поезда. Было здорово лежать на верхней полке и слушать разговоры людей внизу, не видя их лица.

–Ведь что получается, – слышался, все собой перекрывая, громкий, но, в то же время, вкрадчивый и какой-то стелющийся голос. – Душат народ. Подкрадываются со всех сторон. Беда-то не в них, не в Ельцине, не в этих его всяких Гайдарах. Беда в том, что окружают они себя еврейчиками, жидками окружают, вот в чем беда.

–Э, нет, товарищ, – перебил его звучный бас какого-то, судя по тембру, капитана дальнего плаванья. – Как вот эти ваши разговоры начинаются, так я говорю: не надо товарищи. Нечего сваливать! Смотри на себя, на своих смотри: мы, мы страну развалили! С протянутой рукой на запад пошли! Давай нам, запад, все: лекарства, куриные ноги, гуманитарную помощь. Сами себя распустили, страну распустили, а теперь виноватого...

–Правильно! – встрял третий, пожиже, но не менее положительный. – За Ельцина сколько народу голосовало? Пятьдесят семь процентов! Вот взять да и спросить вас или вас, или, вот Евгенича – за кого ты, Евгенич, голосовал? Сейчас, понятно, уже совестно многим признаваться, но голосовали-то за Ельцина. А потом работу стали терять, квартиры, тут-то и призадумались...

–Так я про то и говорю, – лебезил первый. – Распустили страну. Но ты по фамилиям посмотри, кто правительство окружает, по фамилиям, и сразу все ясно тебе станет...

Тыдых-тыдых, тыдых-тыдых, – безудержно мчался к счастливым широтам паровоз.

Пронеслось поле, закружился полуодетый лес. В стенах вагона что-то загадочно поскрипывало. Призрачно погромыхивала дверь тамбура. И если закрыть глаза, Лоте становилось неясно, куда она несется – вперед или назад.

Проснулась она поздно. Поезд, плавно раскачиваясь, летел во весь опор. Вдали попыхивал высокими трубами какой-то город – поезд на полном ходу огибал его справа. Верхняя полка напротив Лоты, как и раньше, была пуста. За ночь пассажиры сменились. Не было ни капитанского баса, ни стелющегося, ни их невидимых собеседников.

–Доброе утро! – поприветствовала Лота плацкартный вагон, соскакивая с верхней полки.

И вдруг почувствовала, что абсолютно счастлива.

Утро было действительно добрым.

На шее у нее висело вафельное полотенце, в стакане дребезжала ложечка, а за окном проносились белые украинские мазанки, подсолнухи и серебристые тополя.

* * *

От Симферополя до Ялты Лота добиралась на троллейбусе. Настроение было так себе. Крым оказался совсем не таким, как она себе его представляла, а Гитландия и вовсе отодвинулась на неопределенное расстояние. Солнца не было и в помине. Тепла – и уж тем более жары – не было тоже. Моросил дождь, горы затягивал густой туман, а море было неприятного свинцового оттенка.

В Симеизе небо прояснилось. Асфальт на конечной остановке автобуса мигом высох. С каменной изгороди свисала цветущая бугенвиллия или джакаранда или как еще называется этот красивый яркий кустарник – цветистый пустоцвет, потому что на юге пахнут только смола, безымянные колючки, можжевеловые шишки, и уж точно не яркие цветы. Просевший автобус тарахтел одышливым двигателем, небольшая очередь поджидала его под желтой, в цвет автобуса, табличкой "Симеиз-Ялта": судя по всему, из Симеиза уезжало больше народу, чем приезжало.

Через некоторое время снова зашелестел дождь. Лоте показалось, что ермак за плечами стал тяжелее, словно весь напитался густой серой водой, которую извергали небеса. Погуляв там и сям по поселку, зайдя в крохотный книжный, где на прилавке под стеклом были разложены отсыревшие черно-белые фотографии Ялтинской набережной и Воронцовского дворца, она вышла на дорогу вдоль моря, прошла по ней чуть больше километра и принялась отсчитывать скалы. Тут-то и возникла неувязка: открывшийся ее глазам пасмурный пейзаж никак не соответствовал подробным Гитиным объяснениям. Заостренные кверху треугольные скалы, какими Лота их себе представляла в Москве, виднелись только в одном месте – в отдалении, над зеленой чащей, и их сложно было назвать "третьими по счету", поскольку ни вторых, ни первых ей не попалось.

Тогда она спустилась на тропинку вдоль моря. Если там живут люди, они могут знать Гиту, думала она. Может, кто-то о ней слышал и подскажет, где ее найти.

* * *

Наконец Лота вышла на большую стоянку. Ей показалось, что Гиту здесь знают. Обширная поляна, примятая трава, сосновые иглы. На стоянке было пусто, только возле погасшего костра сидел сутулый невероятно худой наголо обритый человек в майке и джинсах. Он взял с перевернутого вверх дном ящика миску, вытащил из кармана ложку и принялся неторопливо жевать, глядя на море равнодушными северными глазами. Заметив Лоту, человек приветливо улыбнулся и оказался девушкой примерно одного с ней возраста.

–Черти-чо приходится жрать, – пожаловалась девушка, словно продолжая начатый разговор.

–Невкусно?

–Вкусно. Просто они туда мяса напихали, а я мяса не ем.

–Вот и правильно, – оживилась Лота. – Я тоже собираюсь, но никак не могу начать.

–Что начать?

–Мяса не есть. Это же собраться надо...

–Очень просто собраться, – девушка сделала движение рукой, словно откинула длинные волосы. – Только надо решить сначала, для чего тебе это нужно. Вот скажи, для чего?

–Чтобы не есть убитых животных, – ответила Лота.

Она действительно часто про это думала, так что говорила правду.

–Ты ведь их не убиваешь, они и так убитые.

–Да, но я участвую в убийстве.

–Правильно. Но собственной ненасытной утробе ты этого не докажешь, ей все равно будет хотеться мяса.

–А ты как начинала?

–Объясняю. Если последишь за собой внимательно день, другой, ничего пока не меняя, то быстро заметишь, что мяса тебе хочется в любую минуту жизни, даже если ты не голодна. Мясоедение пробуждает в человеке низменные инстинкты, и он готов лопать, что попало. То есть, можно сказать, мясоед голоден все время.

Лота кивнула:

–Правда.

–Конечно, правда. Вот и получается, что с мясом надо завязывать не только из-за гуманизма, а из-за того, что ты таким образом усмиряешь в себе зверя, а человека, настоящего человека в высоком смысле, наоборот, пробуждаешь к жизни.

На девушке была вылинявшая майка с надписью AS/DC, сделанной масляной краской через картонный трафарет. Ее запястье украшал самодельный браслет с колокольчиками – при каждом движении колокольчики позвякивали, но Лота быстро привыкла и не замечала их звона. Девушку звали Лина. Она наковыряла Лоте из котла остатки супа, налила чаю в эмалированную кружку с намалеванным с одного бока сиротским цветком и отломила кусок подсохшего хлеба, вытряхнув из него муравьев.

Про Гиту она ничего не слышала: из-за беспрерывных дождей на их берегу вот уже неделю никто не появлялся.

–С едой у меня сложные отношения, – рассказывала Лина. – Я всегда представляла ад как пиршественный зал, заваленный жратвой. Не поверишь: всю историю цивилизации я воспринимала исключительно через еду! Завидовала монахам, которые питались облатками для причастия, запивая святой водой. Евреям в пустыне, которые собирали манну. Индийским йогам, которые едят одни фрукты. А римляне тем временем фаршировали утиной печенью поросят и запекали их в туше быка, так я их наоборот, терпеть не могла. А заодно и всю кровожадную античность, медицину, ученых.

Лина взяла баклажку и начала осторожно тонкой струйкой лить воду в миску. Потерла бортики травой и смыла.

–Одиночество? Было дело. Кто согреется рядом с восковой лилией, с сухим и твердым женским кипарисом? Вообще-то, по-своему я была ничего... Представь: прозрачный человек! Однажды мне сказали, что я похожа на инопланетянку Нию. В общем, желающих, как ты понимаешь, не много находилось... Устройство организма целуемого не должно существенно отличаться от устройства целующего, иначе это уже не эротика, а урок патологической физиологии. Кто станет тебя целовать без доброго куска бифштекса внутри? Так что, подумай хорошенько насчет экспериментов с едой!

Лина шмыгнула носом.

– В прошлом году меня приглашали в Нью-Йорк на конференцию сыроедов, а я не поехала.

–Почему?

–Да ну его... Вот мне тут рассказывали про одну тетку, которая вообще отказалась от еды. Не ест, не пьет – питается солнечной энергией и отлично себя чувствует. Живет, понятное дело, в Индии. Так что, осенью обираюсь в Индию.

–Здорово... Сколько же ты весишь?

–Сейчас сорок три кило, но это не предел. Мечтаю превратиться в тонкий звук, напоминающий пение некоторых разновидностей птиц, или мерцание, которое видишь за окном ранним утром, – Лина улыбнулась.

Она подошла к сосне, где был привязан длинный и острый, как стальной стилет, осколок зеркала. Бегло осмотрев себя, оскалила зубы и снова провела пальцами по вискам, словно откидывая длинные распущенные волосы.

–Иди сюда, – позвала она, поманив Лоту за собой. – Вот пещера, можешь пока оставить вещи.

Внутри пещеры было сухо, прохладно и так просторно, что Лота выпрямилась во весь свой невысокий рост. На потемневших стенах виднелись по-курортному незамысловатые надписи: даты и имена.

–Это мое, – сказала Лина.

Она уселась на синий спальник, взяла флейту и заиграла "Зеленые рукава" с таким отрешенным видом, как будто никого рядом не было. Пока она играла, Лота рассматривала пещеру. Вдоль каменных стен лежали пенопластовые коврики, матрасы, спальники, одеяла и рюкзаки, залатанные пестрыми лоскутами, вышитые бисером и разноцветными нитками. Там и сям виднелись пацифики различных диаметров, но они Лоту не волновали. Все-таки сама по себе голубиная лапка, заслоняющая земной шар, давно и безнадежно забыта, и пацифики представляют собой голые символы, к которым Лота была равнодушна. Сказочные узоры, руны и пестрые заплаты, нашитые на ткань рюкзаков и спальников с разной степенью аккуратности, притягивали ее сильнее. В них чувствовалась близость робкого и призрачного мира, о котором она ничего не знала. Хотелось взять его в руки и рассмотреть, как берешь в магазине вещь, но это было невозможно. Это было послание в виде намека, сообщение, которое читалось едва-едва, в отличие от обычных предметов и явлений, предлагающих себя целиком и даже иногда чересчур навязчиво. Лота знала, что сказала бы Гита, глядя на эти вещи и их хозяев: это соль земли, это и есть жизнь. Возможно, она была бы права. Но тогда непонятно, почему жизнь так радикально отделилась от всего остального, что она должна была бы по идее оживлять? И как существует все остальное в отрыве от жизни?

–Эй, где ты там, – окликнула Лоту Лина, отложив флейту. – Устраивайся. Здесь, между прочим, можно жить круглый год. Спать можно, если мустангов не боишься.

–Кого? – переспросила Лота и на всякий случай оглянулась.

Глаза резануло дневным светом.

–Мустанги – это вши, – объяснила Лина, проведя загорелыми пальцами по наголо обритой голове. – А так все окей. Море рядом. Оно, правда, сейчас холодное. Но ничего, многие купаются. Мустангов потом выведешь керосином. Я тоже вчера плавала, но страшновато, если честно: мышцы сводит. Ребята хлеб покупают, картошку с огородов приносят.

–С огородов? – Лоте тут же представился колхозный огород с аккуратными грядками, на которых работают длинноволосые коммунары. Как сеятели в Easy Rider.

–Дербанят у местных и притаскивают сюда. Хочешь, поваляйся пока на моем спальнике, отдохни. Устала, небось, с дороги, – простодушно предложила Лина и вышла из пещеры в мягкое послеполуденное сияние.

Почему-то Лоте не хотелось признаваться, что приехала она поездом, а не автостопом, всю дорогу слушала чужие разговоры и смотрела в окно на проносящееся пейзажи.

Глава третья

Киндберг

К вечеру на полянку подтянулись диковинные личности, в которых Лота сразу угадала владельцев живописных вещей. С веревки, натянутой между стволами, свисали мокрые полотенца. В стороне от пещеры рубили дрова – слышались удары топора и треск древесины. Возле входа кто-то спал, завернувшись в рваный спальник. Уголовного вида белобрысый мужик в тельняшке, сидя на бревне, настраивал гитару.

Голая по пояс девица, похожая на перекормленную русалку, стояла перед зеркальным стилетом и расчесывала мокрые волосы. С ее шеи свисали самодельные бусы из круглых семян, а руки по локоть были унизаны браслетами. Заметив Лоту, девица улыбнулась, совсем не стесняясь своей наготы.

Вечер только намечался. Солнце стояло высоко, но на стоянке, чуть выше – там, где вилась тропинка, ведущая в горы – горели огоньки. Маленькие костры и несколько мерцающих желтых звездочек – скорее всего, это были свечи в пластмассовых бутылках, масляные фонари или керосиновые лампы. В воздухе плыл приторный, чуть резковатый запах индийских благовоний: кто-то втыкал их прямо в сухую почву, и они дымили, окуривая поляну. Все это смутно напоминало о Гите, словно было продолжением ее собственной истории, или она копировала эту причудливую реальность, чтобы заимствовать из нее кое-что для себя.

Лота с любопытством рассматривала стоянку несколько минут, а потом увидела Птицу.

У нее слегка заложило уши, как в набирающем высоту самолете.

И еще – стало тяжело, как будто она что-то пыталась и никак не могла вспомнить. Этот привкус близкого, но так и не родившегося воспоминания сопровождал ее потом всякий раз, когда она видела Птицу.

Птица сидел у костра и варил что-то пахучее в помятом с одного бока и дочерна закопченном котелке, помешивая содержимое привязанной к палке алюминиевой ложкой. Бодрый костер плотно обхватывал котелок со всех сторон, и еда сытно булькала, норовя перепрыгнуть через край. Птица сидел в удобной устойчивой позе, мешал еду, подкладывал в костер дрова, дымил папиросой и с кем-то переговаривался. Пахло дымом, можжевельником, чем-то вкусным и ароматным – Птица, как она потом узнала, в любое блюдо добавлял одновременно несколько специй, которые повсюду таскал с собой. Его старорежимные очки забавно сочетались с застиранной штормовкой, военными штанами и кирзовыми сапогами, придавая ему вид революционера-разночинца, укрывшегося от жандармов в береговых скалах. Но поразили Лоту не очки, не куртка и даже не солдатские сапоги, а что-то другое, что она уловила мгновенно, но осознала позже: его цельность, собранность, несокрушимое единство, которое составляли костер, котелок с дымившимся варевом и сидевший на корточках человек.

Передо Лотой был не просто длинноволосый бродяга: это был архитипический образ Мужчины у Костра.

(Через много дней после того первого дня Птица подарил Лоте свою фотографию. Она потом долго хранилась в разных местах, пока однажды не исчезла бесследно во время переезда. В томике Кортасара, где рассказ про Девочку-медвежонка. В папке среди Гитиных эскизов – осыпающихся, как крылья бабочек, пастелей. Одно время лежала в шкафчике, где Лотина бабушка держала лекарства. Потом перебралась в верхний ящик письменного стола. К ней очень подходило название «моментальный снимок»: все нерезко, туманно, черно-бело. Черты плохо различимы и слегка смазаны – словно голубь взмахнул крыльями, опускаясь на карниз. Глаз не видно, рот приоткрыт, темные волосы растрепаны ветром. Правая рука поднята и обращена ладонью к зрителю. Непонятно, что означал этот жест – прощание или желание загородиться от объектива. Эта фотография очень помогла ей в те дни, когда была необходима любая зацепка, любое доказательство того, что все происшедшее действительно произошло. А потом она пропала. Прошлое отделилось, чтобы окончательно сделаться прошлым).

Поляна, где располагался лагерь, была вместительной, но к вечеру на ней собралось столько народу, что она показалась Лоте тесной. Наиболее яркие представители местной диаспоры явились непосредственно перед ужином. Один из них был невысокий, немолодой – лет 35-ти – человек в неожиданно чистой белой рубахе, заправленной в брюки с подтяжками. Это был Герцог, сумасшедший литератор, который, как рассказала Лина, прибился к лагерю еще в апреле. На поляну он притащил пенку-седушку, настоящую фаянсовую тарелку, вилку, ложку, нож.

–Проклятый вертеп, – ядовито шипел Герцог, расстилая газетку и раскладывая свои образцовые приборы.

Лота устроилась очень удачно: перед ней открывалась поляна, и костер был расположен удобно – не далеко, но и не слишком близко. И, главное, Птица сидел напротив.

–Я в Киеве почти не выхожу из дома, – вдруг обратился к ней Герцог экстравертно и даже приветливо. – Разве что за пенсией. Теперь-то от пенсии ничего не осталось – так, копейки. И вот вообразите, что означает для меня вся эта кутерьма, тусовка, эти крики, распевание песен. Но ничего: терплю. Притерпелся. Помаленьку приспособился. Вообще-то я, знаете ли, пишу, а занятие это, как вы понимаете, требует уединения и внутренней тишины.

–А что вы пишете? – поинтересовалась Лота.

–Прозу. Поток сознания. Я – классик, а вы как думали? Классик – это тот, про кого всем кажется, что он давно помер, а он все еще жив, – Герцог захихикал. – Это и есть тот самый памятник нерукотворный и прижизненный.

–А что значит – поток сознания?

–Это, если угодно, отсутствием сюжета. Я твердо убежден в том, что сюжет губит текст, отвлекает читателя. Сбивает с толку и уводит от главного.

–А что главное? – брякнула Лота.

Герцог пожал плечами.

–Главное – это тончайший рисунок мысли. Графика. А потом, если хотите, живопись – ярчайшие цветовые пятна. Импрессионизм! В наши дни сюжетная проза безнадежно устарела, она атавистична. Современный читатель – разумеется, если это читатель достойный, имеющий необходимый багаж – отправляется в свой читательский трип, как охотник за дичью. Но дичь должна быть заранее отстрелена, приготовлена и разложена в нужных местах, а это уже задача писателя. Вы Пруста читали?

–Только планирую. Вот Кортасара я очень люблю!

–Нуу, Кортасар – это наше все, – уважительно закивал Герцог. – А что именно из него вы знаете?

–Все рассказы и романы, которые выходили на русском. Но романы мне меньше нравятся.

–Это вы им меньше нравитесь, сударыня, – проворчал Герцог. – Вы до них просто не доросли. Не обижайтесь только, ради Бога, на мои слова. Не доросли, не дозрели – романы писал гораздо более опытный автор, нежели рассказы. Читайте, барышня, образовывайтесь! На вашем лице я вижу элементарный недостаток образования, – Герцог бросил на Лоту проницательный взгляд. – Кстати, я не уверен, что вам необходимо высшее учебное заведение. Скорее, наоборот: сторонитесь учебных заведений так же, как пенитенциарных. Книги – вот что даст вам единственно правильное образование души и духа. А если нет, на что вы расходуете жизнь?

Тут на поляне появились две полуголые девицы. Одна несла на руках грудного младенца, другая – ворох тряпья. Проходя мимо Герцога и Лоты, они чуть не задели их своими сарафанами.

–Люди по сути своей страшны, – неожиданно Герцог понизил голос и перевел разговор на другую тему. – Что у них на уме, вы знаете? Вот и я не знаю. Может, они затаили какое-нибудь зло, злоумышляют преступление. Человек – это адская шкатулка. Никто не подберет к ней ключ, а если даже подберет – немедленно сойдет с ума. Приоткроешь – и в тот же миг ядовитая пружина вонзится тебе в палец. Вы, разумеется, слышали притчу о трех мудрецах, которые созерцали рай?

–Нет...

–Так вот, три мудреца увидели рай. И что же? Один умер, другой сошел с ума, а третий выжил, но не произнес больше ни слова до конца дней своих. Так никто и не узнал, что он там узрел. А я говорю вам, девушка, что никакой это был не рай, а Внутренний человек.

–А вы издаетесь? – любознательно ляпнула Лота по своей привычке задавать нетактичные вопросы. Она всего лишь хотела спросить Герцога, где можно почитать его потоки сознания, но она немедленно раскаялась: внутреннее напряжение беседы ослабло, и она испугалась, что она вот-вот увянет.

–Нет, не печатаюсь, – буркнул Герцог. – Да и где, скажите, печататься? Где, я вас спрашиваю? Подходящих серий нет, думающие люди либо давно умерли, либо еще не родились. Есть толстые журналы, но они категорически не стимулируют развитие, а наоборот, губят литературу. Портят писателей, которые начинают писать с тем расчетом, чтобы попасть в толстый журнал. А это довольно-таки узкое прокрустово ложе.

* * *

Вскоре Герцог забыл про Лоту и придвинулся к мрачному типу в банном халате, который явился к ужину позже всех.

Когда суп был готов, все собрание подтянулось к костру, вытащило миски, ухватило ложки и принялось накладывать еду. В один миг котелок опустел. Есть Лоте не хотелось, и это было к лучшему: когда она заглянула в котел, на дне виднелся только прозрачный кружок морковки.

Все расселись у костра и начали торопливо черпать ложками, вполголоса переговариваясь друг с другом.

–Ты ведь первый раз тут, верно? – обратилась к Лоте рыжеволосая девушка по имени Рябина. – Это здорово, что ты к нам пришла.

От ее радушных интонаций Лота даже слегка растерялась.

–Хорошо? Почему?

–Потому что все мы – люди, которые живут под скалой – только на вид разные. А на само деле мы отмечены одной и той же печатью. Нас тщательно отбирали, прежде чем тут поселить.

–Кто отбирал? – не удержалась Лота.

–Жизнь отбирала, судьба, – тихо проговорила Рябина, пристально глядя Лоте в глаза. Лота заметила, что зрачки у нее крошечные, как маковые зернышки. – Вечность отбирала. Может быть, ангелы. Или Бог, – добавила Рябина.