Текст книги "Догоняя Птицу (СИ)"

Автор книги: Надежда Беленькая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Как у Фонды в "Easy Rider" – призрак пылающего мотоцикла...

Лота почувствовала вкус слова "навсегда", увидела его цвет, уловила запах.

И тогда на качелях, и сейчас на горе она видела и одновременно слышала звуки жизни. Исчезла разница между зрением и слухом. Между вкусом и осязанием. Между прошлым, настоящим и будущим. Между бытием и небытием.

Неизменной оставалась только она сама.

Она поняла, что "я" – это воспоминания, свет, цвет и запах – не пыли, не дождя и даже не все собой наполняющей весны, а запах звуков, настроения и времени. Она видела яркий, очень сложный узор, который можно передать мелодией. Она слышала мелодию, которая передается узором. Все существовало одновременно, одно перетекало в другое, и все было ею самой – навсегда.

Произошла какая-то важная перемена, но она не знала, что именно произошло и как назвать это открытие. Но это уже не имело значения. Это уже было не важно. Это был заключительный дар – последняя, на этот раз прощальная чья-то улыбка.

* * *

Господи, сказала Лота очень тихо. Очень быстро и очень тихо. И не сказала, даже не прошептала, но подумала, хотя ни разу в жизни не думала такими словами. Господи, помоги мне спуститься с этой горы. Чтобы никому не пришлось собирать по кускам мою голову, как разбитый арбуз. Чтобы Птицу не потащили в милицию разбираться, как было дело. И чтобы никто не видел мое съеденное червями лицо. Ведь это так просто.

Это была не молитва, состоящая из слов, которые подбирают, соединяют одно с другим, складывают в предложения, обращаясь к строго молчащей неизвестности.

У нее не было ни сил, ни времени составлять что-то из слов. Вместо слов возникали яркие картинки – разбитая голова на камнях, серый протокол в отделении милиции, притихший Птица, онемевшие от любопытства соседи, бабушкины дрожащие щеки. Лота все это увидела так же отчетливо, как деревья внизу и в небе облака, и поняла, что этого не может, не должно произойти. Пожалуйста, не должно. Если можно, не надо. Вот и все. Так легко: на выдохе. Пожалуйста, не надо...

* * *

–Эй, открывай глаза, – крикнул Птица издалека. – Слезай, это же совсем просто!

–Это смерть, – тихо ответила Лота, прощаясь с ним навсегда.

–Конечно, смерть, – очень серьезно ответил Птица.

Припадая к стене, он с паучьей грацией подполз ближе и принялся отдирать Лоту от скалы, к которой она оказалась приклеенной намертво.

–Самая настоящая смерть... Только не физическая, а, как бы это сказать... ритуальная. Оболочка лопнет... Душа выберется на волю... А ты думала, все так просто? Нет, не просто. Умрет то, что раньше было тобой... А это мучительно... И страшно... Но на смену обязательно придет что-то новое.

Он переставлял Лотины кеды с камня на камень. Отцеплял и прицеплял обратно негнущиеся пальцы. Его пальцы были смелыми, проворными и уверенными. Они дружили с камнями и безымянными кустами. И с Лотиными дрожащими ледяными руками тоже дружили.

Теперь они упадут вместе, их заколотят в один ящик и отправят в Москву, думала Лота. Нет: в Москву Лоту, а его в Питер. Или его в Питер, а Лоту в Краснодорожный. Их похоронят отдельно. В разных могилах, на разных кладбищах, в разных городах.

Спуск занял около часа – целый час ледяного обморочного страха...

И вот, они стоят на последнем камне, крепко обнявшись: облизанные ветром лица, перепутанные волосы, пересохшие глаза и десны.

Когда Лота слезла с горы и легла на землю, она была уже другой. Руки и колени расцарапаны – сквозь невидимые ранки сочилась кровь. Оказывается, внизу совсем другой воздух – пахнет камнями, насекомыми и пылью, а там, наверху – дождем и небом. Теперь все было на своих местах, и Лота неторопливо перечисляла перемены, указывая на них пальцем: деревья шумят вверху, а не под ногами, и птицы летят правильно – в небе, а не на уровне ее коленок. И море прячется за лесом, поселком и снова лесом, а не горит полярным серебром, изгибаясь дугой.

Отлежавшись и придя в себя, Лота встала, и они побрели в поселок. Все как раньше. Только ноги не слушались и ступали, как чужие. Они ныли и шли будто бы отдельно от Лоты – грузно и тяжело.

Не успели выйти на севастопольскую трассу, как появился газик. Это были геологи, двое краснолицых и белобровых дядек в камуфляже, братья-близнецы горных лесников. Они пообещали довезти Лоту и Птицу до поворота.

–Вы откуда взялись? – спросили геологи, крутя баранку и прикуривая на ходу.

–С гор спустились, – улыбнулся, как всем и всегда, Птица.

–С каких гор?

–Да вот с этих самых, – ответил Птица, оглянулся и махнул рукой в сторону отвесной стены.

–И где же вы спустились? – геологи удивились еще больше.

–Прямо тут, рядом, – ответил Птица.

–Поблизости спуска нет. Он дальше, правее.

–Мы слезли вон по той стене, – сказала Лота.

И тогда геологи рассказали, что год назад в этом месте погибли двое альпинистов – с кошками, карабинами, крючьями и молотками. Свалились прошлой весной с отвесного горного склона и разбились насмерть.

Их довезли до поселка. Телефон висел под синим козырьком напротив единственного в поселке магазина. Лота купила жетон, набрала московский номер и сказала в трубку:

–У меня все нормально. Когда приеду? Не знаю. Пока.

Она и правда не знала, когда приедет и приедет ли когда-нибудь вообще. Москва отодвинулась слишком далеко, и думала Лота о ней только в прошедшем времени. Зато теперь она знала, кто она такая на самом деле, но до поры до времени не знала, что знает. А когда узнала, долго не могла понять, что именно знает. А когда начала догадываться, что именно знает, не знала, что с этим делать дальше. Много всего случилось, но все это было уже потом. Когда в тот день они спустились гор и сели в газик, она была словно новорожденная.

* * *

Вечер был пасмурный и теплый, но Лота мерзла, закутавшись в одеяло. Дрожала, как в лихорадке, и никак не могла согреться. Птица принес сухих веток и затопил печку. К разогретой печке Лота прижимала онемевшие исцарапанные ладони. Так бывало и раньше, в самые холодные вечера – она сидела у печки и грела руки. Чувствуя, как тепло расходится по телу и оно согревается. Но в тот вечер она так и не согрелась. Сидела у окошка, опершись локтями о стол, и смотрела в лес.

Сумерки размывали контуры, проглатывали одно за другим сначала дальние деревья, потом ближние кусты, огород, пустое ведерко у крыльца. Эти сумерки больше не казались ей враждебными и злыми. Откуда-то из потаенного сердца тьмы прилетел мотылек и забился об оконное стекло. Ночь смотрела на Лоту нежно, как на родную. Смотрела по-матерински. В любой момент Лота преспокойно могла встать и отправиться в самую чащу леса – разгуливать среди деревьев, подойти вплотную к обрыву. Удерживая равновесие, заглянуть вниз.

Отыскать убитую собаку и похоронить в чаще...

Грозного и враждебного больше не осталось – нигде: все уже случилось, и все прошло. Мир отдыхал, распустив свою призрачную армию. А может, не существовало его и Лоты отдельно – они теперь были заодно.

Но Лота ни с кем не хотела говорить об этом. Она не нуждалась ни в понимании, ни в сочувствии, ни даже в участии. Она подумала, что, похоже, разучилась чувствовать себя одинокой и больше не будет так болезненно нуждаться в обществе людей. Великое царство природы за окном было ей гораздо ближе, чем все книги, воспоминания и разговоры. Ближе чем ребята и даже сам Птица.

Стало совсем темно. Лес молчал и вздыхал, глядя через окно на Лотину жалобную свечку. Мотылек перестал биться о стекло. Он проник в комнату, полетал вокруг свечки и опустился ей на ладонь. Сидя в сердце ночи, она плакала от счастья, разглядывая его мохнатую спинку.

И лес баюкал их обоих своими древними деревянными руками.

Глава двадцать девятая

Муха. Вкус жизни

Муха доехала с Рябиной до Харькова, но зависать у подруги не стала и на другой же день ввечеру отправилась дальше. Ее подгоняла неясно откуда взявшаяся уверенность, что чудо – или то, что его заменяет – встреча, событие, внезапное понимание сути вещей – ожидает ее на пути или в конечной точке пути – в маленьком городе на Волге, который она не любила. Она вдруг поверила, что луна наконец-то оборотилась к ней доброй стороной – той, на которой цветет жасмин, а не той, где воют собаки, вытянув к небу тощие египетские морды.

С собой в кармане она увозила светлый локон Эльфа, намотанный на зеленую стекляшку, обмытую морем.

Ранним вечером вышла на трассу с полузнакомым, подсунутым ей наспех Рябиной в качестве попутчика, прыщавым и мутным каким-то чуваком, которому тоже нужно было через Москву. Его багаж состоял из огромного бэга и длинных шестов, напоминавших удочки. На самом деле, это были не удочки, а разобранный каркас для типи – индейского шалаша, но в ту пору типи еще не вошли в широкую неформальную моду, и с ходу не идентифицировались. Отчего-то у Мухи мелькнула догадка, что попутчик может везти с собой что-то еще, и если их начнут шманать, возникнут проблемы, но ей было наплевать. Вдохновение, сознание собственного могущества и предчувствие перемен подталкивали ее в спину.

От Харькова до Семяновки добирались на легковушке, но затем в какой-то момент машина повернула в поселок, а их высадили на повороте. Ну и нормально, главное – отъехали от города, а дальше, глядишь, и повезет. И повезло: их довольно быстро подобрала фура с овощами, которая – о чудо! – ехала из Харькова прямо до Москвы. Это было редкое, почти невозможное везение, которое также подсказывало: луна повернулась.

В кабине Мухин спутник быстро отрубился – но она не расстроилось: он еще в Харькове был хмур, необщителен и словно бы обижен за что-то на Муху. На самом деле он если и обижался, то не на Муху – с ней он и двух слов не успел сказать, их союз был исключительно и принципиально деловым – а на кого-то другого, кто остался в Харькове, не пожелав или не найдя возможности сопровождать его в пути, но теперь автоматически отыгрывался на Мухе, демонстрируя свою неприязнь. Вот почему она вздохнула с облегчением, когда попутчик на соседнем сидении уснул, приклонив косматую голову чуть ли не до колена. Правда, ей теперь приходилось отдуваться за двоих, болтая с драйвером – но это оказалось не так уж плохо: мужичок им достался добродушный, белобрысый и почти молодой.

–Вас как зовут, девушка? – спросил он, приосанившись и поглядывая одновременно на Муху и на бегущую навстречу полоску дороги, подсвеченную фарами.

–Муха, – ответила Муха.

–Муха! – заржал водила. – Это Мухина что ли?

–Ага, Мухина!

–Так ведь Мухина – это фамилия. А по имени-то как?

–Так по имени и есть: Муха Мухина.

–Ладно, – кивнул парень, отсмеявшись. – Пусть будет Муха Мухина. А я Толян. Толян Гофман.

–Что, правда Гофман? – не поверила Муха.

–Правда, – серьезно ответил водила. – У меня батя из немцев.

–Понятно, – улыбнулась Муха.

Придерживая руль левой, он протянул ей правую руку – горячую и шершавую, как пемза, и она пожала ее в знак приятности знакомства.

Ей нравилось, что не надо прятаться и таиться: с одной стороны, рядом спал номинальный, но все равно полезный для личной безопасности чувак, с другой – она бы и без него не боялась белобрысого драйвера, и – кто знает – может, при определенном раскладе обстоятельств дело не ограничилось бы только лишь доставкой Мухи в Москву. Впрочем, нет: все ее мысли и чувства были заняты Эльфом, встречи с которым она ожидала так долго и напряженно. Не она ли всего день назад рассказывала Рябине про то, что любовь – это вектор, который выстраивает всю жизнь по направлению к одному-единственному человеку? А потом они гадали на всем, что подвернется под руку – ромашках, отрывая лепесток за лепестком по системе "любит – не любит", гадальных картах, кофейной гуще. Последними попались зеркала – два зеркала надо сблизить, поставив одно напротив другого и заглянуть в глубину повторяющихся отражений. Но Муха не выдержала и отвела взгляд: ей вдруг почудилось, что оттуда сейчас выглянет кто-то другой, совсем не Эльф, и она встревожилась, словно полузабытые страшные картины ожили в подсознании. Может, это имело отношение к той деструктивной черноте, которую когда-то принес с собой дурман. Зато все остальное, поадекватнее и не такое страшное – все уверенно твердило: любит, любит, любит. Без вариантов. Хоть целый букет ромашек раздербань.

В Москву прибыли утром. По пути Гофман довольно интенсивно жал на газ, чтобы обойти пробку на въезде в город. Пассажиров он высадил на Ленинском проспекте и скрылся по своим драйверским делам, чмокнув на прощанье Муху в щеку. И они с прыщавым чуваком остались – немного смущенные и ошарашенные, как всегда в чужом городе после трассы. В метро купили жетоны и вместе сели в пустой на конечной станции поезд. Но спутник поехал дальше – в Кузьминки, на чью-то вписку, чтобы пару дней перекантоваться, а она отправилась в центр – погулять. В последний момент чувак сделал вялую попытку склеить Муху на ночь, но она вежливо отказалась.

Ей нравилось приезжать в Москву. Точнее, проезжать через нее, направляясь в свой скучный далекий город, который она не любила. Но она ни разу не жила в Москве подолгу, максимум – два-три дня. Любила уезжать из Москвы – это было всегда немного так, словно она выбежала из моря за секунду до того, как на берег рухнет исполинская волна. Это всегда было немного бегством, как будто город насильно пытался ее удержать, а она сопротивлялась, а почему – она и сама толком не понимала.

Обычно по приезде в чужой город она первым делом направлялась туда, где имелись еда и сортир. Чаще всего это были столовки, которые выбирались, конечно же, попроще и подешевле, в идеале – автовокзал. Зайти не спеша, почистить зубы, причесаться, умыться. При необходимости – переодеться в цивильное, а потом смешаться с толпой. Муха любила сутолоку автовокзалов. Ряды менял, наперсточников, торговцев купонами, просто торговцев, предлагающих сигареты, пластиковые пакеты, губную помаду, средства гигиены и народной медицины, заветренный сыр, банки с белорусской сметаной, подозрительные пакетики с чем-то окровавленным, хрустальные изделия из Гусь-Хрустального, сырокопченую колбасу. Все это продавалось в количествах, которые и в дурном сне не приснились бы обычному рынку старого образца, и уж тем более автовокзалу. Автовокзал могли переплюнуть только бывшие стадионы, превращенные в безбрежные торжища. Жареные пирожки, про которые все говорили, что они канцерогенные. Курятина, про которую говорили, что она радиоактивная. Сало (говорили, что содержит ботулизм). Сушеные и соленые грибы (ходили слухи, что они пропитаны вредными выхлопами автомобилей, потому что их собирают рядом с трассой, или, бери больше – в Чернобыле). Все это говорилось, обсуждалось, но тем не менее покупалось, приносилось домой и с удовольствием съедалось, потому что было дешево, а есть было нечего.

На автовокзале всегда было бестолково. Там можно было затеряться. Муха с наслаждением выковыривали сладкий жирок из одесской колбасы с игривыми бантиками с обеих сторон – как конфетка!

Она знала четыре способа просочиться в автобус, не заплатив.

Она любила автовокзалы.

Но сейчас она неспешно шагала по улице Горького, не так давно переименованной в Тверскую. К этим переменам не привыкли и до сих пор называли по-старому: Горького – значит, Горького. Или: улица Герцена, а не Большая Никитская. Или Площадь Дзержинского, а не Лубянская. К одному привыкали быстрее, к другому медленнее. Улица Горького дольше всех, вероятно, продержалась.

После путешествия из Симеиза в Москву городские расстояния казались Мухе игрушечными. А потом она вдруг представила белую чашечку с мечтательной завитушкой пара. Чашечку на подмокшей салфетке, вложенной в блюдечко. И поняла, что невозможно, до смерти соскучилась по утреннему кофе.

Кафе, куда она зашла в поисках кофе, было из новых, точнее – обновленных. Даже скатерти на столики постелили. Близость кофе угадывалась с порога. Муха подумала, что у подавальщиц после работы пахнут волосы. Их любовники могли не тратиться на кофе в крошечных чашках – понюхал волосы своей девушки и хватит с тебя. Большинство столиков были свободны. Муха выбрала такой, чтобы рядом окно, и не около туалета, и подальше от входной двери, заказала кофе и принялась глазеть по сторонам, рассматривая посетителей.

Пока она отсутствовала, сменилась эпоха. Она менялась уже не первый раз за Мухину жизнь, и разница всякий раз ее потрясала. Но на этот раз перемена произошла почти мгновенно: она могла не поразить только того, кто следил за ней все время, не отрываясь. А Муха, прибывшая в Москву час назад, не очень понимала, что за люди сидят вокруг нее и что за новое время пришло на смену старому, и на всякий случай не доверяла ни этим людям, ни времени.

Ни через что не проявляется наступившая новая эра так ярко, так исчерпывающе, как через людей. Мухе всегда нравилось их рассматривать. Особенно в больших городах. Насупленные и обиженные физиономии инженеров. Решительные – кооператоров. Модные мордочки хорошеньких студенток. Толстые ряхи громил и охранников. Светлые, надменные лица интеллигентов. Но эти вот новые люди – где были они раньше, кем работали – шпионами, бандитами? Заседали на собраниях партийных и комсомольских ячеек? Может, они скрывались в глубоких шахтах – почему их никто не видел?! Где-то ведь они дожидались своего часа терпеливо и смирно, а как только час пробил – вышли из темной и сырой ниши, облеклись в малиновые пиджаки. Вывели с собой из Аида крепких сухотелых девок, обутых по-солдатски в ботфорты – не то проституток, не то боевых подруг. А потом расправили плечи и почувствовали себя хозяевами. Этот город с его закусочными, рюмочными и даже ресторанами был для них всего лишь предбанником с тухлой тряпкой и веником в углу. В глубине угадывались серьезные вотчины и неслабые хоромы, какие – Муха даже представить себе не могла.

Сидя за столиком, она рассматривает лица. Вот Лицо-Часы с напряженными острыми стрелками. Тяжелый затылок в складку, солидную и полновесную. Муху сканируют небольшие, маниакально-спокойные глазки: кто это там, в микроскопе? Капюшон, рюкзак, кеды, сережки с колечками. Непонятно, не по делу. По правде сказать, внимание Часов занято не Мухой, а входной дверью: глаза бегают туда-сюда, туда-сюда, как у ходиков. Тяжело и опасливо сканируют пространство. А вот Лицо-Розетка размешивает соломинкой напиток в стакане – в темных зрачках вспыхивали электрические молнии. Ух ты, да ведь это женщина! Самая настоящая деловая женщина, бизнесвумен в пиджаке и брюках, тоже что-то рассматривает, подсчитывает, помечает и зачеркивает шариковой ручкой. Со своими папками, спадающими очками, тяжелым чиновничье-коммерсовским достоинством лица, одежды и фигуры и одновременно с чем-то хитрым, пронырливым в повадке и поведении – женщина стоит у истоков явления, которое чуть позже назовут "сетевым маркетингом". В центре же кафе восседает самое обширное лицо, шириной напоминающее колодезный люк – тяжелое, с чугунным чувством собственного достоинства. Такие люки попадаются на тротуарах, Муха не сразу соображает, что Чугунный Люк – это средних лет господин в съехавшем на сторону галстуке.

За Мухиной спиной невидимые двое переговариваются свистящим шепотом.

–Ты смотри, козел: чтобы браслеты встали в деньги. Ты меня пол, урод? – отчетливо слышит Муха.

–Три скинул. Две тебе. Две тебе, говорю!

Козел наверняка все понял, а вот Муха не понимает ничего. Она ничего не знает про этих людей: с какого кровавого и обеспокоенного Марса свалились они в кроткий серенький мир? Чего бы ей действительно хотелось – так это порыться в их сумках. Не для того, чтобы что-нибудь украсть или разжиться деньжатами – Муха была вороватой, но не воровкой (до поры до времени). Просто в некоторых случаях содержимое сумки рассказывает о человеке больше, чем его лицо. Можно собрать вместе все эти визитки, пуговицы, чеки, бумажки с адресами, записки, кастеты, сигареты, пакетики с кокаином, презервативы, поздравительные открытки – внимательно изучить и сложить из них человечка – это и будет портрет хозяина, а не очки и не пиджак.

Вдруг на одном из столиков она заметила нечто весьма примечательное: симпатичный тортик, от которого отколупнули максимум один или два куска. Ковырнули и ушли, оставив практически нетронутым. Тортик может стать Мухиным. Других желающих не наблюдается, а хозяин вряд ли вернется.

(Доедать чужие порции – это, знаете ли, особая комиссия. Муха была ко всему такому неравнодушна. И не только потому, что предоставлялась возможность закусить на халяву – она научилась подолгу обходиться без пищи или перебиваться самым простым. Но тут была игра, и игра по правилам. Так, имелось в виду не всякое блюдо: продукт был пригоден для доедания только при соблюдении ряда условий. Исключалась размазанность по тарелке, общая некрасивость и неэстетичность, предварительная измельченность цельного куска на мелкие фрагменты. В пищу не должны были попасть опрокинутый кофе, чай или другие напитки. Наличие в тарелке салфетки автоматически переводило ее содержимое в категорию мусора. Это же правило касалось любого другого инородного тела – фантика от конфеты, выплюнутой жвачки, зубочистки. Впрочем, насчет зубочистки можно было поторговаться: если ништяк действительно ценный, например, если это почти не тронутый шоколадный торт, его можно вытащить и отложить в сторону или уронить потихоньку на пол. Ложки и вилки, использованные третьими лицами, из гигиенических соображений также были не пригодны, однако могли наличествовать в тарелке, не переводя ее содержимое в категорию мусора. А вообще, если в вашей жизни существует возможность доедания ништяка, считала Муха, лучше захватывать с собой в дорогу специальную ложку или вовремя добыть в кафе чистый прибор).

На самом деле игра называлась «Всё пропало», «Мне нечего терять» или «Я – городской сумасшедший». И в нее хорошо играть, когда на самом деле ничего не пропало. Наверное, когда игра перестает быть игрой, становится жутковато. Потому что однажды она действительно может перестать быть игрой. Она непредсказуема, как все игры – никто не гарантирует, что маска не прилипнет к физиономии. Балансирование на краю, смакование запретного, украденный в гастрономе сыр, который не очень-то и нужен – это покруче любого прыжка с парашютом! Этим летом в Симеизе игра впервые перестала быть игрой – Муха реально очутилась у черты. За черту перешагнуть не успела – на помощь пришла Рябина с ее смекалкой и денежными запасами, но память навсегда останется с Мухой, как и память о датуре.

Однако сейчас – тортик. Муха не имела душевных сил через себя переступить. Да и зачем переступать? Чем она рисковала? В кафе всем было плевать и на нее, и на недоеденные десерты. А в таких вопросах ценится каждая секунда. Чуть замешкался, и ништяк уплыл: его уносит подавальщица с кофейными волосами, которая собирает посуду. Муха прихватила с собой ложечку, сняла со стула рюкзак, перебралась за соседний стол и придвинула к себе тарелку. Никто на нее не смотрел, не следил за ней, не замечал ее осторожных пассов. В этом прикиде – куртка, капюшон, все наглухо застегнуто – ее вообще редко замечали. А если и замечали, то делали такие удивленные лица, как будто она прямо у них на глазах соткалась из воздуха.

Тортик Мухе достался что надо: треугольной формы, сладко-творожистый, нежной консистенции. Она снова вспомнила про чудо, которое ждет ее впереди. И этот десерт на ровном месте Мухиной финансовой недееспособности тоже был крошечной частью этого чуда. Вот почему к привычной карамельной сладости добавился еще один вкус, который описать сложнее: вкус ветреной погоды, дребезжащих окон, предстоящей дороги. Так преображается аромат бутербродов, когда достаешь в парке из рюкзака целлофановый пакет.

Известное дело: хороший десерт вштыривает не хуже алкоголя. Через несколько минут здоровой сытости глаза у Мухи сонно слезились. Деловитые Люки, Часы и Розетки поблекли, их контуры сделались чуть смазанными, словно перед Мухой – фотография с ошибочно выбранной экспозицией. Зато улица стала более яркой, в окнах домов угадывалась наполнявшая их до краев потаенная жизнь. Социальные законы утратили обычную строгость, а вместе с ними ослабло и напряжение города. Тусклый денек встрепенулся и глядел бодрее.

На улицу Муха вышла довольная. Сама с собой договорилась, что день проведет в Москве, а вечером отправится на трассу, чтобы раним утром следующего дня прибыть в свой город, который она не любила.

* * *

А через пару дней далекий нелюбимый город окружал ее уже со всех сторон. Ее окружали дом, комната и обитатели комнаты.

А Москвы никакой, наоборот, нигде в помине не было. Зато комната была просторная – метров сорок. И потолок высотой метра четыре. Хозяева соорудили под потолком что-то вроде полатей, где располагались широкая кровать, лампочка с разрисованным абажуром и даже узкий деревянный столик, чтобы ставить чашки кофе, а заодно складывать книги.

Муха сидела на полу перед телеком и не отрываясь глазела на светящийся экран. Рядом сидела Ракета – худенькая девушка с панковским ирокезом, выкрашенным в зеленый цвет, некоторым количеством сережек в обоих ушах и серебряной цепочкой, протянутой от левого уха к левой же ноздре. Ее голые худые руки кое-где были покрыты татуировками, а на запястьях красовались черные кожаные напульсники с заклепками и шипами. А еще у нее были крутые синие гриндерсы – трудно сказать, покрасила она их синей краской самостоятельно или раздобыла где-то уже готовыми – в разводах, с коваными носами. Как ни парадоксально, этот вызывающий и даже агрессивный имидж придавал худенькой Ракете еще более хрупкий и уязвимый вид.

Ракета любила и умела преобразовывать подобранный на улице хлам в художественные объекты. Главной достопримечательностью был старый транзисторный приемник – глазастый, на ножках – разрисованный с ног до головы зеленым и розовым. Транзистор был массивен, как стол. Он и выполнял функцию стола, на котором теснились чайник, пакет с сахаром, батарея грязных чашек и банка с рассолом, из которого давно выудили все огурцы. Банка покрылась пылью и играла в интерьере роль аквариума: солнечные лучи пронзали ее зеленоватые глубины. И еще в комнате имелось некоторое количество того, что Лина относила к разряду талисманов. Светильник, сделанный из птичьей клетки. Строительная каска, наполненная дарами природы: шишками, стекляшками, деревяшками, облизанными морем. Кто-то из обитателей квартиры привез все это из Симеиза.

В открытую дверь можно было наблюдать, как по коридору, стуча когтями, плетется полуслепая дряхлая собака. Через некоторое время в том же дверном проеме и в том же направлении проследовала тощая фигура в майке. Это был парень Ракеты.

В окно доносился протяжный колокольный звон из старой церкви, недавно отремонтированной местным криминальным авторитетом. Сам авторитет покоился неподалеку – на церковном кладбище за чугунной оградой, под деревянным крестом, на месте которого со временем должен был появиться солидный гранитный памятник. Звонили к началу вечерней.

Сидя на полу и уставившись в телик, девушки курили, стряхивая пепел в поддон из-под цветочного горшка.

По пятому каналу показывали "600 секунд", и аритмическое мерцание жизни на десять минут замерло.

"Новостей у нас много, но хороших, как обычно, мало".

"Зверское самоубийство с применением бытовой техники..."

"В кармане у трупа – продовольственные карточки. Лицо изуродовано".

"Нельзя не отметить и безумных инициатив: обмен пустых бутылок на бутылки с портвейном. Пропорция: одна полная на семь пустых...".

"Как реакция на тревогу – очередь за топорами. В настоящее время ни одного топора в магазинах города уже нет..."

–Даа, – комментировала Ракета, рассматривая очередной сюжет.

–Ужас, – соглашалась Муха.

–Меня сейчас вырвет, – Ракета страдальчески поднесла руку к горлу, но от экрана не отрывалась.

–Не ссы, больше не покажут.

–Вот идиоты, – комментировала Ракета следующий сюжет, тыча в экран крошечным пальчиком с железным перстнем в виде человеческого черепа. Такой же – в виде черепа – кулон висел у нее на шее. – Бывают же на свете идиоты!

–Идиоты еще и не такие бывают, – вздохнула Муха.

–Ты про Эльфа? Да ладно тебе, сколько можно ворчать. Человек все объяснил: его и не было там, на этой твоей горе, он от них сбежал в первый же день. Сбежал – и сразу убежал. Испугался. Через пару дней пришел в лагерь, от которого остались одни головешки, и где давно уже не было ни тебя, ни Рябины. Обыскал поселок. А всюду между прочим гопники, опасно-преопасно. Он и скипнул в Москву. А теперь, видишь, в нашей дыре захолустной объявился. Нашел тебя все-таки!

Последнюю фразу Ракета произнесла небрежно. Она завидовала: ее еще никто никогда не искал, странствуя по городам.

–Я гопников боюсь, – призналась Муха. – Как вижу кепку или уши оттопыренные – так прятаться.

–Вот видишь. А Эльф-то у нас типичный лошок.

–Он ведь тогда, бедный-несчастный, утратил скрипку, – вспомнила Муха. – Ее расколотили одним ударом.

– Хорошо еще, самого не убили. Вообрази, если бы он тогда был в лагере.

–Хорошо-то хорошо, но ты не представляешь, что для него значила эта скрипка.

–У него что, другой нету?

–Есть. Профессиональная, концертная. Но она в Челябинске. А как он будет репетировать без скрипки, а? Как зарабатывать будет?

–Видишь, как все ужасно. А ты на него баллоны катишь, – продолжала выгораживать Эльфа Ракета.

–Но как он мог уехать без меня? Я ждала его на берегу ровно 20 дней. Чего только не натерпелась, не насмотрелась... Без денег, без вещей. Черт... В холод и дождь... Никогда, ни за что больше в этот Крым не поеду!

–Ха, ты и в прошлом году то же самое говорила. После этого твоего дурмана. А тут – подумаешь. Ну не въехал человек. Ну не разобрался в ситуации! И вообще, все мужики – козлы, известно же, – поморщившись, добавила Ракета. – Расслабься, мать, ну чо ты, в самом деле...

–А может, с собой для защиты кастет пора носить, а? – спросила Муха, вспоминая Симеиз.

–Фу, – пренебрежительно хмыкнула Ракета. – Ты на них с кастетом, а они на тебя с битой. Ты на них с битой – а они тебе монтировкой в табло. Нет уж, никаких кастетов. Лучше полагайся на быстроту собственных ног. И не суйся, куда не следует.

Ракета все это произнесла важно, словно имела немалый опыт в таких делах.

Они уставились на экран.

–Фу, блин, – Ракета снова загородила рот ладонью. – Щас точно блевану. А ты говорила, больше не покажут!

–Обычно такой сюжет один за всю передачу, – Муха пожала плечами. – Хочешь, выключим?