Текст книги "Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы"

Автор книги: Михай Бабич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

ДВЕ ФАНТАЗИИ

I

ОСЫ КРИШТОФА

Я мало что понимаю в естественных науках и взялся за пересказ этой странной истории не без колебаний, но, быть может, люди сведущие сумеют разобраться, в чем тут дело. Криштоф Семлатоми был из породы тех чудаковатых ученых-любителей, которые в нашей провинции не редкость. Он жил в городе М., по всему был человеком состоятельным и в одиночку занимался таинственными опытами. Иногда он появлялся у Отто Хермана и по полдня спорил с ним, но о важнейших своих исследованиях рассказывал только мне, очевидно, стыдясь их фантастичности перед степенным венгерским ученым. Я же до сих пор не знаю, насколько их можно принимать всерьез. Я лишь однажды был у него в саду, который защищал высокий забор и возвышавшаяся над ним сплошная стена из колючих сплетенных растений. От удушливого запаха у меня закружилась голова, в глазах зарябило, потому что в воздухе носились тысячи и тысячи пушинок, цветков, зеленых, белых и пестрых ошметков буйной растительности, в какой-то момент мне даже почудилось, что все бесчисленные саженцы кружатся, вырвавшись из земли, мечутся туда-сюда вместе с ветерком, будто сам сад кружился в таинственном вихре. Об этом я и раньше кое-что слышал, потому что, хотя вся эта круговерть происходила на небольшой высоте, однако на соседние участки из-за стены Семлатоми не раз падали вырвавшиеся на свободу растения и цветы; они часто приживались на том месте, куда падали, но потом опять исчезали. Ходили легенды, что цветы Семлатоми живые и умеют летать, словно птицы. Я как-то спросил у него:

– Это правда? – и он подтвердил, что в рассказах есть доля истины, ибо в результате искусственного развития раздражимости цветов их примитивная нервная система обрела некоторую способность свободного движения: корни сами по себе легко врастали в землю на том месте, куда падали, цветы в буквальном смысле слова вставали на ноги и, напротив, так же легко отрывались от земли, влекомые каким-то врожденным стремлением при малейшем ветерке сменить надоевшее место. Я пересказываю так, как понял своим невежественным умом.

Но Семлатоми ставил также опыты и над насекомыми, продолжая исследования знаменитого Фабра[48]48
  Жан Анри Фабр (1823—1915) – французский ученый-энтомолог и писатель. Занимался главным образом изучением жизни и инстинктов насекомых.


[Закрыть]. И тут он в первую очередь изучал раздражимость. Стоило ему внести в дом самку бабочки и раскрыть окно в сад, как комната за несколько часов наполнялась сотнями роскошных самцов того же вида, даже если это был редкий или вовсе не встречающийся в той местности вид. Какая сила гонит этих далеких поклонников через луга и селения к учуянной возлюбленной? Как они узнают о ее существовании? Этим ведают какие-то органы чувств или инстинкт? Где искать ответы на все эти вопросы? Обоняние человека и, более того, нюх первоклассной охотничьей собаки не способны даже с близкого расстояния определить наличие крохотного мотылька. Огороди его со всех сторон плотным стеклом, чтобы не улетучивалось ни капли запаха, – результат будет тот же.

Семлатоми неоднократно повторял, что ищет пресловутое шестое чувство, которым обладают эти крошечные и вместе с тем столь совершенные существа. Так ли это на самом деле? Не знаю, я рассказываю лишь о том, чему был свидетелем. Как-то под вечер я по нечаянности вошел в его калитку и даже остановился, пораженный странным гудением и жужжанием. Шум шел из окна лаборатории, и, посмотрев в открытое окно, я увидел что-то вроде гигантского осиного гнезда, густо покрытого по всей поверхности, так что не осталось ни одного свободного сантиметра, тысячами копошащихся, похожих на ос букашек. Это была пугающая картина, ибо само гигантское гнездо, казалось, тоже шевелилось, и в многоголосии одуряющего гуда можно было различить звуки, похожие на возгласы прямо-таки человеческого отчаяния. Мне показалось – вспоминая теперь об этом, я отчетливо все вижу, – что загадочное гнездо издалека, как оно виделось в окне, по форме напоминало голову и верхнюю часть туловища толстого человека, в воображении у меня оно так и запечатлелось как колышущаяся живая статуя. Но тогда, от изумления при виде кишмя кишащих ос и беспрерывно порхающих цветов, я был не в состоянии думать, тем более что со стороны сада навстречу мне вдруг двинулось самое настоящее облако каких-то ослепительно-белых цветов, шибанув мне в нос таким запахом, что я едва удержался на ногах. Они приближались особым строем, словно белеющая стая голубей – свирепое цветочное войско, – и стоило им показаться, как осы, облеплявшие гигантское гнездо, тотчас оторвались от него и большими отрядами ринулись им навстречу, как будто в вихре новой страсти, один рой за другим, и цветы, неожиданно отпрянув, сбились в кучу и с порывом ветра разом перемахнули через забор, увлекая за собой жужжащие полчища ос, и все над моей головой, так что то влажный лепесток, то зудящее осиное тельце холодно и звонко ударялись о мое лицо.

Перепуганный, я поковылял назад и, захлопнув за собой калитку, припустился бегом из живого сада, даже не сказавшись хозяину. Вечером, однако, Криштоф Семлатоми нашел меня в моем привычном ресторане. Он был необыкновенно бледен, небрит, весь в каких-то болячках, а лицо выглядело распухшим. Его большое тело тяжело опустилось на стул, и он изнеможенно опрокинул в себя стакан пива.

– Осы Криштофа! – заклокотал он. – Сенсационное открытие! – Потом добавил: – Жужжат, мерзавки, – и помахал руками возле ушей, словно отгоняя кого-то.

Неожиданно я признался, чему стал свидетелем.

Последовала новая порция клокотания.

– Осы Криштофа! Так их назовут, моим именем. Белобрюхих, тех, что без жала. Вы все равно не запомните их латинское название. Но отныне они осы Криштофа! Черт бы их побрал!

И он опять отмахнулся.

– Я поставил эксперимент с выделениями половых желез. Именно их-то они и чуют, собаки, причем за шесть миль – но не по запаху. Это определенно. Вы видели этот вонючий цветок, этот большой, белый? Так вот его, несмотря на резкий запах, они обнаруживают только вблизи. Все дело в том, что они прожорливы, черти!

Брови его подскочили, он поднял палец – но внезапно опять схватился за уши с выражением чуть ли не ужаса. Потом, немного успокоившись, продолжал:

– Да, прожорливые, черти! Тут мне повезло. Еда для них, судя по всему, важнее любви. Как только они чуют этот зловонный цветок, они уже больше не ищут самку, ради которой пролетели мили и мили… Бросают свою Елену и фьють – лопать мед! Тут мне повезло.

Он неожиданно рассмеялся на мой вопросительный взгляд.

– Ну, конечно! То, что вы приняли за огромное гнездо, то был я. Я был самкой, прекрасной Еленой, объектом вожделения. А всему виной эта несчастная ванна. Я сделал в лаборатории сидячую ванну, а то жарко, сил нет, и в воду, очевидно, попала капля состава, который содержал, в незначительном количестве, выделения половых желез. Но для этих собак количество оказалось не незначительным. Боже, какое жужжание! Когда только это кончится! Оглохнуть можно.

Он нервно вскочил, и было видно, что лишь отчаянным усилием воли он смог заставить себя снова сесть.

– Я не боялся, – продолжал он, – я знал, что они не укусят. Но это было ужасно, кошмар какой-то. А хуже всего этот зуд, который у меня остался. Все зудит до самого нутра. Меня спасли те цветы!

Он наклонился ко мне ближе.

– Понимаете, мне иногда кажется, что они прилетели специально – помочь прилетели. Здесь какая-то загадка, во всем этом. И потом, эти осы – как они могут чувствовать? И понимаете…

Тут он залпом допил пиво и опять повел рукой возле уха.

– Какое-то странное чувство, словами и не расскажешь. Это множество ос, все они были влюблены, их гнала страсть.

Я их приманил – и они облепили меня. На меня изливалась страсть, таинственная, суетливая, слепая страсть этих букашек. Каждая частичка моего тела – глаза, нос, уши, даже рот, когда я хотел крикнуть – была переполнена ею. О! Мои руки онемели, словно их кто-то опутал. Сетью! А все Любовь Насекомых. Это она зудит во мне, она жужжит в ушах. Она так и осталась внутри меня!

– Не волнуйтесь, – успокоил я его, накрыв его руку ладонью.

– Меня переполняет какой-то кошмар, страшно вымолвить – похоть. Мои поры пульсируют, клетки мечутся – совокупляются… Вы не чувствуете? Я ни о чем другом не могу думать, пройдет это когда-нибудь, как по-вашему? Приютите меня по крайней мере на сегодняшнюю ночь, я не могу спать дома…

Его рука действительно трепетала под моей ладонью, и я повел его к себе. Утром он ушел от меня, и с тех пор я видел его лишь однажды, в бассейне. Он исхудал, нервно вздрагивал и беспрерывно отмахивался, на мое приветствие ответил так, будто мы едва знакомы, и с вожделением самоубийцы бросился в воду. Но он не стал самоубийцей – хотя жил после той нашей встречи недолго. Я не знаю подробностей его смерти. На м-ском кладбище я как-то натолкнулся на надпись:

Д-р Криштоф Семлатоми, скончался 55 лет.

Могила была вся в цветах и пахла отчаянно. Я сразу узнал гигантские белые цветы. А вокруг с одуряющим жужжанием роились осы, осы Криштофа!

II

«ПЕС»

Первый раз я встретился с «псом» еще во время войны. Он жаловался на страшные головные боли: его мучили запахи. Несущиеся из ресторанов запахи пищи, вонь от автомобилей на улице и даже коварно всепроникающий, однако неуловимый запах грязи, осевшей в городских канавах, будоражили каждый его нерв, загоняя в самый дальний угол спальни. Он горько клял принудиловку войны, которая держала его в Будапеште.

– Поверите ли, я почти готовый самоубийца.

– Но в чем, собственно, дело?

– Откуда же я знаю? Это началось еще в детстве… Я чувствовал запахи, словно собака. Если мяч забрасывали в кусты, я находил его по запаху – я чувствовал идущий от него запах рук.

– Очевидно, болезненное развитие органов чувств?

– Хуже. В них осталось что-то первобытное, что-то от животного…

– Вы имеете в виду атавизм?

– Что-то вроде этого. Никто в нашей семье никогда не страдал от такой напасти, только я сподобился. Хотя у нас есть предание, будто бы один из моих прадедов стал оборотнем, знаете, что это?

Я посмотрел на странного человека и заметил выступившие на крыльях его носа капельки пота, нервическую напряженность его лица.

– А раньше вы тоже страдали от этого?

– Вы себе не представляете. Еда пахла потом поварихи, а от покойника на катафалке несся запах начинающегося тления. А чем пахли живые! Моя собственная мать! Ужасно, ужасно!

Неверным движением он провел по лбу.

– Иногда, впрочем, это доставляло мне неземное наслаждение, – добавил он, словно признаваясь в чем-то постыдном.

Потом он предложил мне поиграть, дал носовой платок, чтобы я спрятал его в комнате. Нашел безошибочно.

– Почему вы не пойдете в детективы? – спросил я его в шутку.

– Может, лучше в ищейки? – горько возразил он. – Еще я мог бы выступать с номерами. Жить на доходы с носа. Если мне вообще стоит жить.

– Может, еще выздоровеете, – попытался я его утешить.

– Вы думаете? Например, потеряю обоняние в результате тяжелого ларингита… Единственный выход. Если уж нельзя ни «обеззапашить» этот мир, ни закрыть нос, как мы закрываем глаза – кое на что. Господи! Мне даже сон не в отдых – во сне мне тоже снятся запахи…

Позднее я, однако, слышал, что его необычайное чутье пригодилось ему на фронте, куда он напросился сам, понукаемый, должно быть, зудом отчаяния; говорят, он выполнял многочисленные весьма ответственные разведывательные задания. За километры унюхивал порох замаскированных батарей или притаившегося в зарослях шпиона. В следующий раз я увиделся с ним только после войны, и он выглядел совершенно другим человеком: лицо сияет, раздувающиеся ноздри трепещут, словно паруса на ветру, – он и не думал отрицать, что счастлив.

– Друг мой, я переполнен одним-единственным ароматом, ароматом женщины, моей жены, естественно. О, какой сладкий, невинный, лучистый запах! Я узнал бы его с недоступных расстояний и шел бы к нему, как собака по следу, по дорогам и бездорожью – что я, впрочем, и сделал, ибо именно так я нашел свою жену, по запаху, и влюбился, не видав даже еще ее лица и не слышав голоса. О, какой умиротворяющий, святой, бальзамический аромат! Не то что у этих пыхтящих, грязных бабищ, – и он указал на изысканных дам, наводнявших полуденную улицу. – От нее исходит такой аромат, друг мой, что я готов простить за него всю вонищу мира, как натуральную, так и парфюмерную. Отныне я буду наслаждаться только им, и никто меня больше не увидит, ибо я намереваюсь уединиться с ним – покупаю поместье и строю замок, – сказал он, и это были не пустые слова, поскольку человек он был богатый.

Он ушел от меня такой счастливый, что даже пригласил посетить этот самый замок, обитель аромата. Однако обстоятельства не позволили мне быстро откликнуться на его зов, и каково же было мое изумление, когда по прошествии нескольких месяцев он сам заявился ко мне однажды вечером, да в таком виде, что я его опять едва узнал. Он был вне себя и, с трудом переведя дух, повалился на стул. Испуганно запротестовал, когда я хотел налить ему коньяку, – сам запах алкоголя, долетавший до него из закрытого шкафа, был ему отвратителен.

– Со мной произошло нечто ужасное, – сказал он. – Это он, этот запах (имелся в виду коньяк), он всему виной! – Ноздри его устрашающе раздувались, ну чисто дикий зверь, выпученные глаза налились кровью. – Я убил человека! – выкрикнул он.

В ужасе я потребовал объяснений, казалось, от этих самых трепещущих ноздрей, которые словно чуяли запах крови.

– Запах, – простонал он, – чужой запах в комнате… в ее комнате… запах чужого мужчины с легкой примесью коньяка, который вы бы никогда не почувствовали, но я почувствовал, почувствовал! «Кто у тебя был?» – «Ах, вы маленький ревнивец!» – «Я чувствую его дыханье». – «А вам что до него?» – Я должен был понять, что она меня просто дразнит, да я и понимал, но был уже сам не свой! Мною повелевал запах, и я пошел за ним, словно собака за зверем, через сад, по дороге, по направлению к лесу, и, стоило мне углубиться в лес, как во мне взыграли чудовищные инстинкты, кровожадные инстинкты, которые гонят хищника. Листва закрывала солнце, и все было так, словно я вернулся вспять, в первобытное состояние, в какое-то жуткое первобытное состояние! Запах манил, полыхал где-то впереди, я шел вслепую, не соображая, что делаю. Для меня ничего не существовало, только этот запах! Я не испытывал ревности, я и думать забыл про жену, я думал только о запахе и об охоте. Потому что я именно охотился! И среди тысячи других запахов меня влек только этот, словно мех бегущей впереди рыжей хищницы. Наконец я настиг человека. Это был один из моих егерей, которого я сам же утром послал к жене, так как слышал, что у него есть ручные белки, и надеялся доставить ей удовольствие… Я абсолютно забыл обо всем этом, а по запаху не узнал парня, с которым был едва знаком, ведь я почти никогда не участвовал в травле и парк держал больше из тщеславия… Все равно я мог бы сразу сообразить, кто это и в чем, собственно, дело. Но я уже не мог думать ни о чем другом, только о запахе, о кошмарном, будоражащем запахе, за которым я гнался до сих пор и который взвинтил все мои нервы… Парень с перепугу вытянулся в струнку, а дальше я уже ничего не помню. В ладони я ощутил рукоятку ножа, возможно, это был его собственный охотничий нож, и я пришел в себя только тогда, когда уже кусал, рвал, терзал и раздирал на части мертвое тело, словно пес истекающую кровью добычу или пещерный человек чужака.

Перевод С. Солодовник.