Текст книги "Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы"

Автор книги: Михай Бабич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

СТАРОСТЬ АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО

Он не будет явно показываться оставшимся в живых, но он будет жить в глубине их душ и отчасти через них думать и действовать.

Густав Теодор Фехнер

I

– Не уходите покамест, не то я останусь наедине… не хочется говорить – с кем, еще подумаете, что я заговариваюсь… Я действительно малость хватил лишку – дома я себе такого не позволяю – а вино воскрешает призраки; вот и меня преследует призрак: в шлеме и с саблей – нет, нет, не ныне упокоившийся, не маленький шурин мой, а старый призрак, призрак далеких времен!

Как бы вы на меня посмотрели, ударься я сейчас в этакие немыслимые россказни? Например, о старости Александра Македонского (хотя вы знаете, что он умер молодым). Потому-то я до сих пор и не рассказывал, что случилось с моим маленьким шурином, чтобы вы не сочли меня фантазером. Но сейчас расскажу, если вы пока побудете здесь. Официант, еще бутылку! Не так все это просто, как вам кажется.

Задумывались ли вы, насколько мы не вольны над своими поступками? Ведь с чего начинаются поступки? С мыслей. А откуда берутся мысли? Вот в чем весь фокус. Как раз сейчас я передаю свои мысли вам. Мысль переходит от человека к человеку. От мертвых переходит к живым. И всякие там библиотеки, школы для того и существуют, чтобы мы впитывали мысли мертвых. А действует прежде всего голова, а не руки; стало быть, причина всему – мысль. Но тогда в девяти случаях из десяти нашими действиями управляют мертвецы.

Как же можно тогда говорить, что они уснули навеки?

II

Знаете, жена у меня такая была, что никуда не ходила, а все сидела дома и читала. Читала или занималась со своим младшим братом, Гастоном. Я, бывало, им говорю:

– Этак вы себя учебой совсем изведете.

А жена отвечает:

– Великие умы, – говорит, – которые написали все это, уже не могут жить больше нигде, кроме как в нас. Я готова пожертвовать жизнью, чтобы принять их в свою душу, где они могли бы дальше додумывать свои мысли. Разве, – говорит, – я пожалею для них этой единственной жизни?

Вот такая необыкновенная женщина; для матери, например, соорудила целую часовню. Знаете, она была француженкой, работала воспитательницей там же, где и я, так мы познакомились. Одна комната у нас полным-полна портретами покойной парижской гадалки, матери моей жены; бедняжка разорилась, играя на скачках, где ей изменил пророческий дар. Жюльетт много раз говорила:

– Pauvre maman[44]44
  Бедная матушка (фр.).


[Закрыть] верила в спиритизм. Она считала, что мертвые живут своей особой жизнью где-то «между небом и землей». А ведь они живут только в нас – кто посмеет отрицать, что это жизнь? – говорила Жюльетт. – Ведь даже внешний облик их и при жизни существовал только в восприятии других; что же касается сознания – а разве сознание не есть способность мыслить? – то если мысль не исчезает, а получает развитие в других умах, значит, и наша жизнь продолжается в других, ибо процесс мышления не прерывается. Вся разница в том, что наша жизнь окажется связанной с другими жизнями, разветвленной в них, но все-таки в тайне сохранит свою целостность, вы понимаете? Вот такие у моей жены были мысли.

– Забывать мертвых, – говорила она, – равносильно убийству, ведь этим мы их уничтожаем.

Потому-то и хранила она такое бесчисленное множество портретов, массу книг, стараясь собрать вокруг себя целое воинство призраков, – не в переносном смысле, а реально существующих призраков, если верить ее словам. Я, конечно, поначалу не принимал это всерьез, но постепенно и сам почувствовал, что дом наш наполняется призраками… Ну да я не о том хотел – наговорил тут с три короба. Конечно, мысли мои сейчас крутятся только вокруг этого. Собственно, о Гастоне я еще ничего толком не сказал: он был под стать ей – конечно, тут же и внешнее сходство – потому они так и любили друг друга… Вы уже знаете, что Гастон был младшим братом моей жены. Жюльетт сама с ним занималась, мы поначалу и в школу его не отдавали. Так вот я и говорю, Гастон во всем походил на нее: тоже все время с книгой да с книгой; окликнешь его, бывало, так он даже не поймет, в чем дело – будто и не от мира сего. Точно как жена, которая, едва отобедав, с улыбкой поднималась и говорила:

– Меня ждет дух Платона, – и уходила к греческому философу.

Иногда мне казалось, будто ее и в самом деле ожидают духи – ужасные, капризные духи – как бы это выразиться? – паразиты, знаете, наподобие омелы, расцветающей на молодых деревьях; в головах живущих разбивают они шатры своей жизни – жизни мертвых.

III

Впрочем, ближе к делу; конечно, Гастон был впечатлительным мальчиком – но что это объясняет? Наверно, следовало бы сказать, что он наделен характером «борца за свободу»… Однако может ли быть героем такой ребенок? Тогда он уже ходил в гимназию и, конечно, считался лучшим учеником, даже учителям нос утирал – видели бы вы его в такие минуты! Вот в этом как раз все дело: и учитель у него – не учитель, и школа – не школа, а император и государство – и, конечно же, государство тираническое – «слепой произвол власти»; а если знания учителя недостаточны – тут уж несправедливость налицо; да еще разговоры о чести, доблести – откуда что взялось? Видели бы вы его после какой-нибудь мелкой неудачи, или, скажем, если, по его мнению, с ним поступили несправедливо – в какой черной меланхолии он пребывал целыми днями! Для него это были великие дела и великая борьба: «борьба интеллигенции против узколобой власти» – откуда такое? Можете смеяться надо мной, но тут замешаны покойники. Например, Сократ… Однажды он рассказывал мне о Сократе: тот выпил яд, чтобы ни на минуту не уронить своего достоинства перед глупыми судьями!

– Тех судей все давно забыли, о Сократе же знает каждый! – сказал он.

Если бы вы видели, как сияли при этом его глаза, прямо как звезды. А ведь он был еще совсем ребенок. В ту минуту в нем говорил Сократ. Что за книги у нас дают детям: куда ни глянь – сплошные «герои», сплошные «мученики», и «разум в конечном счете торжествует», и «рано или поздно побеждает истина», а ведь на самом деле все совсем не так! Эти глупые мертвецы, которые при жизни пытались прошибить лбами стену, теперь овладели головой такого вот легковерного ребенка и ею тоже колотят о стену. Постойте-ка, я расскажу вам случай с учителем истории. Этот учитель был «почитателем авторитетов», за что его и невзлюбил Гастон, отзывавшийся о нем так:

– Ничего-то он не знает, а потому у него только даты да общие места. И еще хочет доказать, что «история не сборник небылиц» и что и по его предмету можно провалиться.

Гастон не любил историю, называл ее «тирановедением». Да и от Жюльетт не раз слышал:

– Почему вам преподают не историю культуры? Аристотель был более великим человеком, чем его воспитанник Александр Македонский, – в тот раз она, наверное, впервые упомянула об Александре Македонском.

И сама идея, что у поэтов и ученых посмертная жизнь гораздо продолжительнее, чем у тиранов, ибо после них остаются мысли, была целиком в духе Жюльетт.

Ну да я насчет истории… Мальчик все ругался, что, мол, это сплошная зубрежка да пустословие:

– Латынь, арифметика – там, если понимаешь, то и оценку получишь хорошую. А здесь все зависит от глупого вопроса.

Как-то однажды является домой возбужденный:

– Ну и ответил же я ему!

Оказывается, учитель спросил у одного несчастного мальчишки, на которого имел зуб, нечто несуразное, вроде: «Что последовало за тем-то и тем-то?», и требовалось ответить: «последовал период всеобщего упадка». Ну как тут догадаешься? Тогда Гастон не выдержал, встал и сказал об этом учителю, чем привел его в ярость.

– А ты не боишься, что он тебя накажет? – поинтересовался, я, удивляясь смелости обычно робкого мальчика.

Но вы бы только посмотрели на него!

– Я?! – так и полыхнули снова огнем его глаза. В нем опять говорил Сократ – ибо он уже был не он, – в нем говорили призраки, паразиты, которые вызревали в ребенке, как бурьян на пашне, и заставляли его думать, говорить, действовать так, как им было угодно.

Играли с податливой душой.

IV

Почему я вдруг замолчал? Да потому что сейчас пойдет речь об Александре Великом, царе македонском, который уже стар и ревнив, – не подумайте, что я заговариваюсь! Предположим, например, будто я умер и кто-то меня возродил к жизни: одним словом, единственной мыслью, словно зажег в темноте спичку. Если никто обо мне не подумал, – значит, я умер; но уж если зажгли эту спичку… Например, Гастон учил об Александре Македонском; потом еще Жюльетт говорит, – только потому, что любит говорить о прочитанном, – каким позером был этот самодержец: скажем, Фивы разрушил, а дом поэта Пиндара пощадил, или еще книги Гомера возил в золотом ящичке с собой в сраженья – в общем, корчил из себя просвещенного монарха; так вот все эти рассуждения разве не равносильны тому, как если бы мы приподняли над покойником крышку гроба? Или речь заходит об Аристотеле, и тут вспоминают, что он воспитывал Александра, что Филипп приблизил его к себе и что этот парвеню – выдающийся ученый эпохи; и Гастон смеется:

– Бедное семейство Александра Македонского, вечно мы их недобрым словом поминаем!

– Есть им дело до этого! – говорю я, вызывая протесты Жюльетт, которая верит, что мертвые продолжают жить, пока о них помнят.

– Для них оставить по себе дурную память – все равно что для нас жить с нечистой совестью.

И все-таки мы ни о чем не подозревали; и Гастон учил: «O fortunatum juvenem…»[45]45
  О счастливый юноша (лат.).


[Закрыть] «О счастливый Ахилл, чьи деянья посмертно нашли песнопевца!»

– Это тоже изречение Александра Македонского, – говорит Жюльетт. – До чего же он был честолюбив! А кто сейчас думает о нем? Скучающие школьники – по обязанности да заплесневелые ученые… (и тут невольно заходит речь о безотрадной, скудной загробной жизни царя Александра; только представьте себе: будто для кого-то другого зажигают спичку, и при свете ее он видит только тьму). Разве это жизнь для честолюбивейшего из царей?

– Чего же ты хочешь? Для того, кто так давно умер… – говорю я, но она возражает:

– А как же до сих пор существуют троянский конь, циклопы и другие выдумки Гомера, фантазии поэтов? Даже самый младший гимназист знает о них – и они живы, пока продолжает жить чья-то фантазия, мысль. А что осталось от Александра Македонского? Имя и даты… от души же – ничего… так только, приподнимаем крышку его гроба… Ведь мертвые тоже старятся и слабеют, как и живые: раньше или позже, у кого сколько жизненных сил. И как же это трагично для того, кто жаждал вечной славы, рассеяться, подобно грозовому облаку после бури, видеть, как предаются забвению в человеческой памяти его деяния! И все-таки, – вы только подумайте, как она сказала! – это не всегда было так. Поначалу его царская жизнь продолжалась и после смерти. Сколько портретов, памятников, какая богатая память!.. Он же завоевал весь мир! Однако и загробная жизнь так же тленна, как и земная – на эту тему целую проповедь можно сочинить.

V

Но я хочу поговорить о Гастоне – как он провалился по истории и не смог ответить именно битвы Александра Македонского. Ну-с, так как же это случилось? Конечно, учитель уже давно искал случая подловить его, а он именно эти бесконечные даты учил не очень-то охотно, но все же… если бы вы знали, что было дальше… Во-первых, это не пустяк, это оказалось для него ужасной катастрофой, унижением – представляете себе торжество учителя! От какого-нибудь другого преподавателя ему было бы не так обидно получить подобный удар. И к тому же сейчас он не мог сказать, что с ним поступили несправедливо. Снова началась черная меланхолия, потом грезы о том, что уж на экзамене-то он ему покажет, уничтожит, ошеломит своими знаниями; потом снова меланхолия: вдруг и ему достанется вопрос, на который невозможно ответить? Если учитель не захочет, чтобы он знал предмет, тут уж нечего и пытаться отвечать. «Слепой произвол власти», понимаете? То, что для нас – пустяк, для него было крахом всей жизни. Тирания, позор, фатум, трагедия – и все из-за Александра Македонского. Предположим, этот Александр, этот ослабевший старый призрак, не поленился… Думаете, жизнь мертвых – жизнь абсолютно пассивная? Я имею в виду, что они как должное принимают от нас ту жизнь, которую мы соизволяем дать им из милости. Разве такой, как Александр Македонский, смирился бы с наплевательским отношением к своей персоне? Если ничто не хочет исчезнуть, даже бездушная материя, так нет ли и у мертвых воли? Не замечали ли вы, например, как они вдруг проникают сами собой в наши мысли? Помню слова Жюльетт:

– Я много раз чувствовала, как мертвый вынуждал меня додумывать его мысль. Подавлял мою волю, делал рабой… Они хотят жить и требуют наших жизней.

А я еще пошутил:

– Ну, я-то не стану удобной почвой для твоих мертвецов… За меня им не ухватиться…

– Нет, конечно, – улыбнулась Жюльетт. – Но в ком они однажды возродились…

И как раз тогда, в тот вечер, Гастону приснился сон. Жюльетт была тому свидетельницей: она читала в соседней комнате, ждала меня с какого-то собрания. Вдруг Гастон начал стонать и метаться во сне. Она на цыпочках вошла к нему, разбудила.

– Какой ужасный сон мне приснился, – прошептал мальчик, садясь в кровати, с оцепеневшим взглядом, в беспамятстве, словно еще не пришедши в себя от своих страхов…

Когда я пришел, Жюльетт как раз вышла из комнаты, приложив палец к губам.

– Бедный ребенок, – сказала она, – весь в холодном поту проснулся!

Оказывается, мальчик увидел во сне Александра Македонского и что-то необъяснимо ужасное. Мы с Жюльетт переглянулись – у меня возникла та же мысль, что и у нее:

– Он уже и в его сны вторгается… Жить хочет призрак… ему надо больше жизни…

Конечно, я тогда не очень-то в это верил. И все же послушали бы вы, как Жюльетт рассуждала о характере Александра Македонского – о том, как может измениться характер человека после смерти…

– Он был жизнелюбив и честолюбив, – говорила она, – завоеватель, тиран… и не насытился жизнью… рано умер… не удовлетворяет его и Память… Бедный мой братик!

И вот тогда, хорошо помню, я все-таки почувствовал какое-то смятение – там, на террасе, где большие серые ночные жуки бились о стены, о наши лица… и призраки разгуливали во тьме… окружали, набрасывались, опутывали, напористые, ревнивые, жаждущие жизни и мести…

VI

Официант, еще бутылку! Я еще об этой борьбе… как мы воевали с мертвым царем… Жюльетт заказала книги об Александре Македонском, а я смеялся: пытается задобрить! Она взялась за Курция Руфа[46]46
  Римский историк, оставивший жизнеописание Александра Македонского.


[Закрыть]. Заполнила комнату брата портретами македонского царя, даже гипсовую статую купила:

– Чтоб Гастон не только видел его во сне, но и загорелся желанием учить историю.

Однако у мальчика было все меньше желания… Он часто жаловался:

– Не могу сосредоточиться: вот сижу, сижу над книгой и вдруг замечаю, что думаю совсем о другом, и смотрю на его статую, и представляю его в золоченом шлеме…

И он фантазировал как одержимый.

– А то еще на привале или во главе своих голоногих греческих наемников… Или как он разрубает мечом гордиев узел…

– На экзамене нужно знать вовсе не это, – говорю я ему. – Учи даты, битвы…

Но он не мог, не мог учить то, что требовалось! А до экзамена оставалось все меньше времени, и все сильней волновался Гастон, ему все снился и снился тот же страшный сон. Конечно, его нервозность передалась и нам. Суеверная Жюльетт уже окончательно поверила в призраков и считала дурным знаком, что книги, повествующие о Magnus Alexander, не способны возбудить интерес.

– Несчастный, – сказала она, – мне даже его жалко. Какая, должно быть, у этого духа скудная жизнь в бесстрастных людских душах! Если б он только прочел эти скучные книги! Бедный, ведь не было владыки честолюбивее! – и она рассказала ужасную историю об Александре Македонском, как он убил своего спасителя Клита:

– Клит осмелился сказать окруженному льстецами Александру, что характер у него не лучше, чем у его отца Филиппа. Александра обуял дикий гнев. Он вскочил, выхватил у стражника копье и пронзил насквозь того, кто спас ему жизнь у Граника…

– До чего же ты у меня умная, женушка, – сказал я, как обычно в подобных случаях. Но Жюльетт даже не обратила внимания на мои слова.

– Какой же он был жестокий! И какой мстительный! – молвила она испуганно, будто только сейчас заметила черты характера, которые проявились в вышеупомянутом эпизоде.

– Не следовало вспоминать об этом, – добавила она. – К тому же о нем можно сказать и другое – в связи с этим же случаем. Александр Македонский сожалел о содеянном. Два дня и две ночи он провел в своем шатре, предаваясь безутешной скорби, – так жалел, что убил Клита. Он громко рыдал и непрестанно выкрикивал его имя… Не следовало вызывать к жизни именно это страшное воспоминание! Вскрывать посмертно именно эту его рану…

Александр Македонский и впрямь жил уже среди нас как живая тень, которой надо было бояться, которую нужно было жалеть и задабривать… И говорили мы о нем теперь, как о живом.

– Взгляните-ка, – сказала как-то Жюльетт, показав принесенную с собой книгу. – Если верно, что каждый дух жаждет насладиться всей полнотой жизни в человеческой памяти, каково должно быть сладострастному, восточному духу Александра Македонского, когда историк бесстрастно сообщает о нем вот такие сведения!

Она показала фразу в книге:

«После битвы под Иссой мать, жена, две дочери и малолетний сын Дария оказались в руках Александра Македонского».

– И потом сразу же речь о другом. Как можно только наполовину вызвать память, наполовину воскресить покойника и тут же уложить обратно в гроб! Не рвался ли бедный немощный дух, испытывая танталовы муки среди иссохших извилин господина профессора, пытаясь вдолбить хоть что-то еще, но напрасно! Без плоти и крови остались воспоминания – а вы только представьте себе, какая восточная роскошь, какие развратные призраки витали над пером ученого, просясь на бумагу! Персидские гаремы, чернокожие рабыни, необъятные цветастые ковры, золотое солнце, нагие куртизанки, разодетые евнухи – все, все это хотело воскреснуть и не могло! Слоны с боевыми башнями и пурпурными покрывалами, восточная царица под большим солнечным зонтом, холодные драгоценности, шествие прекрасных персидских юношей в легких македонских одеждах… Александр с упоением кидался во все распутства Востока, и говорят, что именно это и погубило его так рано… Он окружал себя самыми красивыми мальчиками…

И вдруг выражение ее лица изменилось, как только она произнесла:

– Мальчиками!.. Он любил мальчиков.

И я понял по ее лицу, что она подумала о Гастоне.

А некоторое время спустя мы нашли тетрадь Гастона. Я не удивляюсь, что Жюльетт, принеся мне эту тетрадь, плакала и не находила себе места: что это была за тетрадь! Проба пера, но какая! «Александр Македонский в Вавилоне» – было написано на обложке – «Драма в пяти действиях» – и из пяти действий закончена только одна сцена. Представьте себе: сцена в гареме – как он, школяр, представлял, себе гарем Александра Македонского. Бедный мальчик! Мы и не подозревали, что он может хоть что-нибудь знать о таких вещах. И какое откровенное сладострастие – откуда это? Фантасмагория темного переходного возраста? Или влияние дурных книг – попадаются сейчас такие «исторические» романы. Или, может, права Жюльетт? И дух развратного восточного владыки растлил воображение нашего невинного мальчика?

Что еще сказать? С тех пор мы с него глаз не спускали, держали в строгости, и он этому не противился, даже исчезновения тетради, наверное, не заметил; у него наступил эмоциональный спад, и он не говорил больше о страшном экзамене по истории. Мы еще радовались, веря, что самое страшное позади, а ведь, наверное, тогда уже все было решено, и он ходил среди нас как приговоренный к смерти – во власти призрака. До экзамена оставалось всего два дня – и я иногда подтрунивал над ним, упоминая, как он однажды сказал, что не переживет, если ему поставят тройку, хотя другие спокойно переживают и двойки. Но он не отозвался. Как-то я спросил:

– Ну, выучил ты Александра Македонского?

– Все равно не отвечу, – сказал он, – однажды ведь уже отвечал.

И все-таки, знаете, он учил до последнего дня, ходил взад-вперед по комнате и непривычно громко перечислял места сражений:

– Граник, Исс, Гавгамелы, Арбелы… Граник, Исс… Гавгамелы, Арбелы, Гидасп…

Я слышал его голос, но понимал при этом, что он-то не слышит собственных слов.

Собственно говоря, я не могу утверждать, будто мы совсем ни о чем не догадывались, просто наши подозрения казались порой такими невероятными, просто до смешного. Ну, пришел мальчик домой, молчит, сколько мы его ни расспрашиваем, и запирается в своей комнате! Жюльетт хотела пойти за ним, но я ее удержал:

– Оставь, пусть выплачется!

Не то чтобы мы не беспокоились – наоборот, мы встревожились настолько, что даже самим себе стыдились в этом признаться. Представьте же состояние Жюльетт, когда мы нашли мальчика бездыханным под статуей Александра Македонского! Этот призрак прихлопнул его как муху. Остерегайтесь мертвых, остерегайтесь их! Моя жена с тех пор – словно безумная. Я не выдержал больше – пришел сюда побыть немного среди вас. Не торопитесь же, не оставляйте меня, – я боюсь…

Кто знает, в какой из моих мыслей воскреснет призрак?

Перевод С. Вольского.