Текст книги "Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы"
Автор книги: Михай Бабич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– До сих пор я только и делал, что старался ему помешать, не дать уйти из жизни, вырывал револьвер из его рук. Я боялся.
– Больше ты не будешь бояться.
…Я больше не буду бояться. Сегодня писец, когда он проснется там, в гостинице, возьмет в руку револьвер и убьет себя. Я знаю это непреложно, я чувствую, что воля моя, воля Элемера Табори, так сильна, что он не может, не сумеет воспротивиться ей.
Ведь все зло во мне, только во мне: так почему моя воля не в состоянии помочь беде? Отчего я не могу властвовать над своим собственным сознанием?
Спокоен ли я? Не могу этого сказать. Я не смею надеяться поверить в жизнь, в счастье. Как бы мне того ни хотелось, я в сущности не могу поверить, что все это был лишь сон. Я боюсь, очень боюсь, что это утро, которое уже пробивается сквозь занавески, заставляя бледнеть свет моей лампы, – мое последнее утро. Я боюсь, что, если сейчас усну, то уже не проснусь. Но воля моя непреклонна. Если все так, если этот кошмарный сон все-таки не совсем сон – тогда я все равно уже не смогу так жить дальше!
Сегодня все решится. Сегодня писец убьет себя.
XI(Письмо писателя)
Дорогой друг, три года назад я впервые рассказал тебе о записках Элемера Табори. Как раз тогда и случилась та таинственная трагедия, о которой писали в газетах: он был найден в своей комнате мертвым с простреленным лбом, но нигде вокруг не было никакого оружия. Что могло это быть? Расследования не дали никаких результатов.
Я долго хранил в тайне эти записки, хотя покойный завещал мне использовать их по моему усмотрению, так что я мог бы тогда же издать их. Однако я ждал, пока катастрофа эта несколько позабудется и героя уже не узнают. Все имена я изменил. Но ты будешь знать, о ком идет речь. Позволь же мне послать эти печальные страницы тебе – человеку, который, я в этом уверен, прочитает их с интересом и состраданием.
Перевод Е. Малыхиной.
РОЗОВЫЙ САД
(Провинциальная комедия)
Не следует думать, будто писатель знает о своих героях ровно столько, сколько излагает в романе. Естествоиспытатель по единственной уцелевшей кости способен реконструировать и полностью воссоздать облик ископаемого животного. Аналогичным образом обстоят дела и с человеческим существом: в любой его незначительной фразе или поступке скрыта вся его жизнь. Стоит воспроизвести в памяти какой-либо жест человека, и перед нами предстанет вся его судьба.
Предпосылаю своему повествованию сии выспренние сентенции лишь потому, что собираюсь вести речь о Франци Грубере – том самом, о котором я как-то обмолвился мимоходом в одном из своих романов, и судьба его с той поры не дает мне покоя: отчего она сложилась именно так, а не иначе? В жизни и общественном мнении городка Шот Франци Груберу была отведена весьма незначительная и курьезная роль: старый селадон на правах вечного юнца – фигура комическая и грустная, невзирая на солидную должность трибунального судьи (он был коллегой блистательного и безукоризненно корректного Мишки, о котором, если вы помните, я подробнейшим образом рассказал все в том же романе).
– Ах, Франци, он знает секрет вечной молодости, – отзывались о нем с напускной завистью, и отзыв этот, пожалуй, вошел даже в его служебную аттестацию. Почтенный судья – а сам увивается за зелеными девчонками, играет в «цветочный флирт», будто двадцатилетний юрист-практикант, и обменивается с барышнями невинным поцелуем за игрой в фанты… А между тем затянувшаяся молодость в ту пору еще не вошла в моду, и в таких городах, как Шот или Гадорош, молодым приходилось не так-то легко, и люди в большинстве своем стремились поскорее избежать этого состояния: жениться, отрастить брюшко, пристраститься к курению, – иными словами, изъять себя из обращения и удалиться на покой. То-то облегчение наступало! Словно для сыщика, которому больше не нужно часами торчать в подворотне, или для солдата, выведенного с передовой. Наконец-то удалось выбраться из-под перекрестного огня, порвать кольцо осады, сбросить с себя бремя ответственности! Актер сошел со сцены. Ему более нет нужды выверять каждый свой жест, являть глазами скорбь или веселье…
Иные из молодых сдавались, попросту устав сопротивляться, либо бросались в объятия Гименея подобно самоубийце, кончающему с собой от страха перед смертью. И задолго до того, как разменять пятый десяток, приохотившиеся к возлияниям жертвы брачных уз сваливались замертво под собственноручно привитыми абрикосовыми деревьями – точь-в-точь античные герои, вкусившие жертвенных напитков. Но и тот, кто не связал себя супружескими узами, выбывал из состязания и приобретал надлежащий вид, то бишь отращивал жирок, потягивал сигару и уходил на покой. В точности так же ведут себя животные, чуя опасность: они стремятся приспособиться к окружающей среде, слившись с нею.
Однако на Франци не сказалась мимикрия. Он остался худющим, словно вечный студент; возраст не придал ему достоинства и уверенности в себе, но лишь усугубил его неловкость. Постарелым, боязливым мотыльком осторожно порхал он вкруг опостылевших огоньков. Учтивая сдержанность Франци вызывала хихиканье юных барышень. Губы его застыли в бесстрастной улыбке, длинные пальцы нервно крошили сигарету.
– Отчего бы тебе не перейти на сигары, Франци? Это сразу прибавило бы тебе солидности.
Но Франци не выносил сигар, равно как и праздных вопросов.
– Когда же ты женишься?
Этот вопрос даже вгонял его в краску. В ответ Франци бормотал нечто невразумительное, и его смущение лишь подливало масла в огонь.
– Неспроста это, Франци, ох, неспроста! – говорили ему, ненароком встретив его под окном какой-нибудь барышни.
После чего он обходил злополучный дом стороной и способен был неделями соблюдать эту предосторожность. На улице за горшками с геранью подкарауливали сциллы и харибды. Тут уж не до учтивости, лишь бы ноги унести.
– Должно быть, Франци здорово обжегся смолоду, – судила о нем молва.
Больше других на этот счет было известно Мишке, который родом был как раз из Гадороша, где Франци некогда служил помощником нотариуса. Ходили слухи, будто бы Франци из-за его «похождений» спешно пришлось просить о переводе из Гадороша. Однако история это была давняя, теперь никто ничего толком не помнил, а Мишка с барственной небрежностью цедил:
– Чужую жизнь ворошить не пристало…
Конечно, на чужой роток не накинешь платок, а у каждой сплетни тысяча языков. Вольно было Мишке погребать истину под покровами деликатности и такта – легенда-то продолжала жить. Жизнью традиционной, чуть ли не официальной, а это куда важнее истины. Кто считается с истиной? Разве что писатель-романист, а вернее, поэт-мечтатель. Но легенда – это вам не бесцельная мечта.
Легенда задевает за живое, она удовлетворяет людские потребности. А обитатели Шота испытывали жгучую потребность нацепить на голову Франци шутовской колпак. Кроме того, их воображение весьма волновала роль некоей тетушки Илки, той, что до замужества жила в Шоте, и многие из горожан до сих пор ее помнили. Но в людской памяти она выросла и превратилась в богиню – покровительницу любви, этакое симпатичное, курносенькое божество сидит у себя в дому и подобно пауку плетет для юных сердец сладостные тенета.
Носик у тетушки Илки, что правда, то правда, был вздернутый, а в доме у нее – с тех пор, как по выходе ее супруга в отставку они обосновались в Гадороше, – веселье било ключом. Гости в доме не переводились – все больше дамские компании, и даже без цыганской музыки и танцев оживление царило всегда. В особенности хороши были летние вечера. Женщины посолиднее играли в карты на веранде, молодежь при лунном свете резвилась в обвитой розами беседке. Во владении тетушки Илки был огромный розовый сад; супруг этой дамы – бывший гусарский капитан, – выйдя на пенсию по причине застарелой болезни суставов, решил заняться разведением роз: потом-де можно будет продавать их сербам-перекупщикам для изготовления розовой воды.
Розовые плантации на тысячи и тысячи квадратных саженей – нетрудно вообразить, какой аромат разливался в воздухе, когда кусты зацветали. И не приходится удивляться, что влюбленные, поддавшись благоуханному дурману, теряли свою застенчивость и переставали внимать голосу рассудка; не одна супружеская чета – иная счастливая, другая же горько разочарованная – устройством судьбы своей была обязана своднику-саду.
Тетушка Илка была заодно со своим садом, в этом и заключалось все ее прегрешение. Ну а кроме того, она питала слабость к молодежи. Сама она рано поседела, и ее мягкие, вьющиеся волосы были совершенно белы, однако кожа лица сохраняла свою гладкость, а небольшой, вздернутый носик и вовсе придавал ей сходство с юной девушкой. Ее звонкий, заразительный смех разносился по всему саду, заполняя каждый его уголок, перекрывая веселый гомон даже самой шумной молодой компании. Этот смех выручал молодых в любой неловкой ситуации, помогал им преодолеть застенчивую молчаливость. В присутствии тетушки Илки вряд ли ангельский дух витал в комнате, скорее тут носились бесенята – конечно, бесенята приличные и благовоспитанные на провинциальный лад.
Особое пристрастие питала тетушка Илка к молодым людям неопытным и робким, тотчас беря их под свое крылышко. Сердце ее переполнялось гордостью, если стыдливые питомицы затем выходили замуж, а стеснительные юноши превращались в безукоризненных кавалеров. Иной раз она потворствовала невинным уловкам своих подопечных, ведь интриганство до известной степени свойственно даже провидению. Однако тетушка Илка далека была от устремления во что бы то ни стало соединить узами брака своих питомцев, более того – юношей она скорее даже предостерегала от расставленных им сетей. Она была советчицей и другом в равной степени как молодым людям, так и барышням.
Лучшую комнату своего старого, обветшалого дома тетушка Илка обычно сдавала внаем одиноким мужчинам, и для очутившихся в Гадороше молодых неженатых чиновников жить у тетушки Илки считалось неслыханной честью. Хозяйка и сдавала-то жилье вовсе не ради денег, а для того, чтобы привязать к своему дому цвет общества.
Таким вот образом и попал к ней в дом Франци Грубер – попал, можно сказать, прямо с университетской скамьи. Диплом юриста и должность судейского практиканта предопределили его судьбу.
Так оно и было. Окна комнаты выходили на широкую, открытую террасу с побеленными колоннами, открывая панораму огромного розария. Поскольку дело происходило в июне, то по утрам, когда распахивалась дверь с начищенной до блеска ручкой, вместе с завтраком жильцу подавался свежий букет роз. Букет этот собственноручно составлялся очередной барышней, гостившей в доме, а гости тут не переводились: тетушка Илка постоянно приглашала к себе то одну, то другую охочую до развлечений молоденькую девушку из своих многочисленных родственниц. Юным провинциалочкам даже заштатный Гадорош казался мировым центром да к тому же средоточием греха, и к тетушке Илке они ехали с замиранием сердца, словно в прибежище соблазнов и волнующих приключений.
В этом доме считалось само собой разумеющимся, чтобы молодой постоялец под вечер стучал в стеклянную дверь веранды, где красовался накрытый к чаю стол.
Полдник в отличие от завтрака, положенного квартиранту, не учитывался в договоре, это был особый вид услуг, оказываемый хозяйкой по закону гостеприимства, а веранда даже в дождливую погоду словно сияла улыбкой. К началу чаепития Франци успевал нестерпимо истомиться у себя в комнате. Он не спеша брился, приводил себя в порядок, а затем то и дело смотрел на часы, чтобы не заявиться слишком рано. Прежде чем войти, он всегда заглядывал через стекло, опасаясь, как бы не допустить какого промаха перед посторонними или не узнать человека, которому он ранее уже был представлен. Впрочем, люди совершенно незнакомые встречались тут редко, разве что если приезжали погостить из деревни.
С обитателями Гадороша Франци уже успел перезнакомиться и семьям нанес визиты. С дамской половиной общества он встречался здесь, у тетушки Илки. Молодые люди в компании менялись что ни день, и лишь он один был постоянным участником чаепитий. Барышни тоже чередовались, но была среди них одна – Ирен, дочь болезненной вдовы-пенсионерки – столь же неизменная гостья, как и сам Франци. Ирен жила по соседству и звала тетю Илку «матушкой».
Хозяев дома почти всегда представляла тетушка Илка. Господин капитан обычно уезжал на виноградники, к своим винным подвалам, а если и оставался дома, то молча отсиживался в углу, флегматично попыхивая трубкой. Единственная надежда родителей – нервнобольной Питю – находился на излечении в Пеште.
– Не сразиться ли нам в скат! – непременно восклицала какая-либо из дам. В дни, лишенные иных событий, перипетии этой карточной игры способны были вызвать сенсацию.
Скат не то, что бридж: здесь все зависит от удачи, и для потаенных услад коварной женской души открывался широкий простор. Порою тут бушевали подлинные страсти: дамы смаковали выигрышную карту, войдя в азарт, пытались смошенничать, спорили меж собой и препирались. Иной раз дело доходило до слез и криков, разобиженные и разгневанные картежницы заявляли, что выходят из игры, и тетушке Илке приходилось пускать в ход все свое искусство обхождения, дабы примирить стороны. Дядюшка Пишта с молчаливым презрением уклонялся от игры, но Франци далеко не всегда удавалось отвертеться, в особенности если не хватало партнеров, и за игрой его, как правило, следила Ирен. Франци, учтивый и застенчивый, никак не мог всецело сосредоточиться на игре в присутствии стольких женщин. Иметь его противником было очень выгодно, зато партнерши на чем свет стоит бранили его за ротозейство.
– Экий разиня, такая карта шла, а он отказался от взятки!
– Подсядь-ка, Ирен, и присмотри за ним немного! – распоряжалась хозяйка дома.
Госпожа Баринович, игравшая против Франци, в таких случаях бросала на Ирен ненавидящие взгляды. Родом из южных краев, госпожа Баринович принадлежала к тому типу женщин, которые, как говорится, даже в кухне за стряпней не выпускают сигары изо рта. Более ожесточенной картежницы не было во всей компании. Ирен же слыла опасной противницей, хотя участвовала в игре сравнительно редко, давая выход своей страсти в наблюдении за игрой и советах.
– Я не при деньгах, – говорила Ирен. Иногда ей доводилось играть за счет тетушки Илки. Ирен была девушка странная: худая, довольно высокая и хорошо сложенная, однако в манере ее прорывалась некая рациональная сухость, отпугивавшая поклонников. Франци удивлялся близости, связывавшей тетушку Илку с этим холодным существом.
Самому Франци Ирен была не симпатична, хотя постепенно между ними установились отношения боевого товарищества, выходящие за рамки карточной игры. Ирен умела быть острой на язык. Она посвящала Франци в сплетни, о которых тетушка Илка, ладившая со всеми в городе, помалкивала. Ирен не щадила и самое тетушку Илку. Эта ее склонность и впрямь была мало симпатична, хотя забавляла Франци и позволяла узнать кое-что поучительное. Что же касается, женских прелестей, то, признаться, Франци гораздо больше нравились, к примеру, миниатюрные барышни Балог, в особенности младшая из них – Гизи. Франци не сводил с нее глаз, даже внимая речам Ирен. Но с барышнями Балог у него никогда не завязывалось таких бесед, как с Ирен: Франци был молчалив, а Ирен умела говорить за двоих.
– Ирен – самая умная девушка во всем Гадороше, – нахваливала ее тетушка Илка и добавляла со смехом: – Вот только жаль, что она злючка.
У гадорошских барышень ум был не в чести. Проявлять остроумие и то считалось не слишком приличествующим. Типичным образцом гадорошской барышни была Ангела Тот, лишь изредка появлявшаяся у тетушки Илки с визитом вежливости – и непременно в сопровождении мамаши. Держалась она чинно-церемонно, и с ней нельзя было говорить ни о чем другом, кроме как о виноградниках да о рукоделии. Если ее приглашали прогуляться по саду, она с завистью хвалила красоту роз, и в голосе ее проскальзывали ревнивые нотки.
– «Ангелы», судя по всему, не слишком жалуют розы, – съязвила Ирен, когда они остались одни, в привычном интимном кругу.
Дядюшка Пишта, задетый в своих чувствах садовника, сердито ворчал:
– А я еще срезал для нее самые красивые!
В тетушке Илке же просыпалась заступница мужчин.
– Таких вот домовитых скромниц, Францика, следует бояться пуще огня. После свадьбы все они превращаются в гарпий.
Близился вечер. Солнце гигантской отцветшей розой клонилось к горизонту. Обитатели дома, разбившись на пары, прогуливались по лабиринту розовых беседок.
Тетушка Илка, опершись о руку Франци, поучала его.
– За такими барышнями не советую ухаживать. Впрочем, и за Гизи тоже: в нее нетрудно влюбиться всерьез, а в вашем возрасте, дитя мое, любовь опасна! Позабавиться, слегка развлечься – это другое дело… Держитесь пока Ирен: она остра на язычок, зато не опасна.
Франци терялся, слыша подобные советы.
– Жаль бедняжку Ирен, – со вздохом говорила тетушка Илка в другой раз. – Ум для гадорошской барышни – обуза. Ирен будет еще труднее подцепить мужа, чем Ангеле.
После ужина Франци опять нужно было пройти через выходящую в розовый сад террасу, чтобы попасть к себе в комнату. Ужинать он ходил в казино. Пансиона тетушка Илка не предоставляла и вообще не относилась к завзятым кулинаркам. Вот только торты у нее удавались на славу. На ужин готовилось самое простое, и к столу хозяева садились вдвоем; зато часам к девяти опять сходились гости. Если не большой компанией, то уж соседские девушки, Ирен и барышни Балог собирались непременно. В таких случаях обязанностью Франци было провожать их домой. Ночных увеселений в Гадороше не существовало, и Франци, отужинав, к десяти часам, как правило, уже возвращался домой. Стоило только ему ступить на террасу, как его сразу охватывала пьянящая атмосфера дома: благоуханье роз, девичий смех, перешептыванье дам.
– Идите сюда, к нам, Францика!
Лампу в сад не выносили, а электрическое освещение в Гадороше еще не вошло в моду. Франци едва мог различить темные фигуры женщин, полукругом сидящих возле беседки, на узкой садовой скамейке, уютно прижавшись друг к другу под покровом теплой, летней ночи.
– Мы подвинемся и уделим вам местечко.
До чего восхитительны были эти ночи! Звезды густо рассыпались по небу, как бы образуя там гигантскую беседку; изукрашенная гирляндами огненных цветов, она вознаграждала людей за погружение во тьму земных беседок. А здесь, на земле, пьянящий аромат, лишившись соперника-света, перенимал у него власть. Впрочем, в засилии роз не было нужды, воздух и без того был пряный. Пряный, жаркий и все же напоенный свежестью, каким бывает вечерний воздух в начале лета. Свежий и при этом удушливый, им можно было захлебнуться, как упоительным блаженством. Дивное, благоговейно торжественное блаженство теплых летних ночей! Люди невольно понижали голос, словно царящий вокруг покой обращал в святотатство громкую речь. Молодые люди перешептывались, перегибаясь через соседа, если собеседник сидел не рядом, слова связывали и еще теснее сближали их друг с другом; в разговоре всплывали темы, которых никто из них не вздумал бы коснуться среди белого дня: они говорили о смерти, о любви, о вечности и о самих себе, даже сплетня и та наполнялась щемящей глубиной; надо бы чуть ли не стыдиться доверительной интимности, захлестывавшей их своими волнами, но темнота и тесное единение избавляли их от чувства стыда, плотно сдвинувшись на скамейке, каждый трепетный порыв другого они ощущали как свой собственный. Франци чувствовал, как Гизи Балог прижимается к нему своим юным, жарким и прекрасным телом, томно ластится, льнет, словно кошечка. С другого бока Ирен притиснулась к нему своим тощим бедром, ожигая жаром даже сквозь одежды. Зажатый меж двух огней Франци не смел шевельнуться, не знал, куда деть руки, терзаясь робкой страстью и покорно сникая перед правилами приличия.
Однако вскоре он расхрабрился. Гизи приникала к нему с такой наивной непосредственностью, что он никогда не решился бы хоть как-то ответить на эту близость: это значило бы злоупотребить доверчивостью девушки, да и в самом деле было бы опасно – Франци интуитивно понимал это. Но в потемках было чуть ли не безразлично, чьему телу отвечаешь на близость, и постепенно Франци осознал, что между ним и Ирен установилось какое-то взаимопонимание по части неких тайных забав; он и сам не знал, кто начал первым и как; в его возбужденной фантазии витал образ Гизи, а рука тем временем сжимала руку Ирен, или соскальзывала на ее костистые, но красивой формы колени, или же исподволь обвивала ее талию.
Все это происходило под покровом ночи и в молчаливом согласии, оба они словом не обмолвились об этом, равно как и ни разу не обменялись поцелуем. Когда Франци – порой запоздно – провожал барышень домой, они обычно сначала сворачивали к той улице, где жили Балоги, а уж потом на пару с Ирен возвращались к ее дому. Городок к тому времени лежал погруженный в сон, и шаги их будили гулкое эхо на залитой лунным светом улице. Но тени их скользили раздельно, не склоняясь друг к другу. Они шли, держась на приличествующем расстоянии и болтая о всяких посторонних предметах, как и положено в благовоспитанном обществе.
Как-то раз после грозы резко похолодало. Под вечер барышням в саду стало зябко, и тетушка Илка велела принести большую шаль. Гизи кокетливо-жеманным жестом закутала плечи, словно укрывала сидящего у нее на руках ребенка.
Франци не преминул воспользоваться случаем и отпустил реплику:
– А мне не достанется хоть уголок шали? Я тоже мерзну.
– Конечно, достанется, Францика! Упаси вас бог простудиться по моей вине. – И заботливо-материнским движением она обвила концом шали плечи молодого человека, хотя тот порывался было сходить в дом за пальто. – Поделимся по-братски. Осторожнее, не стяните ее с меня совсем! А знаете что – давайте ее завяжем! – И Гизи узлом стянула шаль, плотно прижавшую их друг к другу, подобно общему, теплому одеялу. – Смотрите же не простудитесь, Францика!
– Не лучше ли нам вернуться в дом, дети мои?
– О нет, здесь так чудесно! А где это Ирен запропастилась?
Ирен припозднилась именно в тот день. Напряженный и взволнованный близостью Гизи, Франци едва мог дождаться Ирен, он чувствовал себя скованно, неловко и с трудом улавливал нить разговора. Наконец появилась Ирен и села на свое обычное место – подле Франци, по другую сторону от него. Франци тотчас обнял ее с порывистой жадностью и, видимо, с большей дерзостью, чем обычно, потому что девушка бросила на него удивленный взгляд – чего не делала прежде, – и резко встала.
– Пойдемте в дом! – сказала она. – Здесь и в самом деле прохладно.
На следующий день Франци вопреки обыкновению застал тетушку Илку в одиночестве. Семейство Балог укатило к себе на виноградники, а Ирен простыла и вынуждена была остаться дома. Тетушка Илка заходила проведать больную и только что вернулась от нее.
– Температура у бедняжки тридцать девять. Не следовало ей вечером сидеть в беседке. К тому же и шали ей не досталось…
– Она пробыла с нами считанные минуты! – смущенно пробормотал Франци.
– Но вы и этими немногими минутами успели воспользоваться, не правда ли? Ну-ну, дитя мое, не стоит заливаться краской!.. Просто учтите, что мне все известно. Хотите кофе? Отведайте-ка свежего калача!
Франци с машинальной покорностью подставил свою чашку, хотя больше всего на свете ему хотелось скрыться с глаз долой. К счастью, подоспели гости: госпожа Баринович, доктор Тардич со своей сестрицей и другие. Компания постарше составила партию в скат, а молодежь осталась в наблюдателях. Франци поднялся, не дожидаясь конца партии, и решил сбежать. Но тетушка Илка разгадала его намерение, она тотчас передала свои карты одному из гостей и вышла вслед за Франци на террасу.
– Не стоит так расстраиваться, Францика. Ирен находится под моей опекой, и я обязана присматривать за ней. Вам-то что за беда, в крайнем случае исхлопочете себе перевод в другой город, и дело с концом. А девушку тотчас ославят злые языки.
Франци был в полном отчаянии, оттого что его невинные забавы предстали в столь серьезном свете. Он не знал, что и думать: Ирен ли проговорилась, или тетушка Илка сама подметила вчерашнюю сцену? Но ведь тогда и другие могли заметить… Однако сама мысль о том, что Ирен изо дня в день обсуждала с тетушкой Илкой его вороватые ласки и сообщничество, установившееся между ними под покровом ночи, была еще невыносимее и унизительней.
– У Ирен нет от меня секретов, – продолжила тетушка Илка словно в ответ на мучившие его вопросы. – Вы, милый мой, совсем не знаете Ирен. – И Франци, к величайшему своему удивлению, услышал, что находчивая и уверенная в себе Ирен в действительности слаба и беспомощна, как ребенок. Она не способна противиться чужой воле, каждый может делать с ней, что пожелает. Поэтому ей и необходима наперсница, способная оградить ее советами и заступничеством.
Франци воспринял откровения тетушки Илки как нотацию за то, что злоупотребил женской слабостью. На другой день он даже не отважился заглянуть к своей хозяйке. Настороженно прислушиваясь под дверью своей комнаты, он улучил момент, когда на террасе никого не было, и украдкой улизнул из дому. В полном одиночестве он долго гулял по городу и, усталый, притихший, молча сел за ужин.
– Что с тобой, дружище? – обратился к нему Осой – аптекарь, заглянувший в казино, чтобы пропустить стаканчик вина и прийти в себя после утомительной болтовни с клиентами, без чего немыслима работа провизора. – Уж не влюбился ли ты?
– Что за любовь средь лета! – отмахнулся Франци с видом пресыщенного жуира.
– До меня дошли опасные слухи. По всему городу, друг мой, перемывают тебе косточки. «Ирена, сердца моего сирена», – наверное, слышал такую песенку?
– Будь добр, пресекай, пожалуйста, от моего имени подобные бредни, – задиристо выпалил Франци.
А между тем поддразнивания подобного рода еще ни о чем не говорили. Пересудов не удавалось избежать ни одному из квартирантов тетушки Илки, да и Ирен тоже, имя которой в любой момент готова была подхватить досужая городская молва. В большинстве случаев ей предрекали участь старой девы:
– Ей никогда замуж не выйти! Чтобы жена да умнее мужа была, где это видано?
И тем не менее кому только ее не прочили. Теперь наступил черед Франци. Однако толки эти не имели ничего общего с тем, что произошло между ними в действительности.
Все же Франци терзался угрызениями совести. Он провел беспокойную ночь и на службе был рассеян. Когда приблизилось время чаепития, он взволнованно расхаживал по комнате, стараясь не натыкаться на столы и стулья, и нервно покусывал опавшие розовые лепестки… Наконец решившись, он надел было шляпу, но тотчас же снова повесил ее на рога косули, служившие ему вешалкой.
Из этого состояния неопределенности его вывел стук в дверь: на террасе стояла Гизи Балог.
– Нам нужен партнер. Вы нас не выручите?
– Иду, – вскочил Франци с обреченностью беглого каторжника, по душу которого явился тюремщик.
Когда он пришел на веранду, тетушка Илка уже сдала карты и на его долю.
– Пейте скорей, вот ваш кофе…
Гизи пристроилась на валике дивана позади Франци.
– Сегодня я заменю вам Ирен. Вот только игрок я, к сожалению, никудышный, так что придется вам довольствоваться душевной поддержкой.
Зато «душевной поддержкой» Гизи одаривала его весьма добросовестно. Она склонилась к Франци совсем близко, под тем предлогом, чтобы удобнее было заглядывать в карты, прижалась к его плечу; локоны ее щекотали ему ухо, исходящий от нее аромат баюкал его, как сладчайшая музыка. Никогда еще Франци не играл так скверно, как в тот день. Он совершал чудовищные промахи один за другим, что вызывало заливистый смех Гизи. Франци был в большом проигрыше и даже не решался подумать, сколько денег еще у него осталось… Завтрашний день отодвинулся куда-то в необозримую даль, и столь же далеко ушел день вчерашний со всеми его заботами и тревогами. Франци было на все наплевать, и он пропустил мимо ушей вопрос, с которым госпожа Баринович обратилась к тетушке Илке:
– Как самочувствие Ирен?
Франци констатировал для себя, что Ирен отсутствует в тот вечер, и это наполнило его душу чувством необычайного облегчения. И на него подействовало как холодный душ, когда тетушка Илка вдруг повернулась к нему и, воспользовавшись очередной картежной перебранкой, вполголоса адресовала ему вопрос:
– Скажите, вы не могли бы навестить Ирен? Это было бы так мило с вашей стороны… Температура у бедняжки спала, и теперь она изнывает от скуки.
И не дожидаясь ответа (к тому же как раз подоспел недостающий партнер для игры), тетушка Илка звонком вызвала горничную.
– Беги к барышне Ирен, передай мои наилучшие пожелания, да скажи, что их благородие сей же час пожалуют.
Франци свалился с облаков на землю и в душе даже укорил себя: в самом деле, негоже бросать в одиночестве больную девушку и не поинтересоваться ее самочувствием.
Ирен возлежала в пышно убранной постели. Видно было, что, услышав весть о приходе визитера, здесь успели извлечь из глубин шкафов хранящиеся там наволочки и самую нарядную кружевную сорочку.
Посетитель был встречен легким упреком.
– Как мило с вашей стороны проведать меня, Францика. Спасибо, что вспомнили обо мне. Вы не боитесь заразы?
Франци испуганно возражал и неловко оправдывался.
– Вам надо быть очень ласковым со мной, если хотите, чтобы я вас простила, – сказала Ирен. – Вы действительно не боитесь заразиться?
В ту пору как раз вошла в моду инфлюэнца, и врачи запугивали людей заразными бациллами. Однако убеждения Франци основывались на рыцарских законах, предписывавших в присутствии дам мужество и презрение к смерти.
– Ко мне никакая хворь не пристанет.
– Тогда присядьте ко мне на постель. Ближе, Францика! – Ирен отодвинулась, высвобождая ему местечко.
Франци не доводилось рассиживаться на постелях молодых барышень, хотя он ни за что не признался бы в этом, к примеру, своему приятелю, провизору Пиште Осою. Он с такой осторожностью опустил свой тощий зад на выступающий деревянный край кровати, словно стремился уберечь девственную белизну простыни от прикосновения своих полосатых брюк.
– Мама сейчас придет, она должна привести себя в порядок, – завела Ирен светскую беседу. – С тех пор как я расхворалась, все домашние дела свалились на нее, а ведь она и сама больная… Что поделывает мамушка?
