Текст книги "Путь Базилио (СИ)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 59 страниц)

Глава 40, из которой автор сего сочинения узнаёт о себе и своём творчестве нечто нелестное

31 октября 312 года о. Х. Скверная пародия на день.

Страна Дураков, Вондерленд, мини-сити Кавай, дом-усадьба семьи Ловицких

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Дорогая, я задерживаюсь в Понивилле как минимум до праздников. Может быть, ты понадобишься мне здесь, так что не затевай никаких поездок и прочей ерунды! Присматривай за Фру-Фру и обязательно напомни ей про обзорный доклад по работе Комиссии на этот год. Я ей писала, но сейчас она может быть невнимательной. Обязательно напомни ей про доклад! Целую. Мама.

Частная переписка, передано личным бэтменом Мирры Ловицкой.

Альбертина скучала. Не то чтобы ей было нечем себя занять – просто ничего не радовало. А всё то, что порадовать могло бы – как назло, куда-то подевалось, попряталось.

С утра пораньше зарядил мелкий противный дождь. Все планы насчёт сходить на выпас с подружками отложились на неопределённый срок. Куда-то испарилось и намерение посетить салон Жанны Францевны и посмотреть новую коллекцию зимних подков и гиппосандалий. Можно было бы пойти в «Сено». Но «Сено», как назло, закрылось на спецобслуживание – Псюша Сучак, решившаяся, наконец, продолжить род, пригласила на зачатие своего будущего потомства весь кавайский бомонд. Праздник обещал быть грандиозным: псюшина врачка-поневодка спланировала первую консуммацию на два часа дня, а последнюю – на полночь, чтобы максимизировать вероятность зачатия. Остальное время отводилось интенсивной культурно-развлекательной программе – такой, после которой на своих копытах не уходят.

Младшая Ловицкая приглашения не получила. Псюша пребывала в ссоре с альбертининой мамой, которая провернула против неё успешную интригу. Панюню это, конечно, знала, но всё-таки ужасно расстраивалась.

Потом начались какие-то мелкие домашние бедульки.

Забарахлил старый тесла-приёмник, из-за чего электрический пол остыл, а вода в ванной стала совсем ледяной. Теплолюбивую Панюню это выбесило до такой степени, что она забила старую крольчиху, присматривавшую за сантехникой, а потом, чтобы успокоиться, сожгла в камине две корзины маленьких, опустошив таким образом кладовую. Дальше выяснилось, что на кухне кончились медовый овёс, расторопша и соевый шрот. Забивать повара Ловицкая не стала, ограничившись приказом поставить себе клизму со скипидаром. Увы, повар-крысак в припадке раскаяния со скипидаром переборщил и околел от болевого шока… В общем, вместо прекрасного утра образовался полон рот забот.

Разумеется, в другое время Панюню передоверила бы житейские дела Мартину Алексеевичу. Который не то что всё исправил, а просто не допустил бы ничего подобного. Но тот уже третий день сидел с больной Наташкой: старая сука слишком резво кинулась на зов хозяйки, споткнулась о порожек и сломала шейку бедра. Наташкиного ласкового язычка Альбертине не хватало отчаянно. Поэтому вместо того, чтобы просто забить хворую челядинку, она отдала её на излечение лемуру – который был, ко всему прочему, неплохим домашним лекарем. Передоверять же его компетенции кому-нибудь из дурноватой домашней челяди она не хотела – и в результате оказалась вынуждена управляться с навалившимися проблемами сама. Это её совершенно вымотало, но ни капельки не развлекло.

Сначала пришлось скандалить по поводу тесла-приёмника. Бэтмен для мелких поручений метался туда-сюда раз десять, пока коммунальщицы не соизволили прислать енотов-ремонтёров. Те долго копались, всё время спрашивая советов у бригадирши – уродливой толстухи-полусотки, которая выглядела как сам дьявол и вела себя соответствующе. В конце концов выяснилось, что вышел из строя силовой ключ холодного тока. Деталь была не остродефицитной, но вот прямо сейчас на складе её не обнаружилось. Альбертина пришла в ярость и толстуху прессанула: сначала припугнула маминым именем и возможностями, а потом някнула. Та поплыла и силовой ключ всё-таки добыла – Дочь знает как и где. Тепло вернулось, но Панюню пришлось ради сохранности нервов приложиться к бенедиктиновому ликёру. Нервишки слегонца отпустило, но такое начало дня было уже не аллес гут.

За поваром пришлось обращаться к соседкам-эпплджекам, Зуле и Маше Герцен, чинной старобрачной паре, относящейся к верхушке среднего класса: сто сорок и сто тридцать граций соответственно. Сердобольные и участливые Герценки тут же прислали своего домашнего кулинара с недельным запасом продуктов впридачу. Кулинар-богомол, несмотря на инсектоиндую основу, оказался настоящим мастером и сварил Альбертине улётнейшую овсянку с отрубями, какой она в жизни не едала. Панюню поняла, что её повар никуда не годился, окончательно от этого расстроилась – и, само собой, снова приложилась к бенедиктину.

Не добавил позитива и кратковременный визит Молли Драпезы: та заскочила к Панюню как бы по дороге в «Сено» (её-то Псюша, разумеется, пригласила). Зачем Гвин заходила на самом деле, Альбертина прекрасно знала: Молли томилась по Гермионе, с которой недавно завела отношения. Влюбчивая Молли находилась как раз на той стадии, когда без любимой дусечки и жизнь не мила. Гермиона же – хотя это был её первый настоящий роман – не столько сама пылала страстью, сколько позволяла себя любить. Так что большую часть времени Фру-Фру по-прежнему отдавала работе. Что, естественно, только распаляло бедняжечку Гвин, которая буквально места себе не находила.

Спровадив Драпезу, – это оказалось несложно: Панюню как бы случайно упомянула, что Гермиона вроде бы собиралась на заседание Комиссии, а потом, наверное, пойдёт в «Кабинет», – Альбертина вдруг задумалась о собственной личной жизни. У неё уже очень давно никого не было, если не считать Наташку и жеребцов. Но это было так, чисто физическое удовольствие, а хотелось-то страсти, бабочек в животе и серебряных стрекоз в глазах. Крайний раз – в прошлом году – она попробовала было сойтись с молоденькой кобылкой-флаттершайкой. И даже добилась взаимности. Но романчик не задался: девочка оказалась ломливой, своенравной и при этом ужасно ревнючей. Однажды во время любви она чуть не откусила Панюню хвост, потому что ей внезапно пришло в голову, будто у той что-то было с Бекки Биркин-Клатч. Хотя в ту пору всем и каждому было известно, что Бекки живёт с Сашей Грей, старой одышливой поняшей из Кавайжилтрастсагентства. Саша в Бекки души не чаяла, покорно сносила её шебутной нрав и безропотно оплачивала счета. Что не помешало «полусветской обозревательнице» впоследствии бросить Сашу ради Молли Гвин, а потом оставить и Молли – ради мутных политических интриг с Ловицкой-старшей, в которые она влезла по самые уши.

Если уж на то пошло, неожиданно призналась сама себе Альбертина, то попробовать с Бекки было бы… занятно, – отыскала она нужное слово. Конечно, Бекки – та ещё скобейда протырчатая. А также циничная, распутная, развращённая. И очень опытная. В отличие от самой Панюню. Которую по этой самой части недавно обошла даже сестричка Гермиона, доселе имевшая репутацию скучной заучки и наивной простушки.

Наверняка, – убеждала себя Ловицкая, потягивая бенедиктин, – после Бекки она почувствовала бы себя использованной. Конечно же, это было бы ужасно, стыдно, унизительно. И в любом случае грязно. Зато теперь она ощущала себя никому не нужной и всеми покинутой – а это, если честно, тоже не айс. Так что даже мысль о самом что ни на есть грязном использовании отторжения не вызывала, нет. Скорее уж привлекала. Да чего там греха таить – возбуждала.

К сожалению, Панюню отлично понимала и то, что оплачивать счета модной тусовщицы Биркин-Клатч ей не по средствам, в политике она тоже никто, а без личной выгоды Бекки хвост не отодвинет и перед самой Верховной Обаятельницей. Хотя нет, конечно: секс с обладательницей четырёхсот граций – это огромная честь. Зато она, Альбертина – даже не двухсотка. Так что Бекки с ней, наверное, было бы просто неинтересно. Она и так-то к ней ходит только из-за мамы.

За этой печальной мыслью воспоследовал очередной глоток бенедиктина. Который показался ей каким-то пресным. Захотелось догнаться чем-нибудь позабористее.

Краешком сознания Панюню понимала, что уже изрядно набралась, да ещё и с утра, и что добром это кончится никак не может. Однако остановиться Альбертина уже не могла, да и не хотела. Так что она оставила недопитый бенедиктин и потребовала принести ей крамбамбулю на перце и гвоздике. Услужающая бобриха – начерно заняшенная всего неделю назад и ещё толком не вписавшаяся в усадебный быт – посмотрела на хозяйку слегка удивлённо, но приказ, разумеется, исполнила быстро и в точности.

Крамбамбуля оказалась островата. Панюню решила дать себе передышку и снова заняться делами. К сожалению, мысли в голове путались и всё время сбивались на главное-основное – то бишь на острую жалость к себе.

Дождь никак не кончался. Ловицкая лежала у окошка, ожидая бэтмена – она послала его за новыми маленькими – и слушала, как благочестивые соседки хором поют для Дочки-Матери святое караоке. Зуля и Маша любили заветное из Круга Песнопений Бизюльки. Вот и сейчас они, отдыхая на веранде, возносили к небесам – под нежно шипящий патефон – песнь о Малом Рачке.

– Маленький рачок пятится задом… – начала Зуля.

– И имеет всё от жизни, что надо! – подхватила Маша.

– То, к чему идут долгие годы – достигает он легко задним ходом! – вывели супружницы хорошо спетым хором.

Ну конечно, начитанная Панюню знала каноническое педобирское толкование святой песни: рачок был символом и эмблематом свободного духа, пятящегося прочь от лживых посулов и соблазнов мира сего, который был, есть и вовеки пребудет too old – и обретающего через этот отказ истинные, нетленные сокровища в лоне Дочки-Матери. Но благочестивые мысли сейчас не шли ей на ум: даже в святых словах заветного шансона ей мерещилось что-то злое, насмешливое.

«Вот и я всю жизнь пячусь от всего» – думала она, вылизывая плошку с крамбамбулей и чувствуя, как крепкий алкоголь пощипывает язычок. – «Пячусь, пячусь… от политики, от денег, от женщин… да, это легко – пятиться. И что же я в итоге приобрела? Наташку, что-ли?»

– Хитроумный рачок притворялся как мог дурачком, дурачком, дурачком… – выводила Зуля, удерживая дыхание на повторах.

– Приближается ночь, и ты тоже не прочь стать рачком, стать рачком, стать рачком! – вторила ей Маша.

И опять же: Альбертина отлично помнила, что под дурачком здесь подразумевался адепт превыспреннейшей науки учёного неведения, la dotta ignoranza, которую педобиры считали единственно возможным путём познания непознаваемой сущности Дочки-Матери, под притворством – духовная практика уподобления и подражания Дочери и её добродетелям, а под ночью – смерть, ожидающую всех живущих. Но это не мешало ей чувствовать, что песня поётся про неё. То есть про дуру, ломающую дешёвую комедию непонятно перед кем и неизвестно зачем.

– Стать рачком, стать рачком, стать рачком! – повторили соседки вместе.

Пьяная слеза выкатилась из глаза поняши и неторопливо поползла к переносице. Панюню прекрасно понимала, перед чем ей сейчас хочется встать. Понимала лучше, чем хотелось бы.

Она кое-как промаялась ещё часа полтора. Приказала расчесать себе гриву, потом попыталась развлечь себя новым романчиком Папилломы Пржевальской. Романчик оказался как всё у Папилломы – пошленьким, но занятным. За это время бэтмен успел вернуться, а потом приехала повозка с маленькими, которых нужно было пристроить в кладовку. Это её немного отвлекло. Но когда и эти хлопоты кончились, тоска навалилась с удвоеной силой.

Её неудержимо тянуло к зеркалу. И вовсе не для того, чтобы примерить новую попонку.

Аля ещё немножко посопротивлялась – уже так, для блезиру. Потом тяжело вздохнула, позвала Мартина Алексеевича и потребовала, чтобы тот открыл трюмо. Старый лемур всё понял, попытался было что-то сказать, но наткнулся на неподвижный взгляд хозяйки. Обливаясь слезами, он выполнил приказ.

Стекло сверкнуло, раскрываясь, и в самую душу Панюню ударила – с сахарным треском, с крахмальным хрустом – блесящая острая искра. Искрой той была она сама, Альбертина Ловицкая, парящая в глубине магического кристалла принцесса Грёза, чудное виденье, гений чистой красоты. Живое божество, на чьём алтаре горело и таяло её сердце – и которым она при всём при том владело целиком и совершенно, с той полнотой обладания, какой на нашей горестной земле даже и не бывает.

На сей раз Аля не стала жмуриться и представлять себе кислый творог. Наоборот, она устремила взгляд к своему зеркальному двойнику. Глаза их встретились, взоры соприкоснулись. Искра возгорелась пламенами безграничного восторга – обжигающе-ласкового, безумно-неземного, возносящего ввысь, в зенит. Мир обрушился в тартарары, а на горестном месте его воздвигнулся столп блаженства – непреходящего, безумного, неземного.

Из сладостного транса поняшу вырвал страшнейший укус за холку.

Альбертина закричала от внезапной боли. Вскинулась. И увидела перед собой Бекки Биркин-Клатч со вздыбленной от ярости шерстью.

– Извращенка! – прошипела Бекки, накидываясь на неё и целя копытом в живот.

Панюню – обалдевшая, со вспенившимся адреналином в крови – извернулась, уклоняясь от удара, вскочила и впилась зубами Бекки в плечо.

– Ах ты дрянь! – крикнула Биркин-Клатч, с размаху ударив подругу копытом в грудь. – Мерзавка!

– Дефка бятая! – заорала вконец охреневшая Ловицкая, пытаясь укусить Биркин-Клатч за шею.

Через минуту обе поняши валялись на полу, отчаянно визжа, кусаясь и пытаясь достать друг друга копытами. Панюню попыталась ударить Бекки левой задней, промахнулась. Бекки умудрилась впечатать Ловицкой ногой в бок, под почку. Та подпрыгнула и обрушилась на Бекки сверху, щёлкая зубами и пытаясь ухватить врагиню за бешено дёргающуюся ляжку. Наконец, она сжала зубы на чём-то мягком – и вдруг поняла, что залезла ей под хвост.

В ту же секунду она почувствовала зубы Бекки в своём собственном интимном местечке.

Обе на мгновение замерли, боясь пошевелиться.

Альбертина, абсолютно не врубаясь, что она, собственно, делает, провела языком по тому самому, что едва не порвала в клочья. Потом – ещё раз и ещё раз.

– Сильнее, блядь! – прохрипела Бекки, и в ту же секунду Панюню почувствовала у себя внутри её язык – неожиданно твёрдый и очень горячий.

Если б Альбертина хоть чуточку соображала, что делает, то, наверное, остановилась. Но в данный конкретный момент соображалка у неё отключилась напрочь. Поэтому она просто вонзила свой язык между вспухших горячих губок Бекки, пытаясь протолкнуть его как можно дальше. Тело подруги ответило короткой судорогой и брызнувшей изнутри влагой, кисловато-пряной на вкус. Через пару секунд Панюню поняла, что течёт сама. Течёт бесстыдно, откровенно и очень-очень обильно.

Дальше было всё. И более. До серебряных стрекоз включительно.

Вконец умаявшаяся поняша пришла в себя, осознав, что лежит на полу, уткнувшись носом в чью-то холодную влажную задницу. Откуда-то изнутри проклюнулось понимание, что это попка Бекки. Потом до блаженствующего после оргазма мозга дотянулась-таки тянущая боль от изгрызенной в кровь холки.

– М-м-м, – пробормотала она, собираясь с силами. – Ты чего меня искусала?

Подруга слегка пошевелилась, чеша бабку о соломенный коврик.

– Того! Ещё увижу тебя перед зеркалом в таком состоянии – убью, – пообещала она строгим голосом. – И уйду. Ноги моей на твоём плече больше не будет! – усилила она угрозу.

– П-почему? – выдавила из себя Ловицкая, отчаянно зевая. Ей ужасно хотелось спать.

– Потому что из-за зеркала моя мать превратилась в никчёмную развалину, – Бекки скрипнула зубами.

– Так ты же твайка? – не поняла Альбертина, аж припроснувшись от удивления. – У вас вроде иммунитет?

– Ну да, я твайлайт. По отцу. Мама – пинк. И они с папой отношений не консуммировали. Она его просто поимела. Ночью на конюшне.

– А как же ты… – Панюню не договорила, смутившись.

– А вот так я, – Бекки потянулась всем телом, случайно проехавшись лакированным копытом по альбертининой шёрстке. – Отлизала кому надо – признали твайлайтом.

Панюню внезапно поняла, что за минуту узнала о старой подруге больше, чем за всю предыдущую жизнь.

– Но у мамы хоть причины были, – горячилась Бекки. – Тяжёлое детство, нехватка граций. Да и ума, если честно. Но ты? Девочка-мажорка из хорошей семьи? С обаянием и не дура? Ты-то что в стекле забыла? Не знала барынька холёная, чем бы ещё потешиться?

– Скажешь тоже, барынька холёная, – с горечью сказала Альбертина. – У меня была задержка с грациозностью, в школе меня затравили подружки, а мама отправилась покорять Вондерленд. И мне было непонятно, как жить дальше. Ну вот и приучилась. Тебе не понять, ты рано созрела, весь мир был твой…

– Мой?! – Биркин-Клатч аж поперхнулась от возмущения. – Алечка, солнышко, да ты хоть помнишь, как я за тобой в интернате таскалась? А ты меня за пшено держала? Потому что ты породистая, из хорошей семьи, а я…

Через пару минут поняши уже рыдали друг у друга в объятьях.

– Ты виновата… – всхлипывала Ловицкая, облизывая беккино ухо.

– Это ты первая начала… – отзывалась Бекки, нежно покусывая альбертинину щёчку.

Второй раз был не хуже предыдущего. Даже лучше, потому что поняши не торопились, медленно и с удовольствием насыщаясь друг другом.

– Ну вот, наконец-то, – удовлетворённо заключила Бекки, устраиваясь на соломенной подстилке. – Всегда тебя хотела, – призналась она. – Но ты же Ловицкая, а я – шалава, выскочка. Я думала: если ты до меня всё-таки снизойдёшь, то в этакой манере… как ходят на могилку к издохшему котегу… А ты, оказывается, та-акой огонёчек, – она поощрительно боднула бочок подруги.

– А я думала, что ты трахаешься – как копыта о коврик вытираешь, – съехидничала Панюню.

– И так бывает, – признала подруга. – Некоторым именно это и нужно, – добавила она. – Да, кстати. Я, кажется, твоего Мартина Алексеевича пришибла. Прости. Он мешался.

– Холку мне грызть мешал? – уточнила Альбертина.

– Ну да, – не стала скрывать Бекки. – Бросился на тебя сверху и не давал укусить. Хороший у тебя челядин, преданный. Я его копытами отпинала. Рёбра точно сломала. И внутренности, наверное, отбила. И шею слегка прокусила… Нехорошо, в общем, получилось. Если помрёт – заплачу.

– Заплатишь. Натурой, – шутейно пригрозила Панюню, мечтательно улыбаясь.

– Натурой? Тебе? Да ты у меня ещё пощады просить будешь, – посулила Бекки.

– Никогда! – заявила Панюню и для убедительности быстро и жарко облизала ноздри подруги. Бекки вознаградила её поцелуем. Альбертина ощутила на мордочке подруги вкус собственных соков.

– Ой, извини, – сказала она чуть виновато. – Я, кажись, это самое… обкончала тебя немножечко.

– Немножечко? Да ты меня залила как из брандспойта, – проворчала Бекки, похотливо облизываясь. – Давно ни с кем не валялась, что-ли?

– Уже неделю, – вздохнула Панюню, снова вспомнив про Наташку.

– Это мы поправим, – посулила Бекки, подвигаясь поближе к подруге с недвусмысленными намерениями.

– Бекки, – взмолилась Альбертина, – давай я хоть посплю? Если хочешь, ночью продолжим, я вся твоя. Но сейчас меня копыта не держат.

– Пожалуй, можно, – подумав, согласилась Биркин-Клатч, потягиваясь. – Правда, у меня на эту ночь были планы. Запала на меня одна тётка из мэрии, – не стесняясь, призналась она. – Ну да и хрен бы с ней. Это у меня чисто заработок.

– А, может, нас как-то совместить? – вдруг выпалила Панюню, тихо охреневая от собственного бесстыдства.

– Ууупс! – Бекки слегонца поперхнулась. – Ты это, того… не торопи события. И тётка так себе, старая коро… не особо страстная.

– А Молли тоже не особо страстная была? – Альбертина не успела прикусить язычок, как из неё это выскочило.

– Молли? Молли – ураган. Вот только она сперва нежничала, а потом всё вымя мне изгрызла, – наябедничала Бекки. – Я думала, соски мне оторвёт. Она на этой теме реально ёбнутая.

Панюню издала тот самый звук, из-за которого и заработала своё прозвище.

– Так вот чего она от мамы гуляла… – задумчиво протянула она. – Мама вымя бережёт. Оно у неё очень подтянутое, – завершила она мысль, а про себя решила, что надо будет предупредить Гермиону, чтобы не позволяла Молли извращаться и берегла сисюши.

– Ох, скобейда я дефолтная! – Бекки стукнула себя путовым суставом по лбу. – Я чего пришла-то… Ты про маму свою уже знаешь?

– Нет, – Бекки настороженно подняла ушки. – А что случилось?

– Вот и я хотела бы знать, что, – сказала Бекки. – В общем, по моим сведениям, Мирра Ловицкая теперь кавалерка ордена Золотой Узды. С псалиями, – добавила она многозначительно.

– Ни-фи-гассе! – оценила Альбертина новость. – Вот так прямо с псалиями? За какие заслуги?

– Потому и с псалиями, что никто не знает. Но, по-моему, это как-то связано с нашей темой. Ну, с тораборцами, – подруга понизила голос. – То ли они о чём-то договорились, то ли ещё чего. Ведь это я их нашла. И вывела на Мирру. А теперь я, выходит, не при делах?

– Чего же ты хочешь? – Панюню пошевелила бёдрами, устраиваясь поудобнее.

– Я хочу присутствовать при официальном награждении. Это будет в Понивилле, в День Эквестрии. Меня, конечно, не позовут. Но ты как родственница имеешь право на персональное приглашение. А такие приглашения обычно выписывают на два лица.

Тут-то Альбертина и почувствовала себя использованной.

К её удивлению, чувство было далеко не таким противным, как она себе навоображала. Самолюбие оно не ранило, даже не царапнуло, а приятно почесало. В конце концов, подумалось ей, использовать можно только того, кто что-то может. И это её устраивало – о да, ещё бы.

– Сделаем, – сказала она самым деловым и независимым тоном, какой только смогла изобразить. – Если будешь и дальше стараться как сегодня.

Биркин-Клатч фыркнула, потом ещё раз, и, наконец, разоржалась во весь голос.

– Ну ты и нахалка… – начала она.

Отворилась дверь и высунула мордочку услужающая бобриха.

– Госпожа, – осторожно сказала она. – Мартин Алексеевич подыхает. Его на кухню или куда?

– Пойду посмотрю, – почему-то решила Альбертина и встала.

Мартин Алексеевич лежал в соседней комнате, свернувшись клубком. По одной только позе было понятно, что помочь ему уже ничем нельзя.

Когда появилась хозяйка, старый лемур поднял глаза, и поняше стало неуютно: не было в них ни обычного мутного обожания, ни чистой преданности. Похоже, долгая агония выбила из старика няш. Панюню о таком читала, но видела это впервые.

– Ты когда-то забрала у меня жизнь и дала новую, – сказал лемур спокойно, без преклонения, но и без злобы. – Обе кончились, и я не вижу разницы большой. И то, и другое… – тут он закашлялся, забулькал, потом внезапно блеванул кровью. На полу образовалось некрасивое пятно, которое смотрелось логичным завершением высказывания. – Никто не виноват, – выговорил он, собравшись с силами. – Этот мир придуман не нами. Хочу сказать тому, кто его придумал: он не очень старался… – голова старика дёрнулась, глаза остановились.

Панюню посмотрела на мертвеца с сожалением: к Мартину Алексеевичу она успела привыкнуть. Воспитывать нового слугу такого уровня требовало времени и усилий. Впрочем, любая челядь рано или поздно приходит в негодность. А вообще, внезапно поняла она, пора бы ей и в самом деле начать новую жизнь.

– На кухню его, – сказала она бобрихе. – И забей Наташку.