Текст книги "Дженнак неуязвимый"

Автор книги: Михаил Ахманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Потом, на протяжении лет двадцати или больше, спорили историки Бритайи, Атали и Иберы с учеными людьми Нефати о количестве номадов, переплывших Пролив. Все сходились в том, что в первом отряде было две или две с половиной тысячи воинов и пятьсот-шестьсот лошадей – больше не поместилось бы на плотах. Но сколько пришло в следующие дни? Нефатцы утверждали, что не менее ста тысяч, а риканцы это оспаривали, напоминая, что с аситским войском, по данным воздушной разведки, сражались тридцать тысяч всадников, и значит, больше попасть в Нефати никак не могло. Спор касался национального престижа: нефатцы упирали на свой героизм в боях с захватчиками, а их оппонентам казалось, что стотысячная орда прошла бы Нефати из конца в конец, оставив в развалинах жилищ и в сгоревших рощах пару миллионов трупов. А такого все же не произошло! Когда номады добрались до восточной протоки Нилума, там уже стояло войско из Чиргаты и ополчение Нижних Земель, и продержались они, пока не подоспела помощь Протекторов Эллины, Атали и с острова Синцил. Выстоять против сотни тысяч было бы им невозможно, да и сражаясь с тридцатью то войско полегло наполовину.

Дженнак в эти расчеты не вступал, ни во время Резни, ни после нее. Он был не первым вестником беды в Хеттуре, там уже видели пламя над Нофром и готовились к обороне. Но как обороняться? Укреплений в нефатских городах не возводили, а стражники, числом в две сотни, привыкли махать палками, а не клинками. Однако набралось еще с тысячу мужчин, желавших защитить свои дома и семьи, и Дженнак сражался в их рядах как простой воин, пока женщины и дети бежали из Хеттура. От той тысячи и городских стражей осталась едва ли пятая часть, но эти люди признали Дженнака накомом, ибо видели его мужество и боевое искусство. Он вывел нефатцев из развалин Хеттура, и стали они его воинством; с ними Дженнак отступал от города к городу, то теряя бойцов, то пополняя свой отряд, отступал, но сдерживал натиск бихара как мог, чтобы неспособные к бою успели укрыться. Лучшим укрытием в Нефати были заросшие папирусом трясины, которые еще не высохли после сезона Разлива, и в этих местах спаслись тысячи и тысячи. Те же, кто не сумел забраться в болото или на остров в каком-нибудь озере, погибли в огне или от оружия кочевников, и было их вдвое и втрое больше, чем живых.

Через несколько дней Дженнак со своим отрядом вышел к восточному рукаву реки и встретился с воинами из Чиргаты. Они уже переправились через Нилум и насыпали вал на берегу; их командир сказал, что сокола в Атали и Эллину уже улетели, так что пришлют с севера корабли, а до того нужно стоять насмерть и не пустить разбойников в Левобережье. Так и стояли. Конница номадов уткнулась в вал, отошла под ливнем снарядов и стрел, потом бихара спешились, полезли на земляную стену, и оказалось их в десять раз больше, чем защитников. Правда, воины из Чиргаты были умелыми бойцами, а ополченцы жизни не жалели, так что противника удалось отбросить. Но бихара не привыкли отступать и штурмовали вал с таким упорством, что начал он рассыпаться, а их конные отряды обошли чиргатцев с флангов. Тут и пришел бы конец защитникам, ко в протоку вошли аталийские драммары и открыли огонь из тяжелых метателей. Флот из Эллины и Синцила уже блокировал Пролив, на развалинах Нофра высадилась пехота, и двинулись одни отряды от моря к реке, а другие – от реки к морю. Снова началась резня, но на этот раз истребляли кочевников, а те дрались с ожесточением, в плен не сдавались и не просили пощады. Но в тех боях Дженнак уже не принимал участия – сел на корабль и отплыл в Ханай.

Дорогой он размышлял о том, что вот пришла беда и погибла тьма людей, а ему, владыке над землями и богатствами, сделать ничего не удалось – разве что встать с малым отрядом против врагов и сражаться как простому воину. А ведь мог он за малую часть своих сокровищ снарядить флоты и армии, наполнить арсеналы, построить новые суда, одетые броней, и привести их к Проливу! Здесь, в Нефати, или в других местах, где бряцает оружие и льется кровь... Мог бы, было бы только время! И, вспоминая слова О’Каймора, думал Дженнак, что деньги умножают деньги, но чтобы они давали власть, нужно с умом распорядиться ими. Узреть тень грядущего и быть готовым к тому, что они принесет! Чтобы были под рукой те флоты и армии, те арсеналы и суда в броне, которых у него еще нет – а завести пора бы... Ибо приходит срок свершиться предсказанному Чантаром, а это не война в Нефати и не разгром Очага Тайонела – это потрясение основ! Качнется мир, когда поднимется Азайя и ударит на аситскую империю, и ни один народ не будет в стороне – разве что дикари в лизирских джунглях. Но и тем не отсидеться – поплывут в мировом океане флоты, поднимутся воздухолеты и будут биться у всех берегов, на всех континентах, на суше, на море и в воздухе. Всемирный катаклизм, перед которым Нефатская Резня – легкое кровопускание...

Дженнак прозревал это бедствие за мраком Великой Пустоты. Время от времени занавес Чак Мооль отдергивался, и виделись ему страшные картины: пылающие города, земля, вставшая дыбом от взрывов, канавы, заваленные трупами, и пес, который гложет человеческие кости. В этих видениях чудилось нечто странное, и, поразмышляв над ними, Дженнак догадался, что они приходят будто бы из двух миров. Один, ему знакомый, явно был тенью грядущего: города, похожие на Роскву, Лондах или Хайан, броненосцы и огромные воздухолеты, мечущие пламя, корабли с балансирами, люди привычного обличья; все не такое, как сейчас, но все же узнаваемое, выросшее из нынешнего и прошлого. Другой мир казался чужеродным, хотя и там были люди и человеческие поселения, земли и воды, леса и горы. Но появлялось и такое, чего он не знал, что не имело корней в его мироздании: бескрылые летательные аппараты, мчавшиеся с жуткой скоростью, гигантские суда, всплывающие из океанских вод, боевые сухопутные машины с длинными хоботами метателей и снаряды, уничтожавшие одним ударом город с миллионным населением. Были в этих видениях и длинные бараки, обнесенные проволокой на столбах, были живые трупы в полосатых одеяниях, печи, в которых жгли живьем людей, безжалостные стражи, свирепые псы... Глядя на них, он думал: неужели это мир богов? Ну, не богов, а созданий, считавшихся богами в его реальности... Если так, что удивляться их бегству в древнюю Эйпонну, к примитивным варварам!

В Ханае его встречали ликующие толпы. Он возвратился из Нефати, он был Та-Кемом Джакаррой, богатым финансистом, участником сражений с разбойными бихара, он был героем – или, возможно, стал им, благодаря особому клану распространителей слухов и новостей. Эти люди жаждали его рассказов, чтобы заполнить ими печатные листы, а ханайская знать желала встретиться с ним при дворе Протектора, на пирах и скачках, в банях и купальнях, на охоте и других увеселениях. Говорили, что хоть Та-Кем понес убытки от бихара, однако он по-прежнему богат; что на прибыль от алмазных россыпей он мог бы скупить половину Ханая; что он перебил своими руками сотню или две кочевников; что в Нефатской Резне погибла его красавица-супруга или, быть может, наложница, и хоть Та-Кем Джакарра безутешен, однако завидный жених – а уж кому утешить, в Ханае найдется! В общем, он был романтической личностью с тугим кошельком, а значит, завидной добычей. Правда, с изъяном: высшая знать Атали, расплодившиеся потомки Чейканы, гордилась каплей благородной арсоланской крови, а у Та-Кема кровь была нефатская, хотя он походил на арсоланца. Должно быть, случайно – ведь ни пресветлый Джемин, ни его сыновья в Нефати не бывали и никого там осчастливить не могли.

Устроившись в Ханае, в собственном доме на берегу залива, Дженнак призвал почтенного Раффа Джуму, правнука первого Джумы, хранителя своих богатств. Раффа явился с сыном Аполло, юношей редких талантов – тот обладал отменной памятью и мог перемножать в уме трехзначные числа. Склонились они перед светлым сахемом, развернули свитки, раскрыли счетные книги, но Дженнак заглядывать в них не пожелал, а сделал несколько распоряжений. Велел он устроить верфи в Бритайе, Ибере и Эллине, но собирать не торговые драммары, а боевые корабли с броней и дальнобойными метателями. То было новое орудие войны, и Дженнак понимал, что броненосцы будут становиться все больше и мощнее, что парусный флот. уходит в прошлое, ибо не устоять ему против снарядов и стальных чудовищ. Еще приказал он заложить особую воздухолетную верфь, так как воздушные суда становились с каждым годом все надежнее, разместить в Норелге и вдоль россайнских границ арсеналы и лагеря с вооруженными людьми и сделать то же в Эллине – с тем расчетом, чтобы войска и корабли могли отправиться на север, в Россайнел, или на юг, в Нефати и страну бихара. Были и другие распоряжения, о числе судов и воинов, и накомах, что возглавят их, и о том, как вести дела с Протекторами, в чьих землях будут лагеря и арсеналы. Выслушав его, Раффа Джума поклонился и заметил, что Банкирский Дом «Великий Арсолан» оперирует финансами, а если сахем решил готовиться к войне, нужно втрое увеличить штат, набрать людей военных, батабов и цолкинов, а также умельцев-оружейников. Набирай, сказал Дженнак, ищи их в Лизире, Эйпонне и Риканне, и пусть те люди будут лучшими.

Затем он отправился в Роскву. В ближайшие годы он посетил столицу Россайнела не раз и не два, ибо сошлись в этом городе все острые углы Азайи, обещавшие колоть сильнее, чем борьба с разбойными номадами. За минувший век тысячи подданных империи переселились в Роскву, и были среди них атлийцы и выходцы с Западного Побережья, с Перешейка и прочих имперских владений. Были даже тасситы, хотя и в небольшом числе. Ехали за море в поисках богатства и обрели его, а заодно смешались с россайнской знатью, и теперь любой из них числил в предках пришельцев и местных владык. Встречались среди них смуглые и белолицые, с темными и светлыми глазами, и у одних мужчин росла борода, а у других торчали на подбородке три волосинки. Но, несмотря на эти различия, были они единым народом, ощущали свою общность, свою непохожесть на прочих россайнов, а потому звались по столичному городу – росковитами. Крупные негоцианты и промышленники, опытные мастера, умельцы, искавшие знаний, служители веры и просветители, многие военные – все они были из росковитов. И, как любой народ – или вершина россайнского народа, сознающая свою многочисленность и силу, обзавелись они политиками и вождями, а с началом нового века – и своим Очагом. Очаг был тайным, мятежным, ибо аситы, правившие в Россайнеле, его не признавали, и тем, кто склонялся к бунту и умыслу против сагамора, грозил бассейн с кайманами.

Неприятная перспектива! Однако наместник Росквы и его советники про бассейн вспоминали редко и старались Мятежный Очаг не раздражать. Было много способов, чтобы сгладить острые углы без кайманов – тем более, что зубастые твари постоянно дохли в суровом россайском климате. В эти времена вдоль Тракта Вечерней Зари тянули линию одноколесника, новой дороги через весь континент, и значит, можно было давать подряды на строительство. В горах Айрала и в Западном Сайберне открывались рудные жилы, месторождения соли, ценного камня, угля и самоцветов; добычу этих сокровищ можно было поручить росковитам – конечно, взимая налог в пользу властей. За счет казны прокладывались дороги, возводились крепости и станции эммелосвязи – то был еще один способ умиротворения росковитов. Кого-то из них ставили наместниками в небольших городах, брали в войско, отсылали на границы с Хингом и Бихарой, где служить считалось честью. Еще им дозволялось содержать торговые дворы и кабаки, мастерские, школы и даже строить храмы – и в Роскве, заботой местных богачей, поднялся Храм Мейтассы или, по-россайнски, Благого Тассилия.

И все же росковиты бунтовали. Мало им было подрядов и денег, выгодной торговли и почетной службы, мало кабаков и храмов, мало милостей наместника, так как жаждали они иного – воли и власти над своей землей. Сказано в Книге Повседневного: чем богаче человек, тем длиннее его рука. Росковиты были богаты, и руки их доставали до Айрала и Сайберна, до Пустыни Черных Песков и джунглей Хинга, до Китаны и острова Ама-То. В разных местах и в разные годы полыхали мятежи, рушились стены крепостей, горели плантации тоаче, и если раньше были у восставших копья и ножи, то со временем обзаводились они карабинами и громовыми шарами. С чьих щедрот? Для Дженнака это не было секретом. Он знал, что карабин много дороже клинка и нуждается не в точильном камне, а в боеприпасах, которые в лесу не растут. Знал он и другое: пришла пора, чтобы руки Росквы встретились с его руками.

Пять лет он ездил в Россайнел, на север, в страну снегов, и возвращался в Ханай, в город, что нежился у волн лазурного моря. Ханай был так не похож на Роскву! Скорее, на родной Хайан... Теплые края, где зреют винная лоза и фрукты двадцати сортов, где не нужны меха и шерстяные одежды, где лето – восемь месяцев в году, а в остальное время дует свежий ветер и падают светлые дожди... Края теплые, но дом его оставался холодным. Были в нем верные слуги, были красивые служанки, но хозяйки не было. И все чаще приходили к Дженнаку сквозь Чак Мооль то Вианна, то Заренка, глядели на него с жалостью и шептали, что сохнут травы без воды, а сердце без любви каменеет. И было это истиной.

Ирию он встретил на празднестве во дворце Протектора. Ханайская знать любила веселиться; танцы, музыка, пиры и карнавалы не прекращались целый год, по временам сменяясь морскими прогулками, охотой на кабанов и оленей, соревнованиями колесничих и отдыхом у целебных источников в предгорьях. Возможно, в тот день Ирия впервые надела взрослое платье, серебряный пояс и украшения – ведь ей исполнилось пятнадцать лет! Должно быть, впервые она танцевала в роскошных залах дворца под звуки музыки, то плавной, как скольжение волны, то стремительной, как горный водопад. Наверное, в тот день она впервые пригубила напиток из лозы и услыхала слова поклонников, шептавших, что она прекрасна, что у нее взор лани, а волосы – темный шелк, сорванный с неба ночным зефиром. Должно быть, наверное, возможно... Это предположения, а определенным было то, что она повстречала Дженнака. Миг, равный вздоху, и другие мужчины исчезли – просто перестали существовать!

В этой девочке горел огонь. Она была из семьи Арноло, близкой к роду Протекторов; единственная дочь, наследница владений в Атали, на Синциле и Сарде, множества дворцов и замков, даже целого города Венции, что вырос в ее землях и уже соперничал с Ханаем. Она была образованна, умна, очень красива и очень упряма. Она всегда получала то, чего ей хотелось.

Мог ли Дженнак ее полюбить? В юности – возможно... В те давние годы, когда еще не знал Вианну, когда любовь прекрасной юной девушки не остается без ответа, когда взрослеющие тело и душа желают новых чувств, так не похожих на те, что связывают с сестрами и братьями, с родителями и друзьями... Да, будь ему шестнадцать лет – или даже восемнадцать! – он полюбил бы Ирию! Но их разделяли три столетия, прожитых Дженнаком, и были они как бесплодная пустыня, которую не перейти, не одолеть. Иногда он глядел на Ирию и думал: вот чудный мотылек, порхающий в ветре времен... дунет ветер посильнее, и ее не будет. А еще вспоминал Заренку и удивлялся – ведь и там была пустыня! Тоже пустыня, пусть шириной не в три, а в два столетия, но все же явился над нею мост из лунных лучей! И по этому мосту пришла к нему Заренка...

Не всегда мосты наводятся сразу, решил Дженнак. Пора, пора покончить с одиночеством и расстелить шелка любви! С такими мыслями он растворил двери дома и души перед молодой хозяйкой. Они прожили год. Его супруга была счастлива, носила дитя и готовилась к разрешению от бремени. В потомстве ее семью преследовали беды: мать родила девятерых, но выжила лишь Ирия, младшая дочь, остальные погибли в младенчестве от сердечного недуга. Объяснить это не могли лучшие нефатские целители – пожимали плечами да ссылались на волю богов. Но Ирия считала, что боги к ней благосклонны. Как же иначе! Ведь они послали ей любимого супруга и скорую беременность!

Она умерла от кровотечения при родах. Хлопотали лекари и повитухи, стараясь спасти ребенка, а Дженнак, беспомощный, стоял на коленях у ложа Ирии, держал ее руку и видел, как она угасает. Но она не жалела ни о чем, она глядела на него и улыбалась.

Вот он, мост из радуги и лучей луны, подумал Дженнак. Каждый взгляд и каждая улыбка делали тот мост прочнее, тянули его над пустыней минувшего, соединяя их сердца. Он знал, что так бывает. Миг потери – миг истины... Ему ли, терявшему столь многих, не помнить об этом!

Ребенок, маленький Джен, умер спустя два месяца. Умер внезапно, на руках кормилицы, и никому об этой смерти сказано не было. Дженнак сам исполнил погребальные обряды, отослал кормилицу в Бритайю, снабдив деньгами, и распустил слух, что младенец отправлен в горы, к целебным источникам. Прах ребенка лег рядом с матерью, а Дженнак затворился в доме и много дней не видел никого, кроме старого слуги, носившего вино и пищу. Горестны были его раздумья. Он размышлял о том, что человек легко привыкает к счастью, а к бедам привыкнуть нельзя; сколько бы они ни повторялись, как бы ни были похожи, каждая беда – удар секиры: бьет, а защититься нечем. Разве что вином... Он пил сок аталийской лозы, но не пьянел, лишь уносился мыслями в Хайан, к дням юности, и казалось ему, что он не один у кувшина с напитком, а будто бы рядом Унгир-Брен, старый аххаль – сидит, усмехается и рассказывает сказки кентиога. И еще чудилось Дженнаку, что если он встанет и войдет в дворцовые покои, то встретятся ему отец Джеданна, и братья Джиллор и Джакарра, и брат Фарасса, которого он перестал ненавидеть, но простить не мог. Так шел он в мыслях по дворцу, шел из чертога в чертог и знал, что в дальнем уголке, в скромном его хогане, ждет Вианна. Он видел, как шевелятся ее губы, и слышал слетавшую с уст мольбу: возьми меня с собой, любимый! Ты – владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания... Возьми меня с собой! Подумай – кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

Эта мольба повторялась и повторялась, и в какой-то момент Дженнак подумал, не идет ли он дорогой прошлого, к болезни кинну, что случилась с ним сто лет назад. Но аххаль Чиграда утверждал, что признаки недуга – помутнение рассудка и физическая немощь, да и Дженнаку были знакомы эти симптомы. Сейчас он такого не замечал, но, вспомнив про Чиграду и Глас Грома, вспомнил и свое видение, юную девушку с золотистобледной кожей и зелеными глазами. Даже не погружаясь в транс, Дженнак ощущал, что она теперь гораздо ближе, не за хребтами времени, а, возможно, за небольшим пригорком в восемь-десять лет. Это чувство пьянило сильнее вина. Он отодвинул кувшин с напитком, встал и впервые за много дней вышел в сад. На следующее утро велел седлать коня и поехал к почтенному Джуме за новостями.

Главная новость пришла из Сайберна, где поднялись дейхолы и изломщнки. В аситских хрониках этот бунт упоминался как нападение воров и разбойников, но росковиты назвали его иначе: Первый Мятеж. Первый, потому что будут другие, понял Дженнак и возобновил поездки в Роскву. Восстание в Сайберне было подавлено, аситы сожгли более ста деревень, перерезали тысячи мирных жителей, но немирные им отплатили: потери убитыми в пехоте и коннице были огромны, а расходы на войну – чудовищны. Что до вспомогательных частей из китанов, те просто разбежались – не из страха перед излом– щиками, а не желая с ними воевать. Но, несмотря на жертвы и расходы, империя добилась своего, утвердившись в Сайберне: в Удей-Уле воздвигли новые укрепления, на байхольском острове встала цитадель с солидным гарнизоном, рельс одноко– лесника проложили до Айрала и рядом с ним тянулись провода эммелосвязи. То было новейшее изобретение, и уже ходили слухи, что Асатл готов договориться с Одиссаром о прокладке кабеля по дну Бескрайних Вод, чтобы соединить Эйпонну с Риканной и Азайей.

В 1813 году Тракт Вечерней Зари, огромная трансконтинентальная дорога, пролегла от Шанхо до Росквы и дальше на запад до Иберы, по мостам через Днапр и другие риканские реки, по равнинам, лесам и горам, сквозь пробитые в скалах тоннели. Дженнак решил, что наступило время отправить сына иа учение в Долан, средоточие всякой премудрости. Но в Ханае юный Джен не появился, хотя распространителям слухов казалось, что вроде бы сели отец с сыном в особый вагон одноколесника, роскошью напоминающий дворец. Об этом сообщили в печатных листах и добавили, что почтенный Та-Кем Джакарра доехал с сыном до Сериди, где посадил его на судно – разумеется, с подобающей свитой телохранителей и слуг.

Через три года Ханай взволновала другая новость, на этот раз печальная: тар Джакарра решил навестить сына в Юкате, но его корабль столкнулся у берегов Ка’гри с плавучей ледяной горой, да так неудачно, что не нашлось ни выживших, ни |гел, ни обломков. Разумеется, Дженнак исчез и, сменив имя и внешность, странствовал по миру десять лет, проехал из конца в конец по Тракту Вечерней Зари, осмотрел Сейлу, Шанхо и другие города Киганы, пересек Пустыню Черных Песков, перебрался через Небесные Горы, что высятся за ней, с полгода [блуждал в дебрях Хинга и поучаствовал в войне с бихара под видом взломщика Гривы. Это очередное вторжение Асатла [случилось в 1820 году и кончилось, как предыдущие, печально: |вошли в пустыню тридцать тысяч всадников, а вышли шесть, да и те большей частью изломщики.

Шло время, и настал срок Джену Джакарре вернуться из Юкаты. Он был персоной более важной, чем несчастливо погибший Та-Кем, ибо унаследовал от матери не только земли и дворцы, но также каплю благородной арсоланской крови и близость к семье местных владык. Правда, лицом, повадкой и статью Джен походил не на мать, а на отца: черты скорее суровые, чем мягкие, глаза зеленые, взор властный, совсем не такой, как у лани. Сходство было замечено всеми, но удивления не вызвало; говорили только, что молодой Джакарра выглядит старше своих девятнадцати лет.

Водворившись в фамильной усадьбе, Джен, спустя несколько дней, представился Протектору, был обласкан и осыпан милостями. Затем нанес визит другому родичу, Аполло Джуме, главе Банкирского Дома «Великий Арсолан», который ввел его в права наследства. Все это заняло время; к тому же полагалось молодому Джакарре устроить приемы, пиры и другие развлечения, принять гостей из знатных семейств, поухаживать за девицами и выбрать среди них даму сердца – с надеждой на возможное замужество. Все это было исполнено Дженнаком. Он также посетил Норгхольм, Лондах и Сериди, где поклонился могилам Чоллы и Джемина. Их прах хранили два саргофага из литого серебра, а рядом стоял еще один, и надпись извещала, что праха в нем нет, а только дух Великого Сахема и то, что от него осталось: свиток с письменами. Тело же пресветлого Дженнака где-то в ледяных пещерах Юга или Севера, где пожелалось ему закончить жизнь, славную множеством подвигов. Прочитал это Дженнак, усмехнулся и сел на корабль, плывущий в Ханай.

Но там он не остался. Утвердившись в новом своем имени, передал Аполло Джуме список распоряжений, нанес прощальный визит Протектору и уехал в Шанхо. Джума со своими компаньонами, их управители и накомы, могли присмотреть за Риканной, Россайнелом, Ближним и Дальним Лизиром, но Шанхо и Китана были очень далеко. Там нужен свой глаз, решил Дженнак. Свой глаз и твердая рука.

* * *

Бихара, 1820 год от Пришествия Оримби Мооль

Ро Невара, батаб-шу тысячи тасситских всадников, с ненавистью уставился на солнце. Светлый Арсолан, владыка, ты ли это? Не может такого быть! Даже в Саграх Перешейка, что лежат вблизи экватора, даже в Дельте Матери Вод зной не так жесток и губителен! Ясно, почему: в Дельте и на Перешейке земля утопает в зелени, там много воды и есть где укрыться от гнева небес... А здесь, в проклятой Бихаре, безводье, камни, солончаки да песок, а еще колючие кусты, верблюжий корм! Не для людей это место, для демонов... Какой человек здесь выживет!

Уж точно не он сам и не его тасситы, думал Невара. Из тысячи осталось триста двадцать два бойца, половина ранены, лошади истощены, боезапас и вода на исходе... У наемников из Сайберна дела получше, раненых мало, кони крепкие, но с водой тоже плоховато... Да и сколько этих изломщиков – сотни не наберется! А кочевников не меньше восьми сотен – налетят, сомнут! Или перекроют дорогу, дождутся, пока ослабеют люди и лошади, и перережут как младенцев...

Глотку жгло, на зубах скрипел песок. В отчаянии Невара оглядел свое воинство, пережидавшее у барханов полуденный зной. Люди были угрюмы, многие в крови, карабины и другое оружие брошены на землю, у лошадей торчат хребты и ребра, а спины стерты... Губы у воинов сухие, в трещинах, взгляд блуждает... И это отанчи и кодауты, гроза эйпонских степей! Смогут ли они сражаться? Захотят ли? Или подставят горло под нож бихара?

Он понурил голову. Неблагосклонны к нему боги, нет! Лишь однажды повезло – когда пришел в Глас Грома, и жрецы его зачаровали... С той поры видений не было, и он уже не опасался, что вдруг застынет в боевой шеренге или упадет на землю в полном беспамятстве. В войско взяли его с охотой, определили, как всех тасситов, в конницу, и восемь лет он служил на границе Юкаты, в княжествах Перешейка и других местах; служил истово и дослужился до младшего цолкина, украсившись вороньим пером. Немного даже для отанча, а для светлорожденного – так просто ничего! Невара уже решил, что не ходить ему в накомах, как отцу, и это, может, к лучшему: в безвестности – безопасность. Но тут началась подготовка к очередной войне с бихара, и обещали ему тысячу всадников, секиру и перо орла, если вызовется добровольцем. С этим не обманули, бычий помет! И теперь он в разбитой армии, с третью воинов, бежит из пустыни и до границы вряд ли доберется! Не этот день станет последним, так другой – надо думать, завтрашний...

Заскрипел песок под сапогами – к нему шел Грива, сотник– атаман изломщиков. Они отступали вместе с людьми Невары, но были как бы сами по себе, подчинялись только Гриве, а не имперскому батабу-шу. Невара возражений не имел, пока они дрались с кочевниками и его не покидали.

   – Жарко, – сказал сотник вместо приветствия и посмотрел на солнце. Смотрел не щурясь – глазки у него были такие узкие, что цвет не различишь. Выглядел Грива лет на пятьдесят и красотой не отличался: лицо широкое, плоское, кожа в рубцах и морщинах, нос как земляной плод и того же бурого цвета. Но сотник был умелым воином и хорошо изъяснялся на атлийс– ком. Невара ему доверял.

   – Здесь русло реки, – произнес атаман, кивая куда-то в сторону от барханов. – Река давно высохла, но под землей есть вода. Мы выкопали ямы, напоили коней. Теперь пусть пьют твои люди и лошади.

   – Вода? Ты нашел воду? – Невара был изумлен. – Выходит здесь, под песком и камнями, есть вода?

   – Как же иначе? – буркнул изломщик. – Кочевники – живые люди, им тоже надо пить. Знают приметы, ищут воду... Мы тоже знаем.

   – Хвала Шестерым! – Невара приободрился, подозвал старших полусотен и велел вести к ямам коней. Вести по десяткам, без суеты, и прежде всего наполнить фляги и дать воду раненым.

   – Не будет суеты. Мои присмотрят, – сказал Грива, потирая шрам на щеке. Атаман был безбородым, и первое время это удивляло Невару. Но потом он вспомнил, что не все взломщики – россайны; у многих отец или мать были из дейхолов либо китанов. Если у сотника имелась россайнская кровь, то не больше капли.

Солнце висело в зените, пески дышали жаром, барханы тянулись бесконечной чередой. Остатки аситского воинства шли к возведенным на востоке укреплениям, но до них оставалось еще семь или восемь дней пути. Может быть, десять или двенадцать – Невара с трудом соразмерял дневные марши с расстоянием до цитаделей.

   – Ближе к вечеру они нападут, – сказал Грива, всматриваясь в знойные желтые небеса.

   – Почему не сейчас?

   – Потому, батаб, что коней им жалко. А вот станет попрохладнее, и навалятся на нас... Ехать к ним надо!

   – Ехать? К ним? – Невара был изумлен не меньше, чем при известии о воде. – Клянусь секирой Коатля, тебе напекло голову! Они не дают пощады и пленных не берут!

   – А мы поедем не сдаваться, мы схитрим. – Сотник почесал свой отвислый нос. – Есть у меня кое-что на уме. Ты, батаб, их не знаешь, а я вот слышал, что для бихара доблесть превыше всего. Можем проверить!

Атаман наполовину вытащил палаш и с лязгом загнал его обратно в ножны.

Невара выругался, помянув бычий навоз, дерьмо попугая и черепашью мочу. Потом сказал:

   – Вижу, ты хитроумнее Одисса. Но боюсь, хитрость твоя кончится на том копье, куда насадят твою голову.

   – Так насадят, и этак насадят; – молвил атаман. – Поедем! Выручим людей, вся слава тебе, батаб.

Невара скрипнул зубами, выплюнул песок и согласился. Он, еветлорожденный, мог прожить еще сто лет, но мысль о смерти его уже не пугала.

Им подвели лошадей. Скакун батаба был привезен из мей– тасской степи и на жаре едва передвигал ноги. Кобыла сотника, лошадка местной породы, выглядела куда бодрее – вероятно, Грива отбил ее у кочевников. Он махнул рукой, показывая направление, и всадники двинулись к барханам. Где скрываются враги, Невара не представлял, но похоже, изломщику было об этом известно.

Вскоре они потеряли лагерь из вида. Бесконечные пески простирались вокруг, и над ними дрожал раскаленный воздух.

   – Ты добровольно отправился в пустыню? – спросил Невара, озирая мрачный пейзаж. – Хотел серебром разжиться?

   – Нет. Серебро не главное.

   – Тогда что же?

Грива неопределенно повел плечами.

   – Хотелось посмотреть. В мире столько чудесного, батаб! Эта земля тоже чудо, и здесь я еще не был.

В молчании они проехали еще пару тысяч локтей, потом хищно свистнула стрела и воткнулась в песок. Атаман крикнул на бихарском, что едут парламентеры, желающие говорить с вождем. В ответ велели не двигаться, иначе оба станут кормом для песчаных пауков. Слова были Неваре понятны – его обучали перед отправкой в пустыню, да и сам он от рождения имел способности к языкам.

Появился всадник, закутанный в белое, велел ехать следом. Неваре показалось, что кочевники разбили стан в том же пересохшем русле, где люди атамана отыскали воду. Враги сидели и лежали на циновках, сплетенных из сухих стеблей, все – в просторных одеждах из выбеленной ткани, кто с копьем и луком, кто с карабином; их лошади были оседланы и выглядели гораздо лучше тасситских скакунов. Смуглые худые лица поворачивались к чужакам, темные глаза следили за ними, руки тянулись к оружию, и было ясно: миг, и вся эта орда взлетит на коней и ринется в битву. Поодаль сгрудились тесной кучкой верблюды; снятые с них вьюки и большие кувшины окружали полотняный навес, державшийся на копьях. Земля под ним была застелена не циновками, а коврами; на коврах сидел человек в шлеме и кольчуге, такой же смуглый и темноглазый, как остальные воины. Имелись, однако, отличия: этот номад глядел надменно и властно, а с шеи его спускалось бирюзовое ожерелье – явно нефатской работы.