Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В глубине души Головенко надеялся, что Подсекин обдумает свое положение и возьмется за работу. Такой поступок с его стороны был бы вполне естественным и правильным. Однако он ошибся. Утром в приемной он застал Подсекина. Головенко шел из мастерской. Настроение у него было самое хорошее. Сегодня к полудню выйдет в поле еще один комбайн. Он поздоровался с Подсекиным и, все еще надеясь, что тот пришел вовсе не за расчетом, пригласил его в кабинет. Подсекин хмыкнул и пошел за ним. Уселся вразвалку, закинув руку за спинку стула.
– Поздненько выходите на работу, – насмешливо проговорил Подсекин.
Головенко с нескрываемым любопытством рассматривал бывшего механика. «Как это у него быстро: из подхалимски вежливого сразу превратился в хама», – подумал он.
– Пришел за расчетом, который вы мне обещали, – объявил Подсекин таким тоном, как будто он сделал великое одолжение директору.
Глаза наглые, мутные – должно быть с похмелья, красные губы растянуты в усмешке.
– Ну, что же, Подсекин, держать не стану. Слышали, как о вас коллектив отзывается?
Подсекин нервно передернул плечами.
– Не думаете ли мне читать нравоучения? Слушать не буду. Пишите приказ.
– Нравоучений читать я не собираюсь, но должен вас предупредить, что с таким отношением к делу и к товарищам вы нигде долго не удержитесь.
Замечание насчет отношения к товарищам обидело Подсекина.
– Какое это мое отношение к товарищам? Пусть будет у вас столько друзей, сколько у меня, – заносчиво ответил он.
– Смотря кого считать друзьями…
Подсекин вспыхнул, вынул руку из-за спинки стула, потянулся в карман за табаком.
– Собутыльники – не друзья и не товарищи, – продолжал Головенко. – Друзья приобретаются в труде, в бою, а не в пивной. Это следовало бы вам знать. Человек вы взрослый, пора уже сознательно относиться к жизни, не забывать, что у советских людей дружба возникает в результате совместной работы на общее благо. Советские люди заботятся прежде всего об обществе, об интересах родины.
– Ну, знаете, это как сказать. Есть старинная поговорка: «Своя рубашка ближе к телу». Всяк человек прежде всего о себе думает, – возразил Подсекин. – Я так думаю, что человек живет для того, чтобы вкусно поесть, попить, быть хорошо одетым, одним словом – жить в свое удовольствие.
– Эта ваша, с позволения сказать, «философия» имеет хождение там, за океаном. Для нас она не годится, Подсекин…
– Вы не были на фронте? – неожиданно спросил Головенко.
Подсекин усмехнулся и отрицательно покачал головой.
– Очень жаль. Там бы из вас фронтовые товарищи либо человека сделали, либо своими руками расстреляли бы вас…
Подсекин побледнел, глаза его потемнели.
– Вы бы рады были, конечно, если бы расстреляли, – оскалив зубы, выговорил он.
– Нет, Подсекин, радости здесь мало. Очень горько, что у нас есть еще такие люди.
Головенко нажал кнопку звонка. В кабинет вошел бухгалтер.
– Александр Александрович, – Головенко кивнул в сторону Подсекина, – прошу написать приказ об увольнении Подсекина. Оформите все сегодня. Приказ подпишу вечером, сейчас мне нужно в поле.
Поздно ночью, когда Головенко вернулся с поля, к нему пришел Герасимов.
Он присел к столу.
– Нам необходимо убирать семьдесят гектаров в день, иначе не вытянем. В первый день колхозницы сжали 11 гектаров. Хорошо, прямо надо сказать. На второй день пошел комбайн. Ну, вы сами знаете, какой был день. – Герасимов с хитрой усмешкой взглянул на Головенко. – Комбайном убрано шестнадцать с половиной да вручную шесть, да лобогрейка пять и три десятых скосила. Всего – двадцать семь и восемь десятых. Этого мало. Потом пошел второй комбайн, третий; хорошо. В прошлом году с пятью комбайнами завалили уборку. А нынче только три комбайна работают… Как бы нам не сплоховать. Народ, правда, взял обязательство, работает невпример прошедшему году, но…
Головенко насторожился.
– На току, товарищ Головенко, дело неважно, – продолжал Герасимов, протягивая руку к раскрытому портсигару. Подержав папиросу во рту, он бережно положил ее на стеклянную подставку чернильницы. – Не хватает людей на току, Степан Петрович. Работает восемь веялок да ВИМ. Ну, ВИМ – дело особое. Алексей Логунов построил работу правильно. На каждой веялке по четыре женщины: двое крутят да двое насыпают. Вот и считай, сколько людей надо. Четыре веялки стоят без действия – веришь-нет?
Головенко понял: от работы комбайнов, от него – Головенко – зависит сейчас возможность перебросить женщин со жнитва на очистку зерна, на узкое место. Не сделай он этого – возникнет риск потерять зерно на открытом току в случае, если пойдет дождь. Он почувствовал на себе ответственность не только за своевременную уборку хлебов с полей, но и за сохранность хлеба.
– Понятно. Нужно освободить людей с поля. Так? Сколько их там у тебя?
– Да человек двадцать, не меньше…
Головенко ребром ладони ударил по столу и решительно заявил:
– Снимай с утра всех людей, перебрасывай на ток.
Герасимов откинулся на спинку стула, задумался.
– Боязно, Степан Петрович, вдруг у тебя там что-нибудь… Все-таки вручную хоть и не сравниться с комбайном, а хлеба убираются. Хлеб на току – можно считать в амбаре. В случае ненастья – по чердакам растасуем. А вот если на корню останется – пропал.
– Не веришь, значит, нам?
– Нет, верю, конечно, но… – Герасимов замялся.
– Я тебе головой отвечаю за уборку хлеба с поля.
Они несколько мгновений рассматривали в упор друг друга. Наконец, Герасимов отвел глаза и откашлялся.
– Если так… что ж, поверю.
– Ну, вот и хорошо. С утра снимай людей с косовицы и перебрасывай на ток. Мое дело – косить и молотить, – твое – чистить зерно и прямо с тока вывозить на элеватор, государству. Так-то лучше будет. Договорились?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Усачев чувствовал себя косвенным виновником поломки трактора в первый день уборки урожая комбайном. Об этом случае каким-то образом узнал и Станишин. Он вызвал Усачева к телефону. Разговор происходил в кабинете директора МТС, в присутствии Головенко. Красный и вспотевший Усачев повесил трубку и признался:
– Влетело…
– За что? – удивился Головенко.
Усачев сел у стола в кресло и вытер лицо платком.
– Да вот за тот случай. Погорячился я тогда с Подсекиным…
Головенко задумался.
– Видишь ли, – сказал он. – Твоя горячность мне понятна, но я не одобрял и не одобряю ее. Спокойней надо было…
Усачев вскочил со стула.
– Вот видишь, ты сам считал, что я виноват, а ничего мне до сих пор не сказал. Нехорошо так.
– Не кипятись, Усачев. Я был уверен, что ты сам поймешь это.
Усачев остановился и с интересом посмотрел на Головенко. Прядь черных волос упала у него на высокий чистый лоб. Ему было под сорок, но в эту минуту в нем проглянул молодой, ладный парень.
– А ты, Степа, из молодых, да ранний! – проговорил он. – Скажу тебе честно: когда ты остановил тракторы, многие, в том числе и я, решили, что ты сломаешь себе голову. Вот и погорячился, хотя Станишин строго-настрого приказал не мешать тебе.
Головенко расстегнул воротничок гимнастерки и переменил разговор:
– Хочу посоветоваться с тобой об одном деле. Насчет агронома Гаврилы Федоровича. Дело в том, что заврайзо очень невысокого о нем мнения. Кстати, что он за человек?
Усачев сел и взъерошил на голове волосы.
– Как тебе сказать. Пустынцев – честный, исполнительный работник, – неопределенно ответил он, видимо, воздерживаясь от иной характеристики. – А тебе зачем это?
– У меня создалось о нем свое мнение, но может быть я ошибаюсь. По одной встрече трудно судить о человеке. По-моему, он без образования и без перспективы, живет сегодняшним днем.
– Ты не ошибся. Видишь, какое дело: у нас еще есть пока – правда, их с каждым годом все меньше и меньше – такая категория работников, которые в анкете в графе специальность пишут очень неопределенно: «Хозяйственник».
Головенко улыбнулся, Усачев пожал плечами.
– Странная специальность. Пустынцев был заведующим коммунальным отделом, был председателем райпотребсоюза, директором МТС, ну а теперь – года четыре заврайзо. Завтра он может снова стать заведующим коммунальным отделом и так дальше, начинай сначала.
– Было б, пожалуй, неплохо, если бы он уступил должность заврайзо агроному, – без улыбки сказал Головенко.
– А что?
– Да вот насчет Боброва – считает его работу по выведению новых сортов сои ребячеством. Ты понимаешь? Вот попробуй теперь найти поддержку в райзо, получить помощь в организации условий для работы Боброва. А Бобров живет этим. Он пишет диссертацию, понял? – Головенко навалился грудью на стол, глаза его заблестели: – Диссертацию! Ведь как здорово! Свой ученый. Это что такое, ты только подумай!
Головенко встал, лицо его внезапно помрачнело.
– Дичится он меня. Я его послал в Комиссаровку – он вроде обрадовался.
– Он не очень верит тебе, – задумчиво сказал Усачев. – Я разговаривал с ним.
Головенко тряхнул головой. – Это я чувствую… Но он должен меня понять. Поймет, как думаешь?
– Помогай ему не на словах, а на деле… А от тебя многое может зависеть: качество обработки почвы, состояние посевов, сроки их, качество урожая, в конечном счете… Тут, брат, не только механизатором надо быть, а и политиком… Я думаю, что вы найдете общий язык.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Сидорыч и Валя Проценко подписали договор на социалистическое соревнование с Пашей Логуновой и Шурой Кошелевой.
– Кишка у вас, девоньки, тонкая с нами тягаться. Нас не обскачешь, – предупредил старик.
Валя засмеялась. Сегодня ей было весело: она, наконец, получила долгожданное письмо от Вани.
В этот день они убирали клин пшеницы гектаров в восемнадцать. Около четырех часов дня комбайн, не останавливаясь и не сбавляя хода, направился к новому клину, на склон сопки.
Сидорыч ловко подъехал к пшенице, и комбайн с хода принял рабочую нагрузку. Валя радостно засмеялась:
– Ну, это класс! Так бы и Ване было впору.
Сидорыч не повернулся к ней, как обычно в этих случаях, а сдвинул фуражку на лоб, обнажив заросший седыми волосами затылок. Валя испугалась, может быть, она обидела старика, сравнив его с сыном.
– Папаша, вы не обиделись?.. Я ведь…
И не договорила. Как-то невольно вырвалось у ней слово «папаша». Она подумала, что Сидорыч не заметил этого, но он повернулся к ней и, заслонив глаза ладонью, пристально и долго смотрел на смущенную девушку. Борода и усы его шевелились от улыбки.
– Ничего, доченька, – сказал он, наконец.
Когда развернулась уборка, Пустынцев прислал в колхоз две машины. Они отвозили зерно от комбайнов.
На другой день к агрегату Вали Проценко на пароконной бестарке подъехал Филипп.
– Наше вам почтение. Передовой бригаде, зелена муха…
– Это ты зачем к нам?
– Возить будем пшеницу-матушку.
– Почему вы? А где же машина?
– Машина, товарищ Проценко, сегодня на заготпункт пошла, хлебец повезла государству.
Валя растерянно взглянула ада Сидорыча, тот пожал плечами и махнул рукой:
– У нас же соревнование! – отчаянным голосом выкрикнула Валя.
Филипп снял фуражку и из нее вынул записку.
Валя сердито взяла сложенную вчетверо записку. Карандашом было написано:
«Товарищ Проценко. Сегодня у вас беру машину возить хлеб, а завтра – у Паши, поскольку соц. соревнование. Пред. Герасимов».
– А я агрегат останавливать не буду, – заявил Сидорыч.
– Как же мне за тобой угнаться, я ведь на лошадях, – взмолился Филипп.
– Как хочешь, – упрямо ответил Сидорыч.
Филипп задумчиво покрутил ус.
– Ну, что же. Гони потише, может приспособлюсь.
– Как потише? Тише первой не могу, – сказал Сидорыч.
– Ну, ладно, давай первую, – ничего не поняв, согласился Филипп.
Решили попробовать. Но теперь Сидорычу пришлось приспосабливаться к ходу лошадей. Не останавливая комбайн, нагрузил бестарку и Ленька, заделавшийся возчиком.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Бобров руководил уборкой хлеба в Комиссаровке во второй бригаде, обслуживавшей два колхоза.
Работа на поле шла хорошо. И вся обязанность агронома сводилась лишь к советам, где в первую очередь убирать хлеб, и к общему наблюдению за просушкой зерна.
Когда вернувшиеся с заготовительного пункта подводчики сказали ему, что Красный Кут сдал уже восемьдесят тонн ячменя, Бобров не поверил. Как раз в этот день в Комиссаровку приехал Головенко. Агроном сдержанно поздоровался с директором и тотчас осведомился:
– Как в Красном Куте дела?
– Сдаем, – коротко ответил Головенко: – До полутораста га в день убираем.
– Это что же, выходит, уже процентов на шестьдесят зерновые убрали? – недоверчиво посмотрел Бобров на директора.
– Да.
Бобров, гордившийся тем, что в Комиссаровке под его руководством уборка подходила к половине, решил съездить в Красный Кут и посмотреть своими глазами. Ночью он выехал с Головенко.
Дорогой агроном разговорился. Он рассказал Головенко, что в Тимирязевке он учился у Вильямса, что ему в начале революции, когда он кончил еще только Пензенскую сельскохозяйственную школу, пришлось быть управляющим бывшим имением какого-то графа или князя и что за это он был прозван товарищами «графом Бобринским».
– Гаврила Федорович, у вас есть семья? – вдруг спросил Головенко.
– Погибла в Ленинграде… – неохотно ответил Бобров.
Головенко задумчиво глядел на бегущую из тьмы, освещенную фарами, белую, точно осыпанную инеем дорогу. Навстречу машине неслись крупные ночные бабочки, похожие на снежные хлопья. Они ударялись о стекло и падали на радиатор. В одном месте из придорожных кустов, вспугнутый ярким светом фар, выскочил заяц и, обезумев от страха, летел перед машиной до поворота дороги.
– Говорят, у вас было настроение уйти из МТС… Правда это? – Головенко покосился на Боброва.
Агроном повернулся к нему лицом.
– Меня не удовлетворяет работа в МТС. Слишком мал масштаб. А впрочем, – Гаврила Федорович вынул платок, зажал его в кулак и потер щеточку усов, – даже не в том, знаете ли, дело. Я охотно поступил в МТС, но, честно вам скажу, теперь у меня интерес к работе пропал. О масштабе я сказал, пожалуй, зря. Дело не в масштабе. Я люблю, чтобы хозяйство было организовало. Чтобы работа шла, как полагается. Чтобы она давала хорошие результаты.
Головенко насторожился.
– Мне кажется, – возразил он, – что вы могли влиять на ход работы.
– Влиять!.. – выкрикнул агроном. – Есть, знаете, люди, на которых не повлияешь… Корольков – бывший директор МТС – всякие советы принимал как попытку обезличить его. Сказать это же про вас я не могу, но вы тоже не очень-то советовались со мной, а взялись за дело решительно, если не сказать больше. Впрочем, я понимаю вас: вы человек партийный, на вас возложена большая обязанность…
Бобров засопел и замолчал.
– Я согласен с вами: партийная обязанность – дело серьезное, – ответил Головенко, – но кроме обязанности нами всеми руководит еще личное стремление выполнить порученную работу как можно лучше… И в партию люди идут именно потому, что их убеждения становятся партийными еще до вступления в партию. Чтобы быть коммунистом, совсем недостаточно ходить на собрания и аккуратно платить членские взносы. Нет. Коммунистом человек должен быть изнутри, душой сливаться с партией, с ее интересами. А интересы партии – это интересы нашего народа.
Головенко закурил. При свете вспыхнувшей спички он увидел сосредоточенное лицо агронома.
– Я видел на фронте людей, когда они шли в опасное дело – почти на верную смерть, – продолжал он. – И, уходя, они подавали заявления о вступлении в партию. Эти люди вступали в партию, вы понимаете, не из-за личных выгод. Какие тут выгоды, когда обвязанные гранатами они шли под гусеницы немецкого танка! Эти люди рисковали жизнью во имя родины, во имя народа.
Головенко помолчал, жадно затянулся папиросой.
– Вот мы и работаем для родины, для победы. Нам, простым людям, государством оказано большое доверие. Мы на месте должны решать государственные дела, не боясь иной раз резко покритиковать друг друга, быть может поссориться, когда этого требуют интересы дела. Влиять на ход дела надо, Гаврила Федорович, не останавливаясь перед тем, что это кому-то, может, и не понравится.
Машина приближалась к Красному Куту. Она шла по полям колхоза.
Когда они выбрались из распадка, Бобров увидел в поле движущиеся огни.
– Комбайны? – спросил он.
– Комбайны.
– Даже ночью работают?
– Даже.
– Как у вас, Гаврила Федорович, с диссертацией? – вдруг спросил Головенко.
Бобров встрепенулся.
– С какой диссертацией? Откуда вам это известно?
– А разве это секрет?
Бобров молчал.
– Вы помните, в первый день, когда бы приехали, вы застали у меня Дубовецкого, – заговорил он после минутного молчания. – С ним у меня произошел спор. Меня давно интересует соя. Известно, что она требует длительного времени для вызревания и, кроме того, нижние бобы вырастают на стебле очень близко от земли – при уборке комбайном получаются большие потери. Вам это известно. Я уже ряд лет пытаюсь получить такой сорт, у которого этих недостатков не было бы. И вот дернуло меня рассказать Дубовецкому о своей работе… И что бы вы думали? Поддержал? Ничуть! Он снисходительным тоном объявил, что я заблуждаюсь… И пошел, и пошел мне доказывать! Он назвал десяток авторитетов – и Шмальгаузена, и Щебрака, и Завадовского, и, само собой разумеется, Вейсмана, Менделя и иже с ними.
Я напомнил ему о Мичурине, о Лысенко. Так он посмотрел на меня с сожалением, как на безнадежного невежду. Даже очки снял… И изрек, что Мичурин – только садовод-практик, не больше. Как он смеет так говорить!
Бобров задохнулся и замолчал.
Головенко задержал агронома на сутки в Красном Куте. Бобров пришел на ток в самый разгар работы. Запорошенные половой женщины копошились в горах зерна. Командовал ими Алексей Логунов. Здесь же Бобров, к немалому удивлению, увидел Варвару Карповну.
– А, и вы здесь, Варвара Карповна? Вас и не узнать, – здороваясь, сказал он.
– Ну, как же. Посади старый лопух в гвоздику и тот будет пахнуть, а я работаю, смотрите, среди каких краль, – забасила бухгалтерша.
Девушки, улыбаясь, смотрели на нее.
– Посмотрели бы вы, как муженек за мной ухаживает. Женихом так не ухаживал, ревнует даже.
Проверив семенное зерно, агроном разругал Герасимова.
– Погноите семена. Еще надо сушить да сушить.
Герасимов тотчас отдал распоряжение вывалить зерно на солнцепек.
– Торопитесь все, – ворчал агроном, помогая ему разравнивать зерно. – Все вам спешка: скорей, скорей, а за качеством не следите.
– Не доглядели, Гаврила Федорович. Тут, понимаете, такие дела, что голова пошла кругом.
Герасимов признался, что он никогда не ожидал от МТС такой работы и не торопился с подготовкой к приемке хлеба.
– А МТС, – продолжал он, почесывая бороденку, – понимаете, буквально завалила зерном. День и ночь сортируем, беда!
И неожиданно для себя Бобров сказал:
– То-то. Это вам не при Королькове.
– Куда Корольков – при нем не работа, а маята одна была, – охотно согласился Герасимов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Пшеница была уже убрана. Два комбайна были переброшены на овес. Бригаде Проценко, как лучшей в МТС, предоставили честь уборки двадцати гектаров пшеницы, посеянной для фронта сверх плана. Она стояла ровная и чистая – колос к колосу.
Сидорыч от удовольствия даже прищелкнул языком. Вот это работка!
Чем ближе был конец уборки, тем больший задор брал людей. Не сговариваясь, работники комбайновых агрегатов по утрам поднимались еще до солнца. С небольшой передышкой они работали и по ночам до росы.
Клава редко теперь видела Головенко, но молчаливые пожатия рук Степана при случайных встречах и его взгляды говорили ей многое.
Он был попрежнему сдержан с Клавой. Ему казалось, что он пока еще не имеет права думать о своем личном счастье: слишком многое было начато и не закончено. Заметив, что Марья в последние дни стала обращаться с ним проще, ласковее и даже заботливее, он догадался, что Клава рассказала подруге обо всем.
В дождливый вечер в кабинете у Головенко сидели Герасимов, Усачев и Федор, пришедшие послушать радио. После передачи сводки Совинформбюро в кабинете задвигали стульями, зашумели. Головенко нахмурился и махнул рукой. Начали передавать письма с фронтов. Слышимость была слабая, и Головенко придвинулся ближе к стоящему на столе репродуктору.
Письма были адресованы в Якутию, в Архангельск, в Алма-Ату, и он представлял себе по карте огромную территорию великой страны, которая в этот час жадно внимает голосу московского диктора. Вдруг все насторожились.
– Вызываем Приморье. Вызываем Приморье, – послышался голос диктора, – колхоз «Красный Кут», Марью Васильевну Решину. Марья Васильевна, вам письмо от мужа – Николая Алексеевича Решена…»
– Жив! Коля!.. – закричал Головенко.
«Как ты живешь, родная Маша?» – читал диктор.
Герасимов, придвигаясь к столу, загремел стулом.
– Тшш! – Головенко сердито посмотрел на него.
«В боях под Белгородом в наш танк угодил фашистский снаряд. Меня контузило, и я оказался на территории, занятой врагом. До последнего времени я находился в партизанском отряде. Не мало уничтожили мы техники и живой силы врага, расчищая дорогу на запад частям Красной Армии. И в бою и на отдыхе я ни на минуту не забывал о вас, мои родные. Когда мы шли на соединение с частями Красной Армии, меня тяжело ранило. Только сейчас получил возможность писать. Страшно стосковался, хочу видеть тебя, Машенька, взять на руки сына, я ведь его еще не видел. Скоро вернусь с победой».
– Жив! Коля!.. – радостно повторил Головенко и, отбросив ногой кресло, выбежал из кабинета.
– Вот чудак, даже полевую почту не записал, – прошептал Федор, хватаясь за карандаш…
Клава не могла не заметить, что при Марье Головенко как-то терялся и часто спешил уйти под каким-либо предлогом. Ревнивое чувство невольно закралось в ее сердце.
В этот вечер она твердо решила, как только закончится страдная пора, ехать за племянницей. И сразу беспокойство, которое не оставляло ее с момента получения письма Оли, улеглось. Она побежала к Марье в надежде найти поддержку. Без стука она открыла дверь и, перешагнув порог, остолбенела.
У раскрытого окна стояли обнявшись Головенко и Марья. Они повернулись, и Клава увидела необычайно оживленное лицо Степана и влажное от слез лицо Марьи, светящееся счастьем.
Сияющий радостью Головенко шагнул к Клаве. Но та отступила к двери и прижалась к косяку. Головенко подходил к ней. Клава спрятала свои руки за спину и вскрикнула:
– Не подходите!
Марья, понявшая, что происходит с подругой, подбежала к ней и повисла у нее на шее:
– Дурочка ты! Коля жив! Письмо по радио… Жив! – шептала она, задыхаясь от волнения, потом обернулась к Головенко. – Господи, да хоть ради такого счастья объяснитесь. – Марья сильно толкнула Клаву к Степану. Головенко обнял Янковскую, не стесняясь уже Марьи, и крепко прижал к себе.
Клава, сбитая с толку, умоляюще подняла на Степана глаза, полные слез.
