Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Клава стала работать учетчиком в бригаде дяди Тимоши. Она как-то вся подобралась, загорела и выглядела моложе своих двадцати восьми лет. Взгляд ее утратил обычное насмешливое выражение. Эту перемену заметили люди. Она не раз слышала вопросы: «Что с тобой?», но отмалчивалась.

Не могла же она признаться, что ей все больше и больше нравился Головенко. Нельзя сказать, чтобы и он не обращал на нее внимания. Нет, он был вежлив с нею, в голосе его улавливались дружеские нотки, но – не больше. Головенко говорил с ней просто, не стараясь вложить в слова тайный смысл.

Она попробовала заставить себя не думать о Степане и не могла. О нем все время говорили в МТС и в селе. Его требовательное отношение к людям не вызывало в них недовольства, не оскорбляло их самолюбия. Он никогда не говорил, когда речь шла об МТС, «я сделал» или «мне нужно убрать хлеб», но он говорил «мы сделали», «нам нужно сделать». Однажды Клава не отослала во-время срочные сведения в район, что нередко с ней случалось при Королькове. Головенко поздно вечером вызвал Клаву в контору.

– Передайте, пожалуйста, сейчас сводку.

– Извините, Степан Петрович, – покусывая губы, проговорила в замешательстве Клава.

– Я вас охотно извиню, но прошу не забывать, что сведения нужно передавать во-время. Позвоните Станишину. Он ждет.

Клава передала сводку. Повесив трубку, она призналась:

– Попало мне.

– Попало? Что он сказал?

Клава молчала. Раскрасневшаяся, яркими глазами она смотрела на Головенко.

– Он сказал, что… вы очень хороший человек!

Сказав это, Клава выбежала из кабинета.

Головенко привстал с кресла и долго смотрел на дверь, как бы ожидая, что Клава снова войдет.

Клаве и в самом деле хотелось, очень хотелось вернуться, но она удержалась.

Потом, встретившись с Марьей, она сказала:

– Пусто на душе… У тебя жизнь заполнена, интересуешься работой, ждешь мужа, у тебя ребенок, а я что? Чего мне ждать? Когда я в поле с людьми – забываюсь, а как остаюсь одна… Не могу я одна.

Она поздно возвращалась с поля, но все же забегала каждый день к Марье, которая привыкла к этому и ждала ее. В один из вечеров Клава не пришла. Марья, уложив Вадика, пошла к подруге.

Клава была дома. Она сидела на сундуке, опустив руки и смотрела прямо перед собой каким-то странным взглядом. Марья остановилась перед ней. Клава взглянула на нее глазами, полными слез и закрыла лицо руками.

– Что случилось? – тревожно спросила Марья. Клава молча подала ей листок помятой бумаги. На нем детским неуверенным почерком было написано:

«Тетенька Клава, не знаем, живая ты или тоже не живая. Пишет тебе твоя племянница Оля. Милая, дорогая тетенька, еще кланяется тебе бабушка. Только она вставать не может, проклятые немцы ее пытали, спрашивали, где наш папа… А наш папа партизан. А маму немцы угнали. Дядя-капитан, который немцев прогнал, сказал, что он найдет маму, а мы ждем и все плачем. Бабушка сказала, чтобы я написала письмо вам, а я не знаю, дойдет оно или нет.

До свиданья, милая тетенька Клава, если живая. Бабушка говорит, пошли нам чего-нибудь, у нас воры-немцы все унесли и уточку и все куклы».

Марья прочла письмо и долго не могла оторвать взгляда от детских каракуль, написанных на клетчатой тетрадной бумаге.

В комнате было тихо. Только слышалось легкое стрекотанье крыльев ночных бабочек, влетавших на свет через открытое окно. Они кружились около лампы, под большим розовым абажуром, шурша крыльями, ударяясь о стекло.

Клава сидела все в том же положении и широко раскрытыми глазами смотрела перед собой.

Марья увела ее к себе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Избушка полевого стана третьей бригады, окруженная низкорослым раскидистым боярышником, стояла на берегу глубокого распадка. На дне распадка, в сочной зелени осоки, бойко журчал ручеек. К нему спускалась узенькая утоптанная стежка. Колючие, осыпанные алыми, пахучими цветами росли на склонах кусты шиповника.

Головенко приехал на стан под вечер. Нежаркое солнце висело над самым гребнем потемневших сопок. Макаровна хлопотала у печки, сложенной невдалеке, в тени боярышника. Из высокой железной трубы лениво вился синий дымок. Из-под деревянной крышки котла вырывались тоненькие струйки пара.

Черная лохматая собака, лежавшая у входа в избушку, глухо заворчала.

Головенко подсел к печке на толстую корягу, изрубленную топором.

– Вам, поди, бригадира надо? Можно послать человека. Вон Подсекин в избушке отдыхает, – предложила Макаровна, помешивая поварешкой в бурлящем котле.

– Подсекин? – удивился Головенко.

Заспанный и взлохмаченный, в грязной майке Подсекин показался в дверях избушки. Он лениво подошел к директору и сел на примятую траву, обхватив руками колени.

– Угостите закурить, товарищ директор.

– Что же вы не работаете? – спросил Головенко, протягивая кисет.

– Причина вам известна, – усмехнулся Подсекин.

Головенко помолчал и твердо выговорил:

– Лишних слесарей у нас нет, вы это знаете, ремонтировать ваш трактор некому.

– Ну, значит, стоять будем, – нарочито равнодушно сказал Подсекин, ловко выталкивая изо рта кольца дыма.

– Если вы не хотите работать, мы вас удерживать не станем, – с трудом сдерживая себя, проговорил Головенко.

– Что значит «не хочу»? – запальчиво крикнул Подсекин, отшвырнув папироску. – Вы создайте мне условия для работы.

– Условия?.. Какие вам условия?

– А вот такие. Чем вы кормите трактористов? Сегодня галушки, завтра галушки… «Не хотите работать!» – передразнил Подсекин. – Всякий человек хочет жить, а для жизни нужны пети-мети, – Подсекин покрутил пальцами, как бы шелестя бумажками. – А их мало… И хоть бы кормили как следует!

– Что кормим людей плохо – в этом вы правы…

Подсекин хрипло засмеялся.

– Но, – жестко продолжал директор, – не все смотрят на работу с точки зрения «пети-мети», как вы выражаетесь. Это, конечно, не маловажное дело. Но бывает, когда честные советские люди об этом не думают. Во время войны, например. У нас одна цель…

– У кого, у нас? – насмешливо перебил Подсекин.

– У Сидорыча, Голубева, Проценко – у всех нас, у нашего коллектива МТС, у колхозников.

– А у меня?

– У вас? – Головенко встал. – Разберитесь сами в вашем поведении. Не захотите работать, прошу утром в контору – получите расчет.

– Подумаешь. Испугать хотите? – нагло сказал Подсекин.

Головенко не ответил. Подошел Лукин, и он ушел с ним в избушку.

Один по одному с поля стали возвращаться люди. На стане стало шумно. Девчата, взявши полотенца и мыло, спустились к ручью. Оттуда послышался смех, испуганное уханье и взвизгивание.

Валя Проценко со штурвальной притащила на стан тяжелую скатку полотна с хедера. Они раскатали его на траве. Валя вызвала бригадира.

– Посмотрите, дядя Тимоша. Завтра стоять будем, – указала она на длинную дорожку полотна.

Бригадир надел очки и долго ползал по полотну.

– Да-а… – озабоченно процедил он. – Менять надо, износились донельзя.

Вышедший из избушки Головенко наблюдал за ними.

– Что делать будем? – с тревогой спросила Валя.

Лукин пожал плечами и взглянул на то место, где только что стоял Головенко. Но того уже не было. Он сидел уже около печки, окруженный молодежью. Такое равнодушие показалось обидным Вале. Она подошла к нему.

– Степан Петрович, видели, что с полотном?

– Видел.

– Так как же? Видели, а… – Валя не договорила и обиженно поджала губы.

– Вы хотите сказать почему не вмешиваюсь? Так? – спросил Степан.

– Да.

– А что бригадир скажет?

– Надо что-то делать. Послать надо в кладовую за заклепками, ну и за инструментом, – в раздумье проговорил Лукин.

– Действуйте. Возьмите мою машину.

– Машину?.. Тогда садись, Валя, забирай полотно и – в мастерскую, там ребята живо сделают.

После ужина состоялось короткое совещание. Люди сидели на траве, озаренные красным светом тлеющих в печке углей. Разговор шел о сроках уборки. Головенко знал, что погода продержится недолго; недели через две пойдут дожди. Это тревожило его. Об этом и шел разговор.

– Мы-то справимся, вот только, чтобы задержки в разгрузке бункеров не было. Вчера мы два часа простояли: не было подвод, сегодня тоже. Одним словом, транспорт – узкое место, – сказал кто-то.

Головенко повернулся на голос и увидел Сидорыча, сидевшего в тени куста. Борода его была собрана в кулак. Усталым взором он задумчиво смотрел на огонь в печке. С тех пор, как Сидорыч стал работать в комбайновом агрегате, движения его приобрели медлительность, некоторую важность.

– Я так считаю, – продолжал старик, помолчав, – агрегат должен быть обеспечен горючим, водой и прочим провиантом. Так что, Степан Петрович, относительно этого примите меры.

Высказалось еще несколько человек. Головенко знал причины, могущие задержать уборку, но все же он внимательно прислушивался к людям, стараясь уловить их настроение.

Неожиданно из мрака на свет выдвинулся Подсекин и резким голосом крикнул:

– Боитесь правду сказать в глаза? Молчите? Четвертый день нас галушками угощают. Это разве пища? Да с такой пищи и ног не потянешь!

Люди переглянулись. Кое-где раздались протестующие возгласы. Кто-то зашикал.

– Вы, товарищ, директор, призываете к тому, к сему. А что вы мне давеча сказали: слесарей нету. Дескать, ремонтируй сам, как знаешь.

– Правильно, – медленно выговорил директор, вставая. Лицо его, освещенное снизу красным светом, стало угловатым. На лбу, над сдвинутыми бровями легли глубокие тени.

– Если вам угодно, повторяю при всех: завтра чтобы приступили к ремонту машины или я вас уволю.

Подсекин издевательски ахнул.

– Ах, «уволю»?.. Я вам не слесарь.

Люди зашумели. Подсекин оглянулся и, встретившись взглядом с людьми, понял, что собравшиеся не на его стороне.

После тяжелой паузы Головенко негромко сказал:

– Товарищи, с питанием, действительно, получилась ерунда. Вы знаете, что в прошлом году колхоз остался в долгу перед государством. Добрая треть хлеба была не убрана. В прошлом году мы плохо помогли фронту. От нас, трактористов и комбайнеров, зависит многое. Мы решаем судьбу уборки. Конечно, с такими работничками, как Подсекин, дело далеко не двинется. От нас с вами требуется одно: по-честному, по-большевистски работать. Работать так, как наши бойцы бьют на фронте врага. Понятно, товарищи?

– Ясно!

– Понимаем!

– К чему говорить!

– Всякому честному человеку это понятно. Непонятно только Подсекину. Для него личное благополучие выше всего.

– Верно! – выкрикнул молодой голос.

И на средину круга шагнул Сашка. Люди выжидательно смотрели на парня. Сашка потуже подтянул солдатский ремень на синем комбинезоне, откашлялся в кулак.

– У меня есть одна думка, товарищи, вроде как предложение. Подсекин нас агитирует: дескать, плохое питание, Но только ты брось. Нас на это не возьмешь. Думаешь, мы все такие, как ты? Нет, брат. Это я раньше дураком был, на твою удочку пошел. Ты только о своем кармане думаешь, гнешь все ту же линию. Вот у меня есть предложение – худую траву с поля вон!

Сашка шумно вздохнул, вытер руками пот на лбу.

– Личные счеты! – выкрикнул Подсекин.

Директор улыбнулся:

– Наши личные счеты с вами – наши общие счеты. Личные дела с вами у Федора, у Саши, у Сидорыча, у меня – у всех. Вы нам мешаете работать, – сказал Головенко.

– Точно! Верно! – зашумели люди. Послышались шутки, смех. И вдруг в круг света вышел Сидорыч:

– Имею предложение. Одно слово – мы берем обязательство каждодневно скашивать по две нормы и вызываем на такое дело всех прочих товарищей, на социалистическое, стало быть, соревнование. На этом я кончаю и ставлю вопрос на обсуждение.

Головенко рассчитывал, что вопрос о соревновании кто-нибудь из комбайнеров поднимет. Но он никак не ожидал, что это сделает Сидорыч. Значит, доверяя старику трактор, он не ошибся в нем… Головенко благодарным взглядом проводил старика. И в наступившей тишине послышался взволнованный голос Лукина:

– Вот оно как, видали, ребята? Кто принимает вызов Сидорыча? Товарища Степахина? – поправился он.

Тотчас же послышались выкрики:

– От него не отстанем!

– Наша бригада не подкачает!

– Давай договор!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Теплая летняя ночь спускалась на землю. Золотистые поля потускнели. Вдали, у подножья сопок, над рекой повисло, как дым, голубоватое облачко тумана. Туда с легким свистом, рассекая прозрачный воздух, тянули утиные стайки. Несмолкающий металлический звон кузнечиков висел в воздухе.

По узенькой, заросшей пахучей полынью тропинке Головенко выбрался с поля на шоссе и зашагал по гладкому, залитому лунным светом полотну дороги, ведущей к Красному Куту. Вскоре его нагнала какая-то подвода.

– Садитесь, Степан Петрович, подвезу, – услышал он знакомый женский голос.

Янковская возвращалась из Комиссаровки. Головенко невольно вздрогнул, услышав ее голос. Он до сих пор помнил тот вечер, когда вызывал ее передавать сводку в райком, не мог забыть ее лица, как-то по-новому осветившегося тогда. Всячески старался Головенко отогнать от себя мысли о Клаве, но теплое незнакомое чувство при встречах с нею каждый раз невольно охватывало его.

Головенко забрался на мягкое сено в телегу. Лошадь пошла шагом. Телега, мягко постукивая, катилась по дороге. Клава сидела, вытянув ноги. Она глядела вперед.

– Подхлестните, Клавдия Петровна, – глядя на дальние огоньки деревни, сказал Головенко.

– Торопитесь? – не оборачиваясь к нему, спросила Клава. – А мне хорошо сейчас… ехала бы долго, долго. И думала бы обо всем. Она повернулась к Степану и тихо засмеялась.

По спине лошади скользили тени придорожного ивняка. Покойно постукивали ступицы колес. И неотступно, как бы преследуя телегу, слышался булькающий звук.

– …Брю-ю… брю-ю…

Копыта лошади ударили в деревянный настил, и колеса затарахтели по мосту.

– Скажите, Степан Петрович, о чем вы сейчас думаете?

– О вас, – признался Головенко, чувствуя, как горячая волна прилила к его лицу.

– Думаете обо мне плохо, правда?

– Нет, почему же? – сказал Головенко. Слова не шли ему на ум в этот момент.

Луна все выше и выше забиралась на небосклон у сопки, на болоте резко вскрикнула цапля. Через дорогу бесшумно промелькнула тень какой-то птицы. В деревне тявкнула собачонка. Послышалась песня и замерла вдали.

– Обо мне нельзя хорошо думать. Я очень плохая. Я говорю правду… Я не могу устроиться в жизни… Мне все чего-то нехватает.

Головенко смотрел на ее казавшееся голубоватым в лучах луны лицо, стараясь понять ее мысли, ее переживания.

Клава продолжала:

– Я всем завидую – Марье, Сидорычу, Федору, вам – у всех заполнена жизнь. А у меня?.. Это не разочарование в жизни, нет, это совсем другое. Это я даже не знаю как назвать.

Вот, когда я училась, – были какие-то мечты. Я думала, что открою что-нибудь очень важное… Я ведь кончила фармацевтический техникум. А потом – все пошло не так. Вышла замуж, приехала с Янковским сюда и превратилась сама не знаю во что.

Она замолчала и концом возжей хлестнула лошадь. Та испуганно присела, дернула телегу и пустилась, вскачь.

Головенко отобрал у Янковской возжи и сдержал лошадь.

– Теперь я́ не хочу торопиться… – сказал он негромко. – Еще успеем… Клавдия Петровна, вы не обидитесь, если я вам наговорю… неприятностей. Не обидитесь?

– Нет, не обижусь…

– Ну, смотрите, чтобы нам не поссориться.

– Для вас это не страшно.

Клава с горечью усмехнулась.

Головенко, собираясь с мыслями, неторопливо свертывал папиросу.

– Вы кому-нибудь говорили об этом… – спросил он, закурив, – вот о том, о чем вы сейчас сказали?..

– Нет, никому… Да и кому какое до меня дело…

– Постойте, – перебил ее Головенко. – Как это «кому какое дело»? Вам тяжело именно потому, что вы так думаете. Вы завидуете всем, а кто вам мешает стать прочно на ноги, найти себе работу по душе?

– Но ведь не могу же я быть трактористом, – перебила его Клава.

– А почему? Если захотите – станете и трактористом.

– А если я не хочу?

– Но чего-нибудь вы да хотите?

– Меня интересует фармакология, химия. А где здесь, в деревне, я найду себе работу по специальности. Профессия моя городская…

– Что же, переезжайте в город, – безразличным тоном сказал Головенко, чувствуя при этом, как тоскливо сжалось сердце.

– Вы советуете? – живо обернулась к нему Клава.

– Нет, не советую. Не советую потому, что ваша специальность нужна и в деревне, скоро нужна она будет и в Красном Куте, – не сразу ответил Головенко.

Клава засмеялась.

– Спасибо за приятное обещание… Когда же это «скоро»?

Головенко помолчал.

– Я вам ничего не обещаю и не буду обещать. Сегодня я не могу сказать, что мы в Красном Куте построим химический завод, но лаборатория – исследовательская лаборатория – нам необходима. Она нужна Гавриле Федоровичу для его работы. Если захотите, вы найдете применение своим знаниям.

Клава быстро повернулась к нему. Если бы лицо ее не оставалось в тени, Головенко смог бы увидеть, как оживленно и радостно сверкнули ее глаза.

Телега выехала на пригорок. Далеко впереди на фоне темнеющей тайги яркими звездами засияли огни МТС. Несколько, минут ехали молча.

– Гаврила Федорович – странный человек, – сказала Клава задумчиво.

– Чем же он странный? Тем, что занимается научной работой? Он как раз тот самый агроном, который нужен нам в сельском хозяйстве. Он ищет пути выращивания новых сортов сельскохозяйственных культур. Что же здесь странного? На вас он, конечно, не похож – у него есть цель в жизни…

– А у вас она есть?.. – тотчас же спросила Клава.

– Конечно. Видите чуть заметные огоньки в деревне от керосиновых ламп? Будем надеяться, что в следующем году, если нам придется так же вот ехать, – мы по огонькам не сможем сказать, где деревня, а где наш поселок. Дадим электричество в деревню, осветим дома, высвободим колхозников от многих трудоемких работ. За них будет работать электричество. Вот ближайшая моя цель… Но это – цель не только моя – цель всего коллектива, в том числе и ваша, – с ударением сказал он.

– Это интересно, – протянула Клава, повертываясь всем корпусом к Головенко и всматриваясь в его лицо.

Головенко продолжал, уже не столько для своей спутницы, сколько давая выход своему желанию вслух сказать о том, что уже давно созрело в его голове:

– На речке – вы видели какое у нее течение? – легко можно построить плотину, – а это не только дешевая энергия для гидростанции, это и водный путь до районного центра. Согласились бы вы прокатиться туда по таежной речке на катере?

Клава улыбнулась:

– Когда-то я любила кататься на лодке…

– Ну, что же, давайте вместе добиваться этого.

– Вместе? Но что я могу? – с тоской спросила Янковская.

– Одна – ничего… И ни я, никто другой в отдельности. Но вместе – сможем всё. Правда, если у всех будут такие настроения, как у вас – дело не пойдет. Надо не сбоку на жизнь смотреть, а в самой гуще ее идти, верить в силу коллектива. Вы считаете странным Боброва только потому, что не верите в его начинания. А вы поверьте и помогите Гавриле Федоровичу, как лаборантка. Это-то вы сможете делать? Попробуйте, – шутливо добавил он.

Клава молчала. На лице ее блуждала улыбка, глаза заблестели.

Незаметно они въехали в поселок. У ворот МТС Головенко остановил подводу.

– Идите домой, я отгоню лошадь.

– Нет, нет – я сама.

– Ну, что же, до свидания, Клавдия Петровна.

Он спрыгнул с телеги.

Клава смущенно сказала, вздохнув:

– Мне не хочется расставаться с вами.

– Мне тоже, – признался Головенко и легонько сжал ее холодные пальцы.

Головенко подумал, что он допустил лишнее, но в ту же секунду он почувствовал на лице своем нежные ладони. Клава прижалась к его лицу щекой. Тотчас же она отстранилась, словно испугалась этого своего поступка и хлестнула лошадь.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что Головенко опомнился лишь тогда, когда подвода, весело тарахтя колесами, была уже далеко.

Головенко пришел к себе в кабинет. У него вошло в привычку по вечерам после работы подолгу засиживаться за книгами. Он зажег настольную лампу и раскрыл объемистые тома Мичурина. Однако вначале он не в силах был сосредоточиться. Неизведанное, радостное чувство волновало его, как будто для него открылась новая страница в жизни. В памяти встали дни юности на родной Черниговщине, родители, маленькая шустрая сестренка и Фрося… чернявая с карими очами, насмешливая. В деревне она считалась первой красавицей. Степану доставляло не мало удовольствия провожать с ней вечернюю зарю на крутом бережку Десны. Но не испытывал он тогда такого глубокого, радостного и вместе с тем тревожного и грустного чувства, какое охватило его сейчас.

Он встал, включил верхний свет и зашагал по кабинету. Почему она полюбила его? Полюбила ли? Не обманывает ли он себя? За что его может полюбить Клава, что в нем хорошего? Он не был честолюбив, и ему никогда в голову не приходило считать себя в чем-нибудь лучше других. Но в эту минуту ему хотелось быть если не лучше других, то по крайней мере лучше, чище, чем он был до сих пор. Это новое желание и удивило и одновременно раздосадовало его. Он с сокрушением подумал, что, вероятно, в нем ничего нет хорошего; самый заурядный человек. «Заурядный!» – Головенко поморщился. От этого слова повеяло чем-то древним, затхлым. Конечно, это не то слово – он простой человек, такой же, как Федор, Валя, Сашка, не спавшие ночи для того, чтобы выполнить свои обязательства перед коллективом, свой долг перед родиной. И он выполняет свой долг руководителя МТС перед родиной. «Руководитель должен за сто верст видеть вперед», – вспомнил он простые и мудрые слова токаря Саватеева. Да, именно так. Иначе превратишься в такого делягу, чиновника, как Пустынцев, не способного видеть дальше контрольных цифр текущего года. Вероятно, у Пустынцева есть жена; она готовит для него обеды, вполне довольна своим положением и положением мужа. Все мирно и гладко. Он пытался и не мог себе представить в таком положении Клаву. Он даже рассмеялся: настолько несуразно было представить Клаву в роли такой жены.

Головенко сел за стол, вынул тетрадку с записями, нашел в книге страницу, на которой остановился, и, стараясь отогнать посторонние мысли, стал читать… Некоторое время ему не удавалось сосредоточиться, потом он увлекся содержанием книги и не заметил, как вошел Федор, уселся у круглого столика в углу, зашуршал газетами. Впрочем, это было обычным явлением – Федор каждый день заходил на огонек почитать газеты, и Головенко привык к этому. Прошло, вероятно, не меньше часа, когда вдруг Головенко встал и, взволнованно что-то бормоча себе под нос, заходил по кабинету с заложенными за спину руками. Федор украдкой посматривал на него поверх газеты, испытывая некоторое неудобство от того, как показалось ему, что директор не замечает его присутствия в кабинете. Это оказалось не так. Головенко подошел к нему, молча взял за рукав, потащил к столу, сунул ему книгу и показал на отмеченное карандашом место.

– Читай. Вслух читай, – приказал он.

«При вмешательстве человека является возможным вынудить каждую форму животного или растения более быстро изменяться и притом в сторону, желательную человеку. Для человека открывается обширное поле самой полезной для него деятельности…»

– Здорово! – прервал Головенко. – Ты понял Федор, а? Вот в чем соль. Как сказано!

Головенко сияющими глазами смотрел на Федора с таким видом, точно эти слова принадлежали не Мичурину, а самому Головенко.

– А вот еще: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача». Ты понял, Федя, какой это был человек? Революционер!

Головенко прошелся по кабинету и тихонько, словно боясь спугнуть мысли, сел за стол. Федор листал книгу.

– Вот, Федя, – заговорил Головенко, – теперь понимаешь смысл работы нашего Боброва?

Федор оторвался от книги и некоторое время задумчиво смотрел на зеленое сукно стола. Потом, кивнув головой, сказал:

– Да, понимаю.

– Теперь понимаешь нашу задачу для того, чтобы совместными усилиями взять у природы все? – с напором допрашивал Головенко.

Федор молчал. Головенко неторопливо начал рассказывать о том, что он передумал за эти дни по поводу работы Боброва. Они не заметили, как мигнул свет: предупреждение об окончании работы электростанции. И только когда он потух, оба поняли, что пора расходиться.

– Ложись спать не позже часу, – с усмешкой проговорил Федор.

– Ничего. Сделаем, чтобы всю ночь свет горел; а если надо, чтобы и днем ток был, – отозвался Головенко, гремя в темноте ключами.

На улице их окутала бархатная тишина теплой ночи. Сонное бормотание реки слышалось от сопки. Из конца в конец в деревне было темно. Только в одном окне виднелся робкий, красноватый свет.

– У кого это? – спросил Головенко, хотя знал у кого горит свет.

– Кажется, у Янковской, – ответил Федор, зевнув.

– А ты знаешь, Федя, Клавдия Петровна окончила фармацевтический техникум. Она же будет хорошей лаборанткой, – тронув за рукав Федора, горячо вполголоса сказал Головенко.

На лице Федора расплылась улыбка, глаза сузились, точно прицелились, и он в тон Головенко ответил:

– Понимаю… Все понимаю!

Головенко в тоне голоса Федора уловил дружескую иронию. Он шлепнул его по плечу.

– Чертушка ты осиновый!

«Почему не спит?» – думал Головенко, шагая к дому по залитой лунным светом дорожке. И от того, что она не спит и что ему также совсем не хочется спать, на душе стало тепло и радостно.