Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Простые люди
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Секретарь крайкома, человек с сединой на висках, с депутатским значком на черном кителе, посмотрел на Головенко долгим, изучающим взглядом и, пожав руку, пригласил сесть.
У стола в одном из кресел сидел коренастый человек в украинской рубашке, с загорелым до черноты лицом. Это был секретарь райкома партии того района, куда ехал Головенко – Сергей Владимирович Станишин.
– Вы едете директором Краснокутской МТС, – сказал секретарь крайкома негромким голосом. – Предупреждаю: дела там не блестящи. С ремонтом тракторов и сельхозинвентаря, надо сказать прямо, провалено.
Станишин шумно вздохнул и крепко потер ладонью серебристый ворс бритой головы.
– Придется, товарищ Головенко, основательно поработать, – секретарь повернулся к Станишину. – Я понимаю, Сергей Владимирович, – тебе неприятно выслушивать это, но… признай сам, что тракторы отремонтированы плохо.
– Что верно – то верно. Признаю…
Станишин не договорил и махнул рукой.
– Основные кадры в МТС хорошие, – продолжал секретарь крайкома, – народ квалифицированный, грамотный, но механика – как его… Подсекин, что ли – вы, товарищ Головенко, проверьте, приглядитесь к нему. Толковый человек там – агроном, Тимирязевскую академию окончил; он трудится над выращиванием новых сортов сои – культуры, важной для страны и кажется, пишет об этом диссертацию. Нужно помочь ему, создать условия для исследовательской работы.
Секретарь встал с кресла и подошел к окну. Он несколько секунд смотрел в окно, любуясь простором бухты Золотой Рог, мягкими перевалами сопок, обступивших бухту, туманной далью моря. Затем повернулся к Головенко.
– Охотно едете директором МТС?
Головенко посмотрел на секретаря, не зная, что ответить. До службы в армии он работал трактористом, в армии был водителем танка и машины знал в совершенстве, но достаточно ли этого, чтобы стать директором МТС?
– Я не соглашался директором… Я соглашался механиком.
– Почему?
– Видите ли, я никогда не работал директором. Я – тракторист.
– Так что же, по-вашему, – улыбнулся секретарь, – директора готовыми родятся?
– Боюсь, что не справлюсь.
Секретарь нахмурился.
– Не нравится мне это слово «боюсь», – сказал он с ноткой недовольства. – Конечно, работать будет трудно, но когда же это большевики боялись трудностей? Нет опыта? Так это дело наживное… Все будет зависеть от вас самого, от вашего отношения к делу. Перед вами, товарищ Головенко, стоит серьезная задача. Бывший руководитель МТС считал себя подрядчиком – выполнил договор с колхозами и дело в шляпе. Это вредное делячество. МТС – организующая сила сельского хозяйства. Она располагает механизмами, специалистами, ее назначение – оказать помощь, научить колхозников вести сельское хозяйство на новых, социалистических началах, основанных на научной и технической базе. Вы понимаете меня?
Секретарь замолчал и испытующим взглядом прощупал Головенко. Потом он протянул через стол руку.
– Желаю успеха, товарищ Головенко. Время не ждет. На днях нужно приниматься за уборку. Это вам будет боевой экзамен на трудовом фронте… Да, кстати, почему вы настаивали, чтобы вас непременно послали в Краснокутскую МТС?
Головенко смутился:
– Видите ли, в этой МТС до войны работал трактористом Николай Решин. Мы дрались с гитлеровцами в одном танке с ним: он – командиром, я – водителем. Мы мечтали после войны вместе поработать. Но… – Головенко тяжело вздохнул и увлажненными грустью глазами взглянул на секретаря, – Николай пропал без вести. Видимо, погиб. Жена его и ребенок, которого он не видал, живут в Красном Куте…
Немного помолчав, он добавил:
– Я-то сам черниговский. Моя семья: мать, отец, сестренка неизвестно где; тоже пропали без вести.
Секретарь слушал внимательно, серьезно, в глубине его глаз затеплился добрый, участливый огонек. Потом он улыбнулся и крепко, без слов еще раз пожал Головенко руку.
Степан Головенко вышел из вагона на маленькой приморской станции. Дежурный по станции – девушка в красной фуражке на пышных белокурых волосах – с любопытством взглянула на плотную, широкоплечую фигуру одинокого пассажира в военной одежде, но тотчас же озабоченно скрылась за зеленой дверью кирпичного вокзала.
Головенко легко поднял большой кожаный чемодан и поставил его на скамейку в ажурной тени кленов. Солнце только что перевалило за полдень. Перрон, раскаленный как под печи, пылал жаром. Головенко снял фуражку с черным околышем, вытер бритую, незагорелую голову платком и присел на скамейку.
Перед ним, за станционными путями, возвышалась крутая сопка, заросшая кудрявым орешником. У подножья ее вилась неширокая горная речка. Прозрачная вода с веселым шумом бойко струилась по каменистому дну, серебрясь на солнце. Белоголовые, загорелые ребятишки барахтались в воде и звонко перекликались. По другую сторону линии стояли желтые станционные здания, за ними, в зелени густого кукурузника и среди золотых шляп подсолнухов, ютились беленькие хаты, окруженные плетнями – совсем как на Украине. За хатами, насколько хватал глаз, расстилались хлебные поля. Далеко на горизонте тянулись голубовато-дымчатые увалы сопок, чернел лес.
Лицо Головенко осветилось радостной улыбкой. Родом он был с Украины; действительную службу проходил в Приморье и за это время так полюбил край, что решил навсегда поселиться тут. Демобилизовавшись в 1941 году, он поехал на Черниговщину повидаться с родителями, чтобы уговорить их перебраться в Приморье. Весть о войне застала его в Новосибирске. Он сошел с поезда и отправился в военкомат. Через две недели Головенко уехал на фронт…
Два с половиной года войны, ранение, госпиталь, и вот он снова в Приморье.
Снова эти просторные поля, снова перед глазами синеющие на горизонте знакомые шатры сопок, покрытые непроходимыми таежными зарослями… Сколько раз там, на фронте, вспоминалось ему все то, что было у него сейчас перед глазами… Радостное волнение охватило Головенко, и одновременно чувство душевного смятения сжало сердце. Где Николай? Где командир танка, друг-приморец, у которого здесь, в МТС, живет жена, сын.
Головенко левой рукой вынул из грудного кармана гимнастерки портсигар, достал папиросу, закурил. Правая, неестественно согнутая в локте, оставалась в кармане брюк.
Над головой, в нестерпимой голубизне неба катился ровный рокот самолета.
– Наш, – определил Головенко, прислушиваясь к мотору, и тут же усмехнулся. Чьи ж самолеты могут летать здесь в десяти тысячах километрах от фронта? А впрочем… Граница здесь проходит совсем рядом. Может быть эти сопки, на горизонте, находятся за рубежом, и с них, затаившись в дотах, смотрит враг, нацеливший орудия на эту вот станцию, на этих вот звонкоголосых ребятишек…
Головенко глубоко затянулся дымом и, бросив папиросу, сердито задавил ее тяжелым сапогом.
– Ребята!.. Эй, ребята! – громко позвала стоявшая на перроне старушка в белоснежном платке и таком же фартуке.
– Эй, ребята! Нет ли там нашего Мишутки? – кричала она ребятишкам, бродившим в речке.
Те что-то хором ответили. Старушка, постояв, поправила платок на голове и повернулась, чтобы идти. Головенко подошел к ней.
– Скажите, мамаша, как мне в Краснокутскую МТС пройти?
Старушка, затенив от солнца глаза ладонью, долго всматривалась в лицо приезжего. Потом улыбнулась.
– В мэтэес? А ты чей будешь?
– Вы меня не знаете, мамаша. Я – нездешний.
– А-а… – с сожалением протянула старушка. – Я думала, может здешний… Бывает, приходят… Третьего дня Дарьи Полосухи хозяин пришел. Тоже с орденом… А то еще по зиме, стою я вот так на платформе, гляжу – солдатик слез, прихрамывает. Оказалось – мой Федюшка, сынок; тоже с фронта, по чистой… Так тебе в мэтэес? Это вон туда. Как дойдешь до большой дороги да пройдешь железный мост, поверни на левую руку, оттуда верст семь до Красного Кута. Там тебе и мэтэес. Пешему-то далеконько. Подожди попутчика. Тут машины ходят.
– Ничего, я дойду… Вот чемоданчик, мамаша, оставить бы… тащить тяжело.
– Что ж, оставь. Эвон моя хата, пойдем. Места не жалко, пусть стоит.
…Через несколько минут Головенко сидел в чистенькой уютной хате за столом, покрытым холщевой расшитой скатертью. Перед ним стояла кружка с молоком, тарелка с хлебом и другая – с золотистой кукурузной кашей. Старушка положила гостю на колени вышитое полотенце.
Она оказалась словоохотливой и радушной хозяйкой. Рассказывала обо всем, но больше всего о своем сыне.
– Федюшка-то мой аж под Белым городом был.
Головенко оживленно переспросил:
– Под Белгородом?
– Там, там, голубчик. Там его и ранило… Миной по ноге жигануло. Не гнется сейчас она у него, коляная стала. А парень какой! Вот увидишь. Злой на работу, страсть. Первый тракторист, слышь, стахановец, в Красном Куте. Приехал да и говорит: женюсь, мамаша. Твое дело, отвечаю, сынок; женись с богом. Бабочка-то хорошая, я ее видела. Мужа у ней на фронте убило… Да ты пей молочко-то, не стесняйся. Оно у нас не купленое.
Старушка вздохнула, вытерла губы кончиком повязанного на голове платка и продолжала:
– Бабочка-то, вишь ты, с приданым, с ребеночком. Ну, да это разве беда? Пущай женится, лишь бы люба была. А люба-то уж она ему должно прекурьезному. Все равно, говорит, женюсь…
Долго еще рассказывала хозяйка о своем Федюшке, потчуя Головенко. Через час он попрощался с приветливой старушкой. Она проводила его до ворот.
– Насчет чемоданчика не сумлевайся, все в целости будет. А ты, как придешь в МТС, прямо к моему Федюшке иди. Он тя примет за милую душу. Он фронтовик же, такой, как ты, – крикнула она Головенко уже вдогонку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Как только Степан свернул на шоссе, перед ним раскинулось бескрайнее пшеничное поле. С мягким шелестом, ровными рядами одна за другой по хлебу неторопливо катились шелковистые волны. Кое-где на пригорках уже виднелись желтеющие нивки поспевающих хлебов.
Головенко с радостным удивлением осматривался вокруг. Вот он, хлеб! Отсюда, по этой вот дороге, заросшей вдоль обочин крепко пахнущей полынью, пойдет он на фронт. По ней же уходил на фронт и Николай. И Головенко почувствовал, как снова в душе его поднимается чувство смятения. Он нетерпеливо ускорил шаг и вышел на пригорок. Невдалеке увидел избушку, похожую на вагон. Подойдя к ней, Головенко бросил шинель на землю и устало сел. Лошадь карей масти, запряженная в телегу с железной бочкой лениво повернула к нему голову с аккуратно подстриженной чолкой, с сочным хрустом пережевывая траву и позвякивая уздечкой. Откуда-то из-под избушки вылез мальчуган в замасленной рубашке. Он с любопытством уставился на незнакомого человека.
– Здравствуй, молодец, – сказал Головенко.
Мальчуган поправил спустившуюся на глаза кепку.
– Здравствуйте.
– Ты что ж, тракторист?
– Нет, это мамка тракторист, а я так!..
– А батька твой где?
Мальчуган усмехнулся:
– Известно… На фронте…
Помолчав, он с гордостью добавил:
– У него тоже орден есть – Красная Звезда да еще медаль Севастополя. Он у нас морячок, папка-то.
– Ишь ты – морячок. А тебя как звать?
– Ленькой…
Из-за бугра с грозным рокотом вылез трактор. Леня оживился:
– Видали? Это Сидорыч пашет!
– А кто он такой?
– Заправщик наш. Чудак такой. Он же не тракторист, а вот, как малое дитё – дай ему трактор и всё… до седых волос дожил, а все играется, – видимо, повторяя чужие слова, сказал Ленька и добавил: – А работает он хорошо. Трус только. Как завидит механика, так с трактора. Тот не любит. Конечно, напрасно – пусть бы работал…
Головенко пристально посмотрел на озабоченное лицо мальчугана, покрытое веснушками, с облупившимся от солнца носом. Видно было, что Ленька, которому едва ли можно насчитать тринадцать, – большак в доме и его мать делится с ним своими заботами, как со взрослым.
Между тем к ним с грохотом подкатил трактор. Взревев мотором, он остановился, окутавшись облаком синего дыма. Небольшого роста мужичок, с лицом, заросшим волосами, сбавил газ и спрыгнул с трактора.
Лошадь перестала жевать и умными глазами уставилась на хозяина… Сидорыч прибавил ей травы из мешка.
– Ешь, кокетку, чего не видала? – прикрикнул он.
Лошадь мотнула головой, звякнув удилами, и снова принялась за траву. Сидорыч подошел к сидящим.
– Доброго здоровья, – приветливо сказал он, присаживаясь на перевернутое помятое ведро. Потом вынул лоскутный, как одеяло, кисет и начал крутить папиросу. Головенко с любопытством следил за неторопливыми движениями его рук, запачканных автолом.
Сидорычу было под шестьдесят. В густой темнорусой бороде и в волосах, торчавших венчиком из-под старенькой фуражки, серебрилась седина. Чуть вздернутый короткий нос, живой блеск глаз придавали лицу задорно веселое выражение. Головенко невольно подумал, что если бы Сидорычу сбрить бороду, он мог бы выглядеть не старше сорока лет.
Свернув папиросу в палец толщиной, Сидорыч кивнул на трактор.
– Машина ничего себе, работать можно…
И сосредоточенно стал высекать кресалом искру. Вырубив огонь, он закурил. Борода и усы его задымились, как копна подожженного сена.
– Вы к нам, в МТС, или, может, уполномоченный?
– К вам, в МТС.
– На работу или так чего обследовать? Может доклад будете делать?
– Нет, я на работу.
– Трактористом?
– Там увидим…
– Ну, это конешно… – согласился Сидорыч. – А работы у нас довольно. Гляди, сколько земли перепахать надо. И чего только хозяева думают. Через недельку-две за уборку надо приниматься, а у нас еще не у шубы рукава… Мы, вишь ты, без директора живем. Сняли у нас директора, Королькова-то… Агроном Бобров сейчас, Гаврила Федорович, слыхали, поди? Но в директорах ему не годится. Ему больше идет около хлебов, на полях: тут он мастак. Ты погляди как он Марью Решину настропалил. Баба, а такого урожая и мужики не снимали в довоенное время, как она. Вот как…
Он помолчал.
– У нас больше механик всем заправляет, Подсекин… Ну только дела неважнецкие. Порядку мало.
Сидорыч вздохнул и задумался.
– Вы сказали Марью Решину? – переспросил Головенко. – Это кто такая?
– А бригадир. Молодая, ну до чего ж дотошная! Ведь вот, мужа у ней на фронте убило, а ничего, работает. Да еще как. Впрочем может и не убило, пропал муж ее, одним словом.
«Значит она», – подумал Головенко, с удовольствием слушая Сидорыча.
– Въелась в работу, подобрала девчат по себе и орудует. Все с агрономом; без него – никуда. Получается одно удовольствие. Шли мимо пшенички-то, видали, небось… Её работа.
Головенко не ожидал, что от первого же встречного он услышит такие лестные отзывы о жене своего друга. Им овладело желание немедленно увидеть ее. Он бросил в траву недокуренную папиросу и встал.
Сидорыч засуетился.
– Подожди, я тебя на лошадке…
– Ну, догоняй, – согласился Головенко и медленно пошел по дороге.
Сидорыч скоро догнал его и усадил рядом с собой на доску, положенную на облучья телеги. Лошадь оказалась на удивленье шустрой. Без надобности Сидорыч беспрестанно дергал вожжами, подталкивая Головенко локтем.
– Механик он, может, мужик и ничего, а только ежели разобраться – хреновый руководитель. Нет у него душевного понимания, – надрывно орал Сидорыч, стараясь перекричать гром пустой железной бочки. – Я ему сколько говорю: давай мне, Яков Гордеич, трактор, я тебе пахать буду – я же ведь на курсы зимой ходил. Так ни в какую! А трактора стоят. Нет же трактористов-то. Беда. Ну ни в какую…
Головенко что-то сказал. Сидорыч не расслышал.
– Как ты говоришь?
– Дадим тебе трактор, говорю, папаша.
– Это как понимать? Вы за механика что ли будете?
– Нет, я директором назначен.
– Как, как? – переспросил Сидорыч.
– Директором к вам назначен.
Сидорыч отшатнулся от Головенко и заморгал глазами. Затем он привстал и лихо закрутил вожжами над головой. Лошадь вытянулась и наддала ходу.
Телега, громыхая бочкой, катила по высокой насыпи хорошо укатанной дороги, среди тенистых кустов тальника и шиповника, буйно росших у придорожных канав.
Когда подвода выбралась на пригорок, в широкой долине Головенко увидел раскинувшуюся меж сопок деревню – белые домики в зелени палисадников. Через всю деревню серой лентой тянулось шоссе, упиравшееся за нею в стену тайги. Слева, у подножья высокой лесистой сопки, блеснула река. Чуть правее на пригорке стояло длинное закопченное здание с высокой черной трубой, из которой торопливыми толчками вырывались синие шматки дыма. На пологом склоне сопки расположилось десятка два одинаковых беленьких домиков, с верандами, палисадниками.
– Вот она, МТС наша, – торжественно объявил Сидорыч, показывая на закопченное здание.
Подвода вкатила во двор МТС и остановилась у крыльца конторы.
– Прибыли, пожалуйте, – почтительно проговорил Сидорыч, спрыгнув с телеги. – Не взыщите, товарищ директор, коли что не так… На тракторе я аккуратно езжу, поднаторел… Для пользы же дела…
– Ладно, ладно, все в порядке будет, – рассеянно проговорил Головенко и вошел в раскрытую дверь конторы.
Отогнав лошадь на конюшню, Сидорыч поспешил домой.
– Привез, понимаешь, самого директора, – рассказывал он жене. – Молодой парень, а, видать, дока. С орденом, фронтовик. Всю дорогу, пока его вез, все мне рассказывал, как да что. Я ему говорю, гляди – дело сурьезное, ошибки не дай. Ладно, ладно, отвечает, все в порядке будет. Обещал, между прочим, трактор мне выделить.
– Сиди уж знай… тракторист, – равнодушно отозвалась жена, высокая, черноволосая женщина, ставя на стол тарелку с дымящимся борщом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В приемной директора за столом с газетой в руках сидел старик. Он поднял голову, вздернул очки на лоб и строго спросил:
– Вам кого?
– Мне Боброва нужно!
– У них ученый сидит, спорят. Мешать не велели.
Головенко пожал плечами и, постучав, решительно открыл дверь в кабинет.
За директорским столом сидел мужчина лет сорока пяти в белой рубашке с расстегнутым воротником. Белизна рубашки резко подчеркивала его загорелое лицо с маленькой аккуратной щеточкой усов. Он мельком взглянул на Головенко, кивнул ему на стул и опять обратился к высокому с бледным бесстрастным лицом человеку, сидевшему у стола неестественно прямо.
Головенко подсел к открытому окну.
– Получается, что мы с вами, товарищ Дубовецкий, находимся на разных полюсах. Почему так?
«Вот он Бобров», – подумал Головенко, присматриваясь к сидящему.
Дубовецкий медленно поднял брови.
– Вы не понимаете простой вещи: у нас с вами разные области деятельности… Я работаю в научно-исследовательском учреждении, вы – агроном-практик; и вы смотрите на науку с потребительской точки зрения, эмпирически, игнорируя подчас теорию.
Дубовецкий говорил, как бы читая урок, сухо, бесстрастно, явно досадуя на своего собеседника и, видимо, считая его бесконечно ниже себя.
– Для вас, агрономов, основное – практика. Вы считаете ее альфой и омегой всего на свете. Экспериментируете, извините меня, вслепую, ориентируясь на опыт прошлого; внутренних законов явлений вы не…
– Да где вы видели таких агрономов?! – возмущенно перебил его Бобров.
Восклицание Боброва не произвело на Дубовецкого впечатления.
– Вы слишком самоуверенны. Я, как вам известно, работаю в крае довольно продолжительное время, и, пожалуй, не помню случая, чтобы вы посоветовались со мной…
– Позвольте, – перебил его Бобров, – я приезжал к вам…
– Помню. Но… – Дубовецкий передернул плечами – …мы с вами поссорились, и на этом наше сотрудничество кончилось.
– К сожалению, да, – вздохнул Бобров.
– Вот именно, к сожалению… Вы не хотите ориентироваться на признанные наукой авторитеты, для вас больший вес имеет мнение старика-колхозника Шамаева…
Упрек показался Головенко оскорбительным для агронома. Он ожидал, что Бобров вспылит и наговорит дерзостей ученому, но тот спокойно сидел, положив на стол крепкие мускулистые руки. Только по плотно сомкнутым губам да по колючему взгляду видно было, что агроном нервничал, сдерживая себя.
Разговор заинтересовал Головенко. Ему впервые приходилось сталкиваться с вопросом, который волновал спорящих. Еще не вполне осознанно он ощутил, что в какой-то мере спор Боброва и Дубовецкого касается и его практической работы в Краснокутской МТС. Бесстрастное и самодовольное лицо Дубовецкого не нравилось Головенко. С невольным раздражением он подумал: «Сухарь какой-то, не говорит, а изрекает…»
Бобров негромко стукнул по столу костяшками пальцев. Головенко перевел на него взгляд и украдкой стал всматриваться в его простое открытое лицо с высоким лбом, несколько толстоватым носом и темносерыми глазами. «Что же он? Или действительно зарылся в землю и равнодушен к упрекам, или уверен в себе»…
– Вы напрасно, товарищ Дубовецкий, пренебрежительно отзываетесь о старых хлеборобах – таких, как дед Шамаев, – сказал Бобров. – Он смолоду землей кормился, знает и любит землю. У него поучиться есть чему, хотя, конечно, в определенных рамках…
– Странно, что вы защищаете этого неграмотного старика.
Дубовецкий снова передернул плечами; на длинном бледном лице его появились багровые пятна. Головенко встретился в этот момент с глазами агронома.
Бобров кивнул ему и вышел из-за стола:
– Извините, – сказал он, – вы ко мне?
– Да, к вам, – протягивая левую руку, подтвердил Головенко, – назначен директором.
Бобров улыбнулся, блеснув белыми и крепкими зубами:
– Наконец-то! Заждались мы вас… Прошу познакомиться – научный сотрудник базы Академии наук товарищ Дубовецкий. Простите… как ваше имя, отчество? Степан Петрович – прекрасно. Я с товарищем Дубовецким должен побывать на поле. – Он выглянул в окно:
– Ага, вот и машина… Мы поедем, а вас сейчас устроим на квартиру, отдыхайте. Часа через два я к вам забегу. Познакомлю немного с нашими делами.
– Зачем же ждать два часа? – возразил Головенко. – Поедем вместе.
Бобров глянул на нового директора со странным выражением на лице, но тотчас же согласился.
Дубовецкого усадили в кабину полуторки, Бобров с Головенко забрались в кузов.
– На участок Марьи Решиной, – скомандовал Бобров шоферу.
«И здесь Марья Решина», – с теплотой подумал Головенко.
И когда машина вынесла их в поле, Бобров, кивнув головой на кабину, сказал:
– Дубовецкий в прошлом году предсказывал полную безнадежность наших опытов на этом участке, а вот посмотрите какую пшеничку там Марья вырастила. Жаль, сами вы ее сегодня не увидите – выходной у нас.
Головенко хотелось сказать, что он обязательно постарается увидеть Марью Решину именно сегодня, но сдержался и промолчал.
Машина свернула с шоссе и ходко пошла по укатанной полевой дороге к темной полосе леса. Сначала они пересекли черный пар, потом мимо побежал пышный ковер цветущего клевера, затем темнозеленое соевое поле. Бобров, беспокойно поглядывавший на сою, не вытерпел, остановил машину.
– Одну минутку, – сказал он и спрыгнул прямо с борта машины на землю.
Он вернулся, держа в руках куст сои.
– Вот, взгляните; как по-вашему?
Головенко внимательно рассматривал темнозеленые листья с серебристым оттенком, коричневатые ветви, усеянные еще зелеными бобами, и не знал, что сказать.
– Правда, неплохая? Одна беда – трудно убирать комбайнами. Много потерь. Видите, как низко прикреплены бобы.
– Надо, очевидно, пониже опускать хедер… – проговорил Головенко, рассматривая толстые стебли сои.
– Это верно, – подтвердил Бобров, – но есть другой выход, биологический, – выращивать кусты с более высоким прикреплением бобов. Я как раз…
Он не досказав и выбросил соевый куст за борт машины. Лицо его вдруг стало сердитым.
– Дубовецкий предсказывает бесперспективность моей, нашей борьбы за новые сорта сои. Не стоит, дескать, с ней возиться, ничего не выйдет. А ведь соя – это… – Бобров многозначительно поднял брови и неожиданно закончил, кивнув головой да кабину, где сидел Дубовецкий: – Устойчивые формы, неизменяемые наследственные признаки, генофонд, чорт бы его побрал…
Головенко не понял, что такое генофонд и со свойственным ему прямодушием спросил у Боброва, что это значит.
– Вы не агроном? – спросил в свою очередь Бобров, критически окинув его взглядом.
– Нет.
– А-а…
В голосе Боброва послышалось разочарование. Он помолчал и, словно сердясь на то, что новый директор оказался не агрономом, неохотно сказал:
– Есть такое направление в биологии… Выдумали существование генофонда, чего-то вроде этакого склада наследственных признаков, которые передаются от поколения к поколению в неизменном виде. Договорились до того, что зародыши эти, «гены», как они говорят, не связаны с природой растения… Сколько бы растение ни подвергалось воздействию внешней среды – почвы, питания, климатических условий, – наследственность его, видите ли, неизменна и должна остаться неизменной, хоть ты лоб расшиби. А мы за то, чтобы сообщать растениям новые, нужные нам качества…
Он замолчал и отвернулся.
– Кто это «мы»? – спросил Головенко.
– Мичуринцы, – коротко ответил агроном.
Из возбужденной речи Боброва Головенко многого не понял. Он слышал о Мичурине, как о преобразователе природы, но в этот момент должен был признаться себе, что ничего не знает о борьбе между мичуринским и еще каким-то другим, неизвестным ему направлением в биологической науке. «Значит, придется заняться», – подумал он. Головенко с сожалением вспомнил, что книги, купленные им во Владивостоке, были пособиями по механизации и среди них, кажется, ни одной – по агрономии.
Бобров сидел насупившись. Он был недоволен: и этот директор оказался ничего не смыслящим в агрономии. Снятый с работы директор не считался с ним как со специалистом и частенько даже посмеивался над его работами по выведению улучшенных сортов сои. «Бьешься, бьешься, – думал Бобров с горечью, – а тут дубовецкие всякие палки в колеса вставляют».
Машина остановилась. Из кабины с трудом вылез, согнувшись в три погибели, Дубовецкий. Сошли на землю Головенко и Бобров.
Олимпийское спокойствие Дубовецкого было нарушено. Он с изумлением остановился перед плотной стеной пшеницы. Еще бы! Ведь он имел в виду именно этот участок, чтобы окончательно доказать бесперспективность опытов Боброва.
– Что же это такое? – пробормотал он, растерянно оглянувшись. – Не может быть…
– Как видите, может быть, – усмехнулся Бобров. Лицо его просияло.
Дубовецкий не ответил. Он оседлал нос очками с черными стеклами и погрузился в записную книжку, шевеля бескровными губами.
– Тут что-то не так… что-то не так… – повторял он. Затем ни с того ни с сего начал жаловаться на несовершенство приборов, имеющихся в распоряжении базы Академии наук.
– Дело не в них, – возразил Бобров. – Я бы вам, Юрий Михайлович, посоветовал поближе познакомиться с работой звена Марьи Решиной. Она вам кое-что подсказала бы.
Дубовецкий сорвал несколько колосьев и многозначительно стал их рассматривать. Наконец, сдвинув очки на кончик носа, он вопросительно уставился на Боброва.
– Теоретически этого не может быть. Данные исследований говорят о том, что урожай этого сорта, даже при самых благоприятных условиях, никогда не превышал 12—14 центнеров.
– Может быть… Но надо принять во внимание возможность изменять наследственные признаки растений путем изменения условий внешней среды. При известных условиях и эта пшеница может оказаться весьма и весьма урожайной, – ответил Бобров.
– Структура почвы, удобрения, количество влаги – все это, конечно, важные факторы, – не сдавался Дубовецкий, – но ведь даже в Америке известные биологи утверждают, что единственно правильный путь улучшения сорта – это облагораживание его путем скрещивания с высокоурожайным. Иными средствами изменить природу растения нельзя.
– Да, они это утверждают. Я знаю. Только у американских биологов я учиться не собираюсь. Есть другие, прогрессивные теории.
Дубовецкий вынул клетчатый платок, потрубил носом и не нашелся что сказать. Поблагодарив Боброва за любезный прием, он распрощался.
Машину с Дубовецким отправили на станцию. Головенко попросил шофера, чтобы тот попутно привез со станции чемодан. Узенькой стежкой, пролегающей в хлебах, они напрямик пошли в деревню. Долгое время шли молча. Бобров – впереди, Головенко – немного сзади. Широкоплечий, с крепкими мускулами, которые ясно вырисовывались под шелковой рубашкой, Бобров шел размашистой, уверенной походкой.
– Видели, как он растерялся, когда увидел пшеницу на участке Решиной? Вот ученый! – как бы продолжая свои мысли вслух сказал Бобров, когда они перед самой деревней выбрались на шоссе.
– Я плохо разбираюсь в вашем споре, – откровенно признался Головенко, – но мне кажется, что теория Дубовецкого и его американских авторитетов – это какая-то, действительно, очень дикая, фаталистическая теория.
Бобров быстро сбоку взглянул на него.
– Правильно, – обрадованно подтвердил он.
Длинная тень от конторы покрывала небольшую площадку, на которой толпились люди: молодежь сражалась в городки. Когда Головенко с Бобровым подошли, от толпы тотчас же отделился человек с шапкой черных кудрявых волос, в накинутом на плечи черном бушлате. Он, улыбаясь, как давний знакомый, протянул Головенко руку:
– Подсекин, Яков Гордеич!
Лицо Подсекина было красно. От него несло водкой. Головенко неохотно подал руку, вопросительно взглянув на Боброва.
– Старший механик, – смущенно проговорил тот и усмехнулся.
– Совершенно точно. Поджидал вас, товарищ директор, хлопотал по устройству квартиры. Все готово. Разрешите проводить?
Головенко снова взглянул на Боброва. Агроном, казалось, обрадовался сообщению Подсекина.
– Да, пожалуйста, Степан Петрович…
Подсекин подчеркнуто бережно взял было Головенко под руку, но тот решительно воспротивился этому, и они отправились. Подсекин доверительно вполголоса заговорил:
– Прибыли, как говорится, во-время: перед самой уборкой. Я должен вам сказать, что машины у нас ни к чорту! Ремонтировать нечем, запчастей нет. Гаврила Федорович обещает колхозу, прямо скажу, невыполнимое. А Герасимову что: не уберет хлеб, на нас, на работниках МТС вина!
Головенко покосился на него. Тон, фамильярные манеры Подсекина были неприятны ему.
Улица поднималась по пологому склону сопки. Строго говоря, улицы еще не было, была произведена только планировка ее: несколько небольших одинакового типа домов стояли в строгой линии, кое-где виднелись вырытые, обвалившиеся котлованы для построек. Было очевидно, что постройка поселка задержана в самом разгаре.
– Придется трудновато, – продолжал механик, – хозяйство подзапущено. Ваш предшественник Корольков был мировой парень, но плохой директор… Работников опытных нет, все молодежь да старики.
В конце улицы стоял домик побольше других, с застекленной верандой, обвитой зеленым ковром плюща. Перед домом был разбит небольшой садик с ровными рядами молодых яблонь и груш.
– Вот и ваша резиденция, – объявил Подсекин: – Недурно? Располагайтесь. Мешать не буду. О делах завтра, конечно, побеседуем.
