Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Марья открыла глаза и сразу вспомнила о вчерашней передаче. Николай жив!.. Это не сон, это счастливая действительность. Вон лежит на столе письмо, написанное ею сразу же ночью. Вон на спинке стула висит забытая Клавой косынка; на зеленом шелке играют желтоватые лучи утреннего солнца.
Утренняя полудрема еще владела всем ее телом. Она продолжала лежать в кровати с закинутыми за голову руками. Тяжелые косы ее разметались по подушке.
В своей кроватке зашевелился Вадик. Марья повернула к нему голову. Вадик выпутался из-под марлевого полога, скользнул на пол, увидел: мама не спит. Он забрался к ней на кровать. Марья шепнула:
– Вадик, а нам папа письмо прислал…
Вадик высунулся из-под одеяла:
– Где письмо?
– Письмо по радио передал. Он велел поцеловать тебя, вот так… вот так.
Вадик обвил шею матери руками, зашептал ей в ухо:
– Папа скоро приедет, да?
– Скоро, сынок, скоро…
Марья повела сына в детсад. Едва только Вадик увидел воспитательницу, он стремглав бросился к ней.
– Тетя Нина, а мой папа письмо по радио прислал. Скоро приедет! – закричал он.
Всю бригаду Марья направила на просушку и очистку зерна, только четырех девушек взяла с собой в поле. На опытном участке сои появились сорняки. Который раз за это лето приходилось пропалывать сою вручную… Бобров говорит, что осенью участок надо обязательно пахать с предплужниками. Возможно. Кроме того, нужно продумать, как производить сев тракторной сеялкой – в две или в одну строчку, чтобы удобнее было производить междурядную обработку. Вопросы серьезные, но все же не главные. Все это уже испытано, об этом пишут в учебниках, в брошюрах по обмену опытом работы передовиков сельского хозяйства.
Марью мучила мысль, как добиться выращивания соевого куста с более высоким прикреплением бобов. Бобров пока ничего определенного не посоветовал, видимо, это ему самому было не ясно. Кое-какие смутные мысли на этот счет Марья вынашивала еще с прошлого года, но она ни с кем, даже с подругами по бригаде, не поделилась ими. В прошлом году она заметила, что среди обычных растений на опытном участке было десятка два кустов с более высоким прикреплением бобов, чем другие. Марья собрала семена с этих кустов, бережно сохранила их и высеяла отдельно. Результата никакого. Кусты выросли самые обыкновенные. Но на всем участке, так же как и в прошлом году, местами росли «поджарые» кусты с крепким стеблем, с хорошо развитой ветвистой кроной. В чем дело?
Расставив девушек на прополку междурядий, Марья в задумчивости остановилась, перебирая в памяти что и когда было сделано на участке. Слов нет, соя вырастала на славу. Труды не пропадут даром, но все же это не то. Сегодня, когда все существо Марьи переполняло счастье, как никогда остро ощущала она все вокруг… Ведь говорил же Мичурин, что человек в силах изменять природу растения в нужном ему направлении. Так же делает Лысенко… Значит, где-то, в создании каких-то условий должна таиться разгадка и здесь.
До ее слуха донеслась песня. Пели девушки, далеко уже ушедшие вперед. Марья наклонилась и привычными движениями рук принялась за прополку.
Пройдя загон, девушки присели отдохнуть. Марья оглядела их.
– Вот что, девушки! – сказала она. – Есть у меня к вам один вопрос… Дело это важное.
Девушки насторожились.
– Когда мы делали подкормку сои, – продолжала Марья, – вы все придерживались нормы расхода удобрений? Не могло быть так, чтобы кто-то «перекормил» отдельные кусты в вегетационный период, именно тогда, когда идет образование корневой системы?..
Она затаила дыхание, ожидая ответа на этот вопрос. Девушки переглянулись. Марья пытливо вглядывалась в лица членов бригады. Шура Матюшина густо покраснела, когда взгляд Решиной остановился на ней. В ту же минуту Лена Гусакова кивнула на нее головой:
– Марья Васильевна! У Шурки легкая рука. Она, когда мы подкормку делали, ужас сколько удобрений извела. Еще мы смеялись, что она всю сою в стебель выгонит – бобы не завяжутся… Я же и заметила это.
– Ну и что дальше было? – спросила Марья.
– Ну, навели порядок, чего же государственное добро зря переводить?! Уж как Шурку стыдили…
Матюшина сказала, обращаясь к Решиной:
– Марья Васильевна, у меня больше не было таких ошибок. Я, честное слово, исправилась… Сама понимаю, что экономить надо…
Марья встала, сняла с головы платок:
– Ошибки разные, Шура, бывают.
Она пошла в рядки сои:
– Вот что, девчата, вы без меня оставайтесь, заканчивайте, а я…
Она осторожно выкопала с корнем поджарый куст и тщательно собрала в платок землю, в которой он рос. Затем выкопала обыкновенный куст, так же собрала землю и завязала в другую половину платка. Затем она крикнула:
– Я, девчата, к Гавриле Федоровичу. Шура, оставайся за старшую.
Выбралась на дорогу и почти бегом направилась в деревню.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Докашивать последний клин собралось много народа. Герасимов, Усачев, Головенко, Лукин, Марья Решина, Шамаев, трактористы, комбайнеры, женщины с серпами стояли около узенькой полоски пшеницы – на один захват комбайна.
Комбайн Валентины Проценко быстро приближался в облаке золотившейся на солнце половы. Вот он совсем близко. Видны улыбающиеся лица Вали и штурвальной, видно важное лицо Сидорыча.
Женщины сняли платки и замахали ими. Трактор, сверкая отполированными землей гусеницами, поровнялся с толпой, и в следующую минуту весь агрегат с грохотом прошел мимо собравшихся.
Когда комбайн остановился, все увидели оставшийся несрезанным маленький треугольник пшеницы. Валя тоже заметила это и, перегнувшись через перила, закричала Сидорычу.
– Огрех оставили, Петр Сидорович, заверни, скосим…
Но Сидорыч спокойно заглушил трактор и удовлетворенно крикнул:
– Шабаш!
Подойдя к смеющейся толпе, он пальцем поманил Марью Решину.
– Возьми, сожни да сделай снопик.
Марья, догадавшись чего хочет старик, в одну минуту срезала «огрех», и в ее руках оказался небольшой снопик. Сидорыч взял его и с поклоном поднес Герасимову.
– С пожинальничком вас, Петр Кузьмич!
Герасимов обнял Сидорыча, и они троекратно расцеловались. Поняв, наконец, для чего был оставлен маленький треугольник пшеницы, молодежь с веселыми возгласами подхватила Сидорыча, и он несколько раз взлетел в воздух.
К вечеру этого же дня полевой стан опустел.
Часов в пять вечера в Красный Кут по пути заехал Станишин. Усадив в машину Герасимова и Головенко, он быстро объехал поля, побывал на току и, поблагодарив колхозников, работников МТС за самоотверженный труд, довольный результатами уборки хлеба, собрался уезжать. Герасимов всполошился:
– Как же так, Сергей Владимирович? На вечер останьтесь, у нас сегодня небольшая гулянка по случаю окончания уборки.
– Спасибо, не могу. Сегодня мне надо быть в Ильинке, там дела не совсем хороши.
– В Ильинке? Так это же семьдесят километров отсюда.
– Вот именно, вот именно. Надо торопиться.
Проводив Станишина, Головенко пошел в контору. У недостроенного здания мастерской он увидел Саватеева, задумчиво стоявшего с заложенными за спину руками. Головенко подошел к нему.
– Достраивать, директор, собираешься? – спросил Саватеев.
– Надо достраивать.
– Самая пора сейчас. До морозов, если всей артелью взяться, можно под крышу подогнать. Мы этот вопрос и на профсоюзном собрании поставим, соревнование организуем.
Головенко посмотрел на озабоченное лицо старого токаря. С этого он и сам думал начать.
– Ну, а насчет монтажа станков можешь не сомневаться. Такой специалист у тебя есть.
– Кто такой? Не знаю такого я что-то, – усомнился Головенко.
Саватеев погладил бороду с хитрой усмешкой:
– Вот я самый и есть. Спроси-ка от Урала до Приморья, на каждой стройке Саватеева знают. Ставь хоть за прораба. Ты только доверь, а уж мы сделаем, ребят я подберу.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
После уборки зерновых Клава Янковская поехала за племянницей на Смоленщину.
Вечером, накануне отъезда, женщины натащили Клаве на дорогу всякой снеди. Ночь прошла в разговорах. Утром провожать Янковскую вышли многие. Сидорыч сердито спросил: надежно ли спрятаны деньги и успокоился тогда, когда Клава сказала ему, что деньги зашиты в платье.
Головенко усадил Клаву и Марью на заднее сиденье пролетки, сел на облучок и стегнул лошадь. За деревней он с тревогой посматривал на дорогу: вчера с тремя машинами поехал за кирпичом Алексей Логунов. Машины до сих пор не вернулись… Почти уже у самой станции, наконец, встретилась одна машина. Не торопясь, вылез Алексей Логунов, Головенко окликнул его.
– Ну, что, Васильевич?
Алексей вытер о комбинезон широкую ладонь и протянул Головенко.
– Порядок. Получили.
Головенко заглянул в кузов, полный кирпича.
– Взял записку у Сергея Владимировича. Ну, директор, правда, почитал, поморщился, а подписать подписал. Мы не зевали – давай грузить, – рассказывал Алексей, радостно улыбаясь. – Сами взялись – только треск пошел.
Марья крикнула:
– Опоздаем на поезд!
Головенко, спохватившись, махнул Алексею рукой.
– Про нас и забыл, – улыбнулась Клава.
Головенко подгонял рослого жеребца, ходко катившего пролетку по гладкой дороге.
Купив билет, Головенко вышел на платформу и подсел к Клаве и Марье, сидевшим в ожидании поезда на скамейке.
Через станцию, громыхая на стрелках, проходил длинный состав товарного поезда… На платформах, закрытых брезентом, стояли машины, огромные полосатые ящики.
– Куда это везут, Степа? – спросила Клава, впервые называя его так.
– На фронт, – коротко ответил Головенко.
Через несколько минут подошел почтовый поезд. Прощаясь с Клавой, Степан хотел сказать ей что-то теплое, но как это часто бывает при разлуке, не мог собраться с мыслями, да так ничего и не сказал. Клава смотрела на него грустными глазами, полными слез.
– Приезжай скорее, Клава.
– Приеду… Приеду, мой хороший…
Поезд скрылся за сопкой. Головенко и Марья сошли с платформы.
Около их лошади стояла старушка. Головенко сейчас же узнал в ней мать Федора.
– Я и то смотрю, знакомая лошадка, – сказала она, – значит, из Красного Кута. Дай, думаю, подожду… Здравствуйте! Кого провожали? Или встречать приехали? Ну, давайте ко мне в гости. Как можно: быть и не зайти. Что мне Федюшка скажет?
Пришлось заехать и терпеливо ждать, пока будет готова яичница. Покормив гостей, старушка налила бутылку молока и поставила перед Марьей.
– Свези-ка своему сыночку гостинца.
– Да что вы, спасибо… у нас есть молоко.
– Мало, что есть. Мол, от бабушки, у него же нету своей-то бабушки.
Заметив смущение Марьи, она простодушно сказала:
– Мне Федюшка все рассказал. Я все знаю. Хотел он на тебе жениться. Я бы рада была. Ну… от законного мужа нельзя. Одобряю и уважаю тебя, голубушка. Приедет муженек, а ты, как горлица, чистая. А Федюшка-то еще молодой… найдет себе невесту по сердцу.
Попрощавшись с матерью Федора, они ходко покатили в деревню. Всю дорогу ехали молча.
День был погожий. Солнце светило ярко. Стояла золотая осень – прекрасная пора в Приморье.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В начале декабря ударили морозы. Снега еще не было. Голая, промерзшая земля затвердела, как бетон. Ветер столбами крутил на дорогах стылую пыль. Сухо и скучно шелестели на сопках ржавые листья молодого дубняка.
В МТС ремонтировать свои машины съехались трактористы из всех бригад. Пустовавшее летом общежитие оживилось. Оно весело глядело на шоссе вдето вымытыми стеклами с беленькими занавесками. В общежитии хозяйничала Макаровна. Она день и ночь хлопотала, не чувствуя усталости, варила пищу, мыла посуду, командовала девушками, стирала белье. Трактористы звали ее «мамашей».
Обширный сборочный цех стал тесен. Еще осенью, как только собрались люди, Головенко поставил их на достройку нового здания мастерской. Нельзя сказать, чтобы все трактористы с готовностью превратились в строителей, однако стены были достроены быстро. Крышу покрыли старым железом. Здание было почти готово. В приделе, предназначенном для электростанции, вставили и застеклили рамы; наружу высовывалось колено трубы, из нее валил дым. Никита оборудовал здесь столярку и с помощью подростков мастерил рамы. Тут же под руководством Саватеева готовился фундамент для новой, более мощной динамомашины.
Строили и лабораторию для Боброва. Колхозники, узнав для чего предназначена постройка, также стали помогать в строительстве. Самое горячее участие в нем принимала Марья Решина со своим звеном. Саватеев и дед Шамаев тоже работали на стройке.
Бобров, поняв, что его мечта становится явью – загорелся; его охватило нетерпение. Видя, что рубка стен подвигается медленно, он явился однажды на стройку в старенькой одежде, каком-то подобии фартука и заявил Шамаеву:
– Принимай еще одного плотника.
Дед Шамаев, сморщившись, поглядел на него.
– Ишь, какой выискался плотник. Иди-ка, знай, к бабам. Кто за семенами глядеть будет?.. Поди, без тебя чего напортят…
Бобров упрямо покачал головой, но Шамаева поддержал Саватеев:
– Гаврила Федорович. Оно так. Вы нужнее в другом месте…
Бобров ушел недовольный.
Головенко возвращался домой заполночь. Усталый, с книгой в руках, он поспешно забирался в постель, под одеяло, нередко забывая вытопить печку.
В тишине и одиночестве временами на него нападала острая тоска. Немцы уже давно были изгнаны из Черниговщины. И он каждый день ожидал вести о судьбе отца, матери и сестренки. Но все напрасно. Они пропали бесследно.
Мысли о Клаве тревожили его. С дороги она часто писала. Два письма были получены и из дому. И вдруг письма прекратились. Недели две тому назад он получил телеграмму, в которой Клава сообщала, что на днях выезжает, и с тех пор – ни звука. Может быть, она раздумала возвращаться и осталась дома? Ведь она ничем не связана с ним. Любовь? Кто знает, любит ли она по-настоящему, любила ли?
Настя Скрипка, встретившись с ним в правлении колхоза, ехидно осведомилась:
– Еще не приехала ваша суженая? Долгонько. Навряд она и приедет. – Она улыбалась, в светлых навыкате глазах – издевка. – Искали бы себе другую жену; или женщин для вас подходящих тут нету? – добавили она, игриво поводя плечом.
Головенко сделал вид, что не слышал ее слов и отвернулся.
Со Станишиным у него установились простые, дружеские отношения. Секретарь часто звонил ему из райкома и почти всегда справлялся о Клаве. Головенко однажды не мог сдержаться и высказал Станишину всю горечь, накипевшую на сердце.
– Постой, постой, ты что, панику устраиваешь? – услышал он в трубке грубоватый голос секретаря: – Смотри, какая барышня чувствительная! Так, брат, не годится. Мало ли что могло случиться. Может быть, просто телеграмма застряла… А ты нервы не распускай!
Станишин в трудную минуту всегда оказывал ему необходимую помощь и поддержку. Частенько он говорил по телефону: «Съезди-ка, Степан Петрович, в Ильинскую МТС, я видел там кой-какие излишние запасные части. Может быть, что и подберешь. Иди прямо к секретарю райкома, он тебе поможет».
Таким образом Головенко в разных МТС удалось раздобыть почти все нужные для ремонта детали.
Головенко знал, что Станишин справляется о его семье не из простой учтивости. На старых холостяков у него был свой взгляд. Посмеиваясь, он однажды сказал:
– Холостяк в твоем возрасте, Головенко, – полчеловека. Нормальный человек должен иметь семью. До седых волос парубкуют только «зимогоры», как говаривала моя матушка.
– Ну, Сергей Владимирович, это вы уж слишком. Бывает, что и не «зимогор» никак не может подобрать себе подругу… – возразил Головенко.
– Ерунда, Степан Петрович! Сам знаешь, что чепуху несешь. Настоящий человек, понимаешь – настоящий, – Станишин выразительно поднял указательный палец, – всегда найдет себе друга. Только к женитьбе надо относиться серьезно. А то женится иной щелкопер на хорошей девушке, поживет с ней, пока она не надоест, а потом заявляет, что они, видите ли, не пара – «характером не сходятся». Или женятся спустя неделю после первого знакомства. Какой тут может быть разговор о прочной семье. Муж и жена – на всю жизнь товарищи, друзья, которые должны делить и горе и радости. Не будет этого – не будет здоровой, советской семьи. Получится чорт знает что!
Станишин белой волосатой рукой крепко, докрасна потер лоб, изборожденный глубокими морщинами.
– Я тебе установок, конечно, не даю, а просто высказываю свои взгляды… Семья – штука сложная, и меньше всего в делах чужой семьи может разобраться посторонний человек.
– Сергей Владимирович, а что ты скажешь, если я женюсь на Клаве Янковской? – глядя куда-то в сторону, сказал Головенко.
Станишин хитро прищурил глаз.
– Вот как? Ты вопрос ставишь ребром. Ну, что же, изволь, скажу, если хочешь: дело твое, как говорят, хозяйское; женись, коли так; желаю тебе счастья, вот и все.
– Ну, это не ответ…
– А какого ты ответа хочешь?
– Хочу, чтобы ты высказал прямо свои соображения.
Станишин встал и несколько раз из угла в угол прошелся по кабинету.
– В чужой душе, Головенко, трудно разобраться. Но… – Станишин остановился посреди кабинета, широко расставив ноги в высоких валенках. – Здесь я тебе скажу, пожалуй, как партийный руководитель – женишься – живи. Но если «характером не сойдешься», то придется раньше всего проверить твой характер. Учти, Головенко…
Думая о Клаве, Головенко вспомнил этот разговор и сам спрашивал себя: «Не ошибся ли? Может, напрасно дал сердцу волю?..»
В комнате стояла тишина, нарушаемая только бойким постукиванием будильника. На улице залаяла собака. Громко разговаривая, мимо окна прошли люди. И снова будильник. И вдруг возник нарастающий звук мотора… «ЗИС-5» – машинально определил Головенко. По стене метнулся яркий отпечаток переплетов оконных рам. Машина всхрапнула и заглохла у самого дома.
«Ко мне?» – удивился Головенко, поспешно высвобождаясь из-под одеяла. – «Кто бы это?» Он торопливо принялся одеваться. И когда в дверь постучали, он, уже застегнув пуговицы гимнастерки, отбросил крючок и широко распахнул двери.
– Иди, иди, не бойся, – тихо проговорил в сенях кто-то.
В комнату вошла закутанная в широкий байковый платок маленькая девочка. На Головенко уставились два блестящих глаза. Они – Головенко и маленькая гостья – молча рассматривали друг друга.
Потом девочка отодвинула беленькой рукавичкой платок, закрывавший ей рот.
– Здравствуйте, дядя Степа…
– Оля! – воскликнул Головенко, сразу поняв, кто эта девочка. – Ну, здравствуй, птичка-синичка…
Дверь снова открылась и с чемоданами в руках вошла Клава. Она сбросила перчатки и ласково протянула руки к Степану.
Через час плита, вделанная в русскую печку, была раскалена докрасна. Запахло жареным луком, глаза пощипывало чадом. Головенко готовил жаркое. Он суетился около плиты, гремел посудой, рассказывал обо всем, о делах в МТС, о Станишине, о волнениях, пережитых им, – и все это получалось бессвязно и бестолково. Клава, понимая его состояние, ни о чем не расспрашивала. Она смотрела на него и все улыбалась ласковой и так знакомой Степану улыбкой. Оля, усталая с дороги, разомлевшая в теплоте, едва поужинала, попросилась спать. Полусонную Степан поднял ее на руки и понес в спальню. Пока Клава готовила постель, Оля заснула у него на руках. Уложив девочку в кровать, Степан наклонился и поцеловал ее. Оля открыла глаза.
– Дядя Степа, у вас ручка раненая?
– Раненая. Это немцы, Оленька.
Тоненькие бровки девочки болезненно дрогнули. Она несколько секунд неподвижным задумчивым взглядом взрослой смотрела на потолок.
– Немцы… я знаю…
Она повернулась к стене, тяжело вздохнула и затихла.
Степан на цыпочках, чтобы не потревожить девочку, вышел из спальни.
Клава вскинула руки, прижалась к нему и прошептала:
– Как я рада, что приехала. Наконец-то! Как я рада, хороший мой!
ГЛАВА ВТОРАЯ
С замужеством жизнь Клавы резко изменилась. Работу она оставила: надо было следить за Оленькой и Степаном. Эти заботы первое время поглощали все ее внимание… Но прошел месяц, и Клава вдруг почувствовала, что она не может жить без работы, без коллектива. Целые дни и вечера Степан проводил в МТС, являлся домой поздно вечером усталым и ложился спать. Подруги заходили редко и то на минутку. Они были заняты работой. И хотя Степан по-прежнему относился к ней внимательно, ласково, она была не удовлетворена такой жизнью.
Головенко пытался заинтересовать ее чем-нибудь: он принес ей книжку о сое, просил прочитать, но она не притрагивалась к ней. Книжка лежала на этажерке на том месте, куда положил ее Степан.
Иногда вечерами Клава уходила к Марье. Они обе устраивались с шитьем у стола под лампой, завешенной салфеткой со стороны кроватки, чтобы яркий свет не мешал Вадику спать. Когда приходили письма от Николая, Марья читала их Клаве. Та слушала внимательно, но далеко не так, как этого хотела бы Марья. Однажды, заметив странную улыбку Клавы и обидевшись, она поспешно спрятала письмо, которое читала вслух.
– Извини, Клава… Тебе неинтересно…
Клава низко наклонилась над шитьем.
– Знаешь, – выговорила она после некоторого молчания, – мне непонятна твоя такая… Очень уж ты уверена, что Николай вернется! Ради бога, не подумай плохого, но меня всегда удивляло то, что ты никогда не верила, будто он погиб… Почему так?
Марья пристально посмотрела на подругу. Нельзя, конечно, сказать, что она была спокойна за мужа – фронт есть фронт, но в то же время она твердо надеялась на его возвращение. В ее памяти всплыли воспоминания о тех днях, когда она получила извещение о том, что Николай пропал без вести. Побледнев, едва передвигая ногами, она вышла тогда из кабинета военкома. Женщины, сидевшие в приемной, перестали разговаривать и потеснились, чтобы уступить ей место. Марья присела на скамейку, все еще держа в руках страшный листок.
– Молоденькая еще, поди, и с мужем-то как следует не пожила, – услышала она тихий разговор.
– Была бы я такая-то… Может у нее еще и детков нету. А вот как я, милая моя, с четырьмя-то осталась…
– Свое горе – горше всех…
Марья, как бы очнувшись, свернула бумажку и сунула ее за обшлаг пальто. Сидящая рядом женщина повернулась к ней.
– Убитый? – тихо спросила она.
Марья подняла голову и встретила сочувственный взгляд. Помолчала.
– Без вести… пропал, – проговорила она и не узнала своего голоса.
Женщина вздохнула.
– Это еще, милая, не горе; может, вернется. У меня вот – убит, и ордена получила, а все еще не верится, что не придет… Детишки остались?
– Сын недавно родился.
– А-а… Ну, ты не убивайся очень-то. Может, еще и придет. Поживете еще…
Марья вскинула на женщину сухие свои глаза. Простые слова и добрый взгляд чужой женщины вдруг нежной теплотой наполнили ее сердце. Из глаз Марьи полились слезы. Женщина отвернулась от нее и сама вытерла глаза. Потом сказала:
– Ничего, милая, бывает, что извещение извещением, а мужья живы и здоровы. Не горюй…
И вдруг добавила ожесточенно:
– Отольются проклятому Гитлеру наши слезы! Ишь, морду-то ему назад повернули!
Неуверенно и робко принялась Марья рассказывать Клаве обо всем этом. Потом она разгорячилась, лицо ее преобразилось, щеки горели.
Говоря о победоносном наступлении Красной Армии, о скорой победе над гитлеровской Германией, Марья вспомнила, как однажды, года два тому назад, когда Станишин обстоятельно и без всяких прикрас рассказал краснокутцам о тяжелом положении на фронтах, сторож конторы Никита подошел после доклада к карте, смерил четвертями расстояние по ней от Сталинграда до Берлина и, покрутив лысой головой, озабоченно сказал:
– Ишь, куда гад забрался! Эва, какое место его обратно гнать придется… Легко сказать!
Весь советский народ работал с глубокой верой в победу, зная, что она придет. Этими же мыслями жила и Марья, отдавая всю себя труду для помощи фронту. Сейчас она говорила о близкой победе вдохновенно; она, казалось, видела этот день и связывала его с возвращением Николая.
Клава слушала подругу, не проронив ни одного ее слова.
– Если бы я была мужчиной, – сказала она наконец, – я бы по уши влюбилась в тебя, Марья! Ничего нет удивительного, что в тебя влюблен Федор.
Марья поморщилась.
– Не то говоришь… А Федор… Что Федор? Я знаю, что я нравлюсь ему…
– А он тебе? – лукаво спросила Клава.
– Он мне тоже, – просто и твердо ответила Марья, – но это еще не любовь. Любовь это другое чувство. Когда мне приходит на ум это слово – сейчас же я вижу Николая… Я не представляю себе, что такое любовь, без него. Он во мне разбудил это чувство и я… Мне кажется, его не может быть без Николая.
Клава задумчиво сидела, подперев голову рукой. Полураскрытые тубы ее шевелились, как будто она повторяла про себя то, что говорила Марья, стараясь все запомнить.
– Как должен быть счастлив твой Николай!
Марья, занятая своими мыслями, не поняла, что замечание Клавы относится к ней. Она с жаром подхватила:
– Я хочу ему счастья. Хочу, чтобы он вернулся с фронта и был горд и счастлив, и как победитель, и как муж, и отец… Работой на поле я чем могу помогаю Николаю громить фашистов, но, кроме этого, я должна сохранить и нашу семью. Мой муж на фронте должен знать, что его ждут дома. Ждут всегда. Ждет жена, сын…
Клава глядела на подругу, как зачарованная. Слова Марьи глубоко проникли ей в душу, как-то приподняли ее, помогли разобраться в самой себе, в своих чувствах.
