Текст книги "Простые люди"

Автор книги: Михаил Самунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Когда сев сои на участке Решиной был закончен, Бобров с чувством пожал Марье руку. Он хотел было что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся. Многое было в этом молчаливом пожатии, – и признательность за все, что сделала Марья, и надежды на будущее, и неясная тревога за то, что предстоит еще сделать. Затем агроном попрощался и медленно пошел по засеянному полю, изредка наклоняясь и пристально рассматривая что-то в земле.

Марья проводила его сочувственным взглядом.

– Пошли, девчата, до хат, – сказала она, отряхнув платье и быстро зашагав к деревне.

– Переживает… – как бы про себя проговорила она.

– Как же не переживать! У меня у самой сердце ёкнуло. Раньше, бывало, как отсеешься, легко на душе, а сейчас оно вроде и радостно, а покою нет, – отозвалась Шура Матюшина.

Вдруг лицо у Марьи оживилось; она, откинув голову, мягким грудным голосом запела:

 
Копав, копав крыныченьку
У зеленом у саду…
 

Шура стрельнула в бригадира глазами, засмеялась и подхватила:

 
Чи не выйде дивчинонька
Раным-ранци по воду…
 

Шедшие поодаль девчата тоже запели, и тонкие голоса их полетели над притихшей равниной, задорные и чуть-чуть грустные… С песней и вошли они в Красный Кут.

Уложив спать Вадика, Марья подсела к раскрытому окну. Весенний запах распустившихся листьев тянул в комнату. Сноп яркого света резко освещал молодую, почти прозрачную недвижную листву, словно оцепеневшую в этом потоке света. Волнения прошедшего дня постепенно улеглись. Марья задумчиво смотрела на небольшую площадку перед домом, усыпанную ровным слоем желтого песка, на клумбу посреди площадки, аккуратно обложенную белеными треугольниками кирпича. Душевная тревога за судьбу посева мало-помалу уступала место спокойному течению мыслей. Марья достала с полки тетрадку со своими записями и медленно стала перелистывать ее, восстанавливая в памяти все, что сделано было по подготовке к севу.

Все было сделано так, как указывал Бобров, отступлений нет… Марья с облегчением вздохнула и мелким ровным почерком начала набрасывать план на ближайшие дни. Завтра предстоит забросить удобрения для подкормки. А при каких условиях потребуется подкормка?.. Марья опять раскрыла тетрадь и углубилась в нее…

Скрипнула калитка. Она встрепенулась и вгляделась во тьму:

– Это я, Марья Васильевна… – ответил женский голос.

В полинялом халате, простоволосая и босая, вышла на свет Катя, молодая колхозница из бригады Решиной.

– Ты что, Катюша?

Катя присела рядом с Марьей, вздохнула:

– Что делать, Марья Васильевна? Свекровь ничего слышать не хочет. Раз отсеялись, давай, говорит, на свой огород.

На лице Кати отразилось огорчение.

– Я объясняю ей, что работы в поле по горло, а она – ничего, говорит, не хочу знать. Надо, говорит, о себе подумать. Что делать?

Марья не в первый раз слышала эти жалобы. Катя, послушная и работящая, горестно переживала упреки свекрови, которой всячески старалась угодить.

Катя выжидательно смотрела на Решину.

– Так ты останься, мы и без тебя управимся, – сказала Марья.

Катя даже рукой махнула на бригадира.

– Да ты что говоришь-то. Все на поле, а я дома, как курица в огороде порхаться стану?..

Марья смеющимися глазами посматривала на Катю.

– Так что же делать? – спросила она.

– Что делать-то я знаю, – пойду и все. Пусть она хоть лопнет! – выпалила Катя.

– Нельзя так, Катюша, – сказала Марья. – Она ведь не со зла. Надо что-то другое придумать.

Вдруг на женщин пахнуло холодком. Зеленоватым светом озарилось небо. На мгновение четко обозначилась вдали извилистая темная линия сопок и затем широко раскатился глухой удар грома. Тотчас же еще раз ослепительная молния прорезала черную тучу. Налетел свежий порыв ветра. Мягко, но тревожно зашелестела молодая листва.

– Гроза… Это хорошо… Старики говорят – к урожаю, – сказала Марья, полной грудью вдыхая живительный воздух.

– Скажи своей свекрови, – помолчав, обратилась она к Кате, – пусть она на тебя не ворчит – придем и поможем ей.

– Верно? – обрадовалась Катя и тотчас же исчезла в темноте.

Еще одна молния выхватила из тьмы дома, плетни, деревья, дорогу и Катю, бегущую по ней. И потом один за другим посыпались частые удары и ослепительные вспышки молний. С улыбающимся лицом Марья любовалась разыгравшейся стихией.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В ожидании всходов Марья каждый день наведывалась на поле и подолгу с замирающим сердцем глядела на черную землю. Так в детстве, когда отец уезжал за двадцать верст в город, она с полудня начинала нетерпеливо посматривать на дорогу: может быть, покажется знакомая вислобрюхая лошадь и рядом с телегой высокая, сутулая фигура отца, с серой от пыли бородой, который, она знала, обязательно привезет ей гостинца.

Когда, по ее расчетам, должны были показаться всходы, она по нескольку раз в день выходила на участок… Молчаливая приходила она в лабораторию. Сверкающее стекло, белый фарфор, сосредоточенный вид Клавы, разговоры ее вполголоса с Бобровым, – все это успокаивало Марью. К тому же Бобров на ее взволнованные вопросы: хорошо ли проверены семена на всхожесть, не испортились ли они как-нибудь? – со спокойной улыбкою отвечал:

– Не волнуйтесь… Какая вы беспокойная!

В один из дней она побежала на поле едва рассветало. Агроном уже был на ее участке. Он молча показал Марье на ровные двойные цепочки желтовато-зеленоватых листиков.

– Уже? – вскрикнула Марья и заулыбалась и засмеялась.

– Уже, – подтвердил агроном.

Они из конца в конец прошли по рядкам.

– На два дня раньше обычного взошла, – сказал Бобров с нескрываемой гордостью, – как мы с вами и рассчитывали. Посмотрим, что будет. Не забудьте пробороновать. Возьмите самые легкие бороны, так, чтобы зуб захватывал не больше трех сантиметров глубины.

– Бороновать? – с удивлением спросила Марья, опасаясь, что не так поняла агронома. Она слышала о такой бороньбе, но в Красном Куте еще ни разу ее не применяли.

– Бороновать обязательно, иначе сорняки заглушат всходы.

Марья вполне доверяла агроному, но все же с тревогой сказала:

– Гаврила Федорович, да мы лучше руками прополем. Опасно же. Вывернем всходы, тогда что будет…

– Руками не дело, – посмотрел на нее Бобров, – здесь шестьдесят восемь гектаров. А если на будущий год посеем пятьсот шестьдесят, – сколько это полольщиков потребуется? Одним словом, боронуйте… Выпады, конечно, будут, но немного…

Спустя неделю, в поле вышел трактор, таща за собой вереницу борон.

– Что, Марьюшка, задумала? – спросила встретившаяся Матрена Степахина.

– Сою боронить.

Позади всех с воинственным видом, опираясь на суковатую палку, шагал дед Шамаев.

Как ни уверена была Марья, но у нее болезненно сжалось сердце, когда она увидела за боронами истерзанную почву.

Дед Шамаев налетел на нее:

– Гляди, что затеяла! Губишь все! Али не видишь?

Марья, опасаясь, что не выдержит и остановит трактор, если пустится в объяснения с дедом Шамаевым, прикрикнула на растерявшегося тракториста.

– Чего зеваешь? Делай, что сказано!

И пошла вслед, не решаясь оглянуться на деда Шамаева. Наконец, он погрозил палкой и ушел с поля, дав слово не заглядывать больше на этот участок.

– Осрамите и агронома и весь колхоз. Люди насмех подымут… Эх-ма!

Однако он не вытерпел. Однажды украдкой, как бы по пути, он, заглянул на участок и… остановился. Перед его глазами тянулись пышные ряды растений. Он прошелся между ними. Ни выпадов, ни сорняков не было… Кусты росли какими-то странными, поджарыми, с толстым стеблем, покрытым серебристым ворсом. Они стояли точно подстриженные снизу, тогда как вверху ветви располагались густой кроной. Старый хлебороб сразу же оценил достоинства такого куста и восторженно щелкнул языком:

– Вот те и Бобров, ай да агроном. Гляди, добился-таки своего.

И он с грустью подумал, что, должно быть, отошло его время. Явились новые люди, молодость им не помеха, они знают землю и делают все гораздо лучше его.

Всю дорогу до Красного Кута он шел и разводил руками, рассуждая сам с собой. По пути завернул в мастерскую.

Алексей Логунов, старательно орудуя напильником, подтачивал странно загнутые зубья длинной гребенки, зажатой в специальное приспособление, Он вытер рукавом гимнастерки вспотевший лоб:

– Наше почтение, дедушка. Зашли проверить, как дела идут?

Дед Шамаев махнул рукой. Потом он внимательно осмотрел работу Алексея.

– Пальцы делаешь, чтобы пониже, значит, захват был?

– Так точно, дедушка! По заказу агронома – особую конструкцию исполняю, для сои.

Дед Шамаев постучал по гребенке толстым пожелтевшим ногтем:

– Ни к чему…

Алексей опустил напильник и повернулся к нему.

– Ни к чему это, – упрямо повторил дед Шамаев. – Там, сынок, такая растения подымается, что без твоей гребенки можно свободно срезать.

Алексей с недоумением смотрел на старика.

– Чего уставился-то? Я тебе дело говорю. Обыкновенный хедер пойдет и всё, как есть, подчистит; ни одного боба на ветке не оставит.

Алексей принялся за работу.

– Не знаю, как там на поле. А только Марья покою не дает – торопит с этими пальцами.

– Выходит, она за командира? – съязвил дед Шамаев.

– И не говори, дедушка, чистая беда с ней, – отозвался Алексей, но в лице его старик не заметил недовольства. Он сердито глянул на Логунова:

– Ране около хлеба обязательно мужик был. Хлеб растить – самое мужчинское считалось дело. А теперь как пошло?! Баба, хошь бы и Марья, командует. И никаких тебе разговоров. Бабье-то место где было? Около печи да скотины, а теперь, гляди, как!

Алексей бросил напильник на верстак, вытер руки и вынул папиросу.

– Слушай-ка, дед, что моя Паша мне на днях загадала. Я ей возьми да и скажи, что не понимаю, для чего такие гнутые пальцы потребовались. А она вынула из шкафа книжку: «На-ка, почитай, говорит, может поймешь, а не поймешь – я тебе разъясню!» Я говорю: «Мне некогда книжки читать». Вижу – недовольна. А после ужина подсела ко мне и давай объяснять. Ну, чисто агроном, все в тонкости объяснила. Вот и думай теперь, где женщинам место… А книжку-то я, конечно, читаю, вникать начал, не хочется от жены отставать.

Алексей выпустил густой клуб дыма и смеющимися глазами посмотрел на деда Шамаева.

– Стар я… Ох, стар стал. Ушла молодость, силенка ушла, – с грустью проговорил дед Шамаев и осторожно между станков пошел к выходу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Как-то под вечер в Красный Кут заехал Станишин. К Головенко он пришел уже после того, как успел побывать на полях, в мастерской. Загорелый, в запыленных сапогах ввалился он в кабинет, шумный и, как всегда, неутомимо бодрый.

– Придется, брат, заночевать у тебя. Что-то там с машиной, шофер ремонтировать будет… Да, кстати, нельзя ли его покормить, организуй что-нибудь.

– Что же организовывать, идемте ужинать; ты тоже не откажешься, наверно?

– А как супруга твоя? – хитренько прищурившись, спросил Станишин.

– Клава? Наверно, еще работает. Хочешь, зайдем в лабораторию…

Всего несколько дней тому назад Бобров перебрался в новую лабораторию. Оштукатуренные, но еще не-побеленные стены с неокрашенными рамами окон выглядели неприветливо. Около лаборатории в беспорядке валялись обломки кирпичей, замес глины в обляпанном ящике, ведра с известью. В лаборатории, несмотря на то, что окна были открыты, пахло сырой глиной, и какими-то кислотами.

Клава в белом халате что-то старательно размешивала в ступке. Бобров возился со склянками. По всему было видно, что гости пришли не во-время.

– Домой не скоро? – спросил Головенко Клаву.

– Нет еще… Нужно закончить, – она кивнула на ступку, не прерывая работы.

Станишин коротко поговорил с Бобровым. Когда они вышли из лаборатории, он в раздумье сказал:

– Идет дело… Ты Боброва, Степан Петрович, береги.

Головенко разжег печку, сложенную на дворе.

Оля, почерневшая от загара, в легком и пестром сарафанчике хлопотала у печки. Станишин подошел к ней:

– Здравствуй, Оленька.

– Здравствуйте! – бойко ответила девочка и принялась резать лук.

– Она у нас мастерица глазуньи делать. Куры у нее есть, сама за ними смотрит, нам не разрешает даже кормить. Хозяйка! – Головенко, дружески похлопал девочку по плечу.

Скоро стол был накрыт, и на нем красовалась огромная сковорода с глазуньей, жареной на свином сале и густо посыпанной зеленым луком.

После ужина Станишин с Головенко вышли во двор, сели под навесом у печки.

Солнце скрылось за сопкой, небо было еще светлым, но тень от сопки накрыла деревню, и воздух стал прохладным и влажным. В печке тлели угольки. Станишин щепкой зачерпнул уголек в горячей пушистой золе и долго раскуривал папироску. Потом уселся на обрубок и внимательно посмотрел на Головенко:

– Разговор есть к тебе, Степан Петрович, серьезный. Забрать тебя хотят из МТС, – выговорил Станишин.

– Как забрать? Куда? – встревоженно повернулся Головенко.

– Да вот звонили на днях из края – есть предложение направить тебя в крайзо на руководящую работу…

Головенко встал. Вихрь мыслей пролетел в его голове. Было приятно, что им заинтересовались в крае, что его ценили и доверяли ему. Но как уехать из Красного Кута сейчас, когда он не сделал еще ничего значительного? Правда, произошло некоторое увеличение тракторного парка, да и то за счет восстановления старых списанных машин; построена лаборатория, заканчивается стройка новой мастерской. Наладилась дисциплина, сложился хороший крепкий коллектив. Этим можно гордиться. Но этого еще мало. А сколько намечено впереди! Головенко мечтал о постройке настоящей гидростанции, которая даст энергию на колхозный ток, поможет осветить всю деревню и не только одну деревню, а весь район. Как бросить все это, не осуществив замыслов?

Головенко глянул прямо в глаза Станишину:

– Нет, я не могу… Не поеду.

– Почему? Не вижу причин для отказа.

Станишин сидел перед печкой, подбрасывая на горячие угли тоненькие сухие веточки, вспыхивающие, как спички. На минуту яркий дрожащий свет вырывал из тьмы стойки, поддерживающие навес, топор, колотые поленья дров. Головенко говорил:

– Ты скажешь, что незаменимых людей нет, что все, что наметил я, сделает другой? Согласен, но, ты понимаешь, хочется сделать что-то такое, о чем можно было бы вспомнить. И сделать от начала до конца. Вот хотя бы станцию…

Головенко заговорил о своих мечтах. Станишин поднял голову. Головенко увлекся, сбегал в квартиру, принес свои записки, чертежи, какие-то расчеты.

– Вот видишь, Сергей Владимирович, какое дело… Я, конечно, не инженер – это расчеты для заказа; надо привлечь специалиста, чтобы он сделал чертежи по-настоящему, с расчетом материалов, рабочей силы, как следует… Ей-богу, от края мы ничего не попросим…

– А как колхозники? – спросил Станишин, с интересом поглядывая на наброски Головенко. – Работы тут немало.

– Колхозники? Вот тут-то и все дело. На одном собрании колхозники потребовали от нас электричества. Ложимся, говорят, поздно – встаем рано, а свету нет… Кроме того, надо же механизировать работу на токах. Поджимает народ-то, – весело закончил Головенко.

Станишин молчал. Лицо его, освещенное красным светом углей, с резкими темными тенями было угловатым, твердым, точно вырубленным из гранита.

– Молодежь жалуется, в клубе нет света. Кроме того, электроток нужен и днем для лаборатории. Без электричества не обойтись. Потом, Сергей Владимирович, если у нас будет мощная станция – электротракторы пустили бы.

Глаза у Головенко засветились, он поднялся к Станишину, навалился грудью на стол и с увлечением начал рассказывать о перспективах развития хозяйства.

Они долго сидели за столом. Перед ними стояла кринка с тугой, как сыр, холодной простоквашей, пучок зеленого лука, миска с медом.

– Значит, отказываешься? – вернулся секретарь райкома к началу разговора.

– Отказываюсь, Сергей Владимирович.

– Окончательно?

– Видишь ли, дело какое, – после минутного раздумья заговорил Головенко, – если хочешь знать, есть еще одна причина. Ты говоришь, что я лучший директор. Это, может быть, и так… Но я себя знаю лучше, чем кто-либо… Своей работой я не удовлетворен: то, что я делаю, кажется мне слишком малым.

– Что же, может быть, я ошибался, считая тебя хорошим директором? – хитро прищурившись, медленно выговорил Станишин. – Значит, ты неважный директор? Так ты считаешь?

– Скажу тебе честно, бывают моменты, когда, прежде чем что-либо сделать, я начинаю колебаться, сомневаться, думать… У меня мало опыта…

– А, может быть, другое?

– Другое? Что же другое? Возможно, что мне не по плечу эта работа.

Станишин не выдержал и расхохотался. Головенко в замешательстве смотрел на него.

– Славу богу, договорился.

Он придвинулся к Головенко.

– А, может быть, ты волнуешься не потому, что мало опыта, а потому, что каждый день приходится делать новое и новое? Ты и не можешь удовлетвориться сделанным: ты коммунист.

– Я еще не все высказал.

Станишин вопросительно поднял брови.

– Положим, я здесь на месте. А почему ты знаешь, что я в краевом масштабе (Станишин поморщился – он не любил таких выражений) – в крайзо буду хорошим работником? У меня образования мало, ты это знаешь. За год я прочитал не мало книг по агрономии, по биологии. И все у меня перемешалось. Какая-то каша получилась. Вот у Боброва в голове все ясно, как по полочкам разложено, а у меня – нет. Со своими знаниями я еще не могу свободно ориентироваться на практике. Для того, чтобы руководить хозяйством края, нужно носить на плечах образованную голову. По этому признаку, несмотря на мое, так сказать, бедняцкое происхождение, я не подхожу. Осенью думаю в заочный институт механизации поступить. Лет через пять закончу – тогда поговорим…

– Что ж, быть по сему… Прав ты или неправ, а рассуждаешь дельно. Ладно, – Станишин пожал Головенко руку, – буду отстаивать тебя.

Скрипнула калитка, послышались шаги.

– Вася, ты? – спросил Станишин.

– Я, Сергей Владимирович.

– Как дела?

– Все готово. Можно ехать…

– Как ехать, что вы, Сергей Владимирович? – вскинулся Головенко.

– Раз машина готова – надо ехать, – усмехнулся секретарь райкома. – Завтра бюро. А чертежи твои я захвачу. На днях буду в крае, попытаюсь поставить вопрос где следует.

Вышли на улицу, на прохладный воздух. Мягкая тишина ночи окутала их.

– Готовься к уборке серьезно. Ты в этом году экзамен держишь! – сказал Станишин.

Гулко хлопнули дверцы. Машина бесшумно покатила в ночь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Лето 1945 года в Приморье стояло дождливое. Серые облака тяжелым пологом висели над полями. Гребни мутных силуэтов сопок утешали в низких облаках. Влажный и теплый воздух гнал волны на лугах, поросших буйной сочной травой. Яркие и крупные цветы живописно расцвечивали луга.

К вечеру облака обычно редели. Солнце робко выглядывало из-за них и тотчас же медленно, как бы нехотя, опускалось за сопки. И над ними долго стояло пожарище каленых облаков.

В один из таких вечеров Ванюшка Степахин, недавно вернувшийся с фронта, бродил по лугам.

Среди высокой травы по узенькой тропинке задумчиво пробирался он к большаку. Шел как раз по тому полю, на котором до войны он впервые после окончания курсов выехал на тракторе. Здесь встретился с Валей Проценко. В одном агрегате они проработали целое лето, на другое пришлось уйти на фронт. Валя осталась здесь, на этих же полях, на том же комбайне.

И как-то само собой получилось, что после первого боя он в письме к Вале признался, что любит ее. Валя ответила. Она подробно описывала жизнь МТС, заставляя порой задумываться над смелостью своих суждений о людях. Письма говорили о том, что Валя повзрослела, однако образ худенькой девочки, почти подростка, так и сохранился в памяти Ванюшки на все четыре военные года.

И он любил ее такой. Ему не приходило в голову, что Валя может измениться. А она изменилась. Она стала красивой девушкой. Она стала уважаемым человеком в крае, – знатной комбайнеркой, о которой пишут в газетах.

В первый же день по приезде Ванюшка встретил ее на улице и почти не узнал. Он смотрел на нее, и сердце замирало от восторга. Он шел рядом с ней по улице, гордый и счастливый. Выйдя за деревню, они сели на обрывистом невысоком берегу реки. На той стороне до самого неба поднималась зеленая сопка, отражавшаяся в спокойной воде. Тонкий и волнующий запах цветущей тайги стоял в воздухе. В густых зарослях орешника томно посвистывала какая-то птичка. Все это было знакомо, и на сердце так хорошо стало, что тяготы фронтовой жизни исчезли, как сон. Казалось, была всегда только эта с детства знакомая речка, сопка над ней, сладкий запах липы и рядом – любимая девушка, для которой выношено на фронте столько ласковых слов и которые сейчас досадно ускользнули из памяти.

Он придвинулся к Вале, взял ее за руку.

– Валя… ты ждала меня?

Девушка покраснела и мягко высвободила свою руку. Он озадаченно смотрел на ее смущенное лицо. «Кажется, рассердилась? Почему?..» Кто знает, может быть, она писала ему просто, как воину. Ведь мало ли хороших писем получали ребята на фронте от совершенно незнакомых девушек… Она много писала о Федоре и всегда хорошо отзывалась о нем. На ум пришли слова Насти Скрипки, которую он случайно встретил на станции. Настя, ехидно улыбаясь, туманно намекнула ему, что «на нынешних девушек надеяться нельзя». И сейчас Ванюшке казалось, что Настя намекала ему о Вале. Может, она не напрасно писала о Федоре?

Ванюшка посмотрел на Валю, склонившуюся над цветком. Он сорвал такой же цветок, какой был у Вали в руках. От цветка исходил горьковатый полынный запах.

– Не надо было обманывать меня в письмах, – жестко выговорил он и один за другим с сердцем оборвал розоватые, шелковые лепестки. В руках остался голый стебелек с мохнатой головкой.

Валя вздрогнула, выпрямилась. Лицо ее жарко вспыхнуло.

– Что ты сказал?

– Теперь ясно, почему ты так много расписывала о Федоре. А я-то дурак…

Валя в упор смотрела на его курчавую темнорусую голову. Почувствовав ее взгляд, Ваня поежился и повернулся к ней.

– Может быть, еще что-нибудь скажешь о Федоре? – холодно спросила она.

– Могу и еще. Кое-что мне добрые люди рассказали, – вызывающе ответил Ванюшка.

Валя вдруг встала, круто повернулась и, не оглядываясь, пошла к деревне.

Ванюшка не думал, что Валя уйдет, и растерялся. Что делать? Броситься за ней и извиниться?..

Подавленный и пристыженный Ванюшка шел по лугу и думал о Вале. Он убедился, что девушка избегает его. А его с каждым днем все сильнее и сильнее тянуло к Вале. Он часами ходил по улице около дома, где она жила, надеясь встретить ее, и не встречал.

Он нарвал большой букет цветов. Свежие, усеянные жемчужными капельками росы цветы поднимали в сердце теплое и хорошее чувство. Невольно любуясь ими, Ванюшка думал, что хорошо бы поднести такой букет Вале… Встретить ее, молча передать букет, прикоснуться к ее руке и… всё.

Прошло несколько дней. Ванюшка ходил без дела. Отец был недоволен сыном. В первые дни, вернувшись с работы, он подсаживался к нему, угощал махоркой своего изготовления, подробно расспрашивал о боевых делах. Он жадно слушал сына, одобрительно покачивал головой, любовался им и даже молодел, вспоминая далекие свои партизанские дни. Но потом все изменилось. Однажды отец пришел из мастерской хмурым и неразговорчивым. Матрена сразу заметила настроение мужа, но молчала, знала, что он недолго будет хранить причину расстройства. Пообедав, Сидорыч спросил:

– Где сынок?

– Куда-то пошел… – ответила Матрена и притихла. Сидорыч прилег на широкую скамейку, подложив под голову подушку с кровати.

– Не так я ждал сына… не таким, – с горечью сказал он и повернулся к стене лицом. Вопреки ожиданиям он не сказал жене, что сегодня Федор спросил, когда думает Ванюшка выходить на работу. Спросил просто так, но Сидорычу послышался в этом вопросе упрек. Кроме того, в деревне уже поговаривали о размолвке Ванюшки с Валей.

Ванюшка скучал. Куда деть себя? Сидеть дома, чувствовать на себе выжидательные взгляды матери было невыносимо. Бесцельно он пошел по деревне и неожиданно встретил Федора – того, кого он не хотел видеть.

– Куда путь держишь, Ванек? – дружески спросил Федор.

Механик назвал Ванюшку тем именем, которым обычно звал его до войны. Ванюшка, фальшивя, сказал, что никак не мог застать его. Федор кивнул головой.

– Ты бы хоть для начала пришел на полевой стан. Взял бы свой аккордеон и пришел… Молодежь по вечерам потанцовать да попеть хочет… Валя тоже часто бывает… – простодушно, как очень сильный аргумент, выговорил Федор. Он дружески обнял Ванюшку за плечи.

– Ты не таись, Ванек; ты мне скажи, почему у вас так… Ведь ты ее любишь?

Ванюшка подался вперед и, упершись локтями в колени, молчал. Федору стало жаль его, он вздохнул и предложил:

– Пойдем-ка, брат, ко мне… Посидим, поговорим по душам.

Ванюшка покорно встал и поплелся за Федором.

В комнате у Федора, с тех пор как Валя и Шура навели порядок, было прибрано, чисто и уютно. На кровати лежала большая подушка в чистой наволочке с кружевной прошвой – подарок Шуры. Федор стыдливо натянул на подушку одеяло.

– Удивляешься, что у меня такая подушка? Тут у нас история получилась. Когда я сюда ехал, честно сказать, думал отдыхать после фронта. Да не тут-то было. Пришлось поработать. Ну и на жилье свое, – Федор повел глазами по комнате, – перестал обращать внимание. А девчата, Валя Проценко и Шура Кошелева, забрали ключ, выскребли все и записку оставили. Вот она.

Федор достал из ящика стола аккуратно свернутую записку и подал Ванюшке. И пока тот читал, он стоял и смотрел на него, весело улыбаясь.

– Вот они у нас какие. Видал? Шура подушку из дому притащила. А я краснею. По подушке можно подумать, что я женат.

– Что же ты не женишься? – выговорил Ванюшка.

– Жениться? Женюсь. У меня, брат, такая невеста!

Федор молча налил чайник и, громыхая крышкой, поставил его на раскалившуюся плиту, под которой весело потрескивали дрова.

Федор подошел к окну и распахнул раму. Свежий воздух с запахами тайги ворвался в комнату. Вечерняя мгла окутывала сопки, размывая четкие силуэты деревьев на них. Над рекой плыл молочный туман. Оттуда доносилось мягкое тяпание топора.

Когда вскипел чайник, Федор зажег свет. В комнату тотчас же полетели ночные бабочки.

Молча выпили по стакану горячего чая.

– Что же ты ни о чем не расспрашиваешь, Федор?

– Что же расспрашивать. Если захочешь – расскажешь сам. Мы были друзьями…

– Были? – горько усмехнулся Степахин.

– Да. Посуди сам. Приехал с фронта, столько лет не виделись, который день дома, а ко мне не нашел времени зайти.

– Я и сам не знаю, в чем дело… Так получилось…

Ванюшка рассказал Федору все, что произошло на берегу, стараясь выставить себя в самом неприглядном свете. Федор слушал его внимательно. Под конец рассказа он разволновался, лег на кровать, закинув руки за голову.

– Я думал, она меня любит… – сказал Ванюшка, пригорюнившись.

– Любит, это точно.

– Любит! Я не понимаю такой любви… Ну, ошибся, обидел, может быть, ну так что же?!

– А ты ее любишь? – привстал Федор, глядя на Степахина. – Нет, по-честному: любишь ты Валю? Я бы на ее месте забыл и думать о тебе. А она страдает… Стоит ли? Я тебе по-приятельски скажу: дуб ты таежный, больше ничего!

Федор всердцах откинулся на подушку и снова заложил руки за голову. Помолчав, он повернулся к Ванюшке:

– Я тебе плохого не желаю. Но ты поступил с ней по-свински.

Ванюшка сидел за столом, положив голову на руки.

Федор, смягчившись, миролюбиво проговорил:

– Вот и получается, что сам кругом виноват, а виноватых искал… Пойдешь к Вале каяться – она тебе не скоро теперь поверит… А пойти надо!..

Ванюшка пришел домой заполночь. Дверь открыл ему Сидорыч. Приняв за пьяного, он отступил от сына.

– Эх, сынок, сынок, до чего ты нас доведешь. Меня, старика, не жалеешь, пожалел бы мать!

Тяжело ступая, Ванюшка прошел мимо отца и, не раздеваясь, повалился на приготовленную для него кровать.

До отъезда на фронт Ванюшка Степахин с Федором были хорошими товарищами по работе. Ванюшка знал, что Валя нравится Федору. И мысль о том, что Федор, быть может, ухаживает за ней, не покидала Ванюшку. После жесткого разговора с Федором, когда тот так яростно защищал Валю, Ванюшка окончательно убедился, что Валя далеко небезразлична Федору. И в этом отношении он был прав. Судьба Вали, конечно, интересовала Федора. Он уважал Валю за ее серьезность, за преданность фронтовику Степахину, за простой и добрый нрав. Размолвка ее с Ванюшкой сильно задела его. Он чувствовал себя оскорбленным, вероятно, не меньше, чем сама Валя. И не мог себе представить, как бы он, Федор, отважился на такой грубый поступок с Мариной… Но вместе с тем ему было жаль Ванюшку.

На другой день он заглянул к Степахиным.

Иван стоял у зеркала и приглаживал гребенкой зачесанные назад волосы. Настроение у него было неважное.

Федор нарочито веселым тоном сказал:

– Идем, Ванек, вместе подышим воздухом, чего дома сидеть.

Сидорыч благодарно взглянул на Федора. Ванюшка безропотно согласился.

Они шли по берегу реки. За крутым поворотом сопки открылась ровная полянка, сплошь заросшая цветами. Здесь река разливалась широко. На спокойной глади ее то и дело взмывали легкие всплески играющей рыбы.

Молодые люди разделись и бросились в воду.

Из зарослей камышей на той стороне реки вылетела, свистя крыльями, стайка уток. Встревоженно крякая, утки покружились над поляной и исчезли за лесом.

– Давай на ту сторону! – крикнул Федор а саженками поплыл. Ванюшка лег набок и поплыл за ним. Они обогнули камыш и вылезли на гладкий ствол свалившегося в воду старого ильма. В тени под сопкой было прохладно, тела их покрылись пупырышками.

– Здесь, когда я был мальчишкой, у нас плот был. Заберемся, бывало, в камыши и давай курить, – рассказывал Ванюшка. – Однажды отец накрыл нас. Смотрит – дым из камышей… Мы, как лягушата, в воду.

– Знаешь что: неплохо было бы приобрести лодки да здесь гуляние на лодках по выходным дням устраивать. Знаешь, с аккордеоном… А потом – костер на берегу, рыбу ловить.

Ванюшка загоревшимися глазами смотрел на Федора.

– Ниже – там вот, – продолжал Федор, – плотина будет.

– Какая плотина?

– А ты что, не слыхал? Гидростанцию предполагаем строить. Головенко мечтает об электротракторах… Да ты что же, – Федор толкнул плечом Ванюшку, – ничего не знаешь? Ты бы хоть на комсомольский учет встал…

Ванюшка отвернулся, чтобы скрыть смущение. Вставать на учет – значит, надо идти к Вале: она секретарь организации. А как это сделать, когда…

Федор долгим взглядом окинул Степахина.

– Какой-то ты странный, – пожав голыми плечами, выговорил он. – Брось-ка дурака валять, выходи завтра на работу. Поедешь пары поднимать, а?

Ванюшка встрепенулся и схватил Федора за руку.

– Смотри, Федя. – Он показал рукой на другую сторону реки. Федор пристально смотрел на кромку леса.

– Что, зверь? – понизив голос, спросил он.