Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Клава приехала во Владивосток поздно вечером. Город утопал в пелене тумана. Белые пузыри фонарей, окруженные перламутровыми венчиками, горели тускло. Протискавшись сквозь густую толпу пассажиров, Клава вышла на площадь и села в трамвай. Подруга, как всегда, встретила ее радостными восклицаниями.
– Дорогая моя, где ты пропала?! Я уже соскучилась по тебе. Надолго? Недели на две? Замечательно! А я только что из кино. Муж в рейсе, вот и развлекаюсь.
В шелковом цветастом, как обои, халате, с растрепанной прической рыжих крашеных волос, поблескивая золотыми коронками зубов, она все время говорила безумолку.
– Я слышала, ты вышла замуж? За колхозника, да?
В комнате со множеством кружевных дорожек, салфеток, разбросанных на столах, буфете, спинках стульев – всюду – было жарко. На кушетке валялось небрежно брошенное, видимо только что снятое, голубое платье с блестящими змейками застежек-«молний». На стенках были развешаны яркие олеографии с изображением красоток в купальных костюмах – все то же, знакомое, пропитанное душным запахом пудры и тошнотно-приторным дымом заграничных сигарет.
Нюся, легкая и изящная, как безделушка, стремительно носилась из комнаты на кухню, волоча за собой волну незнакомых духов. Шелковые полы халата развевались, как крылья, из-под них были видны круглые коленки, обтянутые чулками-паутинками цвета бронзового загара.
Клава отогревалась у печки. Ей было несколько неловко за свое простенькое платье, за красные с мороза руки с короткими ногтями.
Пили чай. Нюся рассказала тысячу новостей. Она беспрестанно курила, притворно жаловалась, что ей почти постоянно приходится жить одной без мужа.
– Такова уж наша, жен моряков, участь, – вздохнула она.
Клаву вдруг неудержимо потянуло домой. Прислушиваясь к голосу подруги, она думала о Степане, об Оле… Степан, конечно, сейчас уже дома, вероятно ужинает и одновременно что-нибудь читает, не замечая, что он ест. Клава улыбнулась.
– А я ведь в командировку приехала, – перебила она подругу.
Нюся округлила глаза.
– В командировку? Ты работаешь? Где?
Клава сказала.
– Интересно, в деревне – и какие-то лаборатории. Что там делать? – недоумевала Нюся.
Клава сначала неохотно, потом с увлечением принялась рассказывать об МТС, Боброве, Марье Решиной. Она не замечала, что подруга ее несколько раз скучающе зевнула, нетерпеливо поглядывая на часы.
– Давай спать, Клавочка. Мы еще успеем наговориться, – не вытерпев перебила ее, наконец, Нюся.
Утром она ушла на работу раньше Клавы, рассказав, где что лежит.
– Я прихожу в шесть. Может быть, задержусь. Меня сегодня один знакомый пригласил проехаться с ним. – Ты не стесняйся: приготовь себе кушать. Вечером увидимся.
Она приложилась липкими, в помаде, губами к щеке Клавы и ушла. Клава не спеша оделась. Старательно причесалась, стоя перед трюмо, перед которым стояли флакончики с лаком для ногтей. Их была целая коллекция – от темновишневого до нежнорозового.
Выпила стакан кофе, тщательно прибрала на столе, накрыла сахарницу, хлеб, масло салфетками и стала собираться в базу академии.
Оделась, взяла в руки чемодан, несколько секунд постояла в дверях, оглядывая комнату. Потом в пальто присела к столу, написала на бумажной салфетке:
«Нюся, ночевать не приду. А вообще увидимся. К.».
По совету Боброва Клава пошла прямо к директору базы.
Профессор, склонив голову к правому плечу, без улыбки слушал ее. Он был невысокого роста, худощав. Бледное лицо его тщательно выбрито. Серые глаза смотрели сквозь стекла роговых очков внимательно и строго. Клава смутилась под этим взглядом, покраснела.
– Простите, вы говорите, что лаборатория уже организована? А как с приборами, с реактивами?
– Мы надеемся, что вы поможете, – сказала Клава без смущения, просто.
Профессор приветливо улыбнулся.
– Конечно. Чем сможем – поможем.
Лицо его преобразилось, стало простым и добрым. Он долго и подробно расспрашивал Клаву о работе Боброва, и она, приободренная приветливостью профессора, отвечала спокойно и толково, хотя и не во всех деталях знала работу агронома.
– Он заканчивает в этом году кандидатскую диссертацию по сое.
– Да, я знаю. Это должна быть очень интересная диссертация.
Клава стала работать под руководством старшей лаборантки Фатьмы Гулиевой. Уже немолодая, полная и очень подвижная Фатьма приветливо встретила Клаву, чуть оробевшую среди незнакомых людей, множества всевозможных приборов и острых запахов лаборатории.
– Буду звать вас Клавой. Не возражаете? Я же старше вас, – сияя ямочками на мраморно-матовых щеках, сказала Гулиева.
Она рассматривала Клаву своими темными, как уссурийский виноград, глазами.
– Вы фармацевт? С биохимией не знакомы? Ну что ж, начнем с азов…
И Фатьма просто и ясно принялась объяснять Клаве в общих чертах процесс химического анализа растений.
К концу дня Клава чувствовала себя превосходно. Ей казалось, что Гулиеву она знает уже очень давно и поэтому совсем не удивилась, когда та предложила остановиться у нее.
– У меня две комнаты. Муж, хирург, на фронте. Живу со свекровью… Соглашайтесь, все равно не отстану.
Клава охотно согласилась.
На другой день Фатьма дала Клаве мешочки с соей, привезенные ею из Красного Кута.
– Попробуйте произвести анализ, – сказала она. – Я вам буду помогать.
Работала Клава с увлечением. И чем больше она осваивала методику анализов, тем больше хотелось ей домой, в Красный Кут.
Однажды, когда в лабораторию зашел Дубовецкий, Фатьма познакомила его с Клавой. Он начал уделять ей особое внимание.
– Чего доброго, влюбится в вас, – подшучивала Фатьма. – Соломенный вдовец. Жена где-то в Москве.
Через несколько дней, вернувшись из кабинета Дубовецкого, она сообщила:
– Юрий Михайлович приглашает нас в театр. Я говорила – влюбится!
И она расхохоталась.
Клава в замешательстве выпрямилась.
– Как в театр?
– Очень просто. Меня и вас. Я тут, конечно, в качестве ширмы… Пойдете?
Клава задумалась. Ей хотелось поближе познакомиться с Дубовецким, поговорить с ним, узнать его мысли. Он пренебрежительно отозвался о Боброве в первый день знакомства с ней, и Клаву интересовали причины этого. Обстановка работы в базе настраивала ее на невольное уважение к научным работникам и в том числе к Дубовецкому.
– А что идет в театре? – спросила она, хотя в этот момент для нее это было безразлично.
– Что-нибудь, конечно, из западной классики. Он советских пьес не любит.
…Дубовецкого еще не было в театре, когда Клава с Фатьмой заняли свои места. Он явился после второго звонка. В черном костюме, в блестящем крахмальном воротничке Дубовецкий выглядел женихом. В руках, как книгу, он держал коробку конфет.
Шла пьеса «День чудесных обманов». По этому поводу Дубовецкий пояснил:
– Я посещаю театр ради отдыха. Искусство, по-моему, должно развлекать человека. Я не поклонник наших современных пьес: они показывают жизнь, которую я и так вижу вокруг себя. Я же хочу видеть на сцене то, чего не видел.
Фатьма толкнула локтем Клаву.
Поднялся занавес. Дубовецкий вытащил из кармана перламутровый бинокль, хотя необходимости в этом не было – они сидели в четвертом ряду партера, – и, насмотревшись, предложил его Клаве. Клава отказалась. Он начал что-то говорить о московских театрах, Клава слушала рассеянно, следя за сценой. Потом он вспомнил о конфетах и принялся угощать дам. И все что-то жужжал на ухо. Клаве хотелось отмахнуться от него, как от шмеля. В антракте он повел их пить лимонад. Стоя с бутылкой в руках, он бесцветными глазами в упор смотрел на Клаву, пил маленькими глотками, причмокивая от удовольствия.
– Да, совсем было забыл… Завтра еду в ваши Палестины, Клавдия Петровна – в Красный Кут. Получил приглашение участвовать в обсуждении работы агронома Боброва.
Разговор зашел как раз о том, что так интересовало Клаву. Она живо отозвалась.
– Скажите, Юрий Михайлович, как, по-вашему, что-нибудь получится у Боброва?
– Сомневаюсь, – ответил Дубовецкий, прикасаясь к губам клетчатым платком. – Сомневаюсь. Возможно, временно Боброву и удастся добиться кое-каких результатов, но только временно. И то сильно сомневаюсь, чтобы удалось. Я уважаю агронома Боброва, как человека, любящего свое дело, но не могу не отметить, что он на ложном пути: изменить наследственность растений таким путем нельзя.
Клава была удивлена его ответом. Она не думала, что ученый так резко мог осудить опыты Боброва, у которого были уже налицо практические успехи. Ответ не укладывался в ее сознании, верить Дубовецкому не хотелось.
– Боброву никогда не удастся закрепить в потомстве приобретенные растением признаки. Это дело невозможное. Возможны только случайные удачи. Он пытается насиловать природу созданием особых внешних условий.
Дубовецкий опустил углы губ и криво усмехнулся.
– Наши генетики проделали большую работу в области видообразования и имеют на этот счет твердое мнение. Искусственно наследственность изменить нельзя. Даже при скрещивании видов нельзя сказать, в какую сторону будут направлены мутации, какие изменения наследственности произойдут при этом.
По-наполеоновски заложив руку за борт пиджака, чуть раскачиваясь с носка на пятку, Дубовецкий, казалось, с удовольствием выкладывал свои мысли.
– Бобров, очевидно, не читал лучшего и, пожалуй, единственного учебника для вузов Синнота и Денна – «Курс генетики», не знает работ наших выдающихся ученых, имена которых стоят рядом с именами видных зарубежных ученых – академика Шмальгаузена, лекции которого я имел честь слушать в МГУ, профессора Щебрака и многих других. И с таким научным багажом Бобров пытается добиться эволюции растений путем унаследования случайно приобретенных признаков. Это по меньшей мере наивно. Гены независимы от других клеток растения, они неизменны…
Рассуждения Дубовецкого прервал второй звонок. Они пошли в зал.
Клава рассеянно досмотрела пьесу. Неожиданно для нее рассуждения Дубовецкого взволновали ее. Раз Бобров пытается добиться того, что вообще невозможно, то может статься, что и вся ее работа в лаборатории тоже будет детской игрой. Но неужели все-таки Бобров так невежествен в науке? – задавала она себе вопрос и оглядывалась на Дубовецкого, как бы ожидая от него иных суждений, иных оценок работы Боброва. Но Дубовецкий с поднятым воротником пальто мерно вышагивал на своих длинных ногах и молчал: на улице он старался не разговаривать, боясь простудить горло.
Проводив обеих женщин до квартиры, он в изысканных выражениях отблагодарил их, поцеловал ручки и удалился к себе в темный переулок.
– Вы расстроены, Клавочка, не обращайте внимания, – сказала Фатьма за чаем, – я говорила вам, что он – человек со странностями. Он метафизик, исповедует учение буржуазных ученых – немецкого ученого Вейсмана, австрийского монаха Менделя, американца Моргана, Конклина – кого угодно, но только не Мичурина. Не расстраивайтесь. Ваш Бобров мичуринец – за ним будет победа, уверяю вас.
В глубине души у Клавы зародился протест против Дубовецкого, против его уверенности в своей непогрешимости, против пренебрежения, с каким он отзывался о работах Боброва.
Слова Фатьмы сразу успокоили ее, как будто Фатьма сформулировала и выразила ее собственные мысли. Она благодарно взглянула на сияющую, как всегда, Фатьму.
– Мы уже имели разговор с Дубовецким на ученом совете, но он остается при своих убеждениях. Он опирается на такие авторитеты, как академик Шмальгаузен.
– Странно. Очень странно, – сказала раздумчиво Клава.
Фатьма пожала плечами.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
С утра до вечера Головенко с Герасимовым просидели над проектом договора. Герасимов был удивлен тем, что Головенко вникал во все подробности будущих посевов. «Зачем это ему нужно?» – спрашивал он себя. В прошлые годы, при Королькове, договор, бывало, составлял Герасимов со счетоводом набело. Корольков только подписывал его, проверив общие цифры плана. То, что происходило сейчас, было для него не совсем понятно. «Что тебе нужно, – странный ты человек?» – думал он, глядя на то, как Головенко с нахмуренным лбом, с карандашом в руках, что-то терпеливо высчитывал на бумаге. Он не пускался с директором в споры только потому, что помнил поговорку «ум хорошо, а два лучше». Пусть человек подумает – может, что и дельное выдумает.
Головенко между тем развернул план земель колхоза с посевами довоенного времени и долго рассматривал его, отмечая что-то красным карандашом.
– А где ты думаешь траву сеять? – спросил он, не отрываясь от плана.
Герасимов, усмехаясь, покачал головой.
– Нам не до травы. Да и нужды в ней нету – готовую не выкашиваем. Хлеб надо сеять, хлебушко.
Головенко несколько мгновений с удивлением смотрел на него и снова углубился в вычисления. Герасимов терпеливо сидел у стола, с трудом скрывая мучившую его зевоту.
«Конечно, посеять клевер, – вещь не плохая, – думал Герасимов. – И для урожая не плохо и для скота». И тотчас мысли его приняли другое направление. Он вспомнил, что проверка удоя на ферме показала, что Настя Скрипка постоянно показывала заниженный удой. Герасимов хотел замять это неприятное дело, но ревизионная комиссия и счетовод потребовали убрать Настю с фермы. Герасимов не сомневался в том, что ревизионная комиссия права, но в то же время было как-то стыдно за Скрипку, стыдно было объявить ей, что колхоз не доверяет ей больше. Недоволен был и собой: значит не сумел раньше разглядеть Настю. В свое время кое-кто из колхозников намекал ему об этом, да он не послушал. Герасимов резко повернулся на стуле.
Головенко бросил карандаш и примирительно сказал:
– Ну, вот и всё. Значит, в этом году будет зерновых на 40 процентов больше, чем в прошлом. Так?
Герасимов молча кивнул головой.
– Остаются гулять еще 215 га. Что ты думаешь с ними делать?
Герасимов пожал плечами:
– А что с ними делать? Как-нибудь плановую землю обработаем – и хорошо.
Головенко нахмурился.
– Не понимаю, зачем тебе нужны эти 215 гектаров? – сказал поспешно Герасимов. – План мы выполняем, чего еще нужно?
Головенко неторопливо раскурил папиросу.
Герасимов знал уже характер Головенко, знал, что он не отступится от решения распахать эти 215 гектаров и в то же время совершенно искренне недоумевал, почему нужно сеять больше того, чем это требовалось по плану. Тем более, на его взгляд, директору МТС должно быть совершенно безразлично вся ли земля в колхозе будет засеяна, или не вся.
– Нам, товарищ Головенко, не на выхвалку выходить. Для чего нам лишнее сеять? В районе не хуже нашего знают, сколько от нас нужно. Чего поперед батьки в пекло лезть? Получается, вроде мы подправляем район-то…
Головенко взглянул на него:
– Ну, что же, давай отдадим лишнюю землю другому колхозу, может быть там найдут возможным засеять ее, колхозу «Свободный труд», например, – он граничит с вашими землями. Согласен?
Герасимов не мог понять – шутит Головенко или говорит серьезно. Заметив замешательство председателя, Головенко улыбнулся:
– Что же, соглашайся, сейчас позвоним в райзо…
– Да ты что, Степан Петрович, шутишь?
– Нет, не шучу, – посерьезнев, ответил Головенко.
– И ты бы погнал трактора пахать эту землю?
– Погнал бы.
Герасимов с удивлением уставился на Головенко.
– Да поди ты к чертям! – добродушно выговорил он и засмеялся, показывая крепкие и белые зубы некурящего человека. – Загадываешь такие загадки, что потом ночью не заснешь.
– Загадки здесь нет, Кузьмич. Нашей МТС положено обработать определенное количество гектаров земли. Мы и готовим машины для всего пахотного массива. Это, во-первых. Во-вторых, ты неправильно понимаешь план. Тебе сказали, что зерновыми должно быть засеяно, положим, полторы тысячи гектаров. Ты это принимаешь. А остальная земля? У тебя же землеустройство прошло? Прошло. По севообороту должно быть два поля под травой. А у тебя одно… Хочешь, не хочешь, а мы с тобой в заречье 215 гектаров засеем клевером.
Герасимов задумался.
– Может, клевером-то одним и нехорошо будет, – сказал он, сдаваясь, – посоветуемся уж с Гаврилой Федоровичем, может, лучше с тимофеевкой пополам…
– Обязательно посоветуемся. Наше с тобой дело наметить посевные площади, а агроном займется распределением культур.
Помолчав, Головенко сказал:
– Ну, так будем подписывать договор?
Герасимов вздохнул и погладил бородку:
– Конечно, подпишем… Только гляди, не сорвись, хватит ли у тебя пороху?..
– А вот пойдем, покажу тебе порох.
Головенко повел Герасимова к мастерской по узенькой стежке, протоптанной в пушистом белом снеге. Тяжелые тучи еще нависали над землей, но в развилине меж сопок розовело чистое небо, предвещая мороз. Головенко подвел Герасимова к новому зданию мастерской, у которого стояли отремонтированные тракторы. Герасимов, сдвинув шапку на затылок, присвистнул.
– Это что такое?
– Готовые машины. Есть на чем поработать. – Головенко засмеялся с довольным видом. – И это еще не все, восемь штук в мастерской.
– Что же, весь, значит, парк будет на ходу?
– Весь. Совершенно точно…
– Старенькие машинки-то.
– Ничего, Кузьмич, обойдемся я со старенькими пока. Надеюсь, через год получим и новенькие.
Герасимов снисходительно улыбнулся. Скоро ли перестроишь на мирный лад заводы, если война и кончится? Ясно, что Головенко перехватил. Ну, что же, пусть пофантазирует, это не возбраняется. Как никак, тракторов наготовлено все же достаточно.
Головенко за рукав потащил Герасимова в отдаленный угол.
– Взгляни: что это такое?
Герасимов увидел обыкновенные тракторные плуги.
– Н-да, готовы, значит, – сказал он, ничего не видя в плугах необычного.
– Готовы то готовы, а ты взгляни сюда. – Головенко указал на маленький лемешок, укрепленный впереди большого.
Герасимов долго осматривал лемешок и даже постучал по нему пальцем.
– Понял в чем дело? – спросил Головенко.
– Н-да, – протянул Герасимов, не зная, что сказать.
– Предплужник. Будет помогать нам повышать плодородие почвы.
– Дельно. Скажи, пожалуйста! Кто же придумал?
– Кто придумал не знаю, а вот заставил нас это сделать Гаврила Федорович.
У ворот мастерской они встретились с рабочими, толпой выходившими из сборочного цеха.
– Кончилось собрание, – пояснил Головенко. – Ну, как дела? – обратился он к подходившему Усачеву, – засиделись мы с Кузьмичом, так и не попали на собрание.
– Ничего. Всё в порядке. Рабочие поддержали решение партсобрания. За отчисление проголосовали все единодушно.
Головенко значительно взглянул на Герасимова.
– Понимаешь, Кузьмич?
– Что…
– Рабочие решили отчислить в фонд обороны еще часть своего заработка.
На перекрестке Головенко попрощался с Герасимовым и пошел домой. Оля ждала его обедать. С отъездом Клавы в командировку она была полной хозяйкой и очень гордилась этим.
Усачев задержал Герасимова на перекрестке:
– Подсчитал, Кузьмич, сколько хлеба выходит на трудодень?
– Да что-нибудь около трех килограммов, – сказал Герасимов.
Усачев округлил глаза:
– Неплохо. Как ты смотришь на решение рабочих?
Герасимов насторожился:
– Это насчет отчисления. Дело хорошее.
– От рабочих отставать неудобно… Обсуди с колхозниками. Предупреждаю – дело добровольное. Пусть сами колхозники решают. Понимаешь, в чем дело?
– Понимаю… – замялся Герасимов: – видишь ли, товарищ Усачев, какая история… Что касается меня – с полной душой, приветствую и присоединяюсь, но…
– Сомневаешься в народе? – подсказал Усачев.
– Скажу прямо, нету настоящей уверенности. Малосемейные те сразу поддержат, слов нет. А такие, к примеру, как Анна Буйнова – трое ребятишек да свекор инвалид, что тут скажешь?
– Вот что, Кузьмич, обмозгуй это дело и поставь вопрос на собрании. Никакого решения навязывать колхозникам не нужно – пусть народ решает сам.
– Хорошо, обдумаем… – согласился уклончиво Герасимов.
Усачев молча пожал ему руку, и они разошлись.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Красный Кут спал. Только в правлении колхоза еще светились окна. Счетовод подбивал итоги. Лицо его заросло седой щетиной, на кончике носа, усеянного мелкими бусинками пота, сидели круглые очки в роговой оправе. Густые брови от утомления были подняты, на лбу гармошкой собрались глубокие морщины. Герасимов сидел у стола напротив счетовода. Преодолевая дремоту, он следил, как рука счетовода выводила кряжистые цифры.
Чугунная печка была раскалена докрасна. В жаркой комнате синим туманом висел махорочный дым. Счетовод подвел черту под столбиком цифр, щелкнул костяшками счетов и, подписав итог, бережно положил перо на край чернильницы. Прикурил от зажигалки и выдохнул струю дыма.
Герасимов посмотрел, как западают щеки счетовода при затяжке.
– По-моему, ты от курения такой шкилет… Гляди! – изойдешь от табака, – сказал он, отмахиваясь от дыма.
– В нашем деле без табаку нельзя. Напряжение нервов… Обсчитай-ка на полтрудодня кого-нибудь – греха не оберешься. Твое дело председательское – ходи, распоряжайся. А тут надо все по порядку.
Счетовод Андрей Спиридонович работал в колхозе со дня его организации. Он пережил с десяток председателей и гордился этим. Каждому вновь избранному председателю он говорил:
– Ну, поглядим, как заворачивать будешь, хозяин.
Герасимова он встретил, как и всех:
– Ну, посмотрим, как хозяиновать будешь. На вот, знакомься с финансами, – и выложил перед ним на стол счетоводные книги.
Герасимов, тяжело вздохнув, сказал:
– Я, Андрей Спиридонович, в этом деле, как медведь в градуснике. Пиши сам, как знаешь; ты человек ученый.
Счетовод засопел и строго сказал:
– Не годится так. Ты должен во все вникать, все понимать.
– Подучишь, разберусь как-нибудь…
После уборки картофеля и сои они засели за составление отчета, и долго, засиживались в правлении.
Андрей Спиридонович сдвинул очки на лоб, глубоко затянулся махорочным дымом.
Герасимова клонило ко сну, буквы расплывались перед глазами, скрип пера напоминал стенание немазанной телеги показалось, что едет он на лошади по летней жаре и не может преодолеть своей дремоты.
Где-то вдалеке пропел петух, ему откликнулся другой, третий. Счетовод поднял голову, прислушался.
– Мой пропел, шельмец; горластый, как бык… Шел бы ты спать, хозяин, дремлешь.
– А как у тебя с подсчетом: конца еще не видно?.. Сколько на трудодень зерна падает?
– Зерна-то?
Эта цифра была уже давно выведена им, но счетовод решил, что так вот, просто, объявлять ее не годится. Для вящей убедительности он еще раз проверил свои расчеты. И теперь, хитро улыбаясь, неторопливо свертывал папиросу.
– Как думаешь: сколько?
Герасимов понял, что счетовод хочет ошеломить его высокой цифрой, и решил доставить ему это удовольствие.
– По два кило наберется?
Счетовод, торжествующе поглядывая на председателя, медленно отвинчивал колпачок зажигалки. Раскурив цыгарку, он торжественно объявил:
– Три шестьсот.
И, любуясь произведенным эффектом, захохотал.
– Неужели три шестьсот?
– Три килограммчика шестьсот граммчиков!
Счетовод, движением головы скинув очки со лба на нос, объяснил расчеты. Герасимов внимательно слушал его и все более и более мрачнел. Когда счетовод кончил, Герасимов вытащил из кармана ворох бумажек и огрызок карандаша и проворчал:
– По моим понятиям должно получиться больше… Должно быть по три килограмма и шестьсот пятьдесят граммов.
– По каким-таким твоим понятиям? – раздраженно воскликнул счетовод.
Герасимов, склонившись над столом, бережно разбирал полуистертые бумажки, вкривь и вкось исписанные цифрами. Редеющие волосы его, среди которых проблескивала лысина, стояли торчком на голове.
– Да что ты там ищешь? Здесь бухгалтерия, а он по шпаргалкам каким-то лазит, – презрительно фыркнул счетовод.
– Погоди, Андрей… дай разберусь… Клади на счетах…
Герасимов стал называть цифры.
Заспорили. Дремота соскочила с Герасимова. Он раздраженно переворачивал свои бумажки и колючим взглядом смотрел на растерянного счетовода.
– Ну-ка, скажи, сколько… да ты погоди, не кипятись… Сколько в первом амбаре по твоим бухгалтериям числится?
– Да ты что? Где я тебе такие сведения возьму? У меня все зерно бруттом числится… общим чохом, значит, а не поамбарно.
– Чохом-то чохом, может быть, это по-вашему так и надо, а мне ты вычти, сколько в первом амбаре? – невозмутимо настаивал председатель.
Недовольный счетовод выворотил из шкафа увесистую стопу приемных актов. Сердито ворча, он принялся просматривать их. Оказалось, что последняя сдача не была заприходована.
– Бухгалтерия! – покосился Герасимов на счетовода.
– Да была ли эта сдача?
– А как же не была? Ты сам и акт-то писал. Как раз в тот день, когда меня Станишин к телефону вытребовал прямо из амбара.
– Те-те-те!.. А ведь правда! Ведь я его, акт-то, дома за зеркало сунул, с тех пор там и лежит. Значит, так оно по-твоему и выходит: по три килограмма и шестьсот пятьдесят граммов.
Герасимов облегченно вздохнул.
– Пятьдесят граммов не велика, вроде, куча, а прикинь-ка, сколько Марье Решиной на семьсот-то трудодней придется. Это ведь хлеб, а?
Цифры были уточнены, Герасимов был прав. Счетовод, ворча что-то в усы, неторопливо и бережно собирал бумаги.
– Андрей Спиридонович, слыхал? Рабочие МТС опять в фонд обороны отчисление делают.
– Нет, не слыхал, – отозвался счетовод. – Дело не плохое, молодцы.
– А нам как быть? – спросил Герасимов.
Счетовод запер шкаф, одернул рубаху.
– Нам как быть? Очень просто – я согласен дать тридцать процентов хлеба… Другие тоже не откажут. Для фронта никто не пожалеет.
Герасимов вздохнул.
– Значит, поставим вопрос… Как бы не запротестовали многосемейные-то.
– А никто неволить не будет, дело полюбовное.
Счетовод долго возился с замком письменного стола, гремел ключами.
– Я тебя, Кузьмич, насквозь вижу. Боишься ты не знай чего. Собрания один раз в год собираешь. Вот и получается. Тут тебе и Настя Скрипка и все прочее.
Герасимов досадливо махнул рукой.
– Ладно уж. Пойдем домой.
Такие ворчливые разговоры он выслушивал от счетовода не впервые. Они не доставляли ему удовольствия, но возразить не было оснований – счетовод был прав.
…Пели уже третьи петухи, когда они вышли из правления. На улице мягким ковром лежал только что выпавший снег. Морозило.
– Когда отчетное думаешь собирать? – спросил счетовод.
– На днях надо собирать.
– Вот на нем и внеси предложение насчет отчисления. В аккурат будет.
…Возле клуба они расстались. В густой предутренней мгле кое-где уже поблескивали в окнах огоньки. В свежем воздухе разливался сладковатый, смолистый запах дыма.
