Текст книги "Простые люди"
Автор книги: Михаил Самунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
– Да, конечно. Попрошу к утру приготовить доклад о состоянии тракторного парка.
– Есть, приготовить! – по-военному козырнул механик.
«Ну и тип!» – с неприязнью подумал Головенко. Подсекин ему не понравился своей развязностью и наглостью, сквозившей в каждом его движении. Видимо, не без оснований секретарь крайкома посоветовал присмотреться к нему. Такого сорта людей Головенко встречал не впервые. Они иногда производят впечатление хороших, «компанейских», не унывающих парней, а на самом деле, – пусты; душонка у них мелкая. Подсекин напоминал ему одного такого «своего» парня, служившего с ним в части. Балагур и щеголь, он со всеми был запанибрата. Все считали его смелым, находчивым. Но после первого же боя он пошел под суд за трусость, которая чуть не стоила жизни нескольким товарищам…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Квартира состояла из двух комнат и кухни. Стены чистые, очевидно, недавно побелены, полы крашены. В одной комнате стоял стол, несколько табуреток, в другой – железная кровать, покрытая суконным серым одеялом. Все как будто, в порядке. И в то же время Головенко остался неудовлетворенным. Чего-то недоставало в квартире. Он уныло побродил по комнатам и остановился в спальне перед картиной в запыленной раме, очевидно, забытой прежним хозяином. На ней было изображено море, неуклюжий корабль с широким раструбом черного дыма. Головенко снял картину со стены, вынес было на веранду, но, рассмотрев, обнаружил, что картина не так уж плоха, только неимоверно запылена. Он бережно смыл размазанную но полотну грязь под умывальником, и картина предстала перед ним совсем другой. Стройные линии корабля, стремительно рассекающего волны, отчетливо выступили на ней. Головенко пристроил ее в первой комнате над письменным столом.
Отдохнув, он вышел на улицу. Сопки уже тонули в фиолетовой дымке угасавшего дня. Верхушки тополей, окружавших контору, горели апельсиновым отблеском заката. Деревня, из конца в конец видимая из поселка, лежала в глубокой тени, падающей от высокой сопки. По распадку за деревней стлалась голубоватая дымка. С полей доносился звон кузнечиков. Головенко бросил в траву недокуренную папиросу, привычным движением руки поправил ремень и быстрым шагом пошел под гору.
Его не покидала мысль увидеть Решину. Кто знает, может быть, есть что-нибудь от Николая… И тогда все будет хорошо.
Около крайнего дома стоял небольшого роста парень в голубой майке со сложенными на груди мускулистыми загорелыми руками. Он разговаривал с молодой женщиной в коричневом, усыпанном белыми горошинами платье, плотно облегавшем ее чуть полную, но стройную фигуру. Парень, повидимому, рассказывал что-то смешное. Женщина смеялась, откинув голову с пышной прической золотистых волос, и это придавало ей вид независимый, гордый. Заметив Головенко, они оба повернулись и с любопытством смотрели на него.
Поровнявшись, Головенко по привычке приложил руку к козырьку фуражки:
– Извините, не скажете ли, где живет Мария Васильевна Решина? – обратился он к парню.
Парень ответил не сразу. Он шагнул к нему и почему-то тронул открытую загорелую шею своей широкой, сильной ладонью. Лицо его вдруг потемнело, белесые выцветшие брови сдвинулись. Парень откашлялся.
– Решина?.. Здесь… в этом доме…
– Первая дверь слева, – добавила женщина грудным голосом. Головенко взглянул на нее, встретившись с прямым взглядом больших синих глаз, опушенных густыми темными ресницами. Поблагодарив, он пошел к дому.
Лицо парня остановило на себе его внимание.
«Кто это такой? – спросил он себя. – Где-то я видел его…»
Однако, войдя в темный коридор и, нащупав дверную скобу, он тотчас же забыл о парне. Осторожно постучал в дверь.
– Войдите! – послышался из-за двери негромкий голос.
Через секунду он стоял перед хозяйкой, одетой в простенькое розовое домашнее платье. К ее ногам жался мальчик лет трех, в синеньких штанишках. Лобастый, белокурый он исподлобья смотрел на него. Головенко, будучи не в силах сдержаться, воскликнул:
– Вылитый Николай! Ведь это же копия Николая!
Молодая женщина чуть слышно спросила:
– Вы знали Николая?
– Колю? Как же его не знать. Два с половиной года воевали в одном танке.
Марья вдруг отвернулась к окну, из которого виднелся гребень лесистой сопки. Вершины кедровника на ней еще светились каленым светом заката.
«Сколько таких вечеров выстояла она у этого окна? Сколько раз она смотрела на эту сопку, ощущая сердцем, что там, за сопкой, за тысячами сопок ее Николай», – с волнением подумал Головенко.
– Вы давно видели Николая? – спросила Марья, подняв сына на руки.
«Что сказать? Утешить? Сочинить что-нибудь? Зачем?»
– Уже порядочно. Еще до госпитали. Меня ранило и я…
И вдруг, в последнюю минуту, Степану показалось, что все то, к чему он готовился: как встретит жену друга, как скажет ей о муже – не нужно, потому что Николай, может быть, жив и здоров, может, пишет жене письма. Он замолчал и ждал, что вот-вот Марья сообщит ему что-нибудь о Николае, передаст привет, покажет письмо… Он растерянно всматривался в знакомые только по фотографии, которую Николай бережно хранил вместе с партийный билетом, черты лица Марьи; в широко раскрытые темные глаза под ровными дугами черных бровей; на гладкую прическу с четкой стрелкой пробора; на полные, казалось, созданные для приветливой улыбки, горестно вздрагивающие сейчас губы. Марья, в свою очередь, в мучительной тревоге смотрела на незнакомого человека, мявшего в пальцах незажженную папиросу, из которой на пол сыпался табак.
– Извините… Вы кто? – с прудом проговорила она.
– Я?.. Головенко… Степан. Николай говорил, что он писал вам обо мне.
Марья охнула и шагнула к нему.
Выйдя от Марьи, Головенко повернул к деревне, тонувшей в густом мраке теплой ночи. Кое-где еще светились в окнах огоньки. Улица была пустынна. Глухо и однообразно шумела за деревней река. Слышались девичьи песни. Головенко, растроганный встречей, медленно шел по улице, перебирая в памяти жизнь там, на фронте… Значит так и неизвестно, что с Николаем. Марья показала бумажку из военкомата: «Пропал без вести». Головенко несколько раз повторил: «Без вести», прислушиваясь к свистящим зловещим звукам этих слов. И вдруг совершенно четко всплыло в его памяти улыбающееся, живое лицо друга и тот последний день, последние минуты перед боем. Кажется у него вздрагивали губы. Но это была не улыбка, что-то другое. Головенко вспомнил его крепкие объятия, взволнованные слова:
– Помни, Степа… Уговор: если случится что, – помоги Марье, Вадику…
Поэтому Марья доверчиво отнеслась к Головенко. Из разговора с ней он убедился, что она, без сомнения, любит мужа и не перестает верить в то, что он жив…
Головенко очень хорошо понимал Марью. Ему совсем не показалось наивным, когда она сказала:
– Трудно в нашей МТС, людей мало, скорей бы Николай возвращался. Он бы с такими людьми, как Федор, дядя Тимоша, Сашка, гору свернул…
В темноте навстречу Головенко шел человек с папиросой; он прихрамывал. Молча разминулись. «А ведь это Федор», – подумал Головенко. Он уже знал от Марьи, что молодой человек, у которого он спрашивал, где живет Решина, был Федором Голубевым, трактористом – тем самым фронтовиком, о котором рассказывала на станции старушка.
Степан остановился. В темноте он взглядом отыскал Федора. Марья сказала, что он ее друг. «Конечно, для нее он друг – не больше!» – подумал Головенко, задумчиво следя за удаляющимся огоньком папиросы.
Вот огонек ярко вспыхнул и, описав дугу, пропал на земле. И в ту же минуту вновь вспыхнула спичка: Федор закурил новую папиросу…
– Волнуется!.. – вслух, проговорил Головенко и быстрым шагом пошел домой.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Девочкой приехала Марья со своей сестрой-хетагуровкой на Дальний Восток в Красный Кут, здесь закончила семилетку и пошла работать в колхоз. Сестра вышла замуж за военного. Мужа ее перевели на Сахалин, и Маша, как звали ее тогда, осталась в Приморье одна. Она ничем не выделялась среди своих подруг, была аккуратна и исполнительна на работе, была активной комсомолкой. Любила книги. Среди подруг она считалась серьезной, отзывчивой девушкой, которой можно доварить любую сердечную тайну.
На одной вечеринке в клубе ее познакомили с сержантом Николаем Решиным. Сержант, краснея, сознался, что давно хотел познакомиться с ней. Маша поморщилась и решила сразу же после танцев ускользнуть домой. Но, к ее удивлению, за весь вечер Решин ни одним словом не намекнул о своих чувствах. И как-то так получилось, что после танцев Маша не ушла от него. Николай крепко взял ее под руку и проводил домой. Он не сказал ни одного лишнего слова. Это понравилось Маше, и они подружились.
В декабре 1940 года выпало много снега. Белым пушистым ковром покрылись поля, сопки. Село стало чистеньким, дома как бы принарядились в белые беретики.
В магазине сельпо в один день были распроданы все лыжи. На отлогом склоне сопки, спускавшемся на широкое поле, с утра до ночи слышались звонкие голоса ребятишек.
В одно из воскресений с утра на сопку высыпало все село. Лыжники бесстрашно скатывались с высоких, крутых сопок. Правда, это не всегда обходилось благополучно. Иногда кто-нибудь, вздымая облако снежной пыли, зарывался в сугроб и потом сконфуженно вытряхивал из-за воротника тающий снег. Впрочем, это было только весело.
Маша, раскрасневшаяся с блестящими карими глазами, была на горке.
Председатель колхоза в новом черном полушубке, отороченном серым барашком, в серой каракулевой шапке с зеленым донышком держал речь:
– Задача, хлопцы, такая. Старт у правления колхоза. Бежать по дороге, потом свернуть налево, мимо хаты деда Шамая и на вершину сопки, а там прыжок – и вон, у той балочки – финиш. Кто первый придет, тому приз от колхоза, – патефон и 25 пластинок. Понятно? Желающие записаться, идите к Вале, к товарищу Проценко.
Через полчаса приготовления были закончены. У балки на финише трепыхались красные флажки. Здесь с часами в руках стоял сам председатель. Стартом командовала Валя Проценко, секретарь комсомольской организации.
Трамплин был высокий поэтому смельчаков нашлось всего семеро: трое колхозников и четверо военных, в том числе и Николай Решин.
Маша с подругами съехала на лыжах вниз, чтобы лучше было наблюдать прыжки.
У подножья пологой сопки уснула под снегом река. Над ней возвышалась высокая отвесная стена, с которой предстояло прыгать лыжникам. А дальше расстилалось ровное поле.
– Обрыв-то!.. Ой какой – страшно! – У Маши захолонуло сердце.
По сопке, размахивая руками, бегали ребятишки. Вот один лыжник показался на вершине, за ним второй в зеленой военной гимнастерке. «Николай!» – узнала Маша. Потом появились остальные и, развернувшись в шеренгу, стремительно понеслись вниз. На секунду они скрылись в ложбине, но тотчас же вылетели на гребень. Николай – впереди… В страхе за него, Маша закрыла глаза, а когда, открыла их, то четверо лыжников уже приближались к финишу. Двое барахтались в снегу, один шел по гребню сопки со сломанной лыжей в руках.
В четверке Маша узнала Николая. Она побежала к финишу, куда с веселыми криками уже мчались мальчишки.
Николай увидел ее. Опираясь на палки, тяжело дыша, раскрасневшийся от бега и волнения, он улыбался ей. Маша вдруг обозлилась. Еще бы! Она столько пережила, а он, как ни в чем не бывало, улыбается.
– Сумасшедший!.. Еще смеется… – крикнула она, подойдя к нему вплотную, и на глазах у нее появились слезы.
А Николай вдруг захохотал громко и радостно. Поняв все, он бросил палки, мягко привлек Машу к себе и поцеловал прямо в губы.
– Вот это награда герою! – крикнул председатель колхоза и расправил шубяной рукавицей свои пышные усы.
Кругом засмеялись. С влажными глазами и Маша засмеялась вместе со всеми.
Николай Решив демобилизовался, женился на Маше, вступил в колхоз и стал работать трактористом в Краснокутской МТС…
В июне, когда приморская весна властно вступила в свои права и величественная тайга, наливаясь живительными соками, огласилась суетливым птичьим гомоном; когда распадки и склоны сопок покрылись роскошным ковром нежнорозовых пионов, фиолетовых ирисов, огненных саранок, голубых колокольчиков; когда в душистом, пьянящем воздухе неумолчно завел свою ликующую песню жаворонок; когда хлебные поля в ласкающих лучах солнца пошали в рост изумрудные зеленя, обещавшие обильный урожай, – как гром среди ясного неба разразилась война.
Николая призвали в армию, и он уехал во Владивосток.
Вместе с Николаем из Красного Кута уехали многие трактористы, слесари МТС, колхозники. Ушел и агроном МТС Янковский.
Когда проходил эшелон с едущими на фронт, Маша вместе с другими женщинами вышла на станцию. Матери, жены и сестры уезжавших сидели с узелками на траве в садике перед вокзалом. Многие из них никогда раньше не видели друг друга, но сейчас делились своим горем, как давние подружки.
Немолодая, веснущатая женщина с прядью выбившихся из-под красного платка седеющих волос рассказывала черноглазой молодой украинке:
– Мой-то, слышь, грабли делал в сарае к сенокосу. Он у меня мастер – золотые рученьки. А я стирала бельишко около сарая. Вдруг, милая моя, сынишка старшенький, Петюшка, бежит и кричит: «Пап… Пап… Иди товарища Молотова слушать. Немец на нас войной пошел!» Мой-то, как услышал, бросил, слышь, рубанок и к радио. Послушал, милая моя, – весь с лица сменился. Только и сказал: «Ну, мать, готовь бельишко да чего на дорогу, пойду с немцем воевать». У него отца на гражданской немцы убили.
Украинка смотрела на нее грустными глазами и, занятая своими думами, не видела ее. Празднично одетые ребятишки, пришедшие вместе с матерями, с криком гонялись друг за другом.
Одна женщина торопливо рассказывала другой:
– Мой-то мне приказывал, чтобы я ему часы вынесла к поезду; дареные они от колхоза, за ударную работу.
Она цепкими пальцами развязала носовой платок с голубой каемкой и показала блестящие никелированные часы.
Маша, стыдясь беременности, прикрывалась большим шелковым платком с кистями. Сидя на скамейке, она с удивлением оглядывала цветистое сборище людей. Подруга Маши – жена агронома – Клава Янковская, в черном платье, нервно прохаживалась на платформе. Изредка она присаживалась к ней. Они обменивались ничего не значащими фразами, и Клава снова вставала и принималась ходить.
Поезда шли на запад… Длинные товарные составы с пломбированными вагонами, с платформами, покрытыми брезентами, под которыми скрывались какие-то угловатые предметы, стремительно летели один за другим. Мощные скоростные паровозы с тревожным ревом, сотрясая землю, не останавливаясь на станциях, мчали груженые составы.
Эшелон пришел только к вечеру, когда сопка и поля были облиты золотистыми лучами клонившегося к закату уже нежаркого солнца. И как только состав остановился, из вагонов разом высыпали красноармейцы в новеньком обмундировании. Началась сумятица. Женщины бегали от вагона к вагону, выкрикивая имена своих близких:
– Иван!
– Володенька!
Пожилая женщина с блюдом, завязанным в синий платок, металась по платформе:
– Кузьма… Где ты, Кузя? – кричала она, вздымая платок с блюдом над головой. И у нее был такой отчаянный голос, что, казалось, если она не отдаст блюдо Кузьме, случится что-то непоправимое.
Маша растерялась. Боясь, что ее могут ушибить, она прильнула к железной стене пакгауза. Умоляюще прижимая к груди чемоданчик, она заплакала, не надеясь увидеть Николая.
И вдруг она увидела его. Николай бежал к ней, в новой гимнастерке, с необычными защитного цвета петлицами. Он осторожно обнял жену… И больше, пожалуй, Маша ничего не помнила. Она плакала и все старалась заглянуть мужу в глаза, но он почему-то отворачивался и смотрел в сторону, как будто разыскивал кого-то в толпе. И когда раздались два удара в колокол, он привлек ее к себе и зашептал:
– Машенька, милая… Береги себя и его – сына… Машенька, родная моя…
Глаза его были красны.
И поезд, и снующие по платформе люди, и новая гимнастерка с непривычными петлицами, и взволнованный голос Николая – все это было так необычно. И вот сейчас ее Николай – самый близкий и любимый человек – уйдет в вагон, и поезд скроется за сопкой. Маша, останется одна… Все это так поразило ее, что слезы высохли на глазах, и она, не сознавая, что с ней делается, безучастно стояла, когда Николай целовал ее, продолжая шептать какие-то ненужные слова, от которых ничего не может измениться.
Поезд тронулся и, ускоряя ход, отошел от платформы. Провожающие махали руками, платками, кто-то что-то кричал. Пожилая женщина безмолвно плакала, вытирая глаза тем самым синим платком, в котором было завязано блюдо.
Около Маши стояла женщина в голубом платье. На руках у нее была девочка. Счастливо блестя глазенками, она, причмокивая, сосала красного петушка на палочке, подаренного, очевидно, только что проехавшим отцом.
К Маше подошла бледная, с влажными глазами Клава Янковская, по-мужски взяла ее под руку и повела домой.
Тоску и душевную пустоту почувствовала Маша дома, в своей квартире, где она была так счастлива с Николаем. Все в комнате оставалось на прежнем месте, все было так же, как при нем, но в то же время чего-то уже не было…
Маша вяло принялась прибирать комнату, чтобы отвлечь себя от тяжести, камнем лежавшей на сердце. И когда стала вытирать патефон – приз Николаю от колхоза, вспомнила зимний день, лыжные состязания… Слезы сами по себе полились из глаз, и она, не удерживая их, горько заплакала.
Позже пришла Клава Янковская. Одетая все в то же черное крепдешиновое платье, она молча села к окну, подперев голову рукою. Грустными, окруженными синевой глазами она смотрела на Машу. Потом заговорила дрожащим голосом:
– Я не могу плакать. Мне просто тяжело… Ты знаешь: я не любила мужа, но все равно тяжело. Пусто как-то. Пришла со станции, хотела заснуть и не могла. Тяжело, ох, как тяжело!.. Сколько из них не вернется домой?
Зимой, когда уже по-весеннему стало пригревать солнце, в Красный Кут приехал агроном Бобров. Он организовал курсы агротехники. Маша закончила их, и по рекомендации агронома ее назначили бригадиром.
Все свободное время она отдавала сыну. Из старых своих платьев она шила ребенку, которому нужны были еще только пеленки, штанишки, мастерила рубашечки, тапочки с бантиками. Она сочинила ему песенку про папу, который «на танке боевом на фашистов мчится» и, укладывая спать, напевала ее.
Николай часто писал. Иногда письмо состояло из клочка помятой бумаги, на котором с трудом можно было прочесть несколько слов, но для Марьи это не имело значения. Она рада была каждой весточке от мужа.
Радио приносило скорбные вести. Враг подходил к Москве, окружил Ленинград, топтал землю Украины, рвался к Волге.
В один из осенних дождливых дней Машу вызвали в военкомат. В сумерки она вернулась домой насквозь промокшая, с серым, осунувшимся лицом. Она получила в военкомате извещение, что ее муж пропал без вести.
Маша продолжала писать письма по старому адресу, хотя уже не получала ответа. По ночам, уложив сына спать, она в изнеможении падала на кровать и давала волю слезам…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
…На рассвете пошел дождь. Мелкий, он беспрестанно сыпался из низких пепельно-серых туч. Желтый песок на дорогах побурел. Трава, усеянная жемчужными капельками, стала свинцовой. Ветра не было. Цепи дальних сопок исчезли за серой дождевой пеленой.
Подсекин проснулся поздно. Угрюмо почесывая волосатую грудь, он лениво встал, взглянул в умывальник, в ведро – пусто. Открыв дверь, хриплым с похмелья голосом крикнул в коридор:
– Панька! Почему воды нет?
Панька – босоногая девочка лет четырнадцати, с двумя тоненькими косичками – всплеснула руками:
– Глядите на него… Да вы же ключ унесли вчера, а пришли, уж петухи пропели, и выпивши…
– Выпивши!.. Откуда ты знаешь?
– А я слышала, как вы песню играли, когда шли. Про чертей и про дрын. А раз про дрын – то выпивши, это все знают.
– Ну, ладно, не тарахти, неси воду.
Панька фыркнула и выскользнула за дверь.
– Позови Сашку! – крикнул ей вслед механик.
Не успел еще Подсекин натянуть резиновые сапоги, как Панька уже притащила полное ведро воды. За ней явился слесарь Сашка в промасленном комбинезоне, с красным распухшим лицом, угловатый, медлительный.
– Звал?
– Сыпь в мастерскую да гляди, чтобы все было в порядке. А я в контору – на доклад новому начальству. Да, когда Скрипка обещала принести вино за самовар?
– Должна сегодня, а, может, – завтра…
– Ну, ладно, иди… смотри, чтобы… Придем проверять часиков в одиннадцать. Я ему зубы до тех пор заговаривать буду.
Сашка ушел, оставив на толу песчаные следы. Механик вымылся, причесался, надел свой матросский бушлат и пошел в контору.
В конторе уже толпились комбайнеры, трактористы. Как только вошел Подсекин, Федор подступил к механику:
– Долго мы будем мучиться? Когда у нас ключи будут, или мы зубами должны свечи да гайки отворачивать?
Выгоревшие на солнце брови его были сдвинуты, серые глаза прищурены, и весь он, плотно сбитый, небольшого роста был решителен и зол.
– В чем дело, дорогой? Не надо расстраиваться.
Чернявая, с бойкими глазами комбайнерка Валя Проценко насмешливо в тон ему заметила:
– Людей нет, материалов нет – военное время…
Подсекин положил руку на грудь:
– Смеетесь, товарищи, а ведь, и в самом деле, людей-то нет. Вы же сами знаете…
– Ты это брось, – вспылил Федор. – Ты ключи нам подавай.
– Подшипники запасные…
– Почему слесаря на поле не бывают? За каждым пустяком в мастерскую бегать приходится.
– Позвольте, товарищи, я же в поле бываю…
– Он в поле бывает! Что толку? Ты же боишься запачкаться, прутиком ковыряешься в машине.
– Обождите, товарищи! Не всё сразу, – оправдывался Подсекин, – вот прибыл новый директор, он позаботится о запасных частях, и тогда…
– А где директор? Почему он не показывается?
Механик предостерегающе поднял руку:
– Тсс… Тише, товарищи, человек с дороги отдыхает. Он фронтовик, орденоносец. Уважать надо.
В зеленом плаще на красной подкладке, в легкой косыночке, едва державшейся на голове, пришла секретарь директора Клавдия Янковская. Она, привыкшая к подобным сборам, ограничилась лишь замечанием:
– Вы бы поменьше курили, ребята. Свету не видно…
Подсекин масляным взглядом, окинул Клаву и отметил, что прическа у нее была сегодня сделана с особой тщательностью.
